Неоднократно слышал: Золотухин безнравственный человек, двоеженец. Но осуждать Валерия Сергеевича могут лишь те, кто не в курсе его сложной семейной ситуации.
В фильме «Высоцкий. Спасибо, что живой» есть эпизод, где молодой актер (его, как и главную роль, играет Сергей Безруков) подходит к Высоцкому:
— Владимир Семенович, можно задать вопрос?
— Что случилось?
— Завтра играю Хлопушу. Может, что-то подскажете, посоветуете?
— Старик, ты только ничего не играй, не думай о характере персонажа. Просто читай стихи, почувствуй ритм.
С гордостью заявляю: в реальности этим молодым актером был я. Высоцкий относился ко мне по-доброму и много значил в моей жизни. Но еще большую роль в ней сыграл другой великий актер — Валерий Сергеевич Золотухин, став моим близким другом.
В Театр на Таганке я пришел в 1975 году, окончив Свердловское театральное училище. На показе читал «Казнь Стеньки Разина» Евтушенко. Любимов сказал: «Приготовь Хлопушу из «Пугачева». Владимир часто нас подводит, если понравишься, будешь играть».
Я был воодушевлен: мне, начинающему, может достаться роль, которую играет сам Высоцкий! Учил есенинские строки день и ночь. Сбывалась моя мечта. В труппе «Таганки» собрался талантливейший народ. Все спектакли шли с аншлагами, публика висела на люстрах.
В общем, Любимов меня взял. В тот момент из театра уходил учиться на Высшие режиссерские курсы Анатолий Васильев, одаренный актер, к тому же написавший вместе с Борисом Хмельницким музыку к спектаклям «Добрый человек из Сезуана», «Павшие и живые». Кстати, он был мужем Ии Саввиной. Меня определили на его место — в гримерную на втором этаже, рядом с кабинетом Любимова. Там сидел весь цвет театра: Владимир Высоцкий, Борис Хмельницкий, Иван Дыховичный, Вениамин Смехов, Виталий Шаповалов, Леонид Филатов.
Валерий Золотухин делил маленькую гримерку на первом этаже с двумя пожилыми актерами — Львом Штейнрайхом и Готлибом Ронинсоном. В детстве он перенес туберкулез костей, ему сложно было взбираться на второй этаж по нескольку раз за вечер.
С тех самых пор берегу ботинки, в которых играл в постановке «Десять дней, которые потрясли мир», на подошве костюмеры написали «Высоцкий-Черняев». Еще сохранились штаны Хлопуши с такой же биркой. Когда Владимир Семенович был в Москве, спектакль играл он, публика валом на него валила. Я выходил на сцену, только если он не мог. Однажды давали «Пугачева», подошел к доске объявлений, прочитал «Хлопуша — Высоцкий» и с чистой совестью отправился домой. В пять вечера звонок из театра: «Выручай, Володя едет на машине из Польши, опаздывает, Хлопушу играешь ты».
Тут же обзвонил друзей, пригласил на спектакль и помчался на «Таганку».
И вот зазвучала музыка, сцену заполнили повстанцы, действие покатилось. Дошла очередь до монолога Хлопуши, я выбегаю на деревянный помост, со всего размаху втыкаю в него топор и только собираюсь произнести: «Сумасшедшая, бешеная кровавая муть! / Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам? / Проведите, проведите меня к нему, / Я хочу видеть этого человека», как вдруг слышу тихое: «Старик, я успел».
Пришлось сделать вид, что два Хлопуши стоят на сцене рядом по задумке режиссера. Но мои друзья, пришедшие посмотреть на меня, в тот вечер разочарованы не были: они до сих пор благодарны за то, что увидели самого Высоцкого!
Еще в Свердловске один старый опытный артист напутствовал: «Валера, если хочешь быстро пробиться, учи роли, которые тебе нравятся, и жди, пока кто-нибудь из занятых в них артистов не сломает себе ногу или шею». Случай убедиться в том, что совет был мудрым и роли надо учить, представился очень скоро. Давали «Десять дней, которые потрясли мир», спектакль был целевым, отменять нельзя — в тот вечер играли перед какими-то важными государственными чиновниками. Но за четыре часа до начала неожиданно в театр позвонил Высоцкий: «Застрял в Новосибирске, погода нелетная». У него там были концерты.
Владимир Семенович в этом спектакле играл множество персонажей, а самое главное — исполнял свои песни. Что делать? Любимов бросил клич: кто готов заменить Высоцкого? Никто не согласился.
Тогда он решил раскидать его роли и песни по разным актерам. Все пристроил, кроме одной: «В куски разлетелася корона, / Нет державы, нет и трона. / Жизнь России и законы — все к чертям! / И мы, словно загнанные в норы, / Словно пойманные воры, / Только кровь одна с позором пополам». Режиссер предлагает спеть ее одному, другому, третьему — актеры отказываются, а я стою у него за спиной и молюсь: «Только бы, только бы меня спросил».
Наконец Юрий Петрович поворачивается:
— Валер, ты ведь на гитаре играешь. Случайно не знаешь эту песню?
— Знаю.
— Споешь?
— Спою.
— Ну, ладно, — и спокойненько отправился в кабинет.
А я, волнуясь, побежал в литчасть переписывать слова. Текста не знал, но так хотелось выбиться в люди! Ну, вроде выучил и даже несколько раз спел без бумажки. Начало спектакля неумолимо приближалось.
И вот дали первый звонок, у меня внутри все затряслось, застучало. А когда по трансляции объявили: «Черняев, на выход!», слова напрочь испарились из головы. Эпизод, в котором я должен петь, назывался «Белогвардейское логово». На краю сцены, свесив ноги в зал, в непосредственной близости от зрителей сидели пять белогвардейцев. Меня во время затемнения вывели еле живого и посадили рядом с ними. Краем глаза заметил: неподалеку — Золотухин, Боря Хмельницкий шепчет: «Держись».
Дали световой занавес, я брякнул по струнам и затянул:
— В куски-и-и!
Тяну, а сам думаю: что же дальше? И вспомнить не могу, да и дыхания уже не хватает. Снова набираю воздух в легкие и снова затягиваю:
— В куски-и-и!
Коллеги сидят, смотрят на меня: «Во дает! Молодой, а как здорово тянет!» Затягиваю в третий раз, и тут Золотухин не выдержал (он в тот вечер куда-то спешил) и подхватил:
— ...разлетелася корона, / Нет державы, нет и трона. / Жизнь России и законы — все...
Я ему помогаю:
— ... к чертям!
Валерий Сергеевич, наверное, решил: «Ну, вспомнил наконец» и замолчал. А я опять:
— И мы-ы-ы...
В общем, мычал-мычал, и тогда Золотухин допел песню до конца. Я уже не встревал, чтобы, не дай бог, он не подумал, что Черняев опять что-то вспомнил. За кулисами все смотрели на меня как на идиота, никто доброго слова не сказал. А я отправился домой и пообещал себе песню выучить. День и ночь орал, но в итоге знал слова назубок. «В куски разлетелася корона» теперь могли спеть не только я, но и моя жена, актриса нашего театра Любовь Чиркова, и все соседи.
Через полгода ситуация повторилась. Владимир Семенович снова отсутствовал на спектакле. Опять стали раскидывать роли. Дошло до злополучной песни. На меня никто не смотрит. Говорят Золотухину:
— Давай!
А он в ответ:
— Ну что вы, братцы! Черняев в тот раз пел, пусть сделает это снова. Споешь?
И я спел до конца и без запинок.
Потом меня решили ввести на роль старшины Пономарева в спектакль «Пристегните ремни». Репетирую с заведующим музыкальной частью: играю на баяне и пою: «Двадцать второго июня ровно в четыре часа...» Но взял слишком высокую ноту, и он мне говорит: — Выключай Золотухина, это здесь ни к чему.
Вдруг из темноты зала:
— Это почему меня надо выключить?!
Пусть споет как я, пусть попробует!
Вскоре после этого я попал с Золотухиным в одну концертную программу в Центральном доме работников искусств. Мы с Любочкой играли отрывок из «Павших и живых», читали стихи, пели. Валерий Сергеевич подошел к нам за кулисами: «Молодцы, а я-то думал — в театре некого пригласить на халтурку. Ошибался».
Так и стали выступать вместе: то он нас куда-то позовет, то мы. Поначалу обращался к нему на «вы», но Золотухин это решительно пресек. Стал его называть на «ты», но всегда по отчеству — «Сергеич». Бывало, звонишь:
— Сергеич, можешь с нами выступить?
— Почему нет?
Цена вопроса?
А потом и про цену спрашивать перестал, поинтересуется только:
— Валер, тебе это надо?
— Очень.
— Значит, договорились.
Господи, где только не выступали! Не подводил никогда.
С женой Золотухина Тамарой Владимировной мы встречались на премьерах. Сергеич очень доверял ее вкусу. Рассказывал, что собирался отказаться от каких-то ролей, но Тамара остановила: «Ни в коем случае!»
И он потом их играл гениально.
Золотухины очень радовались, когда получили квартиру на Больших Каменщиках. Ремонтом, дизайном занималась Тамара. Мы с Любочкой получили приглашение на новоселье и оценили ее художественный вкус: жилье выглядело потрясающе. Помню, в прихожей мне понравилась очень оригинальная подставка для тростей. Их было довольно много, Золотухин любил выйти на улицу, опираясь на тросточку, как денди лондонский.
— Недешево ремонт обошелся, — посетовал Сергеич.
— Знаете, если мне понравится какая-то вещь, она обязательно оказывается самой дорогой в магазине. Разве я в этом виновата? — оправдывалась Тамара.
Гостей жена Сергеича принимала хлебосольно, накрывала стол, варила кофе по особому рецепту. Любочка пробовала повторить — ничего не получилось. Тамара пригласила: «Приходите к нам почаще, будете здесь кофе пить».
Странная штука судьба, но с Линдт нас тоже связывали и связывают самые теплые отношения.
Ира, пришедшая в труппу театра, поначалу Золотухина избегала. Валерий Сергеевич рассказывал: «Услышал по громкой связи, как женщина запела, и что-то внутри сжалось, сердце застучало чаще. Понял, что попал». Рассказывая об их знакомстве, он потом всегда говорил: «Пошел на голос».
Поначалу Сергеич за Линдт наблюдал, вечно, как лис, около крутился, гоголем выхаживал. Помнится, театр поехал на гастроли.
Так Золотухин забрался на багажную полку в Ирином купе, лежал, смотрел на любимую и ни за что не хотел оттуда слезать. Завтруппой вся извелась: вот-вот таможенники войдут в вагон, а народный артист отказывается занять свое место. Еле уговорили спуститься.
Иру, конечно, сначала сильно смущала тридцатитрехлетняя разница в возрасте. Но когда они начали теснее общаться, разговаривать, все это отошло на второй план.
У нас с Любочкой есть свой спектакль — концерт «Я, Высоцкий Владимир...» по книге Марины Влади «Владимир, или Прерванный полет». Мы с ним много гастролируем, и однажды нас пригласили в Израиль. Выслал организаторам текст афиши. И вдруг приезжает оттуда Семен Фарада и говорит: — Валер, ты в курсе, что за афиши висят по всему Израилю?
— Нет, а что?
— Там написано: последний спектакль легендарного Театра на Таганке, главный режиссер — Юрий Любимов, в роли Высоцкого — Валерий Черняев, в роли Марины Влади — Любовь Чиркова.
А мы не играем роли, мы рассказываем историю любви, я так специально и обозначил — рассказываем.
Звоню организаторам:
— Правда, что висит такой текст?
— А что? У нас все билеты проданы.
— Отменяйте концерты! Иначе мне Любимов не простит!
И не поехали. Через год с нами опять связались те же антрепренеры: «Мы все исправим, приезжайте.
Только нужна «обезьяна». Так на нашем актерском жаргоне называют артиста, на которого точно пойдет публика. Сразу же звоню Золотухину:
— Сергеич, в Израиль поедешь? Выйдешь перед нами, расскажешь о дружбе с Высоцким.
— С удовольствием, — легко согласился он.
Дело в том, что в те же сроки параллельно с нами Любимов вез в Израиль спектакль «Мастер и Маргарита», где была занята Линдт, а Золотухин — нет. Их отношения уже были вполне романтическими, и конечно, ему хотелось быть рядом.
Проходит какое-то время, и Юрий Петрович вызывает Сергеича: — С чем ты едешь в Израиль?
Какой-то левый спектакль по книге Влади, я ее читал: сплошное вранье.
— Я тоже читал. Многому из того, о чем ребята говорят со сцены, был свидетелем.
— Валерий, поехали с нами. Не стоит тебе участвовать в «Высоцком».
Золотухин звонит мне: «Извини, Валер, но должен отказаться. Пойми правильно и не обижайся, Любимов против».
Правда открылась, когда я дозвонился до израильских антрепренеров. Дело в том, что на наш спектакль билеты брали хорошо, а на «Мастера и Маргариту» не очень. Их тамошний администратор попросил: «Уберите конкурентов». А Юрий Петрович — человек ревнивый к чужому успеху.
Этому его качеству, кстати, Вениамин Смехов посвятил не одну страницу своей книги «Золотой век Таганки». Вот мэтр и попытался вырвать у нас «обезьяну».
— Золотухин не едет, — сообщил я принимающей стороне упавшим голосом.
— А без него выступить сможете? Мы опять все билеты продали.
— Сможем.
Но через неделю Сергеич объявился:
— Еще не поздно с вами?
— А что такое?
— Да ну его на фиг! Что-то Любимов темнит, не говорит, будут у меня в Израиле концерты или нет, возьмет ли вообще.
Видно, билеты на «Мастера...» все же раскупили.
И отправились мы в Нетанию. Поселили нас в большой трехкомнатной квартире на берегу моря, через дорогу пляж, рядом гостиница, где будут жить актеры Театра на Таганке.
Глянул на нашу афишу и прослезился: все то же самое, что и год назад. Написано, что режиссер у нас — Любимов и что постановка эта Театра на Таганке. В роли Высоцкого — постоянный дублер знаменитого актера Валерий Черняев, в спектакле принимают участие друг Высоцкого Валерий Золотухин и популярная киноактриса Любовь Чиркова.
— Сергеич, это ужас, надо разворачиваться и уезжать. Что скажут в театре?
— Погоди, куда уезжать? Мы уже здесь. Сейчас что-нибудь придумаем.
Ну не мог он уехать. Надеялся, что роман с Ирой Линдт перерастет во что-то большее.
— Давай так. Ты не против, если напишем, что этот спектакль поставил я?
— Буду только гордиться.
— Так и поправим на афишах. Выйду, поговорю о Володе. Потом скажу: «Представляю спектакль с молодыми актерами на ваш суд». Читаю стихотворение, ухожу, потом вы работаете, потом я появляюсь снова и бабахаю частушки. А завершаем спектакль вместе.
Без преувеличения гастроли шли на ура. Золотухин как ребенок радовался нашему успеху, а это редчайшее качество в актерской среде.
В финале он говорил со сцены: «Счастлив, что вы пришли «на Золотухина», а уходите с Черняевым и Чирковой в сердце».
Я спросил его:
— Сергеич, ты не преувеличил?
— Нет, у меня корона с головы не упадет, а за вас я бесконечно рад.
Почти месяц прожили мы бок о бок. Утром просыпались и шли с Любочкой на море. Золотухин вставал, занимался йогой, что-то писал. Помню первый его выход на пляж. Октябрьская жара была градусов тридцать, вода — плюс двадцать шесть, но никто в море не заходит: по израильским меркам пришла осень. И вдруг идет по пляжу Сергеич в длинных, по колено, трусах, кожаной куртке, кожаной кепке и с холщовой сумкой наперевес.
Наши люди его тут же узнали: Золотухин приехал, не обманули организаторы концертов! А он подходит к нам и подмигивает: «Каков рекламный ход?»
Кстати, о кожаной куртке. В Израиль Золотухин прилетел аж в двух. Когда вышли из самолета и ступили на трап, показалось, что попали в сауну.
— Сергеич, тебе не жарко?
— Никогда не знаешь, где придется уснуть и чем укрыться. Я свою температуру сам регулирую. Ваша жара меня не донимает.
Входим в здание аэропорта, а там кондиционеры работают на полную мощность. Золотухин предлагает:
— Дать курточку?
Атмосфера в доме была такой, словно мы одна семья. Принимающая сторона забивала нам холодильник продуктами и ежедневно ставила неизменную бутылочку «Столичной». Любочка готовила легкий обед.
— Сергеич, чего хочешь?
— Рыбку, — отвечал он неизменно.
Поев, мы отправлялись играть спектакль. Потом сидели в ресторане, но вскоре Золотухину это надоело: «Поехали лучше домой, к маменьке, ее еда вкуснее». Маменькой он называл Любочку, которая все бытовые заботы о нас брала на себя. За «Столичной» и разговорами за жизнь и искусство засиживались до четырех утра. Поллитровки, как всегда, не хватало, приходилось бежать в ночной магазин. Я попросил организаторов: «Оставляйте нам две бутылки».
И вот возвращаемся после спектакля, открываем холодильник, а там стоит литровая бутылка водки, на этикетке написано — «Сталинград». У Любы уже все шкворчит, наливаем по пятьдесят граммов, в нос шибает нашатырный спирт. Говорю:
— Сергеич, это пить нельзя.
— Подожди, не спеши, давай сначала распробуем. Нормальный запах.
Я кое-как допил свою рюмку, а Золотухину все нипочем, прикончил треть бутылки.
Утром мы ушли на пляж, а когда возвратились, обратили внимание, что Сергеич опорожнил бутылку наполовину. Заглянул в его комнату: лежит, отдыхает. Настало время выезжать на спектакль, Золотухин заявляет: — Валера, «Сталинград» я все-таки взял, теперь это факт моей биографии.
Сидит ну абсолютно никакой.
— Сергеич, может, ты сегодня не поедешь?
— Почему, начальник?
Он называл меня «начальником», а Любочка у него была — «народ».
— Надо бы тебе отдохнуть.
— Все нормально, нам два часа добираться, полежу в машине, посплю.
И ведь отработал концерт, даже в зал спустился со сцены, чего никогда не делал, правда, споткнулся, но объяснил это так: «Софиты ослепили».
После спектакля администратор отозвал меня в сторонку:
— Хочу выразить неудовольствие.
Народный артист был пьян.
— Тогда и я выражу ответное неудовольствие. Кто поставил в холодильник «Сталинград»? Просил же две бутылки «Столичной». Я не пил, пришлось Золотухину одному побеждать.
Но едва в Израиль приехала с театром Ира, Сергеич «завязал» не только с выпивкой, но и с курением. Ее поселили в одном номере с актрисой театра, однако вскоре она перебралась к нам. Какое наступило время! Возник фантастический квартет: ни разу не поссорились, не выясняли отношений, относились друг к другу как родные. Ира и Сергеич — люди открытой души, радушные, доброжелательные, озорные, с ними было очень легко.
Все в Израиле у Сергеича сложилось: и «Сталинград» взял, и Ирину. Казалось, он не ходил, а парил над землей, так был счастлив.
Кто-то из местных поклонников подарил ему особенную простыню. У правоверных иудеев мужу и жене во время секса не полагается соприкасаться телами. Сергеич развернул простыню, увидел в нужном месте дырочку, обшитую гладью, и хитро усмехнулся: «Попробуем».
Он дал себе слово, что больше ни грамма не выпьет, и держал его даже после отъезда Ирины. Я его понимал: он боялся сорваться, потерять ее, сразу увидел в Ире родственную душу. Она, несмотря на юный возраст, уже тогда была женщиной необыкновенной и не просто умной — мудрой. Окончила школу с золотой медалью (к слову, сам Золотухин — с серебряной), пишет великолепные стихи, настоящие, глубокие. Они были интересны друг другу не только как мужчина и женщина, но и как два интеллектуала, талантливых литератора и актера.
Вскоре наша компания отправилась на месяц в гастрольную поездку по Америке.
Говорят, люди устают от общения, начинают раздражаться, но нам всегда было комфортно вместе. Поколесили на микроавтобусе по американским городам и весям от Чикаго до Лос-Анджелеса и Сан-Диего. Приезжаем, даем спектакль, а наутро отправляемся в следующий пункт назначения. Помню, добрались до Лас-Вегаса и обалдели от такого моря сверкающих огней. Ну как в столице игорного бизнеса не зайти в казино?
— Может, потом как-нибудь? — засомневался Золотухин.
— Сергеич, ты что?! Когда еще попадем в Лас-Вегас?
В казино он потащился словно на казнь.
Мы с Ирой и Любочкой бросили фишки, стали выигрывать, потом проигрывать, нас переполняли эмоции, а Золотухин ходит и нудит: «Пошли отсюда, долго еще будете деньги просаживать?»
На нашу компанию обратил внимание секьюрити, подошел к Ирине:
— Предъявите паспорт.
— Он остался в гостинице.
Стоит перед ним юная девочка в шортиках и маечке, волосы забраны в хвостик.
— Принесете, тогда и продолжите игру, а сейчас уходите.
И Ирине пришлось покинуть зал. «Слава тебе господи, услышаны мои молитвы», — обрадовался Сергеич.
На следующее утро вышли из нашего мотеля и обнаружили рядом аквапарк. Ирина завелась, потащила нас туда. Сели в лодку, спустились по почти отвесному склону, а в конце всех обдало брызгами. «Ладно вы, а меня-то, старого дурака, куда понесло?!» — ворчал Золотухин.
Ире нужно было купить чемодан, зашли в лавочку к индусу. Сергеич посмотрел на цены:
— Дороговато.
Я говорю:
— Надо торговаться.
— Языка не знаю!
Тут меня осенило, взял и запел песню из фильма «Бродяга»: «Разодет я как картинка, я в японских ботинках, я в английской рубашке, в пиджаке я нараспашку.
Для моей души индусской сьют английский слишком узкий...» А Сергеич начал подпевать и пританцовывать. В общем, чемодан нам в итоге отдали почти даром.
Еще в Израиле Золотухин стал называть Ирину «бэби», а она его «дэдди». На пляже на Линдт обратил внимание молодой англичанин, стал активно ухаживать, приглашать в ресторан. Ира пошутила:
— Сейчас разрешения спрошу, — и повернулась к Золотухину.
— Это твой дэдди? — поинтересовался парень.
— Да, папа, и он не разрешает, у нас другие планы на вечер.
— Раз я дэдди, то ты будешь бэби. Надо ж как-то язык учить, — смеялся потом Золотухин.
Кто-то станет нас осуждать: мол, как вы могли общаться и с Ирой, и с Тамарой?
Но, во-первых, сам Валерий Сергеевич сохранял прекрасные отношения с обеими женщинами. Умел находить слова для каждой. А во-вторых, Тамара, зная о романе мужа, никогда со мной об этом разговор не заводила. Она взрослый человек, хорошо понимала, что тут я ей ничем не смогу помочь.
Скрыть что-то в театре невозможно. Многие заметили: народного артиста и молодую актрису связывают романтические отношения. Некоторые были уверены, что Линдт отвечает взаимностью Золотухину — ведущему актеру театра, члену худсовета — только ради карьеры. Но мы-то знали, что это не так, были свидетелями такой нежности между ними, какую невозможно сыграть.
С ее внешними данными, обаянием, талантом Ира могла очень выгодно выйти замуж. Но она выбрала Золотухина, который не собирался разводиться, и хранила связавшую их любовь.
Кроме того, Иру и без чьей-либо протекции ценил Любимов, достаточно было посмотреть спектакль «Марат и маркиз де Сад», где она выступала в главной роли, чтобы понять: ее талант настолько разносторонен, что еще поискать. Она там складывалась пополам, как женщина-змея, при этом играла на скрипке, на трубе... А как влюбился в нее Кшиштоф Занусси! Режиссер Тадаси Судзуки увидел Иру на сцене и сразу же пригласил в спектакль «Сирано», где играли японские актеры, Линдт единственная произносила в нем тексты на русском языке. В работе она полностью выкладывалась.
Золотухин за нее даже опасался, выговаривал: «И что ты вечно во все лезешь!» Как чувствовал беду.
Хорошо помню день, когда Ира на репетиции сорвалась с колосников. Переломалась вся. Золотухин был в театре, прибежал, повез ее в больницу. Оттуда позвонил нам:
— Ирка разбилась.
— Что говорят врачи?
— Пока все плохо. Но я подошел, склонился к ней, а она как пошлет меня по матушке! Я так обрадовался: значит, жить будет.
Ира потом поделилась с Любочкой: «В нем было столько нежности, теплоты и заботы! Ни один молодой мужик не смог бы меня любить как он».
Кстати, Любимов не то чтобы не одобрял этого романа, но он не терпел рядом независимых людей. А Линдт была независимой. Однажды Юрий Петрович крайне резко отчитал Ирину на репетиции, она позвонила Золотухину и по его совету с нее ушла. Потом Любимов вывел Линдт из спектаклей. Она оставалась в театре репетитором танцевальных номеров, на сцену не выходила. Сергеич переживал, конечно, но изменить ничего не мог.
Сам Золотухин если принимал человека, готов был сделать для него что угодно. Когда начинал говорить об Ире, у него загорались глаза. А уж после того как появился на свет Ванька, отцовской радости не было предела. Золотухин уговаривал Линдт: «Давай родим». А мне однажды признался: «Каждое утро стою семь минут на голове и читаю молитвы, прошу, чтобы послали нам с Ирой ребенка».
Он полностью отказался от спиртного, сигарет, чтобы организм очистился. И у них родился здоровый, прекрасный сын. Когда люди так любят друг друга, переживают такой эмоциональный взлет, Господь не остается глухим к их молитвам.
Я вместе с Сергеичем встречал Иру из роддома. Никогда не забуду, как он вынес долгожданный «конверт». На улицу высыпали врачи, медсестры, все улыбались. Люди вообще при встрече с Золотухиным всегда начинали улыбаться. А он испытал с рождением младшего сына такой подъем! Помолодел лет на десять. Ваню он сразу же записал на себя, дал свою фамилию.
А через месяц мы Ванюшу окрестили. Ирина сестра стала крестной мамой, друг Сергеича, губернатор Алтайского края Михаил Евдокимов — крестным отцом.
После таинства накрыли стол в скромном кафе при строительном рынке. Лимузин Евдокимова заехал во двор и потом никак не мог развернуться. Но было на этом праздновании столько радости, столько веселья! Ира носила Ваньку на руках, показывала гостям и говорила: «Это мой царь!»
Теперь по дороге на концерты (мы по-прежнему часто выступали вместе) Золотухин рассказывал исключительно о младшем сыне. Его все в нем умиляло: «Представляешь, Валер, рассматриваем книжку. Спрашиваю:
— Кто это?
— Коровка.
— А как она мычит?
— Му-у-у.
— А это кто?
— Собачка.
— А как она лает?
— Гав.
— А это кто?
— Кошечка.
— А как она мяукает?
— Мяу».
Он постоянно звонил Ире, чтобы узнать, как Ваня. Однажды положил трубку и давай хохотать.
— Что там, Сергеич?
— Подошел Ванька к телефону. Говорю: «Сынок, это твой папа. Как дела?» А он в ответ «Му, гав, мяу!» и бросил трубку!
Как настоящая сумасшедшая мать, Ира очень рано попыталась приобщить ребенка к английскому — наняла педагога, купила учебники. А Ванька наложил кучу и измазал каждую страницу учебника. «Выразил свое отношение к иностранному языку, — смеялся Золотухин. — Ну что ж, будем учить его русскому».
Ира говорит: «Когда Ванька встречался с отцом, я им была не нужна». С мебелью в ее квартире было плоховато, на полу лежал огромный надувной матрас, на котором Сергеич и возился часами с сыном. Едва Ваня подрос, стал приходить в театр. И вот в детском спектакле Золотухин играл какого-то короля, а сын сидел в зале. Сергеич вспоминал: «Я вышел на сцену, покривлялся, повисла пауза, и вдруг из темноты зала слышится Ванькин голос — «Какой кошмай!» Дальше играть не мог, смех душил, еле уполз со сцены».
Храню в своем мобильном эсэмэску от Золотухина: «Валера, шестого апреля в садике у Вани, а?» Я написал ему: «Конечно». В ответ получил: «Спасибо, друг». Ира с Валерием Сергеевичем и Ваней выступали на том концерте перед персоналом часа два. Потом пошли переодеваться, начал работать я, спел два куплета песни. Вдруг чувствую, кто-то дергает меня за полы пиджака. Оборачиваюсь — сзади стоит Ванька и говорит вдруг:
— Угомонись, язык ведь уже посинел!
— Ничего себе! Ты с родителями два часа пел, а я всего два куплета успел исполнить.
Все покатились со смеху. Выражение про язык Ванька слышал от бабушки — Ириной мамы. Однажды возвратились с гастролей, я по традиции завез Сергеича к Ирине. Ванька ко мне бросился, стали валяться на матрасе, о чем-то беседовать, Золотухин даже заревновал: «Ну конечно, кто играет, тот и интересен!»
Потом я засобирался домой и вдруг слышу: Ванька ревет, заходится, прямо в истерике бьется.
— Что случилось?
— спрашивает Сергеич.
— Она не дает поиграть в компьютер, — всхлипывает ребенок, указывая на виновницу своих бед — бабушку.
— Угомонись, язык уже посинел, — отвечает та. — Ты сегодня достаточно сидел за компьютером.
— Ладно, дайте ему поиграть еще пятнадцать минут, — заступается за сына Золотухин.
Ванькины слезы мгновенно высыхают.
— Поняла?! Пятнадцать минут! — победно кричит он и убегает в комнату. Ирины родители, по крайней мере при мне, никогда и ничем не давали понять, что их тревожит личная ситуация дочери. Они приняли тот факт, что Ира родила ребенка от женатого мужчины. Ну, случилось и случилось.
Неоднократно слышал: Золотухин безнравственный человек, двоеженец. Но осуждать Валерия Сергеевича могут лишь те, кто не знает всех обстоятельств, кто не в курсе его сложной семейной ситуации. Сколько раз бывало, звонит мне: «Ребята, поехать на гастроли не могу, Тамаре опять плохо».
К сожалению, у Тамары случались проблемы с алкоголем. Моя совесть чиста, она сама не раз рассказывала об этом в своих интервью.
Золотухин в такие моменты бросал все дела и сидел с женой.
Уже после смерти отца старший сын Золотухина Денис — священнослужитель отец Дионисий — сказал в интервью, что Валерию Сергеевичу давно надо было развестись, поскольку отношения исчерпали себя. А я в этом не уверен, к Тамаре он относился очень хорошо, душа за нее у него болела. «Никогда ее не оставлю, пока мы живы, — признался он мне однажды. — Я бы и Нинку не оставил, если б в ее жизни не появился Леня». Первая жена и мать Дениса актриса Нина Шацкая после развода вышла замуж за Леонида Филатова. «В какие руки я ее отдал, а?!» — шутил Золотухин.
Если Тамара в очередной раз «заболевала», Валерию Сергеевичу приходил на помощь их общий сын Сергей.
Он тоже дежурил около матери, чтобы не случилось страшного.
Не было предела измышлениям «желтой» прессы о том, что сын Валерия Сергей наложил на себя руки из-за отца, из-за двух его семей. Полная чушь! Он был уже достаточно взрослым, жил своей жизнью. Играл в рок-группе, поселился с любимой девушкой в своей квартире на «Академической» — Золотухин оставил ее сыну после переезда на Большие Каменщики. Девушка ушла на работу, а он полез в петлю. Почему? Сейчас уже не спросишь...
Знаю лишь, что Сергей был проблемным ребенком, постоянно экспериментировал над собой, увлекался эзотерикой, нумерологией. У него был период, когда ел одно мороженое и страшно растолстел.
Потом сел на жесткую диету и невероятно быстро похудел. Тамара еще говорила: «Не дай бог, положу кусок сахара или ложку масла в кашу — отказывается есть».
Однажды Сергей наглотался таблеток, «скорая» едва успела откачать. У меня до сих пор нет уверенности, что в последний раз он всерьез собирался свести счеты с жизнью. Наверное, опять затеял какой-то чудовищный эксперимент, искал новых ощущений. Когда полез в петлю, предварительно обмотал ее газетами. Чтобы успеть выскользнуть или не оставить следов на шее? Все возможно... Сергей не написал предсмертной записки. Не было у него серьезного повода уходить из жизни.
Золотухин позвонил нам в тот страшный день.
— Сергея больше нет... — из-за рыданий он едва мог говорить. — За что, Господи?!
— Валерий Сергеевич, мы сейчас приедем.
— Не надо, давайте завтра.
В шесть утра были у них. Тамара лежала в полуобморочном состоянии. Моя Любочка села на телефон и принимала соболезнования. А мы с Золотухиным отправились в милицию и прокуратуру.
— Какие отношения были у вас с сыном в последнее время? Может, вы его чем-то расстроили? — допытывались там.
— Какие отношения? Хорошие. Он — сын, я — отец...
Мне казалось, Сергеич не понимал, о чем его спрашивают.
Он был в шоке.
— Извините, дело серьезное, криминальное, мы тут всех подозреваем, так что обязаны все проверить.
Дальше наш путь лежал в патриархию: Золотухин просил, чтобы сына разрешили отпеть. По православным канонам самоубийцы на это права не имеют, требовалась особая бумага. По дороге Сергеич то и дело заходился в рыданиях, ему не хватало воздуха, приходилось останавливать машину, ждать. Он проплачется и просит: «Поехали». И так много раз. Страшно смотреть, когда мужик плачет. Это было такое отчаяние, невозможно передать словами.
В кабинет к церковному чиновнику вошли вместе. Я сел в сторонке, Золотухин за стол. Батюшка стал отчитывать народного артиста как мальчишку:
— Это все ваша бесовская профессия, богохульством занимаетесь, доводите до беды своих детей!
— Да, батюшка, да, — кивал головой едва живой Сергеич.
— Чего вы хотите?
Золотухин положил перед ним письмо с просьбой разрешить отпеть сына, простить его прегрешения.
Батюшка уже занес ручку, чтобы поставить подпись, и снова разразился гневной речью:
— Надеюсь, трагедия на вас подействует, вы оставите порочное ремесло!
А когда наложил резолюцию, все-таки произнес: — Сочувствую вашему горю.
Простите, но должен был вам все высказать.
Мы вышли, сели в машину, Сергеич опять разрыдался. Я молча ждал: нет таких слов, которые могут успокоить отца, потерявшего сына. Потом он взял себя в руки и сказал: «Поехали, у нас еще много дел».
Сергея отпевал брат — отец Дионисий — в своем храме при кладбище. Надеюсь, грешная душа нашла упокоение. А в сердце его родителей осталась незаживающая рана.
Золотухин глушил боль работой. В последнее время он принимал много предложений, не сходил с экрана. Говорил: «Главное распределить время, чтобы никого не подвести». Мы его жалели, советовали: «Сергеич, угомонись!» Но для него важно было не только сыграть в новом фильме или сериале, но и заработать.
Он охотно принимал участие в концертах, ездил на гастроли.
Нина Шацкая в своих воспоминаниях написала, что Золотухин был человеком скаредным. Не верю! Я знал его совсем с другой стороны. Он обеспечивал Иру с Ванькой и Тамару, постоянно помогал Денису — отцу шестерых детей. Деньги, которые зарабатывал, сразу же и раздавал. Помню, поднимаемся после гастролей по лестнице к служебному входу в театр, открываем дверь, а на вахте Золотухина уже поджидают четыре внучки. «О, мой рэкет пришел, — говорит он с нежностью и начинает каждую обнимать, каждой давать денежку. — А этот конверт передайте папе».
Девчонки ушли, Сергеич повернулся ко мне: «Ну, вот и съездил на гастроли, все отдал».
Ни для кого не секрет: когда Юрий Петрович Любимов занял пост директора Театра на Таганке, а своим заместителем назначил жену Каталин, для труппы наступили тяжелые времена. Мы с Любочкой еще раньше приняли решение уйти в самостоятельное плавание, играли свои спектакли, концертировали. А Золотухин остался, коллектив избрал его председателем профкома. «Представить себе невозможно, что мы с Любимовым два года не разговариваем, — переживал он. — Я только и делаю, что пишу письма в защиту очередного обиженного им или его женой работника».
Каталин одно за другим издавала распоряжения по театру: актерам запрещалось принимать журналистов без ведома дирекции, торговать своими книгами и дисками на территории театра, проводить гостей на спектакли через служебный вход.
— Сергеич, ты понимаешь, что она таким образом заставляет тебя написать заявление об уходе? Ведь это ты продаешь свои книги в фойе перед спектаклем, к тебе в основном идут журналисты и телегруппы.
— Конечно.
— И как собираешься поступить?
— А не дождется она от меня заявления, не дождется, и все тут.
Дошло до того, что когда Каталин заходила в театр, люди разбегались врассыпную, опасаясь попасться ей на глаза. Однажды старейшая работница театра в ужасе забежала в мужской туалет, где в это время кто-то справлял нужду. «Извините, простите», — лепетала пожилая женщина, закрывая глаза руками. Каталин могла уволить человека просто потому, что ей не понравилось, как он выглядит.
Любимов тоже взял манеру беспощадно выгонять людей за малейшую провинность.
Уволил Сашу Цуркана, который был незаменим в роли Ивана Бездомного в «Мастере и Маргарите». Позже Саша мне признался: «Валер, как я рад, что ушел из театра. Хоть на квартиру смог заработать».
Этот спектакль на протяжении многих лет был шедевром. Например, Валентин Гафт посмотрел его десять раз! После того как пришел в одиннадцатый и увидел новый актерский состав, сказал Золотухину: «Все, спектакля нет, больше не приду». К слову, когда-то на афише «Мастера и Маргариты» наряду с Любимовым стояло имя режиссера Александра Вилькина. Позже его убрали, как и имя потрясающего художника Давида Боровского.
Юрий Петрович вообще очень изменился с возрастом. Боровский вспоминал, как Любимов с Каталин поручили ему сделать макет книги мемуаров режиссера. Он показал множество вариантов, но все были отвергнуты. И тогда Давид в шутку написал на обложке большую букву «Я». Любимов переглянулся с Каталин и вынес вердикт: «То, что надо».
Конфликт, в результате которого Юрий Петрович оставил театр, разгорелся в Праге. Директор кафе при театре, где проходили спектакли «Таганки», обратился к организатору гастролей: «Почему русские актеры не приходят обедать? Им не нравится еда?» Та в свою очередь поинтересовалась у артистов и услышала:
— Просто у нас нет денег, получаем только суточные, а хочется еще что-то купить родне.
— Как суточные? Мы же выплатили вам гонорар.
И актеры спросили Любимова, можно ли этот гонорар получить. Спросили тихо, перед репетицией, а Юрий Петрович в ответ раскричался: конфликты, видимо, всегда давали ему силы жить, заряжали энергией. Да еще Каталин сбегала в номер и швырнула труппе деньги чуть ли не под ноги.
Приехав в Москву, Любимов заявил, что с этими негодяями работать не будет, Каталин подготовила новый список на увольнение. Но осуществить «драконовские меры» не удалось. Любимов подал в Департамент культуры Москвы заявление об уходе. При этом он выставил условия, при выполнении которых готов остаться в театре. Думаю, он совсем не ожидал, что заявление подпишут.
Золотухин возглавил «Таганку», когда положение было катастрофическим. В кассе работала моя приятельница, она говорила: «Хорошо, если продаю два билета за день». Это все возникло еще при Любимове. Настроение у всех было — хуже некуда. Итальянский режиссер, приглашенный ставить спектакль, через неделю обратился к Золотухину: «А почему у вас никто не улыбается? Мы же играем комедию». Надо было спасать театр.
Валерий Сергеевич рассказывал, что полночи сидел в бывшем кабинете Юрия Петровича с соседом по зданию Николаем Губенко — худруком театра «Содружество актеров Таганки». Они немножко выпивали, вспоминали прежние времена, годы расцвета «Таганки», и решали, как по справедливости поделить коммунальные платежи и где взять на это средства. Оказалось, счетчик у театров один.
При Валерии Сергеевиче театр заработал, задышал, труппа воспряла. Так же как и Молодежный театр Алтая в Барнауле, где Золотухин был художественным руководителем. Президент выделил триста шестьдесят шесть миллионов рублей на строительство здания театра. Я был свидетелем того, как Золотухину сообщил эту новость его хороший знакомый — Сергей Вадимович Степашин. Он позвонил двадцать первого июня, в день рождения Сергеича, поздравлял.
«Мы однажды оказались с ним на правительственном концерте, — вспоминал Золотухин, — и я попросил главу Счетной палаты замолвить за нас словечко: не для себя, мол, прошу, для Молодежного театра. И Степашин помог, вынес вопрос на самый высокий уровень. Единственное, что спросил про меня Владимир Владимирович: «А он не пьет больше?»
Последнюю фразу Валера почему-то произнес с гордостью.
На своей родине в алтайском селе Быстрый Исток Золотухин построил церковь. Построил на свои деньги и на пожертвования. Направляясь на гастроли, дожидался, пока самолет взлетит, шел в бизнес-класс с шапкой и полушутя-полусерьезно просил: «Пожертвуйте на храм кто сколько сможет». И ведь жертвовали!
А однажды Валерий Сергеевич выступил по телевидению: «Стены стоят, а крыши нет. Наступает осень, зарядят дожди, все промокнет. Но если каждый даст хоть немного, мы спасем церковь».
На следующий день раздался звонок: «Вы вчера просили пожертвования на храм, приезжайте».
Золотухин так вспоминал эту встречу: «Кабинет мощный, за огромным письменным столом сидит солидный мужчина кавказской наружности, спрашивает:
— Так сколько вам не хватает на крышу?
— Десять тысяч долларов.
Он лезет в сейф, достает пачку денег.
— Вот, надеюсь, хватит.
Я сижу и думаю: черт, мало попросил, надо ведь еще и стены расписывать. Но вслух говорю:
— Спасибо. Где поставить подпись?
— Да нигде, берите и кройте свою крышу.
— Как вас звать-то хоть?
— Не имеет значения.
Привез деньги домой, все боялся — отберут по дороге».
Один тележурналист поинтересовался в эфире:
— Как, Валерий Сергеевич, уживаются в вас вера в Бога и жизнь на две семьи?
— Это никого не касается. За свои грехи буду отвечать не перед вами, а перед Господом, когда придет время, — осадил его Золотухин.
И я его поддержал: артисту, поэту, писателю влюбленность необходима как воздух, без этого не бывает творчества. Мой друг всегда любовался красивыми женщинами, порой влюблялся, но сохранял душевную гармонию.
Запросы самого Золотухина были более чем скромными. В его «тревожной» сумочке лежали свежая рубашка, шелковый халат, чтобы переодеться в поезде, чай, мед, тетрадки, куда он записывал все, что случилось с ним за день.
В дневниках Сергеич был предельно откровенен, когда опубликовал их, многие обиделись. Актеры приходили к нему в гримерную с большими претензиями. А одна актриса вбежала и, не говоря ни слова, залепила пощечину. Она как-то разоткровенничалась: «Валерка, у меня появился молодой мужик, он такой...» А Золотухин взял и все это опубликовал. Зачем? Да не подумал о последствиях! Законный муж выдал супруге по полной, а та в свою очередь разобралась с «писателем».
Однако совсем они не расплевались. Мне казалось, что после дневниковых откровений с Сергеичем не станут разговаривать ни Смехов, ни Шацкая. Но ему прощали обиды.
Однажды в Ульяновске мы участвовали в вечере памяти Валентины Леонтьевой. Ирина Линдт поехать не смогла, Сергеич взял меня. Утром уселись завтракать на открытой веранде кафе. Столики закрывали от солнца тенты, на которых красовались стихотворные строки. Поднял глаза и прочитал: «Быть поэтом — это значит то же, / если правды жизни не нарушить, / рубцевать себя по нежной коже, / кровью чувств ласкать чужие души», и подпись — Маяковский.
— Сергеич, это ж Есенин!
Хозяйка кафе оказалась на месте. Поинтересовался: — Кто решил, что это стихи Маяковского?
— Не знаю, эти тенты стоят здесь лет десять.
— Затрите как-нибудь Маяковского, смешно выглядит.
Вернулся за наш столик.
Золотухин говорит:
— Телевизионщики приехали. Пойдешь со мной на интервью?
— Нет, они тебя пригласили, иди один.
В Москве в аэропорту нас встретила Любочка. Рассказываю ей:
— Представляешь, десять лет висело четверостишие Есенина за подписью Маяковского, пока я людей не поправил.
— Валер, ты меня, конечно, извини, — встрял Золотухин, — но я на телевидении сказал, что это я обнаружил ошибку.
— Ай да Сергеич, ай да сукин сын!
— А я тебя звал на интервью, ты сам отказался.
В поездках он иногда давал мне читать дневник.
— Сергеич, ты же привираешь! Это все неправда! — поражался я, когда читал описания событий, которым сам был свидетелем.
— А ты думал, когда рассказываю всей стране, что родители продали корову и купили мне штаны, чтобы я поехал в Москву поступать в институт, это тоже правда?
— Как, Сергеич, и корова неправда?!
— Зато как красиво!
Заняв пост худрука Театра на Таганке, Золотухин получил машину с шофером. Но иногда по-прежнему просил меня:
— Можешь отвезти в аэропорт?
— Конечно.
Мы любили ехать и разговаривать, что-то обсуждать, строить планы. В декабре 2012 года пересеклись с Ирой.
— Ребята, приезжайте на дачу, посидим, как раньше, вчетвером, отметим Ванькин день рождения, — пригласила она.
— Давай после Нового года, пройдут корпоративы, отработаем и спокойно попразднуем.
Тринадцатого января Золотухин уезжал в Киев, попросил отвезти его на вокзал.
— Сергеич, извини, у родственника день рождения, неудобно не пойти.
— Конечно, нет проблем. Успеем еще наговориться.
Но по возвращении в Москву Золотухину стало плохо. Больница, реанимация и страшный диагноз, который Ира попросила врачей от него скрыть. Она сама пошла к руководителю Департамента культуры Москвы:
— У нас несчастье. Валерий Сергеевич не может больше руководить театром, он очень серьезно болен.
— Золотухин в состоянии написать заявление об уходе?
— Нет.
— Тогда вы напишите за него, а я подпишу.
Ирина страховала Валерия Сергеевича, боялась, что кто-нибудь воспользуется его самочувствием и, не дай бог, подложит свинью, ведь всеми финансами театра распоряжался Золотухин.
— Сколько ему осталось? — спросила она врачей.
— Год.
Ира все подготовила, чтобы забрать Сергеича из больницы к себе. После каждой репетиции бежала к нему, сидела у постели, держала оборону от папарацци — те рвались в палату, прикидываясь даже медперсоналом.
На какое-то время Валерию Сергеевичу стало легче. В больнице он записал в дневнике: «Кажется, выкарабкиваюсь».
Но потом резкое ухудшение, опухоль мозга прогрессировала, временами он переставал узнавать людей. Проведя курс химиотерапии, врачи посоветовали: «Отправьте его в знакомую обстановку, может быть, там он придет в себя». Ира была на гастролях за границей, поэтому Сергеича привезли к Тамаре.
Я навещал его каждый день и постоянно слышал:
— Зачем ты ходишь? Он все равно все время спит.
— Мне кажется, Валера чувствует, что я рядом.
Поглажу его по голове, подержу за руку и говорю: «Сергеич, отдыхай, я пошел, завтра вернусь».
А после второго курса химиотерапии Ирина забрала Сергеича к себе. Идти он не мог, мы несли его на руках. У Линдт ему стало чуть полегче, сознание вернулось, пообещал Ирине: «Все у нас будет хорошо, ко мне Бог приходит. Я с ним разговариваю».
Ирина потом сказала Любочке: «Страшно признаться, но я была счастлива, зная, что он от меня больше никуда не уйдет, не убежит по делам, не уедет на гастроли, его никуда не выдернут».
Ваня каждую минуту подбегал к кровати, где лежал отец: «Пап, что тебе надо? Скажи, что принести?» Погладит его по голове, поцелует и уходит в другую комнату играть. В один из таких моментов Валерий Сергеевич сказал Ирине: «За тебя я спокоен. Надеюсь, и Ваня нас не подведет».
Болезнь развивалась быстро и агрессивно. Чтобы избежать мучений, врачи погрузили Золотухина в искусственную кому. Тридцатого марта его не стало...
Ирина до сих пор мучается, спрашивает меня:
— Правильно мы сделали, когда не сказали дэдди, что он смертельно болен?
— Не знаю, но сейчас уже ничего не исправишь.
Прощались с Золотухиным в театре, где он прослужил всю жизнь. Меня поразило: к гробу шли простые люди, а официальных делегаций — от МХАТа, «Ленкома» или «Современника» — не было. Коллеги прислали лишь венки. Видно, многие так и не простили ему, что занял пост Любимова. Лично явились проводить Александр Калягин и Александр Филиппенко, когда-то работавшие в Театре на Таганке.
Тамару поддерживала дочь от первого брака.
Золотухин завещал похоронить его на родине, в селе Быстрый Исток. Прощались с великим артистом и в Барнауле, гроб был выставлен на сцене Молодежного театра, которым он руководил. Все организовали губернатор края Александр Богданович Карлин и директор Молодежного театра Татьяна Федоровна Козицына. Проститься с Валерием Сергеевичем, казалось, пришел весь Алтай.
Ира советовалась с детским психологом — брать или не брать в Барнаул Ваню. Тот сказал: «Пусть ребенок знает, что папа на небесах, у Боженьки. Не стоит говорить, что он куда-то уехал». И младший сын был на похоронах. Увидев отца в гробу, спросил: «Почему папу так плохо загримировали?»
А когда гроб опускали в землю, стоя на краю могилы, Ваня тихо произнес: «Папа, не волнуйся, я тебя не подведу!» Ира держалась, но тут не выдержала, слезы хлынули ручьем. «Откуда он узнал?! Я же ему о тех словах отца не говорила», — позже признавалась она.
Спустя полгода телевидение разразилось серией документальных фильмов о том, как надо поделить наследство артиста. Он не оставил завещания, не собирался умирать. Однажды Ира попросила его подумать об этом (возраст, все может случиться), Сергеич отмахнулся: «Что ты меня раньше времени хоронишь? У нас с тобой все еще впереди!»
Золотухин не гнался за богатством. Ему принадлежала лишь квартира на Больших Каменщиках да авторские права на книги и диски.
Это и разделят между собой его законные наследники — жена Тамара и сыновья Денис и Ваня.
Когда исполнилось полгода со дня смерти Сергеича, мы полетели с Тамарой на поминки в Барнаул, побывали на могиле. Над входом в театр уже висит табличка — «Молодежный театр Алтая имени народного артиста России Валерия Золотухина».
А недавно я встретился с Ирой, она пригласила нас на дачу отметить Ванин день рождения. Домик этот, который они строили вместе, скромный, совсем не «рублевский», стоит на участке в двенадцать соток.
Но не так надо поминать Золотухина, не разговорами о наследстве. Говорят, в актерской среде не умеют дружить.
Неправда. Я постоянно думаю о нем, вспоминаю. Очень горько сознавать, что в этом мире мы уже не встретимся. Жаль... Господи, как нам не хватает Сергеича!
Редакция благодарит за помощь в организации съемки салон мебели ROSBRI ENGLISH HOUSE.
Подпишись на наш канал в Telegram