Пропустив во двор колонии, приказали: «Жди!» Скользнула взглядом вверх и вдруг увидела Мераба. Муж стоял на ледяной крыше, весь скрюченный, нелепый — наверное, убирал там снег. Крикнула как-то хрипло: «Мераб!» Он ничего не ответил. «Мераби, это ты?» — опять тишина. Вот и все свидание...
Когда я подъехала к эстонской тюрьме, где отбывал срок мой муж Мераб Мамаладзе, уже стемнело.
Водитель такси с удивлением спросил:
— Почему едете так поздно?
— Была на концерте. Я певица, в Таллине на гастролях.
Он остановил машину за несколько метров до проходной и показал:
— Вам туда. Идите пешком, дорогу занесло — не смогу развернуться.
Я повиновалась. Снег был тяжелый, мокрый, плотной шапкой ложился на волосы. Кожаные ботиночки, в которых так легко шагала по теплым булыжным мостовым Тбилиси, мгновенно намокли и отяжелели. «Нани, — обратилась сама к себе, пытаясь шуткой справиться с волнением, — ты прямо как декабристка!» Стояла у серой железной двери и безнадежно давила на черную кнопку звонка.
Дверь так и не открыли. На следующий день призвала на помощь друзей: «Помогите встретиться с Мерабом. Разве могу уехать домой, не повидав мужа?» И мне разрешили свидание. Пропустив во двор колонии, приказали: «Жди на этом месте!» Осмотрелась — никого. Скользнула взглядом вверх и вдруг увидела Мераба. Он стоял на ледяной крыше в бесформенной куртке, скособоченной шапке, весь скрюченный, нелепый — наверное, убирал там снег. Крикнула, получилось как-то хрипло: «Мераб!» Он ничего не ответил. «Мераби, это ты?» — опять тишина. Стало страшно за него и так плохо на сердце, хоть волком вой. Вот и все свидание — ему даже не дали ко мне спуститься.
Ехала обратно в гостиницу и думала: «Как он, грузин, привыкший к солнцу над головой, к щедрости родной природы, еще два года продержится в этом холодном жутком месте?»
Вернулась в Тбилиси и пошла на прием к Эдуарду Шеварднадзе, он тогда, в конце шестидесятых, был министром внутренних дел.
Его все боялись, и я тоже, но выбора не было, только Шеварднадзе мог перевести заключенного из Эстонии в Грузию.
Пошла, заранее не думая, как стану вести себя, какие слова скажу, полагалась только на веление страдающего сердца. Секретарь провел в кабинет. Шеварднадзе встретил стоя, проявил уважение (я в то время уже была заслуженной артисткой Грузии), пожал руку и пригласил сесть. Улыбнулся, но произнес строго:
— Нани Георгиевна, объясните цель своего визита.
Хорошо, что передо мной поставили стакан воды, во рту от волнения так пересохло, что и слова не могла произнести. Сделав глоток, сказала:
— Эдуард Амвросиевич! Хочу за мужа попросить, за Мераба Мамаладзе. Он не испорчен, в карты играть не умеет, в нарды играть не умеет, даже деньги считать не умеет. Мераб ничего не воровал, просто расписывался за чужие дела, он дурак. Прошу не освобождения, а только малости — чтобы его перевели в Грузию. Пусть он умрет, но под своим небом, на своей земле, среди своих людей, а не на чужбине.
— Насколько знаю, вы с Мамаладзе расстались?
— Но не разводились, и я пришла просить не как его жена, а как друг.
— Вашу дочку зовут...
— Эка. Екатерина.
— Она переживает?
А девочка не то что не переживала, она даже и не понимала, что происходит. Маленькая еще была. Но я все равно сказала:
— Очень!
Клянусь, никогда в жизни этого не забуду: что бы ни говорили о Шеварднадзе, каким бы он ни выглядел в чужих глазах, это широкой души человек. Ни с кем не советовался, никаких бумаг не смотрел, тут же поднял трубку телефона и отдал распоряжение: «Сегодня же переведите Мамаладзе в Рустави».
Мераб потом рассказал: «Сижу в камере, вокруг еще десять заключенных, входит охранник:
— Мамаладзе, с вещами на выход!
— Что происходит?
— Пересылка.
Вывели в коридор.
За спиной хлопнула железная дверь камеры. Я:
— Почему? Зачем?
— Никаких разговоров!
Месяц трясся в тюремном вагоне: вонь, грязь, темнота, остановки в пути не на час-два, а по нескольку дней. И вдруг в одно благословенное утро услышал родную грузинскую речь, кто-то на перроне сказал охранникам: «Мальчики, купите горячие хачапури!» В Рустави Мераб провел еще два года, но я там ни разу его не навестила.
Зачем? Сделала свое дело, помогла мужу, он был, царствие ему небесное, совсем неплохой человек. Да, не все у нас сложилось как должно было, но есть вещи в этой жизни, которые нельзя поправить.
Говорят, что прошлого не вернешь, но это не так. Оно всегда возвращается к нам в воспоминаниях. Сколько себя помню, вокруг постоянно звучали песни. В детстве я жила в огромном, заросшем виноградными лозами каменном доме под горой в Мтацминда, одном из самых красивых районов старого Тбилиси. По вечерам все мои родные — папа, мама, бабушки, дедушки, многочисленные тети и дяди с папиной и маминой стороны — собирались за огромным овальным столом, ужинали, а потом обязательно пели, иногда до самого утра. В этом нет ничего удивительного, вся Грузия поет — от мала до велика.
Лет в десять я исполняла под гитару «Калинку», «Караван», старинные грузинские песни.
Была еще ребенком, а мама уже спрашивала: «Нани, ты понимаешь, о чем поешь? В чем суть твоей песни?» И ее сестра тетя Кэто, которая была солисткой Грузинского народного ансамбля, как-то поинтересовалась:
— Нани, что ты чувствуешь, когда поешь?
— По телу словно мурашки бегут. И куда-то уносит. Это плохо?
— Что ты, детка! Наоборот, это первый признак того, что поешь с душой. Тебе стоит подумать о сцене.
Я поступила в консерваторию, днем занималась, а вечерами и в праздники пела в самодеятельном эстрадном оркестре политехнического института, которым руководил Константин Певзнер.
Это он, кстати, написал музыку к «Оранжевой песне» на слова Аркадия Арканова и Григория Горина. Там я познакомилась с Медеей Гонглиашвили, потрясающе талантливой девушкой. Музыка была ее увлечением, она окончила Тбилисскую государственную музыкальную школу, но по профессии была физиком, только что получила диплом в университете. Когда садилась за рояль, мне казалось, что нет в мире красивее человека. Судьба не случайно тогда свела нас — спустя время Медея станет моим аккомпаниатором.
Наш оркестр пригласили принять участие в VI Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве. Я должна была исполнить лирическую песню.
Все получилось на ура, оркестр покидал сцену под гром аплодисментов, а вечером передали слова Леонида Утесова, который был членом жюри: «Если эта девушка продолжит петь, она станет прекрасной певицей». Я не поверила своим ушам! Мы стали лауреатами. После такой победы Константина Певзнера назначили руководителем Тбилисского Государственного эстрадного оркестра «Рэро» («Песня» по-грузински), а он предложил мне стать в нем солисткой.
Мама моя была строгим воспитателем, как вообще отпустила дочку в Москву — непонятно. Постоянно контролировала: все ли со мной в порядке? Запрещала ходить в гости по чужим домам, сама звала к нам молодежь из лучших тбилисских семей.
В это время мы уже «спустились с гор», жили в самом центре Тбилиси на тихой, уютной улице Грибоедова, в нескольких шагах от консерватории и оперного театра.
Квартирка была крошечная, четырнадцать квадратных метров, но старый мамин рояль все равно там стоял, она очень хорошо играла и никогда с ним не расставалась. Имелась еще большая лоджия, которая служила нам второй комнатой.
Какие были вечера! Шутки, смех, интересные разговоры, пение до утра. Дом большой, четыре этажа, у всех окна открыты, но не помню, чтобы хоть кто-нибудь из соседей крикнул нам: «Замолчите!» Да и незачем им было это делать, из всех окон дома по вечерам лилось пение.
Мальчики, которых мама приглашала, были замечательные, все при деле, многие старше меня лет на пять-десять, воспитанные, из хороших семей. Богатство тогда не ценилось, наоборот, быть обеспеченным считалось неприличным.
Все живут одинаково, так откуда у тебя деньги? Значит, нечестно их достаешь. Мама говорила: «Нани, будь порядочным человеком, а деньги приходят и уходят, не обращай на это внимания». И до сих пор сохраняю к ним такое отношение, а вот своим детям этого не внушаю, потому что наступило совсем другое время.
Мераб тоже захаживал в наш дом, но держался от меня на некотором расстоянии. Позже, когда мы уже близко сошлись, признался: «Я присматривался. Никак не мог понять, почему к тебе все тянутся, в чем дело?» Он мне нравился, но не в качестве потенциального мужа, а просто как симпатичный молодой человек: рослый, хорошие глаза, добрая улыбка.
Никогда не считала себя какой-то необыкновенной, хотя моя бабушка с материнской стороны, княжна Лордкипанидзе, была первой красавицей Кутаиси, про нее говорили «царственная».
В маме смешались две княжеские крови: отец, дедушка Александр, тоже потомок старинного рода — Микеладзе. Мама была очень пикантной. Порода в ней чувствовалась. Когда шла по улице, молодые мужчины кричали вслед: «Женщина с красивыми ножками!»
Дедушка к старости стал покладистым, а в зрелые годы никому спуску не давал. После того как моя мама вопреки его желанию вышла замуж за актера, три года с ней не разговаривал. Недоволен был выбором дочери, постоянно ворчал: «Кто такой Георгий Ефремович Брегвадзе? Нет такой фамилии среди знатных людей». На самом деле папа был из хорошо образованной и обеспеченной семьи, у них даже было поместье в горной области Раче, но дедушка этого совершенно не ценил.
Ждал принца, наверное.
Благодаря папиной профессии я получила свое имя — Нани. Когда он снимался в картине «Золотистая долина», его партнершами были потрясающие актрисы Нато Вачнадзе и Верико Анджапаридзе. И представьте: и они обе, и моя мама были тогда на сносях. Исследований вроде УЗИ еще не существовало, оставалось лишь гадать, кто родится. А главных героев звали Нани и Георгий. И вот муж Вачнадзе, режиссер «Золотистой долины» Николай Шенгелая, предложил: «Первая девочка, которая родится, пусть будет Нани, а мальчик — Георгий». Я была первой, и мне досталось это имя, а у Нато родился мальчик — Георгий, впоследствии ставший режиссером, поставившим много хороших фильмов, в том числе «Мелодии Верийского квартала».
Дочь Анджапаридзе назвали Софико — в честь ее бабушки, так на свет появилась знаменитая Софико Чиаурели. Мы с ней дружили до самого конца ее жизни.
Когда меня крестили, священник сказал: «Что за имя — Нани? Нет такого в грузинском языке», — и меня нарекли Ниной. Мама всегда отмечала два моих праздника: в июле — день рождения и в январе — именины.
Как-то незаметно Мераб оттеснил остальных моих друзей и начал активно ухаживать, проявлять свое мужское начало: встречал, провожал, дарил цветы, книги. В какой-то момент чуть с ума не сошла, так к нему физически тянуть стало.
Знакомые мальчики, а у меня и в консерватории, и в ансамбле было много друзей мужского пола, не понимали, почему я предпочла им Мераби, спрашивали: «Нани, что ты нашла в нем особенного?
Почему с ним гуляешь?» Разве на такие вопросы ответишь? Это природа во мне говорила, она всегда разум застилает.
Мама была не против наших встреч, Мамаладзе ей нравился, к тому же она хорошо знала его родителей. Отец и мать Мераба работали на Тбилисском авиационном заводе № 31. Он — главным инженером, она — химиком. Замечательная была женщина, очаровательная.
Однажды поздно вечером мама вошла в комнату, присела на краешек кровати и спросила:
— Нани, что ты думаешь о Мерабе?
— Хороший, добрый, мне нравится. А тебе?
— Детка, он из достойной семьи. Это очень важно!
И вскоре к нам в дом пришли его родители. Только тогда я поняла, что отношения с Мерабом зашли слишком далеко.
Говорю маме:
— Не хочу выходить замуж!
— Ты что? Это не игра!
Иду к папе:
— А ты что скажешь?
— Нани, слушай маму. Ее слово для тебя закон.
Вот такое удивительное уважение проявляли грузинские мужчины к своим женам. Все думают, что восточная женщина лишь на кухне стояла, нет, у нас в стране такого не было. Мужчины на руках носили своих женщин, еще до недавнего времени все благородные люди так поступали.
Поняла, что пути назад нет, и решила: «Когда стану женой, все свое внимание переключу на мужа». Хорошо, что мама вмешалась. Она обожала моего жениха, но перед свадьбой поставила условие:
— Мераб, Богом прошу, не мешай девочке петь! Нанина родная тетя была профессиональной певицей с редким тембром голоса. Вышла замуж, муж не разрешил ей петь, загубил талант. Не поступай так со своей женой.
Мамаладзе ни секунды не сомневался: — Ольга Александровна, слово даю!
О свадьбе не хочу вспоминать.
Расскажу в двух словах: никаких длинных платьев и другой помпезности. Конечно, пришли наши родные, молодежь собралась, многие мальчишки были просто убиты моим поступком. В свадебное путешествие поехали в Батуми, вернулись, и я переехала к мужу. Как мама и говорила — дружная хорошая семья, обеспеченная, но было одно «но». Из дома родителей я ходила на занятия пешком, всего-то и надо было перейти площадь, а теперь приходилось довольно долго ехать на трамвае, да и после вечерних концертов «Рэро» возвращалась в полной темноте.
Когда я переехала к Мамаладзе, мама много ночей проплакала. Узнала об этом, кинулась к ней: — Что тебя беспокоит?
— Ты уехала, и наш дом опустел.
Как теперь жить? — она с грустью огляделась вокруг.
И я решила вернуться с мужем к родителям. Не передать, как мамочка была счастлива, когда мы с Мерабом оказались под ее крылом.
Квартирка четырнадцать метров, а четверо взрослых людей живут в ней в мире и согласии — сейчас это кажется удивительным, но для нас было естественным. Мама как мудрый человек старалась сделать так, чтобы всем было удобно, как говорится, все острые углы сгладить. У папы тоже был необыкновенный характер — сильный и одновременно добрый, мягкий. Не помню, чтобы он хоть раз заговорил с нами на повышенных тонах, сказал что-то резкое. Ценил покой и тишину в отношениях.
Да его часто и не было дома, после войны он больше не снимался в кино, работал в лесоторговой компании и нередко уезжал в командировки в Иран и Турцию.
Когда родилась Екатерина (дома мы звали дочку Эка), мама взяла на себя все заботы о ней, только бы я училась и занималась музыкой. Она даже в молодости была самоотверженной: забеременев мной, сразу бросила учебу. А ведь училась уже на третьем курсе геологического факультета Тбилисского университета. Мераб был не особым помощником в домашних делах: работал инженером и уходил из дома на весь день, вечером только играл с дочкой.
Удивительно, что мама по-прежнему находила время меня баловать. Вслух говорю: «Надо бы почистить платье».
На другой день ищу его в шкафу — нет, пустая вешалка: мама отнесла в химчистку. Обеды на ней, гости на ней, она все делала, чтобы доставить своей дочке удовольствие. Приходила с базара и приносила желтые хризантемы: «Это тебе, деточка, чтобы было хорошее настроение».
Я окончила консерваторию, но пианисткой так и не стала, по-прежнему пела в «Рэро». И тут на мое счастье в Москву из Франции приехал Брюно Кокатрикс — импресарио и директор самого знаменитого концертного зала Парижа «Олимпия», хотел сделать свою шоу-программу «Московский мюзикл-холл» и собирал артистов со всего Советского Союза.
У меня к этому важному мероприятию было абсолютно легкомысленное отношение: «Я пению профессионально не училась, понравлюсь — поеду, не понравлюсь — останусь дома с маленькой Экой и Мерабом».
Вообще ко многому относилась наплевательски. Одно платье на весь сезон покупала; не считала, кому после выступления сколько минут аплодируют, кто поет на концерте одну песню, а кто — семь. Все это меня не беспокоило и, как сейчас понимаю, спасало везде и во всем. Было важно, что думают люди о моем пении, особенно те, кто хорошо разбирается в музыке.
Как ни странно, я выиграла конкурс и поехала в Париж. Брюно Кокатрикс потрясающий был человек, купил всем российским артисткам платья, а мне разрешил выступать в своем собственном — бирюзово-зеленом, шифоновом, длинном, правда, переделал его из широкого в узкое с глубоким декольте. Я как самая молодая певица выступала первой, передо мной на сцену выходила ведущая программы Элеонора Прохницкая, жена Эмиля Кио, в бархатном наряде красновато-бордового цвета.
Меня и по сей день восхищает, какая тонкая у нее была талия — словно стебелек у цветка.
В это время в Париже на экраны вышел фильм «Шербурские зонтики», в котором снялась Катрин Денев, и мне перед выступлением в парикмахерской на Елисейских Полях каждый раз делали такую же высокую прическу, как у нее. Ужас на кого становилась похожа, но терпела, пока расческами взбивали волосы, лишь бы подольше побыть в атмосфере парижского шика. Наслаждалась видом огромных позолоченных рам, обрамлявших высокие зеркала, светильников из хрусталя и флакончиков парижских духов и кремов, стоявших на столиках.
А вернувшись в номер, вытаскивала из волос сотни заколок и распускала волосы.
Считала, что так лучше. Да и смешно бы выглядела, стоя на сцене с начесом под Катрин Денев и исполняя «Калитку», «Московские окна», «Песню о Тбилиси»...
В «Олимпии» кроме меня выступали Людмила Зыкина и Юра Гуляев. До сих пор вспоминаю, как уважительно он ко мне относился, а ведь я была всего лишь начинающей артисткой. Даже толком не знала, как двигаться по сцене. Однажды пела «Тбилисо» и вдруг заметила, что стою в совершенно нелепой позе: одна рука опущена, а другая, прямая как палка, торчит вверх. Пою «Расцветай под солнцем, Грузия моя» и одновременно думаю: «На кой черт эти руки вообще существуют? Как теперь их соединить?» Неопытная была, но меня все равно хорошо принимали.
Два месяца выступали в Париже, и все время аншлаги. Концерт заканчивался, перед сценой выстраивались эмигранты, переехавшие во Францию после революции, в том числе и мои соотечественники. Я была первой грузинской певицей, которую они увидели живьем за годы советской власти. Одни держали в руках букеты, другие — коробки с подарками. Как только занавес опускался, убегала со сцены — нас пугали: «Ни с кем не разговаривать! Ни с кем не встречаться!» Иногда зрители пытались подловить в гостинице. Я сторонилась незнакомцев, но все равно артистка цирка, с которой жили в одном номере, делили кров и пищу, донесла начальству: «К Брегвадзе приходят иностранцы». Ну бывают же такие предатели! На гастролях люди быстро сближаются и сразу становится видно, что ты собой представляешь. Я так сильно обиделась, что попросила меня переселить.
Моей новой соседкой оказалась Людмила Зыкина.
Она чудесная, как было не полюбить ее. Когда пела, ах какое огромное удовольствие я получала! Людмила была очень гостеприимной, денег у нас кот наплакал, но она все равно покупала французское вино, сыры, длинные багеты с хрустящей корочкой и приглашала в наш номер российских артистов, всех — и цирковых, и балетных.
После Франции я еще некоторое время пела в «Рэро», а потом стала солисткой вокально-инструментального ансамбля «Орэра» (непереводимый припев народных песен) при Грузинской государственной филармонии. Это был необыкновенный коллектив. Десять грузинских мальчиков — молодые, стройные, заводные. Всегда в строгих пиджаках, черных или красных, узких брючках, лакированных туфлях.
Двигались по сцене как боги, легко, пританцовывая. Молодость свое дело знает!
От них весь Советский Союз с ума сходил, что творилось — не передать! Поклонницы забрасывали цветами, писали любовные письма. Когда пели «Лалеби», «У девушек наших», «Тополя», многие плакали, так захлестывали эмоции. У меня тоже был успех среди зрителей, какой-то тайный ухажер регулярно присылал домой букеты роз, двумя руками не могла их обхватить, однажды посчитала — под три сотни.
Пятнадцать лет пела с «Орэра», иногда в сольных номерах аккомпанировала себе на рояле, и каждый раз, выходя на сцену, думала: «Слава богу, что могу петь!» Это было для меня самым главным в жизни, но и еще была приманка — возможность путешествовать.
Мы с ансамблем весь мир объездили, а ведь в то время только избранные могли себе такое позволить.
Конечно, не все было радужно. Существовала и другая сторона работы, для меня отвратительная — гастрольный быт. Грязные вагоны, влажное белье. До сих пор ненавижу поезда. С содроганием вспоминаю длинные переезды на разбитых автобусах, обшарпанные гостиницы. И получали гроши — одиннадцать или четырнадцать рублей, при том, что «Орэра» был самым востребованным коллективом в стране. Сейчас даже у начинающих певцов другие условия: свой импресарио, водитель, роскошные номера в отелях.
Что скрывать, не весь мой путь был устлан цветами, если кто так говорит о себе — он дурак или ненормальный.
Плохо бывало и в личной жизни, но не настолько, чтобы меня уничтожило.
Когда мы ездили куда-то с Мерабом, он был добрым, мягким, ласковым. На руках носил, не знал, что еще хорошего сделать. Спрашивала:
— Почему меня так балуешь?
— Потому что сейчас ты только моя, мы вдвоем, вместе.
Едва возвращались домой и я переключала свое внимание на Эку, родителей или друзей, в нем сразу же пробуждалась злость, начинал ругаться по пустякам, злиться.
Никак не мог привыкнуть к тому, что часто уезжаю, не мог и не хотел оставаться один. А еще и приятели мужа масла в огонь подливали: «Мамаладзе, с кем твоя жена и где?»
Что он мог ответить?
Что я в каком-то городе, сегодня в одном, завтра в другом? С ансамблем «Орэра», где рядом со мной десять мальчиков, красивых, темпераментных?
Такое любому мужчине трудно вынести, а грузинскому тем более. Но я чиста перед ним была, и музыканты из «Орэра» относились ко мне с уважением, звали даже мужским именем — Шалико. Все они знали, что я замужем, и были знакомы с Мераби, он часто ко мне на гастроли приезжал. Радовалась его внезапным визитам, думала: «Соскучился», а он, оказывается, пытался подловить на обмане.
Хорошо, что не злопамятная. Дома намучаюсь, а уеду — и ничего плохого не могу вспомнить.
Даже удивлялась: «Почему злюсь на мужа? Он добрый, внимательный, ласковый». А когда возвращалась, возникало чувство, что живу с незнакомым, неблизким человеком.
Это сейчас могу провести подробный анализ наших отношений, а тогда совершенно не понимала, почему у него все время плохое настроение. Даже когда месяц сидела дома, он с утра начинал скандалить. «Мераб, день еще не начался, а у тебя нервы не в порядке. Что с тобой?» Отвечал ничего не значащими фразами. Ревновал, вот в чем дело, и никогда в жизни об этом напрямую не сказал. Кстати, фамилия Мамаладзе на русский переводится как Петухов. Настоящий петух был!
Друзья говорили: «Нани, ты не думай, Мераб сильно тебя любит». А мне не нужна была такая любовь, я хотела уважения, понимания, доверия.
Вот этого не видела.
Мучился Мераб еще и от чувства неудовлетворенности своей работой. С детства мечтал стать врачом, но отец не одобрил его выбор, хотел, чтобы сын получил техническую профессию. Говорил, что для мужчины это более перспективно. Мераб не смог пойти против родительской воли и стал инженером-строителем. Наверное, это и мешало ему чувствовать себя уверенно. Даже внешне стал выглядеть как неудачник: сгорбился, как-то поник весь.
Когда я в первый раз сказала маме, что хочу развестись с Мерабом, она чуть с ума не сошла:
— Почему, детка?!
— Устала от него. Очень. Не могу больше жить на взводе.
— Ты жена, надо быть терпеливой.
А что говорит Мераб?
— Он не хочет разводиться.
— А если ему пожить какое-то время у родителей?
Мераб переехал, видно, и ему уже жизненно необходима была передышка. Но несколько раз в неделю обязательно приходил проведать дочку. А потом в дом постучалась беда — Мераби арестовали. Я всю ночь проплакала. Не представляла, как можно было посадить за решетку такого доброго, интеллигентного человека. Звонила знакомым: «Как это могло произойти?» Оказывается, мой доверчивый муж неоднократно ставил свою подпись под какими-то фальшивыми торговыми документами. Надо же было додуматься!
Была поражена, как его «коллеги» по бизнесу ловко все провернули, сами остались чистыми, а Мамаладзе подставили. Знали, что он благородный человек, и воспользовались этим.
Пока Мераби был в тюрьме, мы жили обычной жизнью. Эка ходила в школу, папа и я работали, мама занималась хозяйством. Она даже дома была очень красивой: в фартуке, но всегда на высоких каблуках. Помню, как-то я села за рояль, мы начали петь с Экой, и к нам из кухни вышла мама: «Ах, дети мои, я все сделаю, вы только пойте!» И третий голос нам давала. У нее был невероятный слух, могла сказать: «Нани, так нельзя петь. Послушай Шульженко, Утесова, Бернеса, вот кто чувствует музыку». И я следовала ее советам. Она была очень музыкальной и с таким прекрасным вкусом!
Когда Мераби освободили, он первым делом пришел к нам, хотел наладить отношения. Мы к тому времени уже получили новую квартиру — три большие комнаты по двадцать пять квадратных метров. Позвонил в дверь, я открыла и обмерла: на пороге стоял стройный, сильный мужчина в голубой сорочке и серых джинсах. Даже не сразу поняла, что это мой муж, так сильно он изменился.
При каждой нашей встрече Мераб снова и снова удивлял. Это был абсолютно другой, спокойный человек, умница, так разговаривал, как будто окончил Оксфордский университет. Снова влюбилась в него. Спрашиваю:
— Мераб, что с тобой произошло?
— В Эстонии чуть с ума от тоски не сошел. А когда перевели в Грузию, сразу успокоился, стал заниматься йогой, читать книги по философии.
Однажды Эка сказала:
— Папа хочет опять с нами жить.
Ты не против?
— Я согласна, а что думают бабушка с дедушкой?
— Они хотят, чтобы все были вместе.
При каждом удобном случае мы с мужем вместе ездили на гастроли. Мераб предложил заниматься со мной йогой, я попробовала, и мне понравилось. Потом подключились и мальчики из «Орэра». Ах какой красивый был Мераб во время занятий, все эти асаны были словно созданы подчеркнуть красоту его фигуры. И в душе у него в это время царила гармония, он был спокойным, уравновешенным. Я была с ним невероятно счастлива.
В шестнадцать лет Эка встретила свою первую любовь — Георгия Сакварелидзе.
В русском варианте эта фамилия звучит как «любимый». Георгий был старше Эки на десять лет, работал врачом-травматологом. Он родом из чудесной семьи: отец был министром здравоохранения Грузии, мать — ученый, доктор наук.
Моя мама с детства внушала внучке: «Если влюбишься, надо обязательно выходить замуж». Такие у нее были старомодные взгляды. И Эка с Георгием решили расписаться. Мы с папой не вмешивались, это не в наших правилах. Да и девочка моя умница, хорошо училась, окончила музыкальную школу по классу фортепьяно, она сама должна была решать свою судьбу. А вот Мераби был против свадьбы. Страшно злился на нас: «Она совсем ребенок!» Но никто его не послушал.
У Эки родился чудесный мальчик, Леванчик, еще через год — Гоги.
Когда одному было четыре, а другому три, Георгий тяжело заболел. Даже лучшие врачи не смогли сохранить ему жизнь. Конечно, Эке помогали родители мужа, но основную заботу опять взяла на себя моя мама. О! Что за сила была у нее! Сама уже немолодая, а всю себя посвятила правнукам. Дала Эке, как и мне, возможность спокойно окончить консерваторию.
А наши отношения с Мерабом опять начали портиться. Все вернулось на круги своя: обиды, ревность, недовольство. Стал каждый день выпивать, приходил домой только под утро. И постоянно фантазировал: «Когда у меня будут деньги, куплю тебе золотой браслет, машину, твоим друзьям подарю квартиры и дачи». Да куда там!
Он же не работал, только числился. Много было плохого.
Зато сколько счастья приносила мне работа! С каким удовольствием вспоминаю свой первый творческий вечер в Московском театре Эстрады. Вышла на сцену, посмотрела в зал и в первую минуту даже дар речи потеряла: там сидел весь Тбилиси. Все пришли: мои дорогие сердцу друзья, двоюродные и троюродные братья и сестры. Оказывается, знакомые в Грузии специально зафрахтовали для них самолет! Ведущим был Мэлор Стуруа, известный журналист-международник.
Я попросила мальчиков из «Орэра» выступить в первом отделении, а во втором мы с Медеей исполнили старинные русские романсы. Не могу передать, как сильно разволновалась, увидев в зале Ивана Семеновича Козловского.
Его авторитет был для меня непререкаемым. До сих пор не могу без слез рассказывать, как он вышел на сцену: аристократ в черном строгом костюме, с бабочкой на белоснежной рубашке, встал передо мной на колено и поцеловал руку.
С того дня Медея постоянно твердила:
— Нани, тебе надо давать только сольные концерты.
Отвечала ей:
— Да ты что? Я же солистка «Орэра».
Но призадумалась, и это предложение показалось интересным. А тут Роберт Бардзимашвили, руководитель группы, собрал в репетиционном зале весь наш большой коллектив и заявил: «Все от вас получил, вы больше мне не интересны».
Ансамбль начал постепенно распадаться, концерты шли уже по инерции, мальчики один за другим переходили на новые места работы. Вахтанг Кикабидзе тоже уволился, он был потрясающим вокалистом и барабанщиком, и я с ним очень дружила. Стал сниматься в кино, восхитительно смотрелся на экране.
Мы с Медеей подготовили свою программу старинных русских романсов, первое время давали маленькие «безафишные» концерты, а потом вышли на большую сцену. Трудно поверить, но мы с Гонглиашвили толком никогда ничего не репетировали. Чтобы я к ней домой ходила или она ко мне — такого не было. Мы так уставали друг от друга, что не хотели лишний раз встречаться. Иногда она по телефону наигрывала мелодию, а я пела. И при этом мы совместно много дисков выпустили!
Приходили в студию и запросто записывали — это было легко.
Но разве правильно, когда на работе все просто, а дома огорчения? Муж ходил обрюзгший, подавленный. Меня состояние Мераба очень беспокоило, просила его лучших друзей: «Обратите внимание на Мамаладзе. Помогите с работой, и пусть внешне приведет себя в порядок». Все бесполезно, Мераб никого не слушал.
Эка очень за меня переживала, у моей дочки тонкая душа:
— Мама, почему ты с ним не разойдешься? Так невозможно жить!
— Не могу его выгнать, пусть все идет своим чередом.
Вернулась с очередных гастролей и узнала, что в мое отсутствие Мераб ушел к какой-то женщине.
Конечно, была и удивлена, и расстроена, но одновременно так легко стало, словно камень с души упал: «Слава богу, сам догадался!» Позже он объяснил свое решение: «Все вокруг воспринимают меня только как мужа Брегвадзе. А я хочу начать свое дело, заработать денег. Да и ты наконец успокоишься».
Конечно, было любопытно, что за женщина приняла его. Поинтересовалась у друзей, они сказали — хороший человек, любит Мераби, ее дети его тоже с душой приняли. Порадовалась, что муж в хороших руках. Ничего больше не выясняла. Звучит эгоистично, но наконец-то я почувствовала свободу.
Интересно, что было дальше. Встречаюсь с Мерабом, чтобы договориться, когда пойдем в ЗАГС оформлять документы, а он вдруг заявляет:
— Я не дам тебе развода.
— Ты вообще нормальный?
С другой женщиной живешь!
— Да, но мое чувство к тебе все равно такое же сильное.
А потом стал чуть ли не каждый день заявляться домой.
Спрашиваю:
— Мераби, что такое? Почему ты все время к нам ходишь?
— Навещаю дочку и внуков.
Сидел с ними часами, о чем-то разговаривал, я не присоединялась.
Мама поинтересовалась: — Нани, почему, когда приходит Мераб, ты не выходишь из комнаты?
— Не хочу его видеть.
Даже когда слышу голос, уже раздражаюсь.
Муж очень обижался. Однажды даже прислал своего друга — тот пытался нас помирить: «Неужели не понимаешь? Мераб ищет повод повидаться». Но я и думать об этом не хотела. А потом мы развелись по суду.
Эка вновь вышла замуж — за очень интересного мужчину, высокообразованного биолога Мераба Кутателадзе. Родила девочку Наталью. К сожалению, семья быстро распалась. Я не вмешивалась — это их дело, частное. Горжусь, что и сейчас Эка, Наталья и Мераб поддерживают добрые отношения, это многое говорит о них.
В 1983 году мне присвоили звание Народной артистки СССР.
До сих пор не знаю: почему именно мне, а не, например, Кобзону или Пьехе, ведь им дали эти звания только через несколько лет. Была молодой, всего сорок пять лет, думала: «Надо же — удостоили такой чести, а я ничего не чувствую. Почему?» А потому что не было во мне никаких амбиций. Даже когда на концертах объявляли «Выступает Народная артистка СССР Нани Брегвадзе» — прямо вскидывалась: «Ой, это обо мне, а я совсем забыла!» Первое время очень старалась звание оправдать, а потом подумала: «Разве оно значит что-то особенное? Людей наградами не обманешь. Начинаешь петь, и они сразу забывают, именитый ты или нет, им это не важно».
Но не буду лукавить, польза, конечно, от этого была: стала получать по новой ставке, примерно тысячу рублей. Мы смогли купить машину и дачу.
Мама радовалась моему успеху, в честь того, что я стала Народной артисткой, даже устроила банкет на триста человек. А вот сердцем она была неспокойна, все спрашивала: «Нани, ты собираешься выходить замуж?» Хотела, чтобы у дочки появился муж, но чтобы все было как в сказке — когда рыцарь на коленях просит у мамы руки ее дочери. Я, смеясь, говорила: «Это мечты, а в жизни так не бывает».
Но если скажу, что никто за мной не ухаживал, не поверят. Конечно, были такие мужчины. Это я не уделяла им особого внимания и никого близко не допускала — не хотела строить серьезных отношений. Была занята работой. Да и с кем было встречаться? У всех свои семьи.
С Вахтангом Кикабидзе мы были очень близкими друзьями. Часто даже спрашивали: — Вы муж и жена?
— Нет, что вы!
— А жаль!
Мы действительно были красивой, вернее сказать, гармоничной парой.
Но что делать, я его жену, Иру Кебадзе, просто обожала: прима-балерина Тбилисского академического оперного театра, заслуженная артистка Грузии. Мудрая, мудрейшая женщина, и то, что Вахтанг состоялся, — это ее большая заслуга.
Потрясающим был Рамаз Чиаурели, брат моей замечательной подруги Софико. Вся его красота открылась мне на съемках короткометражки в Бакуриани. Это был зрелый интересный мужчина. Как он мне нравился! Когда приходил на съемочную площадку, я пела только для него, всю душу вкладывала.
Рамаз рано ушел из жизни, в сорок девять лет.
Трудно передать, какой для меня это был удар. Это рок какой-то: его старший брат Отар тоже умер за год до своего пятидесятилетия. На похороны я не попадала, должна была улетать на гастроли, но не могла уехать, не навестив Верико Анджапаридзе. Пришла к ней рано утром, бедная мать пригласила в дом, крепко обняла и призналась: «Ты знаешь, как он тебя любил?» Я-то знала, но в голову не приходило, что и она посвящена в нашу тайну.
Ах какая Верико была личность! В фильме «Покаяние» в последних кадрах ее героиня говорит всего одну фразу: «Зачем нужна дорога, если она не ведет к храму?» Эпизод длится минуту, а на нем целый фильм держится. Сильная была. Моя мама такой же силой обладала.
Всю жизнь она меня баловала, а я, глупая, думала: «Мамочка будет со мной вечно».
Если болела, и слова об этом не говорила, не хотела нас расстраивать. Ей было за семьдесят, но внешне выглядела значительно моложе. Каждый день, если была в отъезде, я звонила домой:
— Мама, как дела у папы, у Эки, у малышей? Как ты?
И всегда ласковый ответ:
— Замечательно, детка. Все у нас хорошо.
А я и не догадывалась, что она уже много лет страдает сердечной недостаточностью.
Когда мамы не стало, я была на гастролях.
Ничто не предвещало беды, и вдруг звонок: «Нани Георгиевна, вам надо вернуться в Тбилиси. Ольга Александровна скончалась». Так и осталась стоять с телефонной трубкой в руке. Не понимала: «Как это — умерла моя мама?» Меня после случившегося первое время окружало много людей, в том числе и посторонних, многие из них смотрели, что буду делать, как стану себя вести. А я очень стеснительная, не могу на людях плакать, кричать. Замкнулась, отстранилась от всех. Год не могла петь, никуда не ездила, сидела дома.
Мамина смерть стала для меня большим горем. Куда ни взгляну — пустота. Осталась как у разбитого корыта. Возьмусь за какое-нибудь дело, и руки опускаются, маму вспоминаю, плачу. Но тут же рядом со мной появляется Эка, Бог послал мне эту девочку: «Мама, ну что с тобой? Не получается так — по-другому сделаем!»
Эка сразу взяла в руки всю нашу большую семью, для нее нет в жизни трудностей, все легко получается.
Много лет не оставляла боль по маме. Просыпалась по ночам от гнетущего чувства тревоги: что такое? Почему душа так страдает? И будто разряд молнии — «Мамы нет!» Лежала как безжизненная, а потом начинала руками, словно крыльями, бить по постели: «Мама, мама, мама...» Недавно, буквально на днях, увидела старую театральную программку и вспомнила, как в детстве она собирала меня в оперу: нежными ловкими руками заплетала косу, завязывала огромный бант и целовала в лоб, на счастье. Сколько лет прошло, а мне по-прежнему ее не хватает.
Одна очень мудрая женщина сказала: «Если у тебя есть какая-то страшная тайна и хочется ее открыть, скажи только маме, больше никому.
Обязательно кто-то где-то проболтается, а мать никогда не подведет, не предаст». И это правда. До сих пор, если в моей жизни что-то происходит, первая мысль: «Надо маме рассказать».
Всю свою нерастраченную любовь перенесла на папу. Стала его баловать. Ему это нравилось. Каждое утро, пока готовила кашу и накрывала на стол, сидел в горделивой позе. Он вообще был прирожденным кривлякой, любил красиво одеваться и хорошо выглядеть. Я ему часто говорила:
— Папа, кроме меня дома никого нет, зачем ты бреешься?
— А как же иначе?
Помню, ему сделали операцию, какие- то мужские проблемы.
Вывозят на каталке из хирургического отделения, а я жду в коридоре:
— Ну как ты?
— Замечательно!
— Что замечательно?
— Жить замечательно, Нани, жить!
Ежедневно, буквально до последнего дня, делал зарядку, и только в девяносто лет его не стало. А вот Мераб, бедненький, рано ушел из жизни, в шестьдесят. Много на его долю выпало переживаний, не справился, жалко его.
Как и прежде, занимаюсь йогой. Конечно, на голове уже не стою, но основные асаны делаю. Слежу за лицом — и ради публики, и ради себя самой.
Считаю, что надо чуть-чуть поправлять и вовремя останавливаться.
И еще очень важно, какой у тебя характер, с каким настроением ты живешь. О себе скажу: я молодая, у меня тысяча планов, каждый день просыпаюсь с ожиданием хорошего. Для кого-то это смешно звучит. Но я не глупая, знаю свой возраст, прекрасно все чувствую и понимаю и не веду себя как дура, обвешанная бантиками. Но все равно если во всеуслышание скажу, сколько мне лет, в ту же секунду получу разрыв сердца.
Уверена, что и физическая форма человека зависит от его настроения. Никогда не полнела, но все равно слежу за собой, ни при каких обстоятельствах на ночь есть не буду. И девочки мои — дочка Эка и внучка Наташа — стройные, подтянутые. Многие возражают: «Дело в наследственности, а не в количестве еды.
Мы мало едим, а не худеем». Но это неправда, люди много едят, только не замечают этого.
Я и к себе, и к своим детям всегда очень критично относилась. Но должна признать, они у меня молодцы, не обманывают никого, не пьют, много работают. Эка из-за того, что сначала детей рожала, а после смерти мамы вся наша семья повисла на ее шее, многое прозевала. Но она умница, смогла наверстать. Сделала свою программу — цикл очень интересных старинных грузинских романсов. Стала заслуженной артисткой Грузии. Наталья окончила консерваторию и поступила в аспирантуру. У нее оперный меццо-сопрано, это очень редкий голос. Сейчас мы с Экой и Натальей готовим программу «Три поколения», планируем выступить в России.
Иногда, если мои девочки репетируют, хочу подойти к ним, как поступала моя мама, что-то посоветовать, поправить. Но они сразу в штыки: «Что встреваешь? Дай нам возможность самим что-то сделать! Ты не знаешь, как трудно быть родственником популярного человека, когда тебя постоянно с ним сравнивают». Это правильно, они должны по-своему петь и сами состояться.
Мальчики далеки от эстрады. Леван выучился на стоматолога, но ему не понравилось работать врачом, сейчас делает какие-то проекты в телевизионной компании. Жалко, что потратил шесть лет в институте, но, с другой стороны, хорошее образование он все равно получил. Младший Георгий — архитектор. Построил в Тбилиси много домов и постоянно что-то оформляет как дизайнер. Его молодую жену Нато я считаю своей дочерью, она очаровательная, из интеллигентнейшей семьи, где все профессора и академики.
У них двое детей, старшему Дмитрию семь лет, Сандро — пять.
Вот такая у нас большая семья. Это трудно, но здорово — она моя крепость. Лучше в жизни ничего нет. А еще я благодарна Богу, что люди до сих пор хотят слушать мои песни.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельный салон «Мебеленд».
Подпишись на наш канал в Telegram