Соблазны, в которые ты неизбежно втягиваешься, сплетаются в цепь безрассудств. Я приблизился к самому краю...
По утрам частенько хожу в бассейн. В это время там те, кому некуда торопиться спозаранок, люди, как и я, немолодые. «Синева, блеск воды, нет ни дней, ни часов, ни минут...» — всплыли в моей памяти слова песни из фильма «Романс о влюбленных». И вдруг сзади — женский голос: «Все в мире — любовь, да, лишь она...
любви не будет конца во все времена». Я, пораженный, обернулся. «Резиновая шапочка» добавила без паузы и с улыбкой: «Ой, какой фильм замечательный — «Романс о влюбленных»! Спасибо вам», — и поплыла дальше, оставляя за собой легкую волну моего изумления.
Из бассейна я возвращался домой в прекрасном настроении, несмотря на изнуряющие московские пробки, — казалось даже, что автомобили гудели не раздраженно, а весело. А всего-то — несколько сказанных, вернее, спетых добрых слов... Подавая и свой голос в перекличке клаксонами, думал о том, как тонка грань, отделяющая людей друг от друга, — будто некая сила связывает всех невидимыми нитями. Да, это она, «да, лишь она» — любовь. В ней корень жизни и разгадка происходящего с человеком: в степени наполненности его любовью — движущей всем силой.
В этом высоком смысле мне повезло с самого начала, потому что на свет я появился той весной, когда все человечество соединилось в одном радостном объятии — в победном мае сорок пятого.
Мог угодить и на девятое мая: мама, хоть и на сносях, не усидела дома, ринулась на улицу, ликующая толпа понесла ее в хаотичном течении. Но чья-то сильная рука выхватила маму из людского потока. Мужчина, совсем незнакомый, глазами указывая на живот, строго сказал: «Куда? Ну-ка, быстро домой!» Благодаря этому я не объявился на радостях на две недели раньше, а родился в срок — двадцать четвертого мая.
Поделюсь с вами тем, что для меня как человека верующего очевидно. От преждевременных родов маму уберегла заботливая рука моего отца.
Не знаю, молился ли папа, но его любовь, не оставлявшая семью нигде и никогда, покрывала нас, словно крылья гигантской птицы, раскинутые над гнездом, и сама по себе была непрестанной молитвой. Даже когда его не было рядом, а он часто уезжал по работе.
Отец служил при московской фотографии ретушером — редкая и фантастически интересная специальность. После войны ездил по городам и весям, ходил по деревням, собирая по домам старые фотографии для реставрации. Чаще всего это были маленькие карточки погибших в боях сынов и братьев. Люди просили сделать из них хорошие большие портреты. При увеличении на фото вылезали все изъяны, и папа вручную доводил изображение до нужного результата.
И сейчас ясно вижу отца в снопе света, падающего из окошка. Целыми днями он сидел у мольберта, на котором был пришпилен черно-белый портрет с размытыми очертаниями, перечеркнутыми, как шрамами, следами изломов, трещин. Завороженно я наблюдал за движениями его руки — он был левшой и, как известный персонаж Лескова, настоящим мастером своего дела. В детском воображении удлиненная остро отточенным простым карандашиком «кохинор» отцовская рука превращалась в волшебную палочку, творившую чудо на моих глазах.
Потом папа отвозил готовые портреты родственникам, собирал новые. И когда после длительной отлучки возвращался домой, на нас, его троих детей, проливалась лавина любви. Просто Ниагара! Как младшему мне доставалось больше всех.
Лева на десять лет старше, Наташа — на пять. Но каждый из нас взял свое — в свое время. «Единственный мужчина, который целовал мне пальчики на ногах, был мой отец», — как-то сказала сестра. И я это видел. Соскучившись, он тискал нас всех вместе и по очереди и, счастливый, смеялся до слез. Я не понимал почему. Ничего забавного ему не рассказывали. А просто — от радости, что видит своих детей!
Отец — божественный подарок, данный мне при рождении. Может, не пришлось, но я не встречал мужчин, наделенных в такой необычайной степени талантом любить. Семья для отца была главным, ей посвящена вся жизнь. Конечно, нам доставалась львиная доля его дара, но думаю, перепадало и другим. Только этим можно объяснить его удивительную способность располагать к себе людей.
Ведь это не просто: пришел чужой человек и — на тебе, здрасьте! — отдайте ему фотокарточки, память о родных. Но навстречу отцовской распахнутой настежь душе открывались не только двери домов, но и сердца. Летом нас всей семьей с корзинками и котомками радостно принимали в какой-нибудь деревушке. Отец, иногда наезжая к нам, продолжал работать.
Вот еще что примечательно: в рассказах о его встречах и разных судьбах не было ни одного плохого человека. Не потому что папа по привычке ретушировал человеческие изъяны — он так видел и жизнь, и людей!
Моя ода отцу не означает, что мы были обделены материнской любовью — просто, слава богу, это естественное чувство не так редко, как отцовское. Папа определил жену в хранительницы очага — она не работала, что в советское время прославления женщины-труженицы не было принято.
По крайней мере, в нашем сословном кругу: оба мои родителя родом из рязанских деревень. Не думаю, что это давалось ему легко, но такое распределение ролей он считал залогом благополучия семьи.
Если отец, появляясь как праздник, в своих реакциях был очень темпераментен, то мама — это наши будни с их рутиной, спокойное течение которых она обеспечивала во всей полноте. Жили мы весьма скромно, первый пиджак я надел, когда поступил в институт, но обуты и одеты были в чистое, отглаженное. Недостаток одежки мама восполняла вязанием нам теплых кофт, носков, шарфов. На нашем единственном для всех нужд столе всегда был вкусный обед, как папой заведено, — обязательно первое, второе и компот.
А вот на баловство в виде кондитерских излишеств хватало не часто.
А я очень любил вафли, и когда посылали в магазин, выкраивал себе со сдачи двенадцать копеек на маленькую пачку, а если исхитрюсь, то и двадцать одну — на большую. С арифметикой у меня все было в порядке, а у мамы, как я думал, похуже — она ничего не замечала. Теперь уверен: так казалось — при нашей скудости у нее каждая копейка была учтена. И кто кого перехитрил? Нужно, увы, прожить немало лет, чтобы увидеть проявления любви и в таких мелочах.
Отец не раз повторял: «Нет плохой работы, есть плохие работники». Но если бы мама не прививала нам это ежедневно, слова остались бы словами. «Так, детвора, пора за уборку!»: при этом пол помыть — это не шваброй по углам пыль разогнать, нет, дорогие, все надо делать как следует.
Вот была мука!
Сначала воду вскипятить — горячей в нашем старом трехэтажном доме в Панфиловском переулке не было, впрочем, как и ванны. Зато одна на пятерых комната сплошь заставлена мебелью. Несмотря на скромность бытия, у нас жило пианино «Бехштейн» — папа сделал этот фантастический подарок старшему брату. У Левы обнаружился абсолютный слух, он учился в Гнесинском училище. Раз уж отвлекся, скажу, что брат стал инженером, а не музыкантом, но «Бехштейн» жив, переехал с хозяином в Зеленоград. Наташа преподает в «Щепке», которую когда-то окончила. Работала в театрах Риги и Питера, там познакомилась со своим мужем. Павел Хомский ныне главный режиссер Театра имени Моссовета.
Итак, возвращаясь к мукам: протереть паркет вокруг мебели не допускалось! Надо было ее отодвинуть, со свободного участка собрать пыль мокрой тряпкой. Потом тщательно вдоль каждой паркетной доски мыть с мылом и без него. Затем промокнуть пол отжатой тряпкой и вытереть паркет досуха! После поставить мебель на место и-и-и — повторить всю процедуру на следующем участке. Но! Предварительно поменяв остывшую воду на горячую. Вы уже поняли, что эти полы я запомнил! Настолько, что мамина технология — все делать по совести, тщательно, без халтуры — вошла в плоть и кровь. Так всю жизнь отношусь к любой работе: и в профессии, и в быту — и нет для меня труда унизительного и постыдного.
Но это пришло спустя годы, а в детстве нести трудовую повинность не нравилось. Мог заявить: — Не буду!
— Как?
— Так!
Не хочу, и все!
У мамы хватало характера добиваться своего, и за это тысячу раз ей благодарен. Но будучи детьми, такую требовательную любовь мы не способны оценить. Нас у нее трое, и все разные, к каждому имелся тщательно подобранный ключик, чтобы выполнили и обязанности по дому, и чтоб потом Лева вовремя сел за пианино, а мы с Наташей — за уроки. И хотя учеба давалась мне легко (больше пятнадцати минут на домашнее задание не тратил), если бы не мамины педагогические отмычки, я бы и эти четверть часа не нашел. В результате школу окончил, самую малость не дотянув до серебряной медали — в аттестате было две четверки вместо одной.
Как в любой семье, не все и не всегда было безоблачно, случались размолвки, ссоры. И между родителями в том числе — но кратковременные, без грома и молний. А главное, без тяжелого осадка в душе, потому что все шероховатости, как волшебным отцовским «кохинором», ретушировались любовью — трещин не оставалось. Думаю, здесь следует искать истоки устойчивости семей, которые потом сумели создать и мы, их дети.
Этот поток воспоминаний накатил на меня, пока через вечные в центре пробки я пробирался домой — всю жизнь «кручусь» вокруг места, где родился и вырос. Сейчас обитаем в одном из арбатских переулков, в «актерском» доме, который в свое время выбил для Союза театральных деятелей Михаил Ульянов. Помню Арбат, на котором в помине не было тридцатиэтажных высоток.
На том конце, что идет от Новоарбатского моста к Садовому кольцу, простирался Новинский бульвар с огромными старыми деревьями. Вдоль него стояли одноэтажные бараки, сбитые из фанеры. Так жили москвичи, маскируя чахлые строения цветами в аккуратных палисадниках. На месте комплекса правительственных зданий, бывшего СЭВ, стояла Новинская женская тюрьма. Когда ее снесли, мы с пацанами бегали «на раскопки», находили даже человеческие останки, кости, что манило туда снова и снова.
От бараков вниз шел родной Панфиловский переулок. И сегодня сквозь рев моторов и гудение клаксонов слышу перекличку из прошлого:
— Киндя, пас!
— Перя, лови!
Трудно представить себе на забитом автомобилями пятачке такую мизансцену, но ясно вижу, как гоняю с ребятами в футбол. А зимой по легкому снежному накату по Панфиловскому, как с горы, на салазках наперегонки — только ветер в ушах свистел! Или в хоккей играли своими руками из фанеры выпиленными, неуклюжими, но все же — клюшками.
И метель нам на радость: чем больше снега, тем выше горка во дворе, за обладание которой и звание «Царь горы» мы боролись и, спихивая друг друга, летели кувырком. Мамы по сто раз из окон: «Женя, домой! Володя, домой!» — нет, не дозовешься. Знали — потом не выйдем. Ведь возвращались мокрые насквозь, значит, мама заставит снять все и высушить. А смены-то нет, и штаны, и ботинки — в единственном экземпляре.
Ладно бы только мокрые являлись, постарше стали — синяки пошли. В соседнем переулке тоже хорошая горка, но право кататься на ней мы отвоевывали у хозяев в потасовках. Разбитые носы и коленки — пустяки, дело житейское. Горбинка у меня на носу — с того времени, вообще-то я курносым был.
Никакой серьезной вражды не было, так — выброс подростковой энергии. Напротив, двор — это братство. И не просто место, а образ жизни мальчишек и девчонок того времени. Жаль современных детей, лишенных такого объединяющего начала. Без тени пафоса и преувеличения могу сказать, что двор в большой степени меня «вывел в люди», сделал тем человеком, каким я стал.
Мне было двенадцать, когда против моей воли жизнь сделала крутой поворот.
После очередной дворовой потасовки сестра решительно сказала: «Хватит шалопайничать!» — и отвела в драмкружок, где занималась сама. Я послушно пошел, про себя решив поскучать там с недельку, пока домашние успокоятся, а потом смыться — на кой мне эта девчачья ерунда. Но неделька растянулась на годы, если не сказать — на всю жизнь. И виной всему — любовь руководителя театрального кружка Александры Георгиевны Кудашевой к своему делу, к театру. Благодаря этой уникальной женщине я бежал в студию вприпрыжку. Как ей это удавалось — тайна одаренности! Не только актерской, педагогической, но и человеческой.
Все было интересно: репетировать и играть на сцене, с молотком в руках сколачивать декорации и шить костюмы или вместе попить чаю с тортом. Сегодня у тебя главная роль (помню свою первую — князь Гвидон в «Сказке о царе Салтане...»), а завтра ты готовишь костюмы к выходу.
И что такое зависть, борьба за первенство, интриги — нам пришлось бы долго объяснять. Это была еще одна семья, которой Александра Георгиевна мудро управляла. Везло мне на встречи с удивительными личностями.
Несмотря на привязанность к кружку, никак не связывал будущее с актерской профессией. Это может показаться неожиданным, потому что ни словом не обмолвился о своей детской мечте — стать путешественником. Любимым предметом в школе была география. Если у кого из одноклассников вопрос — это к Киндинову. Путевые заметки чешских путешественников Зикмунда и Ганзелки, проехавших на автомобиле всю Африку, Среднюю и Южную Америку, были настольной книгой.
Мои странствия ограничивались летними выездами в Подмосковье, Украину, Молдавию — влекли же меня дальние экзотические страны. Я нашел выход: путешествовал по своей коллекции марок. Адреса филателистов, живущих за железным занавесом, печатались в журнале «Радар», и для переписки и обмена нужен был английский язык. Школьных занятий не хватало, изучение языков в те времена было, мягко говоря, непопулярным. Как сказал герой одной из пьес Розова: «На вопрос, владею ли иностранными языками, я с гордостью отвечал — нет».
Страсть к путешествиям, пусть воображаемым, помогала осваивать язык самостоятельно, со словарем. Я делал это с удовольствием и неплохо преуспел. Подумывал, кем быть: а кто ездит по миру? Наверное, журналисты. Как-то услышал про Институт международных отношений.
О! То, что надо! Раз «международные», значит, буду путешествовать. Как видите, инфантилизм полнейший. Насколько далек был от реальности, понимаю сегодня особенно: моя дочь окончила МГИМО. Работает, кстати, в Москве.
Единственное, что сделал, намучившись со словарем, — перешел в другую школу, где был гуманитарный класс с углубленным изучением языка. Прекрасные три года! Мы, четверо мальчишек, оказались в окружении девчат — м-м-м! — малина! Но со своими колючками. Параллельный класс математический — сплошь пацаны. На танцевальных вечерах наши девочки, ясно, отдавали предпочтение нам. «Технари» начинали разборки — без рукопашной не обходилось. И хотя девочки стойко держали нашу сторону, ни мы четверо, ни конкуренты-«очкарики» не воспринимались ими в контексте романтических отношений.
Обычное дело: ровесники в этом возрасте не интересны, тем более таким девочкам, как наши.
Надо же иметь в виду, в каком отборном «малиннике» мы оказались! С нами учились дочери известных советских поэтов — Михаила Матусовского, Александра Яшина, Сергея Васильева. Дочь последнего — ныне всем известную народную артистку Екатерину Васильеву — в школе иначе как Шамаханская царица не называли. И хотя титул она получила потому, что играла эту роль в пушкинской «Сказке о золотом петушке» на школьном вечере (я был в роли ведущего), при всем безудержном Катином озорстве и отсутствии кичливости что-то царственное в ней всегда было.
У одной нашей одноклассницы Леночки, очень симпатичной, случился роман со студентом.
Это стало очевидным, когда у них возникла страшная ссора с бурным выяснением отношений, криком, плачем, пощечинами прямо под окнами школы. Лена пришла в класс в истерике. Для советского времени это было ЧП. Педагоги, собравшись, устроили Ленке суд и публичную «порку», дескать, здесь не дом свиданий и все такое.
Вдруг наши одноклассницы давай вскакивать одна за другой и буквально кидаться на учителей с обвинениями: «Как вы можете? У нее трагедия, любимый человек бросил, ее поддержать надо!» И мы, все четверо ребят, просто рты поразинули, глядя на повзрослевших прямо на глазах девочек: «Ничего себе! Вон они уже где...» Мало того что с учителями в таком тоне никто не разговаривал, так они еще и адвокатами выступают, защищают провинившуюся подругу. Мы- то почти разделяли точку зрения старших товарищей!
А чем занимались четверо юношей, в то время как в жизни их одноклассниц кипели шекспировские страсти?
Расскажу. В знаменитом доме с башенкой архитектора Жолтовского, что на Смоленской площади, вместе с другими непростыми его обитателями жил Щорс — один из нашей четверки, прямой потомок героя Гражданской войны. Его необъятная квартира была местом наших регулярных мальчишников. С огромного стола снималась скатерть, и-и-и — начиналась игра в пуговицы! А что? Увлекательнейшее, надо сказать, занятие — вид настольного футбола. Одной пуговкой нажимаешь на другую — и она, подпрыгивая, скользит по гладкой поверхности. Задача в том, чтобы направлять свою пуговичку к цели, не давая уклониться от заданного курса и свалиться вниз.
Упала — проиграл!
Не уверен, что в глазах современных сверстников меня как-то реабилитирует, если скажу, что встречался-таки с девочкой. Разумеется, помладше. Переглядки-пересмешки, записки с хохмами, гуляние по вечерам и легкие обжиманцы в «букашке» — пустом синем троллейбусе. Но однажды мама девочки, решив посмотреть на того, с кем дочь задерживается после школы, пригласила пойти с ними в театр. В Москву на гастроли приехала трагическая греческая звезда Аспасия Папатанасиу. Чувствовал себя везунчиком: Концертный зал имени Чайковского был набит битком, давали «Медею». Получив огромное удовольствие от зрелища, с тех пор, однако, в троллейбусе ездил один — кастинг у мамы я не прошел. Было обидно, но не до слез.
И спасибо ей, мог ведь ошибиться и пройти мимо своей судьбы. А так: вовремя легкий пинок сверху — и летишь в нужном направлении.
Пусть даже — в неожиданном. Случилось (именно случилось!), что мечтая стать журналистом-путешественником, я оказался в Школе-студии МХАТ. Весной перед окончанием выпускного класса Мишка, мой друг в квадрате — и по школе, и по драмкружку, предложил: мол, давай сходим на собеседование — интересно же. Вот оно, слово-ключ к Киндинову — ин-те-рес-но! Сказал, подзавел, а дальше все покатилось — повезло! Мы с Мишкой оказались в одном из старейших театральных вузов на курсе Виктора Карловича Монюкова.
И вот думаю: как же так, ведь точно не этого хотел?! Но повелся на эмоциональное влечение, и никаких рефлексий и раздумий бессонными ночами: «Да, брат, придется попрощаться с мечтой».
По лености? Наверное. Что ж, тогда я рад, что лень не давала «скакать по жизни быстрее, чем летает мой ангел-хранитель». Ведь в результате попадал прямо в яблочко.
Так же случилось и с приглашением во МХАТ, где служу по сей день. Я никогда не боролся за роли, за место под солнцем, не прыгал по театрам. Зачем? От добра добра не ищут. Нет во мне даже капли здорового прагматизма. В шахматы поиграть люблю, но просчитывать собственную жизнь на несколько ходов вперед — это не мое.
С уверенностью могу сказать: не я себя сделал — меня сделали. Свою руку к этому приложили и прекрасные мастера Школы-студии МХАТ. Взаимоотношения у нас были очень тесными. Куча народу собиралась и распивала чаи, а иногда и винцо, в знаменитом Доме на набережной у нашего педагога по мастерству Киры Николаевны Головко.
К нам заглядывали прекрасные «старики» МХАТа — Алексей Грибов, Виктор Станицын, Алла Тарасова. Посещали этот дом музыканты, чтецы классики, запросто приходил и пел нам выпускник Школы-студии Володя Высоцкий.
Абрам Александрович Белкин, специалист по Достоевскому, просто научил нас читать! «Книжки надо читать так, как курица воду пьет: набрала водички в клювик, головку подняла, водичка внутрь закатывается, — говорил он. — Вот и вы — прочли немножечко, головенку-то поднимите и подумайте о том, что прочитали». О Серебряном веке русской поэзии нам рассказывал Андрей Донатович Синявский, которого потом судили как антисоветчика — громкое было дело.
Помню, как он, немножко стеснявшийся своей косины, глядя в окошко, читал Сологуба: «Качает черт качели лохматою рукой...»
В стране наступил прекрасный период оттепели, безоглядного веселья, бескорыстного доверья, вольнодумной глубины, если вспомнить Юлия Кима. И четыре года, не проведенные, а именно прожитые в нашей альма-матер, — время открытий и приобретений.
Несмотря на то, что без всяких оговорок актерская профессия — единственно любимая, главным открытием и приобретением тех лет стала Галя Стецюк. Я встретил мое солнышко, дорогую мою супругу, с которой мы вместе сорок шесть лет! Даст Бог, и золотую свадьбу справим. И на этом месте я бы завершил личную тему многозначительным отточием...
Не уговорил? Понимаю, вам ин-те-рес-но. Что ж, вынужден сдаться. Обратимся к воспоминаниям моей жены, с ее разрешения, конечно. Женщины «про это» точно могут лучше рассказать.
Из дневника Галины Киндиновой: «Когда думаю о том, как у нас все вышло с Женькой, понимаю, что значение независимости и свободы нашего «я» — сильно преувеличено. На самом деле все мы — ведомые. И слава Богу, что мой ангел-хранитель не дремал, пока я, избалованная мужским вниманием хохлушка-хохотушка, головой по сторонам вертела.
На курс к Монюкову попала на втором году, до этого училась в Киевском театральном институте, я родом из Украины. На первом занятии Виктор Карлович усадил нас полукругом, на разных его концах, то есть практически напротив друг друга, оказались мы с Киндиновым.
Ведь сразу показали: вот он, прямо перед тобой! Нет, не разглядела. Кинула на него один оценивающий взгляд: очень молоденький, высокий, в белой рубашке, в галстуке и пиджаке, из которого уже явно вырос. Отметила: «Какой симпатичный, на Маяковского похож». Но об этом первом впечатлении вспомнила только когда у нас все закрутилось. Сердце-то сразу подсказывало, да я не услышала!
И хотя курс почти все время проводил вместе, мы с Киндиновым еще долго находились на разных концах того полумесяца. Женя потом пенял мне, что не замечала, как его глаза постоянно поворачивались в мою сторону.
Помню, как наш педагог по танцам Ольга Всеволодовна Всеволодская- Гернгросс подпихивала мне Киндинова в партнеры.
Я противилась:
— Не буду с Женькой танцевать. Не хочу.
— Почему?
— Не нравится он мне.
Хотела, как и все, танцевать с Караченцовым. Коля был вне конкуренции, не только потому что чертовски обаятелен — по пластике ему не было равных. В танце он как языческий бог — не влюбиться невозможно! Но доля прагматизма тут тоже имела место: в паре с Караченцовым обеспечено благосклонное внимание педагогов. В общем, и с Колей танцевала, и с Борькой Чунаевым, только не с Киндиновым — не хотела, и все тут. А те двое уронили меня однажды, и я, как лягушка, оземь шмякнулась.
Так, что потом?
Записки! Ребята наши на скучных лекциях вроде исторического материализма развлекались игрой в слова — знаете, кто из букв одного слова составит больше новых. Мне тоже скучно, думаю, сейчас я Борьке Чунаеву, дружку своему, помогу выиграть, отвлеку Киндинова. Пишу записку: «Женя, ты такой симпатичный, на Маяковского похож, я могла бы в тебя влюбиться...» Он очень быстро настрочил ответ: «Ты тоже ничего. Я бы тоже мог влюбиться». Ничего себе, думаю, и давай дальше развивать ту же лирику: я — ему, он — мне. Какая жалость, что не сохранила эти записки!
Самое забавное — несмотря на то, что Киндинова отвлекала, он на два фронта успевал. С победным видом спрашиваю Борьку: — И кто выиграл?
— Ну не я, не я.
Что ж, как обычно, — Женя фантастически эрудирован.
Маневр мой потерпел фиаско, да и в наших отношениях после той переписки ничего не изменилось.
Летом вместе с группой консерваторских отправились с концертами по Грузии — чудная была поездка! А какие аплодисменты мы срывали с Караченцовым ковбойским танцем! У меня и там — полно ухажеров, легкий флирт со скрипачом из нашей бригады. Солнце, море, купаемся, загораем. И вдруг среди этого великолепия приходит телеграмма, что у Киндинова умер отец. И мне — почему мне? — поручают сообщить эту страшную новость Жене.
Нашла его, говорю:
— Женя, там с отцом плохо, позвони домой.
Он побледнел, попросил:
— Пойдем со мной.
Пришли на почту, заказываем Москву, Женя стоит в телефонной будке спиной ко мне, вижу — плечи вздрагивают, плачет. Я в полном смятении, что говорить, какие слова подобрать — не знаю... Мы шли рядом, молчали или говорили — не помню. Но отчетливо помню свое ощущение: будто мы с ним не отдельно, каждый сам по себе, а вместе, и прожили уже долгую жизнь, и не его, а нас обоих постигло тяжелое горе. Ничего случайного не бывает, ни одна иголочка с сосны не упадет просто так. Ведь именно меня Господь поставил рядом с Женей в такой страшный момент его жизни: он не просто любил — боготворил отца.
Почти год прошел — все между нами по-прежнему.
А двадцать второго апреля мы отмечали день рождения Борьки Чунаева, все собрались, а Караченцова с Киндиновым нет. Сидим за столом, ждем, они вино должны принести. И входит Женя... Я вдруг — ах! — словно увидела его впервые. Стоит в своем школьном ратиновом пальтишке до колен, галстук как-то немножко набок съехал... Совершенно родной. То ли кто-то внутри вместо меня произнес, то ли сама прошептала тихо-тихо: «Мой!» Вокруг шум, гам, никто, конечно, ничего не замечает, а я смотрю на него не отрываясь, любуюсь: «Боже, какой красивый!» Не замечала! Ничего не замечала...
Дернула за рукав своего дружка по общежитию Колю Малюченко: — Сделай так, чтобы Киндинов проводил меня домой.
— Не вопрос, Стецюк, сделаем.
Но дружеским посредничеством воспользоваться не пришлось.
В какой-то момент вышла из-за стола. А у Борьки между гостиной и туалетом в проходной комнатке лампочки не было, и в этих сумерках лицом к лицу столкнулась с Женей. Встали оба, как вкопанные, друг против друга — и молчим. Вокруг все носятся, а мы как у Окуджавы: «И тени их качались на пороге, безмолвный разговор они вели...» Потом потянулись друг к другу — нет, не целовались, просто слегка касались лицами, то одной щекой, то другой. Как лошади. Целовались мы потом, чуть не всю ночь. Пока шли пешком от Борькиного дома, что в районе Октябрьской площади, до Дмитровки, где общежитие, то и дело останавливаясь, прилипали друг к другу.
Проснулась утром с удивительным чувством, что накануне произошло нечто очень хорошее, необыкновенное...
Ах да, Женя... И вот ведь парадокс — у меня всегда все наружу, у всех на виду, на слуху. А тут — ни с кем не хочу делиться, спугнуть боюсь как с неба свалившееся на меня ощущение счастья. У меня не было номера телефона Жени, и чтобы его раздобыть, лепетала что-то невразумительное однокурснице. Наконец звоню.
— Алло, слушаю.
— Женя, здравствуй.
Пауза. И вдруг такой глубокий выдох:
— Галка-а-а... — с т-а-а-акой интонацией...
Мне ее не забыть!
Мы тогда репетировали дипломный спектакль по пьесе Горького «Враги». Женя по своей скромности не рассказывает, что та его роль была замечена — благословение он получил от одного из отечественных столпов театрального искусства Павла Александровича Маркова, который еще со Станиславским работал. Сказанное им помню дословно: «Лучшим актерским дебютом 1967 года считаю роль Якова Бардина, сыгранную студентом Киндиновым в дипломном спектакле Школы-студии МХАТ».
У нас с Женей весна отношений! Одновременно последние репетиции. Как-то на пляже были — целова-а-ались! — прибежали на прогон спектакля в последнюю минуту. По сюжету пьесы он мой любящий муж, я — люблю другого. Женьке-то легко играть, а у меня ничего не выходит.
Как на своего «нелюбимого мужа» Киндинова посмотрю, так вместо недовольства — счастье на лице, рот до ушей, хоть завязочки пришей! Кира Николаевна Головко в недоумении:
— Галя! Что происходит?!
Я — ей:
— Все-все, сейчас.
Пытаюсь себя собрать в кучку, настроиться — и снова расплываюсь, словно блин.
— Так, пропускаем эту сцену, — распорядилась педагог.
Она нам как вторая мать была, после репетиции призналась ей: «Кира Николаевна, я в Киндинова влюбилась!» Очень ее удивила, она знала, что ко мне в то время сватался другой, тоже однокурсник.
И вдруг — Женя!
Больше никому — ни словечка. Встречаемся от всех в тайне. Близости, конечно, нет, совершенно невинная лав стори, детская практически. Женя романтичный, чистый — как мне это в нем дорого! Но помню: просто за руку брал — у меня будто ток бежал по всему телу, дышать переставала. И ничего больше не нужно, так бы и идти по жизни — лишь бы с ним. На выпускном экзамене по танцу моим партнером был Женя, добился своего, обошел-таки нашу звезду балета — Колю Караченцова.
Постепенно все сладилось, жить стали вместе в его комнате в коммуналке, брат Жени Лева давно отделился, маму Наташа с мужем к себе забрали. После окончания студии дружки наши Караченцов и Чунаев, да почти весь курс, пошли в «Ленком».
А Киндинова пригласили во МХАТ. И меня — с ним. Мы оба окунулись в эту новую жизнь целиком. Золотое было время!
Расписались в рабочем порядке, без помпы и свадьбы. Случалось, ссорились, не без этого. Бывало, обижусь на него, ножкой — топ! — и в общежитие сбегаю, характер показываю. Потом места себе не нахожу, тут же хочу обратно к нему — не выдерживаю, мчусь. По дороге Женю встречаю, мы одновременно: «А я к тебе еду» — и хохочем дуэтом.
Сложности пришли позже, когда с первыми фильмами фамилия Киндинов на всю страну зазвучала. Пик славы вонзился в нашу семейную жизнь, подтачивая ее изнутри изо дня в день. Сейчас могу полностью подписаться под словами, которые в то время сказал наш артист Юрий Ларионов: «Когда поклонницы есть — это замечательно, Галя.
Наступит момент — их не станет, и будет очень этого не хватать». А по молодости — в штыки принимала. Да и как иначе, они ж буквально на абордаж брали: звонили, писали, под дверьми караулили. После спектакля возвращаюсь, вижу такую картину: вдоль дома движется стая девиц эдаким македонским клином. То есть часть из них, не отрывая глаз от кумира, спиной вперед идет, а в центре, как в тисках, зажат со всех сторон Женя — и щебечут, щебечут.
Мимо прошла, уговаривая себя, что у нас настоящее чувство, поклонницы — не помеха, что мужу надо доверять и повода он не дает. Получалось плохо! Гаденькое чувство ревности цепляло — и не раз. Гладко не могло быть, не выходило. Потом у Жени поездки начались по заграничным фестивалям.
И дело не в том, что без меня, я тоже без работы не сидела, просто появилось ощущение, что мы уже не вместе. Даже если рядом.
И расстояние между нами все увеличивалось. Детей, когда Бог давал, мы не родили (повод для покаяния до конца дней!), находили себе оправдания в пустых химерах... Считали, что главное в жизни — профессия, театр. Для меня наступила отчаянная пустота. Мы вплотную приблизились к той грани, когда впору разбегаться в разные стороны...»
Нет, надо срочно прервать минорный мотив моей дорогой супруги. Не разбежались же, слава богу! Соблазны были, но все ж мимо пролетело. Ведь как в старших классах в прекрасный «малинник» попал, так практически и не вылезал из него. «Меня царицами искушали — но не поддался я!» — имею право воскликнуть вслед за гайдаевским Иваном Васильевичем.
Возьмите мою партнершу по фильму «Городской романс» Машу Леонидову — сама прелесть! Она не была профессиональной актрисой, но такая врожденная органика — как не увлечься?! Только вот Виталик Соломин расторопнее оказался. Тодоровский сначала Виталика утвердил — царство им обоим небесное! — и даже начал снимать. А когда Петр Ефимович решил, что буду играть я, у Маши с Виталиком уже реальный, не киношный роман разгорелся. Кстати, со счастливым концом — стала Маша в результате Соломиной.
А Ленка Коренева в «Романсе о влюбленных»? Это ж какой темперамент! Безусловно, тесное общение с такими женщинами спину выпрямляет. Но что толку-то? С Леной история всем известная, сам Кончаловский меня «обошел».
Так что в байке про мою моральную устойчивость все как в старом анекдоте про хохла: «Съисть-то он съист, да хто ж ему дасть!» Хотя случались и иные ситуации, просто гротесковые.
После выхода «Романса о влюбленных» поехали мы на фестиваль в Карловы Вары, получили главный приз, потом на кинонеделю в Финляндию и во Францию. К слову: детская мечта о путешествиях сбылась в моей родной профессии — я ведь чуть ли не весь мир объездил. Так вот, в Париже Андрон Кончаловский повел нас с Ленкой, неискушенных, в богемный ресторан, ознакомить с «их нравами». И консультирует меня: «Жень, будут подсаживаться девушки в ресторане (ну, ты понимаешь), схема такая: угостить сигареткой, налить рюмочку. Если заинтересует — пожалуйста. Если нет, угостил — и возвращаешься к нашей беседе.
Не переживай, не обидишь, они привычные, без слов все понимают».
И что, вы думаете, в результате ко мне подошло? Мулатка с прекрасными, признаю, формами, с прической как у Анджелы Дэвис, но волосы — ё-кэлэмэнэ! — ярко-зеленого цвета! Сейчас-то этим никого не удивишь, но, ребята, — 1975 год на дворе! Еще кто-то помнит, как это было? Я ж дворянин! Пусть арбатского двора, но все же. А тут — королева джунглей! В общем, эта чудо-юдо впечатление на меня произвела, но совсем не то, к которому стремилась. Угостить угостил и тут же всем корпусом развернулся к Кончаловскому. А Андрон, наблюдая за игрой эмоций на моем лице, сидит и чуть не лопается от едва сдерживаемого смеха.
Надо сказать, что впервые «тлетворное влияние» Запада я испытал несколькими годами раньше, оказавшись в Париже благодаря доброму здравию диктатора Франко.
Было так. С фильмом «Молодые» нас пригласили на фестиваль в Сан-Себастьян, это северный город в Стране Басков на берегу Бискайского залива. Но дипотношений с Испанией тогда у СССР не было. И мы с Аллой Ларионовой и директором «Мосфильма» Николаем Сизовым в ожидании испанской визы провели три дня во французской столице.
Расхожее выражение «увидеть Париж и умереть» я испытал на себе очень конкретно. Потому что как только вошел в аэропорт, получил мощный удар ароматом, едва устоял на ногах: густой и стойкий, несмотря на кондиционеры, дух французского парфюма топором висел в воздухе.
Утром проснулся в отеле: тук-тук! — в дверь и бархатный голосок: «Пти дежене, силь ву пле!» И за столиком с завтраком входит, покачивая бедрами, красотка в радикальном мини от пояса — и книзу и кверху. Видит, что лежу, достает складной столик. И ставит его передо мной на постель, всем своим весьма откровенным декольте нависая прямо над моим лицом — в общем, я не на круассаны смотрел, конечно. А длинноногая провокаторша, чувствую, уходить не торопится. Пыль какую-то несуществующую разглядела на тумбе рядом с кроватью, задом ко мне поворачивается. Потом пол вздумала подмести — понимаете, да? — наклоняется... Но и тут «сплоховал» Киндинов! Эта мизансцена была явным перебором для такого «совка», как я. Хотя и пожалел, что не французский язык в школе учил.
Дальше мы попадаем в два знаменитых кабаре: «Мулен Руж» и еще более отвязный, хулиганский «Крейзи Хорс».
Великолепные канканы, шпагаты по пояс обнаженных танцовщиц производили ошеломляющее впечатление. Но оно несравнимо с тем, что испытал в Мадриде, когда в ресторане увидел фламенко. На танцовщице — абсолютно закрытое, элегантное в своей строгости платье до пят, но какая эротика! «Сумасшедшим лошадкам» с их задранными ногами и голыми попками скакать — не доскакать! Да, таковы мои предпочтения. Это мне — ин-те-рес-но!
Испанцы принимали замечательно. Поступило предложение прокатиться через границу — развлечься, тогда в Испании с девушками легкого поведения было строго. Я отказался. Зачем куда-то ехать, если в Сан-Себастьяне за мной повсюду неотступно следовали две черноволосые озорные Машки.
Так я называл двух очаровательных барышень из оргкомитета фестиваля — Марию Хосе и Марию Кармен, которые прониклись ко мне симпатией настолько, что не оставляли ни на минуту. Всюду мы ходили троицей, однажды так завелись — ночью под звездами купаться пошли в заливе. Но, видно, опять не оправдал ожиданий Киндинов. На прощание подружки подарили мне пластинку с музыкой из кинофильма «Мужчина и женщина» с надписью на обложке: «Общение мужчины и женщины — это не только совместные посиделки и умные разговоры». Да уж, вмазали так вмазали!
А если оставить шутливый тон, то — я был женат. Для меня это не просто слова. И сильно рискуя, скажу, что в этом смысле никогда не менялся. Моя Галя — красавица! Все остальное — не ин-те-рес-но!
Так что развлечь подробностями сногсшибательных романов и побед не смогу. Хотя возможностей — упущенных! — было более чем достаточно. Поклонницы по улице спокойно пройти не давали, у театра и у дома караулили. С «Мосфильма» мешками передавали письма с вложенными в них фотографиями красоток. «Умираю, люблю, давайте встретимся», — от этого женского хора в голове уже позвякивало. На гастролях особенно тяжко приходилось: в ресторан зайти пообедать незамеченным невозможно, отовсюду руки тянутся, за столик зовут, и со всеми же выпить надо. Откажешься — зазнался, сволочь! Не спился только Божией милостью, нетвердой поступью шел точно в этом направлении: не я первый, не я последний.
Понимание того, что известность и, как следствие, узнаваемость — часть нашей профессии, пришло не сразу.
Поначалу это приятно, потом безразлично, а затем начинает раздражать. Трансформация неизбежна, появляется реакция этакого снисхождения (откуда только вылезает эта дрянь?), отмахиваться начинаешь от благодарного зрителя, как от мух. А главное, что во всей этой кутерьме с пустой шумихой места для ровной счастливой семейной жизни, конечно, нет. Права моя Галя, сильно все это ударило по нашим отношениям.
Соблазны, в которые ты неизбежно втягиваешься, сплетаются в цепь безрассудств и ни для кого не могут пройти бесследно. Целомудренность души, сдерживающая страсти, повреждается все глубже и глубже. Скажем так, игра в пуговицы уже не интересна! Влекут иные развлечения. А жаль. Ту искреннюю тягу к невинным играм хорошо бы и поберечь, вот это было бы умно.
Знаете, бывало, что пуговичка во время игры не слушалась, как бы срывалась из-под руки и летела не в ту сторону, к самому краю скользкого поля. Ты следишь за ней, затаив дыхание: вот-вот свалится — и все, аут! А она вдруг останавливается. Буквально на весу наполовину! Вздыхаешь с облегчением: уф-ф, удержалась! Ровно как та пуговица, я приблизился к самому краю, уже свесил ножки, крыша к отлету была готова стопроцентно...
Так что в том, что моя жизнь — это, в общем, история однолюба, нет моей заслуги. Как и в том, что не спился. Чудо просто. Да и наше чистое мощное семейное начало, слава богу, удержало. Остановка в подвешенном состоянии затянулась на годы. Случилась серьезная болезнь суставов...
Из дневника Галины Киндиновой: «Женя — очень сильный.
Поражаюсь, как он переносил это посланное нам тяжелейшее испытание. Практически никогда не прекращал работать. А боли жуткие были, непроходящие... Никак не показывал, никогда не жаловался, никому — ни словечком. Поэтому и мне — как об этом рассказывать? Все равно что выдавать его стоны и боль. Резкая аварийная остановка — на самом взлете, в тридцать три года! — была, конечно, предупреждением сверху. Безусловно, очень жестким, но и спасительным, уберегшим нас от чего-то более страшного. Отчетливо это сегодня осознаю, но никому не пожелаю такого...
Страшно было ужасно... Но с нашей общей бедой мы снова были вместе. Это была война против нападения врага, которая еще не окончена. Мы просто как-то научились с этим жить. В большой степени благодаря Юрию Михайловичу Зубенко — царство ему небесное!
— уникальному врачу-травнику, самородку, буквально вытащившему Женю.
Мне кажется, Господь принял как искупление все эти тяжкие годы. Наградой за страдания стала наша Дашка...»
Да, права Галя, с появлением дочери жизнь нашей семьи просто началась заново. Даша — поздний ребенок и от этого еще более драгоценный. По молодости (и глупости) слишком увлечены были театром — распространенная среди артистов история. А когда поумнели, не получалось.
Однажды гостили под Ржевом у дивного художника Бори Диодорова. Его супруга Карина Филиппова, актриса и поэт, настояла, чтобы мы пошли на источник.
Он образовался на месте разрушенного большевиками храма и почитался святым, целебным. Во время войны этой водой солдатам промывали раны, потом даже устроили там госпиталь. От веры мы с Галей тогда были далеки, но окунулись. Помню необычные ощущения, будто не в воду погружаешься, а в ртуть. А Карина все повторяла жене тоном пророчицы: «Увидишь, Галя, это источник непростой».
Сразу после этого поехали на гастроли в Австрию, на этот раз вместе — народным артистам разрешили брать с собой жен. Вернулись к ноябрьским праздникам: пора концертов. Нам с Галей на сцену выходить, а она никак юбку застегнуть не может, не сходится в талии.
И вот это «интересное положение», в которое не без моего участия попала жена, было самое ин-те-рес-ное в жизни!
Не знаю, как описать счастье... Все девять месяцев налюбоваться на нее не мог. В общем, про чувства — это не ко мне.
Из дневника Галины Киндиновой: «Женя ходил будто ушибленный счастьем и только все время повторял: «Боже, какая ты красивая!» Мы очень долго ждали, наверное поэтому и носила, и рожала я легко. Папа с первого же взгляда по уши влюбился в дочь. У них это взаимно и, похоже, навсегда. Он чувствует Дашку лучше, чем я. Маленькой она лягушонком засыпала у него на груди, только потом мы перекладывали ее в кровать. У меня она во время купания ревела, у Женьки — никогда.
И по сей день они друг к другу ближе. Не с мамой дочка своими проблемами делится, а с папой, в том числе и личными, все-все ему рассказывает, советуется, как поступить.
Я ее понимаю: Женя терпеливее и рассудительнее. Они у меня два сапога пара, оба разумные».
Сейчас Дарье — двадцать восемь, она выучилась на юриста-международника и работает по специальности в банке. Дочь, конечно, еще один чудесный подарок, посланный Богом! И к Нему привела нас именно Даша. Буквально за руку.
Мы жили на даче у Бори Щербакова на Сенеже. Соседка его Люба Стриженова (сейчас в монашеском постриге — матушка Юдифь) как-то в воскресенье с внучкой собралась по обыкновению в церковь.
— Даш, поедешь с нами?
— Поеду.
Вернулась трехлетняя Даша со службы, впервые причастившись, очень серьезная и — строго так! — велела родителям: «Вы тоже наденете крестики, все вместе будем ходить в храм».
И — пошли. Дочь крепко сжимала своей ладошкой мою руку. Какой уродливый перевертыш сотворила с нами безбожная власть Советов! Ведь это я должен был вводить дитя в храм с рождения. А мы и понятия об этом не имели. Крестили своих детей, и это все наши представления о вере...
Но ничто не берется ниоткуда и ничто не уходит в никуда. Мне рассказала эту историю сестра, я был еще мал, но такое ощущение, что видел все своими глазами. Только закончилась война, по деревням ходило много раненых, неприкаянных, голодных. У нашей калитки остановился нищий, бабушка позвала Наташу: «Деточка, ну-ка, быстренько принеси хлебушка».
Та сбегала в дом, вынесла кусок хлеба. Вдруг бабушка отругала ее: «Ну, девка, разве так поступают?» Сестра не поймет: что не так? А бабуля сама идет в дом, выносит целую краюху, отрезает от нее ломоть и с поклоном подает просящему: «Вот, Натуля, как надо. Человек должен видеть, что мы ему не остатки ненужные подаем, а от своего отрезаем, от того, что сами едим. Запомни это». Бабушкина мудрость стала для меня нравственным маяком еще с юности.
И вот с Дашиной помощью это было продолжено — чистая душа младенца ближе к восприятию духовной истины. Затем эстафету приняла Шамаханская царица, Катя Васильева, — и отвела за руку к своему (теперь и всей нашей семьи) духовному отцу Владимиру Волгину. И мы впервые после смерти наших родителей вновь получили лавину отеческой любви.
С этого момента для нас начался отсчет нового времени, удивительных открытий и приобретений — уже духовного свойства. Храм Софии Премудрости Божией, где он настоятель, стал и нашим домом. В мире иссякает любовь, это каждым из нас ощущается постоянно и повсеместно. Люди, в ней выросшие, чувствуют этот дефицит особенно остро. Мы идем в храм, чтобы увидеть другие глаза — людей, наполненных радостью от соприкосновения с ее вечным источником. Всю жизнь, как ту пуговицу, нас сверху направляет, подталкивает или удерживает заботливая рука. Но в отличие от неодушевленной кругляшки у человека есть свобода — выбрать, на чьей стороне играть. Мы свой выбор сделали. И мне это ин-те-рес-но!
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельный салон Flamant Home Interiors на Новом Арбате.
Подпишись на наш канал в Telegram