В Зале хоккейной славы в Торонто под портретом отца прочитала: «Мир должен быть благодарен России за то, что подарила ему Анатолия Тарасова». Нет пророка в своем отечестве...
Никогда не забуду: отец выходит из девятого подъезда стадиона «Лужники» и сразу же плотным кольцом его окружает разъяренная толпа болельщиков. Крики, оскорбления, но он, не обращая внимания, спокойно направляется к своей «Волге».
Идет прямо в людское месиво, а чуть позади, трясясь от страха за него, следуем мы с подругой, балериной Большого театра Надей Крыловой. Кто-то тянет руку к папиной голове, выдирает клок волос, но он не останавливается, прокладывает путь как ледокол, ломающий арктические льды.
— На вопросы ответишь?! — слышится голос из толпы.
— Отвечу, — дверца захлопнулась, мы в машине. Папа, сидящий за рулем, опускает стекло: — Спрашивайте.
Вместо этого нашу «Волгу» поднимают, колеса отрываются от земли, машина повисает в воздухе и, кажется, вот-вот перевернется. Но нет, нас возвращают на землю. Папа включает зажигание, толпа расступается, и мы медленно выезжаем со стадиона. В тот момент я поняла, что и один человек может сделать многое.
Отца могли убить, растерзать, но он не испугался.
Его внутренняя сила и убежденность были настолько мощными, что погасили неуправляемую энергию агрессивно настроенных людей. За хоккей — дело, которому верно служил, отец готов был, не раздумывая, расстаться с жизнью.
А произошло следующее. 1969 год. В финал чемпионата страны по хоккею вышли «Спартак» и ЦСКА. Папа тогда был старшим тренером армейского клуба. Матч проходил в «Лужниках». За «Спартак» приехал поболеть сам генсек Брежнев со свитой, поклонник этой команды. К «Спартаку» и так было особенное отношение, а в тот вечер, в присутствии Леонида Ильича, думаю, главный судья матча старался ему угодить изо всех сил. ЦСКА проигрывал, отец был на взводе.
Тут еще в середине третьего тайма, когда положение можно было исправить, судья не засчитал армейцам гол. По тогдашним правилам в середине последнего тайма команды должны были поменяться воротами. Так вот судья остановил игру, хотя на табло оставалось еще две секунды до свистка. Отец в ярости требовал восстановить справедливость. Помню, как поднял два пальца вверх, показывая, что хоккеисты не доиграли две секунды. А судья подъехал, потрясая своим секундомером и доказывая: время кончилось, гол забит из положения вне игры. Тогда отец отказался выводить команду на лед.
Игра остановилась, болельщики разразились оглушительным свистом и возмущенными выкриками. Но отец стоял на своем: засчитаете законный гол — продолжим игру. Главный болельщик удалился в комнату отдыха.
Там по традиции был накрыт стол. Позже кто-то из охраны Брежнева вспоминал, что коньяк, фрукты, бутерброды с деликатесной икрой и семгой быстро закончились. И Леонид Ильич дал команду тащить съестное из буфета стадиона, хотя это было против правил: все продукты заранее проверялись службой безопасности генсека. Но тут пошли в ход простенькие бутерброды с копченой колбасой и сыром и заурядный трехзвездочный коньяк.
В ситуацию вынужден был вмешаться министр обороны маршал Гречко. Он позвонил в «Лужники», подозвал к телефону папу и приказал немедленно продолжить игру. Отец обязан был подчиниться, как он говорил, только потому, что носил «военное платье». Для него, как и для всей нашей семьи, справедливость была превыше всего.
В тот вечер армейцы проиграли. К слову, чемпионом СССР хоккейный клуб ЦСКА под руководством отца становился в общей сложности рекордные семнадцать раз.
А наутро папу вызвали в Спорткомитет и сняли с него звание заслуженного тренера СССР. Он вернулся домой, ушел в спальню, рухнул на кровать и заплакал: было горько от того, что с ним, преданным стране и спорту человеком, обошлись несправедливо. (Через полгода звание вернули.) Плачущим я видела отца всего лишь два раза в жизни — в этот день и еще когда всей семьей попали в автокатастрофу.
Мы с родителями и старшей сестрой Галей, как всегда, отдыхали дикарями в Крыму, жили в палатке, разводили костры, готовили на огне еду. Папа научил меня плавать, просто выбросил из лодки в море и сказал: «Греби!»
Страха не было, ведь он находился рядом и в любое мгновение пришел бы на помощь. С ним вообще не покидало чувство защищенности. Особенно когда сажал меня на плечи и нес. Казалось, весь мир лежал у моих ног.
Отпуск закончился, мы загрузили вещи в багажник нашей «Победы» и помчались в Москву, за рулем, конечно же, был папа. Где-то под Харьковом на полной скорости влетели в разлитую на шоссе лужу масла, машину моментально закрутило, занесло и ударило о столб. Я спала на заднем сиденье и проснулась от сильного удара: ручка двери пробила мне голову. Полно крови, дикая боль. Отец склонился надо мной, по его лицу катились слезы. К счастью, произошло это неподалеку от сельской больницы, где мне наложили швы и забинтовали голову. Сотрясение мозга дает о себе знать и сегодня, я страдаю страшными головными болями и мигренями.
В сложных жизненных ситуациях рядом с ним всегда находилась мама.
Более преданного человека у отца не было. Родители познакомились в Московском институте физкультуры. Мама была лыжницей, папа учился на курсах Высшей школы тренеров при этом вузе. Он играл в футбольной команде ВВС и в команде по хоккею с мячом. Профессии тренера в сегодняшнем ее понимании тогда не существовало, хоть Высшая школа и готовила тренерские кадры. Как правило, функции наставника выполнял самый авторитетный игрок. В команде ВВС отец был играющим тренером, выстраивал стратегию и тактику матча, проводил тренировки.
С мамой они прожили пятьдесят семь лет. Золотую свадьбу отмечали с размахом на даче, пригласив друзей и соседей, пели и плясали под гармошку.
Мой племянник Леша запомнил, как дедушка с бабушкой шутливо пикировались.
— Я ее взял из деревни, — рассказывал папа.
К слову, мой дедушка по маминой линии был главврачом Тульской губернии, делал уникальные операции, его портрет висит в местном краеведческом музее. Мое пристрастие всех лечить — от него.
— Как не стыдно, Толя?! — возмущалась мама. — Епифань не деревня, а райцентр в Тульской области. И вообще, жениться на мне ты не торопился. Не подплыла бы к тебе в бассейне и не пригрозила, что утоплю, если немедленно не сделаешь предложения, так бы и тянул время.
— Молодой был, — оправдывался папа и добавлял смеясь: — Разве мог знать, что ты — лотерейный билет, по которому я выиграю «Волгу»?!
Вот как он отзывался об их с мамой браке.
Расписались родители первого августа 1939 года, утром папа сдал последний экзамен, потом они сходили в ЗАГС. Мама по торжественному случаю принарядилась: надела единственное ситцевое платье и белые носочки. В институте все ходили в тренировочных штанах и парусиновых тапочках, которые бесплатно выдавали студентам. Папа подарил молодой жене вазу и букет гвоздик. Но не обычных, а мелких. С тех пор гвоздика стала нашим семейным цветком. А вечером отец отбыл в Одессу тренировать местную футбольную команду «Динамо». Уезжая, оставил дома записку: «Мам, я, кажется, женился».
Когда вернулся, молодая семья поселилась на 2-й улице Бебеля: у бабушки была комната, разделенная перегородкой, в коммуналке на втором этаже двухэтажного деревянного дома. Через два года там родилась моя сестра Галя.
Во время войны мама на стадионе «Динамо» готовила для фронта бригады бойцов-лыжников. Папа состоял в команде ВВС, которую патронировал Василий Сталин, в действующую армию их не призывали, но на передовой отец побывал, рыл окопы под Москвой. Однажды маме позвонили: «Команду ВВС перебрасывают в Арзамас, срочно принесите мужу шерстяные носки на Курский вокзал».
Трамваи уже не ходили. Когда мама наконец добралась до вокзала, там было столпотворение. Стало понятно, что найти в таком водовороте отца нереально, и вдруг слышит крик: «Нина, Нина!»
Папа залез на фонарный столб, чтобы ее не упустить. «Не волнуйся, Москву не сдадут, — уверенно заявил он. — Береги дочку».
В Арзамасе спортсмены пробыли недолго, их вскоре вернули в столицу. Отец просился на фронт, но попадал туда несколько раз лишь в качестве инструктора по рукопашному бою, который преподавали всем без исключения студентам-мужчинам в институте физкультуры, обучал солдат. А еще спортсмены охраняли Центральный дом Советской Армии.
Бабушка рассказывала, как они во время войны с голодухи ели грачей, которых отстреливали на кладбищах, как прятались с грудной Галей в бомбоубежище у метро «Динамо», в подвале дома, построенного для художников.
Бабушка тоже работала для фронта: стегала телогрейки.
После победы мама преподавала физкультуру в Институте пищевой промышленности, потом работала в Спорткомитете в отделе агитации и пропаганды. А папа нашел дело всей жизни. Хоккей с шайбой появился в Советском Союзе в 1946-м. Поначалу спортсмены отнеслись к нему скептически, но руководство разъяснило: «Это олимпийский вид спорта, им можно прославить страну».
Отец, убежденный коммунист, относился к таким словам серьезно. И поработав играющим тренером хоккейной команды ЦДКА, выиграл с товарищами чемпионат Союза. Вот когда по-настоящему началась его тренерская карьера.
Когда в 1947 году родилась я, им с мамой выделили семнадцатиметровую комнату в коммуналке на Красноармейской улице. В доме было центральное отопление, не приходилось печку топить — это уже счастье. Если честно, папа был очень сильно раздосадован тем, что родилась вторая девочка, Он даже не пошел забирать меня из роддома. Мечтал о сыне, лелеял надежду приобщить его к хоккею, но... Правда, довольно скоро выяснилось, что у меня, по мнению папы, «способные» ноги. И в четыре года родители отвели дочку на каток в Марьину Рощу, в секцию фигурного катания к тренеру Новожиловой. С шести лет я стала ездить туда сама, сначала на метро, потом на троллейбусе, переходила дорогу. Тогда никто не боялся отпускать детей одних.
А вскоре пленные немцы выстроили несколько домов на «Соколе», один из них — для Министерства обороны.
В нем-то отцу и дал двухкомнатную квартиру Вася Сталин, там мы прожили всю жизнь. Меня перевели на Стадион юных пионеров, поближе к дому. По выходным пол-Москвы — друзья родителей — приезжали к нам мыться. Бабушка накрывала на стол, выставляла картошку, квашеную капусту, бутылочку вина — его пили тогда из рюмок. Как-то, перебирая старые фотографии, спросила маму:
— Мы что, так бедно жили?
— С чего ты взяла?
— Ну как же, Новый год, а на столе пюре и сосиски.
— Оливье уже съели, — сказала мама.
Счастье для них с отцом, как и для многих людей, живших в то время, не измерялось количеством хрусталя в горке или ковров на стенах.
И нам с сестрой не приходило в голову требовать чего-то особенного. Долгие годы мы носили те вещи, которые шила бабушка. Она была выдающейся портнихой, в свое время у нее заказывала платья Вера Холодная. Школьную форму нам с сестрой шила только бабушка. Она постоянно что-то перекраивала, красила, перелицовывала, получалось в результате очень фасонно. Правда, с тех пор я не ношу каракуль. Наносилась в детстве, когда воротнички и манжеты наших с сестрой зимних пальто бабушка мастерила из папиных ушанок.
К труду нас приучали с детства. Папа контролировал: ага, квартиру убрала — начинай стирать, постирала — бери утюг, гладь белье. Он никогда сам не сидел без дела и другим не давал.
И вот мне поручили пропылесосить наше жилище, но я торопилась во двор к друзьям и схалтурила. Мама пришла, полезла под книжный шкаф, а там пыль. В наказание меня не взяли в Ленинград: мы всей семьей собирались посмотреть город, походить по музеям. Я билась в истерике на балконе, видя, как папа с мамой и сестрой Галей садятся в машину. Бабушка не выдержала, крикнула им: «Звери!» Но родители своего решения не поменяли.
Когда другая наша бабушка перебралась из Тульской области в Подмосковье, под город Чехов, стали ездить к ней. Летом мы с Галей, двумя мамиными сестрами и их детьми жили там — мыли полы, носили воду, поливали сад, окапывали яблони. И там я впервые чуть ли не в три года встала на коньки. Их примотали к валенкам, и я покатила по замерзшей речке.
В Гале папа спортивных талантов не обнаружил, а во мне разглядел. Сестру он особо не мучил физзарядкой, мне же с утра командовал:
— Давай во двор, полчаса побегай, потом гимнастика.
— Пап, ну я же хожу на «фигурку».
— Хочешь там чего-то добиться? Так делай, как я говорю.
— Но если с утра заниматься гимнастикой, буду в школу опаздывать.
— А ты вставай пораньше.
Сам отец поднимался в полпятого утра, что-то писал, готовил завтрак. Но и ложился рано, никогда не мог досмотреть до конца программу «Время».
С наступлением холодов для меня ничего не менялось. Никаких кроссовок тогда и в помине не было, бегала по снегу в тряпичных тапочках «Дружба».
— Пап, у меня ноги мерзнут.
— А ты беги быстрее, будет жарко.
Мама его всегда поддерживала, особенно в том, что касалось нашего воспитания. А оно было мужским. Мы с Галей очень боялись огорчить родителей. Обе, повзрослев, закурили, но всегда прятались от них с сигаретами: не дай бог, увидят!
Став старшим тренером сборной СССР по хоккею, отец начал выезжать за рубеж и чуть-чуть нас баловать. Правда, по магазинам никогда не ходил, просил кого-то из хоккеистов: «Купите Нинке белое, Гальке голубое, а Таньке красное».
Мог запросто привезти два сапога разного размера на одну ногу. Однажды купил роскошные итальянские замшевые туфли — зеленые, сбоку бантик, они и сейчас стоят перед глазами. Но одну ногу они жали очень сильно, а другую средне. А вот с красно-бело-черным нейлоновым свитером папа не промахнулся. Долго его носила, казалось, выгляжу на все сто. Потом по нему вязали себе свитера мои подружки-спортсменки.
Помню, была еще маленькой, когда папа привез мне красивые красные ботинки на белой каучуковой подошве. Только выскочила в них во двор, как мальчишки кинули меня в вар, к которому я намертво прилипла.
«Тань, домой!» — кричит из окна мама. А я не могу сдвинуться с места. В конце концов она вышла, протянула мне палку, и я кое-как выбралась. Ботинки были безнадежно испорчены.
Лупить меня мама принялась еще не доведя до подъезда. Не было в нашей семье закона, что детей лупить нельзя. Но мы на родителей не обижались, твердо знали: они нас любят, а сегодня я даже благодарна им за науку.
Когда папа тренировал сборную СССР, наши хоккеисты девять раз подряд выигрывали золото на чемпионатах мира и Европы и трижды побеждали на Олимпиадах. Позже не раз слышала, что Тарасов был человеком жестким. Но по-другому великим тренером не стать. Эта профессия помогала ему доставать из недр человека способности, о которых тот сам и понятия не имел. Но отец делал это любя.
Он получал парней, которые толком и школу-то не осилили. Послушали бы, как они поначалу разговаривали: двух слов связать не могли.
Но папа, разглядев талант, начинал вкладывать в каждого душу, заставлял поверить в успех, в необходимость добиваться победы, тренироваться до потери сознания, чтобы реализовать свои возможности. И ребята ему безоглядно доверяли, шли за ним, не устраивали «бунт на корабле», хотя нагрузки на них сваливались нечеловеческие.
Многое из того, что показано в фильме «Легенда № 17», правда. Отец привязывал хоккеистов к бортам резиновыми жгутами, и те гоняли шайбу. Как только останавливались, резинка прибивала их к борту. Так вырабатывалась выносливость. Игрока ставили в ворота и обстреливали шайбами. Так воспитывалось мужество, в том числе и умение терпеть боль. Этот метод изобрел мой отец, он хотел не только догнать канадцев — родоначальников хоккея, но и опередить их.
Его подопечные работали на тренировках как цирковые артисты: бегали, прыгали, крутили сальто. Это был настоящий «тарасовский класс», посмотреть на который набивался полный стадион народу.
Владик Третьяк, которого отец научил всем голкиперским премудростям, сам часами бросая ему шайбу, вспоминал, как Тарасов настраивал игроков: «Терпите! Не страшно, если вернетесь без уха или без глаза: зашьем, вставим. Зато привезете золотую медаль».
Еще он рассказывал, что тренер как только его не называл: и полуфабрикатом, и болванкой — но всегда на «вы». На тренировке загонял, замечания так и сыпались на голову Третьяка. Владик обижался:
— Ну почему?
И папа ему объяснил:
— Молодой человек, если я делаю вам замечания, значит, вы еще живой.
Так он воспитывал игроков.
Борис Михайлов пришел в ЦСКА из московского «Локомотива». Отец разглядел в нем талант и пригласил на встречу: «Вы, молодой человек, интересный игрок, но должны спать на клюшках, думать только о хоккее, тренироваться с утра до вечера». А Михайлова ждала дома беременная жена, но он поверил отцу, перешел в армейский клуб на меньшую зарплату, потому что мечтал работать с Тарасовым. Кстати, «спать на клюшках» приходилось не в переносном смысле. В свое время так и поступала команда ЦДКА, за которую играл отец, поскольку лед для тренировок на катке в Марьиной Роще им давали с двенадцати ночи до шести утра.
Но никто не роптал и не срывал занятий.
Валера Харламов был для папы как сын родной. Он его очень любил, но никаких поблажек не делал, заставлял пахать в спортивной шахте (так отец называл тренировки) наравне со всеми. Однажды Харламов затормозил у бортика, чтобы завязать шнурок. Отец заметил, остановил тренировку и отчитал любимого игрока: «По какому праву вы, молодой человек, украли у хоккея десять секунд?»
Кто видел фильм «Легенда № 17», знают: Валера сначала оттачивал мастерство в чебаркульской команде «Звезда», куда его отправил отец, считая, что именно там Харламов взрастит в себе лидерские качества. Помню, что Чебаркуль был у нас на прямом проводе каждый вечер. Папа звонил тренеру Владимиру Филипповичу Альферу и расспрашивал, как идут дела, давал установки: «Харламов должен тренироваться не два, а три раза в день, постоянно держите Валерия на площадке, только так из него что-то получится».
И, как всегда, не ошибся. Посмотреть на Валеру ездило в Чебаркуль из Челябинска полгорода. Электричек не хватало, болельщики набивались в вагоны как сельди в бочку.
Многие воспитанники отца становились героями, кумирами публики. На них молились как на иконы. А папа проявлял сдержанность, высшей похвалой для игроков было: «Подходяще сыграли». Это означало: сыграли отлично.
Не так давно мой племянник Леша Тарасов организовал в ЦСКА фотовыставку, посвященную деду. Смотрю на фотографию: хоккеисты во время тренировки тащат на плечах неподъемные штанги да еще кого-нибудь из игроков в придачу, а лица у всех счастливые, улыбающиеся.
Вот и попробуй тут утверждать, что отец проявлял жесткость. Любил он своих ребят больше жизни.
Хоккей уникальный вид спорта, он как никакой другой воспитывает чувство товарищества. Будь ты самым распрекрасным игроком — в одиночку добиться ничего не сможешь, так как хоккей работа командная, здесь один в поле не воин. Исходя из этого, отец гениально режиссировал игру, атаки его питомцев были похожи на хореографические композиции, где все выверено до сантиметра. Хоккеисты видели друг друга, что называется, затылком. Голы забивали все, легендарный защитник богатырь Александр Рагулин (помните комментарий Николая Озерова: «Ай да Рагулин, великолепно применил силовой прием!»?) выстреливал шайбой со штрафной линии, и она через все поле влетала точно в ворота под восторженный рев стадиона.
Отец создавал теорию игры, хоккейную школу, разрабатывал методики, он посвятил этому множество книг, учебных пособий, научных работ.
Его детище называют сегодня «коллективный хоккей самопожертвования». Это многое объясняет.
Самопожертвование требовалось и от жен хоккеистов. Отец однажды собрал их и создал «женсовет сборной». К этому занятию он привлек маму, которая постоянно приглашала подруг хоккеистов на чаепития. «Если вы способны охранять покой своих милых, тогда будете жить с ними долго и хорошо», — призывала мама. Дружба с женами хоккеистов, которые любили ее как родную, продолжалась до самой маминой смерти.
Она умела дружить и помогать.
Не открою никакой тайны, если скажу, что нечеловеческие физические и нервные нагрузки в спорте высоких достижений оборачивались для ребят, мягко выражаясь, «нарушением режима». Многие звезды хоккея срывались, пили, загуливали. Стресс надо было чем-то снимать, самый простой и доступный способ — «принять на грудь». Так вот женсовет в такие моменты был начеку, не давал ситуации зайти слишком далеко. Папа выражался предельно откровенно: «Девчата, следите за своими мужьями. А то они опять не соблюдают дисциплину. С такой игрой нас за границу не возьмут, а если и поедем — золота не заработаем». Сколько разводов удалось избежать, сколько семей сохранить!
У таких родителей, как наши, мы с сестрой рано стали самостоятельными.
После десятого класса Галя объявила:
— Буду поступать в пединститут на учителя литературы и русского языка. Пойду на вечерний, а днем стану работать в школе.
— Зачем? — забеспокоилась мама. — Это же очень тяжело — четыре раза в неделю ходить на занятия и работать. Почему сначала не окончить институт, не получить диплом?
— Нин, так это же очень хорошо, что ей будет тяжело: чем тяжелее в начале пути, тем лучше, — высказался папа.
Сестра отработала в одной школе тридцать восемь лет, ее обожали коллеги и ученики, в которых Галя вкладывала душу.
Был момент: сменился директор, пришла суровая дама, с которой у Гали сразу не сложились отношения, и она решила увольняться. Отец, услышав об этом, вмешался в ситуацию:
— Ты что, плохой учитель, не справляешься с работой? Тебя ненавидят ученики, не уважают коллеги?
— Нет.
— Тогда как ты можешь уйти? Директор еще двадцать восемь раз сменится, а ты должна остаться.
И Галя его послушалась.
В школе сестра встретила будущего мужа. Она тогда только устроилась работать лаборанткой, а Игорь учился в десятом классе.
Потом он поступил на физтех, и вскоре они поженились. Поначалу жили все вместе на «Соколе»: сестра с мужем спали в одной комнате, родители в другой, а мы с бабушкой — на кухне. У папы уже хватало заслуг, чтобы обратиться куда следует с просьбой решить свой жилищный вопрос. Но просить он не привык, так что со временем молодым купили двухкомнатную кооперативную квартиру в рядовом доме на «Речном вокзале». Отец помог сделать первый взнос. Остальное Галя с Игорем выплачивали сами, учились и работали, растили сына Алешу.
Нас с сестрой родители никогда не жалели. И считаю, что это правильно. Трудности закаляют характер, а спортсмену он необходим. Мое спортивное будущее выглядело привлекательно. Мы с партнером Георгием Проскуриным завоевали золотые медали на Всемирной Универсиаде.
Но совершая круг почета, я упала на дорожку, ведущую к пьедесталу, и переломалась так, что с большим спортом пришлось распрощаться. Диагноз «Хронический вывих плеча» не оставлял никаких надежд на выздоровление. Смиряться с тем, что в девятнадцать лет жизнь закончилась, я не собиралась. Решила осуществить давнюю мечту — поступить в ГИТИС. Сообщила об этом родителям.
— Это что за вуз? — поинтересовался папа.
— Государственный институт театрального искусства имени Луначарского. Таня хочет пойти на балетмейстерское отделение, — пояснила мама упавшим голосом.
Повисла пауза, после которой папа отчеканил: — В нашей семье артистов не было и не будет.
Иди, дочка, на каток, набирай группу, тренируй учеников. Без работы не останешься никогда и будешь там счастлива. Не заметишь, как жизнь пролетит.
Я рада, что последовала его совету. Начинала на Стадионе юных пионеров, плеяда моих олимпийских чемпионов выросла там. Мы строили его своими руками. Каток предназначался специально для фигуристов, борта были низкими. А в девяностые это намоленное, святое место отобрали, сначала открыли автосалон, потом рестораны, фитнес... Сто пятьдесят раз ходила к московскому руководству с просьбой вернуть нам стадион — тщетно. Своего катка я до сих пор не имею. Мне кажется, не использовать мои знания и опыт в подготовке фигуристов, способных показать высокие результаты, просто неразумно.
Я — дочь своего отца, поэтому в работе никогда не довольствовалась малым, не страшилась трудностей, ставила высокую планку и старалась ее перепрыгнуть. «Жук и Чайковская работают тренерами уже по нескольку лет. Чтобы стать способной конкурировать с ними, ты должна работать по двенадцать часов в сутки», — говорил папа. Ни на одном столичном катке столь долгого времени мне и моим подопечным выделить не могли. И я начала мотаться по стране в поисках льда. В провинции получить в свое распоряжение каток было проще. С отцом мы теперь виделись урывками. Я ведь еще и пару раз замуж отходила.
Однажды попросила отца посмотреть на Ирину Моисееву и Андрея Миненкова. Он пришел, сел на трибуне, после тренировки говорит: «Таня, у него слабые спина и живот, тяжело спускает партнершу с поддержек».
И мы с Миненковым увеличили силовые нагрузки, стали уделять больше времени атлетической подготовке. Ира с Андреем прошли путь от юношеских «разрядников» до заслуженных мастеров спорта, чемпионов.
Помню, пыталась узнать у отца несколько упражнений, которые помогают его игрокам сохранять физическую силу и форму, и получила ответ: «Принесешь три своих упражнения, так и быть, покажу тебе одно». Он постоянно что-то придумывал, хотел, чтобы и я напрягла мозги, не давал родной дочери никаких поблажек. В другой раз пришел ко мне на тренировку, когда был прокат номера. Я не надела коньки. Он посмотрел на меня так, что кровь застыла в жилах, и ушел. Считал, что тренер обязан сам выполнять все то, что требует от учеников.
Когда Моисеева с Миненковым впервые выиграли серебро на Олимпийских играх (золото получили великие Пахомова и Горшков), я вернулась в Москву окрыленная. Парила в облаках от счастья, пока папа не приземлил: «У нас за второе место с работы снимают». Лишь после того как мои ученики привезли пятую золотую олимпийскую медаль, он сказал мне: «Ну здравствуй, коллега!» А всего у моих учеников на сегодняшний день сорок одно золото на чемпионатах мира и Европы и восемь олимпийских медалей высшей пробы.
Многие годы вместе с папой нашу сборную по хоккею тренировал Аркадий Иванович Чернышев. Владик Третьяк вспоминал, что он был полной противоположностью отца — даже в ходе игры сохранял спокойствие, сдержанность, в то время как отец реагировал на все суперэмоционально. Вот пример: наши ведут в счете.
Выпуская игроков на лед, Чернышев напутствует:
— Играйте без нервов, будет возможность — забивайте.
И тут вмешивается отец:
— Забить гол во что бы то ни стало! Укатать противника!
Зимние Олимпийские игры 1972 года проходили в Саппоро. Наша команда уверенно вышла на первое место. А вот какую ступень на пьедестале займут хоккеисты Чехословакии — вторую или третью, зависело от результата игры с советской сборной. Председатель Спорткомитета вызвал отца и попросил сыграть с чехами вничью. Мол, должны понимать, Анатолий Владимирович, в дело вмешалась большая политика: надо поддержать товарищей по соцлагерю. Болельщики со стажем помнят, как напряженно проходили матчи с чехами после Пражской весны 1968 года, как «товарищи по соцлагерю» бились с нами на льду не на жизнь, а на смерть, дело всегда доходило до драк, грубости, оскорблений.
Матч в Саппоро ничем не отличался от предыдущих. Отец не признавал договорных игр, наша сборная разгромила чехов со счетом 5:2!
В ходе игры Вацлав Недомански грубейшим образом снес одного из наших хоккеистов, отец не сдержался и обложил его по полной программе. В ответ чех запустил в отца шайбой, к счастью, промахнулся. Инцидент имел последствия. Спортивные чиновники не только вычеркнули имя отца из списка представленных к правительственным наградам спортсменов, но и отстранили от участия в чемпионате мира, который в том году должен был состояться в Праге.
Якобы их на самом высоком уровне попросили не отправлять туда Тарасова. А они были только рады избавиться от неуправляемого, неудобного человека, мстили папе за то, что не гнул перед начальством спину.
Пост отца в сборной занял тренер «Спартака» Всеволод Бобров. Один из любимых и самых преданных учеников отца Толя Фирсов в знак протеста отказался от участия в чемпионате. В итоге под руководством Боброва наша команда проиграла, заняла второе место. Сева был хорошим спортсменом, легким, веселым человеком. Многие годы он оставался нашим соседом по дому, дружил с родителями. Но тренер и спортсмен — совершенно разные вещи. Папа создал свою школу, взрастил выдающихся хоккеистов, а Бобров ничем подобным похвастаться не мог. Он любил жизнь, а папа любил хоккей.
Но Сева полностью устраивал начальство Спорткомитета.
Вот и на играх Суперсерии СССР — Канада советскую сборную вывел на лед он, хотя идея сразиться с канадскими профессионалами принадлежала отцу. Дело в том, что по тогдашнему регламенту профессиональным игрокам было запрещено принимать участие в чемпионатах мира по хоккею. Звезды родины этого вида спорта не могли войти в сборную Канады. Переговоры о матчах с канадцами велись несколько лет и в 1972 году увенчались успехом. Но в полной мере порадоваться этому отец не мог, в пятьдесят шесть лет его отстранили от руководства сборной и уволили из ЦСКА.
Это было кошмарное время. Отец мог работать еще лет двадцать — его методы были настолько новаторскими, что благодаря им наш хоккей не сдавал бы первых позиций многие десятилетия.
Спортивные чиновники знали, как ударить непокорного Тарасова побольнее. Капитана команды Толю Фирсова, признанного годом ранее лучшим игроком чемпионата мира, тоже не взяли на игры в Торонто, припомнили, как заступился за отца. Чем мельче люди, тем страшнее их месть.
Толя продолжал дружить с папой, приезжал в гости с детьми и женой Надюхой, она работала завучем в школе. Надя заболела неожиданно, когда врачи поставили раковый диагноз, спасти ее было уже невозможно. Фирсов настолько любил жену, что не смог жить. Он просидел у ее могилы несколько дней, потом там и умер. Толе было всего пятьдесят девять...
А в первых матчах Суперсерии наши хоккеисты буквально разгромили канадцев. Работала папина школа. Он и не стал бы добиваться этих встреч, если бы на сто процентов не был уверен в победе. Выдающийся канадский хоккеист Бобби Халл, не принимавший участия в играх, вспоминал: «Я сидел у телевизора. Сначала мы повели в счете. Камеры стали выхватывать крупные планы Эспозито, Маховлича, Кэшмена, по их лицам градом катился пот. Ни Харламов с Михайловым, ни Якушев с Цыганковым, в отличие от наших игроков, даже не дышали тяжело. И тогда я предрек, что русские победят».
В фильме «Легенда № 17», который мне очень нравится, Олег Меньшиков, играющий роль Анатолия Тарасова, от нервного напряжения выходит во время матча во двор, рисует прутиком хоккейные схемы и по радостным возгласам, доносящимся из открытых окон квартир, где все прильнули к телевизорам, понимает, что наши побеждают канадцев.
На самом деле матчи Суперсерии отец, конечно, видел. Но это художественное допущение никак не испортило картины. Я безумно благодарна Олегу Меньшикову, режиссеру Николаю Лебедеву, продюсеру Леониду Верещагину, студии «ТРИТЭ»: так понять, так ухватить внутреннюю сущность папы не удавалось еще никому. Боялась, что фильм не оправдает моих ожиданий и я просто выскочу из зала. Но авторам удалось настолько точно рассказать о моем отце, так глубоко раскрыть его образ, проникнуть в суть профессии, что это вызвало мое восхищение. Даже далекому от спорта человеку после фильма становится понятным, почему люди тогда обожали хоккей.
Кстати, смотрел отец, как играет без него команда, на даче в Загорянке. Незадолго до этого родители купили участок, на котором стоял скромный финский домик. Папа обожал копаться в земле. По его инициативе на тех двенадцати сотках росли цветы. Восемь розовых кустов он привез из Болгарии, мне велел выкопать под каждый яму в квадратный метр, сам эти розы сажал, ухаживал за ними, обрезал. Гости, приезжавшие на дачу, сразу же получали в руки лопаты, грабли, принимались полоть и обрабатывать грядки. А папа тем временем топил баню, накрывал на стол.
Луковицы тюльпанов отец привозил из Голландии, тщательно запрятав от таможенников в хоккейную амуницию. Провозить растения не полагалось. Высаживал их на даче в теплом помещении, создавал микроклимат, чтобы тюльпаны расцвели к Восьмому марта.
Нарезав целое ведерко цветов, ехал в ЦСКА поздравлять женщин.
А еще на участке стоял парник, где родители выращивали овощи. Папа постоянно занимался заготовками, солил огурцы и помидоры, квасил капусту. Обожал собирать грибы. Однажды приехал из Финляндии с четырьмя чемоданами. Мы с сестрой обрадовались, подумали: накупил нам и маме одежды. Открываем, а там — шляпки белых грибов! Нас с Галей отправили на балкон, где мы три дня их чистили, а мама солила-мариновала. В багажнике своей «Волги» папа всегда возил ведерко с квашеной капустой, солеными огурчиками-помидорчиками и складной столик. В любой момент был готов устроить пир.
Он вообще любил принимать гостей, угощать. Мог позвонить маме и сказать: «Нина, через двадцать семь минут привезу Стремберга, накрывай на стол».
Мама сначала пугалась. А потом начинала метать на скатерть все, что было в холодильнике, варить картошку, открывать банки, и когда тренер шведской сборной, с которым отец особенно тесно общался, переступал порог квартиры на «Соколе», его ждал роскошный прием по-русски. Пили обычно «тарасовку» — водку, настоянную на клюкве.
После отставки отец мог бы предаваться дачным радостям, но это было не в его характере. Он по-прежнему поднимался в полпятого утра, садился за письменный стол, работал над новыми методиками тренировок. Пошел преподавать в Институт физкультуры, защитил диссертацию, читал лекции. Но без хоккея долго прожить не смог.
Однажды вышел во двор нашего дома, собрал мальчишек, гонявших шайбу, стал их тренировать и организовал турнир. Событие получилось настолько громким, что соревнования дворовых команд в итоге вылились в целое движение «Золотая шайба». Папа ездил по стране, искал талантливых ребят, соревнования вскоре стали всесоюзными. Именно на матчах «Золотой шайбы» впервые прозвучало имя Славы Фетисова, тогда всего лишь одаренного перспективного парня, а сегодня легенды отечественного хоккея.
Когда владельцы футбольных или хоккейных клубов озвучивают цифры с огромным количеством нолей, за которые приобрели очередного иностранного игрока, становится обидно. Как им объяснить, как докричаться, что вкладывать деньги необходимо в наших детей, открывать спортивные школы, стадионы, катки, растить своих спортсменов и тренеров, в честь которых под сводами дворцов спорта будет звучать российский гимн!
Но сейчас появилась надежда: что-то начало меняться, сдвинулось с места.
Для отца гимн Советского Союза никогда не был пустым звуком. Слава Фетисов вспоминал, как участвовал когда-то в матче молодежного чемпионата мира с финнами: «Накануне я немножко загулял, играл уже и в составе взрослой сборной, так что к этому матчу позволил себе отнестись несерьезно. В результате перед третьим периодом мы проигрывали две шайбы. Сидим в раздевалке понурые, вдруг распахивается дверь, на пороге Анатолий Владимирович Тарасов. Увидел меня и выдал по полной: «Ты — лидер сборной, а ползаешь по льду как таракан! Тебе не стыдно позорить армейский клуб?!» А потом вдруг снял шапку и запел гимн Советского Союза.
У всех мурашки по коже. Мы выскочили на лед и порвали несчастных «фиников».
Слава приезжал к отцу, когда его пригласили играть в НХЛ, советовался, как лучше подготовиться. Отец посвятил ему весь день, показал множество специальных упражнений, которые помогли Фетисову настроиться на силовой хоккей. В память о папе мы по сей день сохраняем со Славой добрые отношения. Американцы снимали фильм о Фетисове и заглянули к нам в Загорянку. Слава стоял около нашего крошечного домика и показывал съемочной группе лес, где отец его когда-то тренировал.
Вспоминаю и еще один случай, который демонстрирует, насколько искренним патриотом своей страны был отец. Я подружилась с Мариной Нееловой и пригласила ее в Загорянку.
Папа принял нас, как всегда, хлебосольно, накрыл стол, шутил, ухаживал за дамами. Когда Марина вышла из комнаты, поинтересовался:
— Кто она?
— Актриса, играет в «Современнике».
Марина вернулась, веселье продолжилось, и вдруг папа спрашивает Неелову:
— А ты Зою Космодемьянскую играла?
— Нет, Анатолий Владимирович.
— А хочешь сыграть?
— Да боже упаси!
Что тут началось...
— У вас нет ничего святого! Антисоветчицы! — кричал папа. — Убирайтесь из моего дома!
Мы похватали дубленки и, выскочив на улицу, сели в мой «жигуленок». А он не заводится ни в какую — мороз был градусов тридцать. Потыркались-потыркались, вдруг из дома вылетает отец, рвет дверцу.
— Выходите! — садится за руль, с полоборота заводит машину, прогревает и... глушит мотор. — Ладно, антисоветчицы, пошли допивать.
Чуть позже папа пошел в библиотеку ЦСКА и прочитал всю имевшуюся там прессу о Нееловой: рецензии на спектакли и фильмы, интервью. А потом позвонил Марине:
— Ну здравствуй, великая актриса современности.
— Кто это? — растерялась та.
— Это Толя Тарасов.
У Марины чуть сердце из груди не вырвалось. А папа с тех пор к ней только так и обращался: «Великая актриса современности».
Отец не принял Перестройку, был убежден, что распад Советского Союза — непоправимая ошибка. Он не мог смотреть телетрансляции со съездов народных депутатов, нервничал, подскакивало давление. Утешало его одно: «У Нинки и девок хоть деньги после моей смерти будут. Я столько книжек написал, станут получать мои авторские». Отец был человеком неприхотливым, роскошь не любил, ходил по преимуществу в спортивном костюме, стригся в простой парикмахерской за семнадцать копеек. В сберкассе на книжке у него лежало тридцать шесть тысяч советских рублей, заработанных, как он говорил, «на виду у всей страны».
Когда одна за другой начались денежные реформы, мы уговаривали его снять все и во что-то вложить:
— Папа, давай хоть дачу побольше купим.
На тридцать шесть тысяч можно было тогда приобрести трехэтажный особняк.
— Зачем? Мне хватает и этой.
— Но деньги могут просто пропасть, обесцениться.
— Этого не может быть! Власти не могут так поступить с народом.
Папа не верил, что у людей отберут заработанное потом и кровью.
Ошибался. Незадолго до маминой кончины ей вернули тот вклад. Перевели российские рубли в американскую валюту — получилось восемьсот сорок шесть долларов.
В девяностые и у меня начались проблемы. Стадион юных пионеров — главную тренировочную базу — отобрали. А ни одного дня тренировок пропускать нельзя. И тогда я собрала своих учеников и перебралась с ними в Америку. Продолжала работать на страну, готовить российских чемпионов, но за океаном. Ни Спорткомитет, ни Олимпийский комитет России не перевели нам ни единой копейки. Никто из чиновников не поинтересовался, как мы живем, что едим, на какие средства арендуем лед, заказываем костюмы. Всех устраивало, что каждые четыре года мои ученики приносят стране олимпийское золото.
Откуда брались деньги? Два часа в день тренировала зарубежных спортсменов, а восемь часов — работала со своими. Американцы помогали, директор катка не брал деньги за лед, когда катались мои российские ученики. Известный американский антрепренер Том Коллинз, организующий турне звезд фигурного катания по США и Европе, выделял средства. А когда мои ребята начали выигрывать все подряд, стали отдавать треть заработанных денег на расходы.
Мне приходилось думать не только о них, но и о том, как обеспечить моих родителей.
Знаменитый американский клуб «Нью-Йорк Рейнджерс» приглашал отца на работу. Но искали они его через Спорткомитет и получили ответ: «Тарасов болен». Месяц болен, два, три... Мы узнали о приглашении с опозданием и случайно, папе дозвонился Арне Стремберг:
— Анатолий, что с тобой?
— Ничего.
— Ты в курсе, что «Нью-Йорк Рейнджерс» предлагал тебе трехмиллионный контракт?
Они больше миллиона в год тренерам никогда не платили. Почему ты отказался?
— Я об этом предложении ничего не знал.
Да он бы и не поехал. Считал невозможным выдавать иностранцам профессиональные секреты — ему казалось, что это предательство родины. Папа не предполагал, что пройдет год и лучшие российские хоккеисты отправятся играть за американские и канадские клубы.
Однажды спросил:
— Дочка, почему ты не сказала, что надо и мне ехать работать в «Нью-Йорк Рейнджерс»?
— А ты не спрашивал.
Думаю, если бы папа работал за рубежом, он прожил бы дольше. Но его туда не пустили. Не разрешили даже отправиться в Канаду, где имя Тарасова увековечили на церемонии в Зале хоккейной славы в Торонто. Мы узнали об этом, когда в один прекрасный день во двор нашего дома въехал лимузин с дипломатическими номерами и посол Канады передал отцу перстень и дощечку с его именем. Позже я сама побывала в Зале хоккейной славы. Под портретом отца прочитала: «Мир должен быть благодарен России за то, что подарила ему Анатолия Тарасова».
С возрастом у спортсменов, особенно великих, обостряются болячки, дают о себе знать старые травмы. У Леши Ягудина и Лены Водорезовой заболели суставы, у Жени Плющенко стерлись позвонки... Папа набрал лишний вес, заболели ноги, да так, что он не смог ходить, потребовалась операция по замене тазобедренного сустава. Денег на нее ни у меня, ни у родителей не было. Ничем не помог и армейский клуб, где папа прослужил сорок лет. И тогда на помощь пришла Канадская хоккейная лига, там сказали: «Мы сделаем все, чтобы спасти великого Тарасова».
Я только что вернулась с Олимпиады в Калгари, где мои ученики снова взяли золото и мне впервые заплатили за победу четыре тысячи долларов. Сразу же отправилась к председателю Спорткомитета: «Разрешите отвезти отца на операцию в Канаду. Он не знает языка, не сможет объясниться с врачами.
Я должна находиться рядом. Деньги на поездку у меня есть».
Трусливый чиновник перепугался, что два знаменитых тренера могут сбежать (если б я такое планировала, давно бы осуществила), и не выпустил меня из страны. Маме тоже не разрешили сопровождать отца. Операция прошла успешно, но после нее требовалось долгое время на реабилитацию. А ухаживать за папой было некому. Ему назначили сильные обезболивающие, и состояние беспомощности, которое наступало после них, страшно его пугало. Отец мог выпить сколь угодно много, но никогда не пьянел. А тут не слушались руки, трудно было оторвать голову от подушки. Перепуганный, он звонил мне, кричал в трубку:
— Таня, меня хотят отравить! Скажи им, пусть прекратят колоть наркотики.
— Папа, тебе колют эти препараты, чтобы боли не было.
Если бы я находилась там, все закончилось бы хорошо. На десятый день отец настоял, чтобы его выписали и отправили в Москву. Привезли папу на носилках, идти самостоятельно он не мог. Как не разошлись швы во время многочасового перелета — не понимаю. Но стройное лечение было нарушено. До конца жизни папа вынужден был передвигаться на костылях.
Он успел порадоваться моему семейному счастью. Я встретила выдающегося пианиста Володю Крайнева и вышла за него замуж. Талантливый, энциклопедически образованный, веселый, легкий, дружелюбный, искристый, как шампанское, Вова не мог не очаровать моих родных. Он давал спокойно работать, понимал, насколько это для меня важно, не требовал, чтобы стояла у плиты круглые сутки.
Но дом есть дом, им нужно заниматься, и я варила борщи, жарила котлеты. Если не успевала, помогала Вовина мама Рахиль Моисеевна, мы поселились в соседних подъездах. Папа ее обожал. Иля Моисеевна, врач по профессии, прошла всю войну на передовой, одна вырастила сына. Кстати, только ей отец доверял делать себе уколы.
Однажды антисемитская шваль разрезала обивку двери ее квартиры и написала несмываемой краской «жиды». Отец узнал об этом, вызвал Илю к себе и пообещал: «У меня есть ружье, подаренное министром обороны. Я перееду к тебе и буду отстреливаться».
Наши с Вовой друзья его очень любили. Если папа принимал участие в застолье, все внимание было приковано к нему, он становился душой компании, умел быть обаятельным, остроумным.
Отец мог пару дней лежать, а потом, накопив сил, вскочить, выйти из дома, отправиться в другой город на матчи «Золотой шайбы», поехать в «Лужники» на хоккей. Когда он показывался на трибуне на костылях, зал всегда вставал. Я это не раз видела. Папа садился, доставал блокнот, что-то записывал по ходу игры. А телевидение не показывало его четырнадцать лет. Если телекамера случайно выхватывала отца на трибуне, комментаторы замолкали, держали паузу.
Поскольку в поездках ему требовалась помощь, мы уговорили Галю оставить работу учителя и сопровождать папу. Передвигался он с трудом, но во время тренировок с мальчишками к нему возвращались силы и он отбрасывал костыли.
Об одной поездке не могу не рассказать. Отца пригласили в Бостон выступить перед профессионалами из НХЛ. Он отправился туда с Галей, а я как раз находилась неподалеку, тренировала Илью Кулика в пригороде Бостона, спонсор оплатил там лед. Вскочила в машину и успела ровно к началу папиной лекции.
Каким же он был красивым! Галя нагладила ему белоснежную рубашку, уложила непослушные кудрявые вихры. Отец вышел на сцену, и зал встал. Люди, лица которых известны болельщикам всего мира, кумиры публики, устроили ему овацию, минут десять никто не хотел садиться, отец еле их уговорил. Мы с сестрой тоже поднялись вместе со всеми, а потом обнялись и зарыдали. От счастья, потому что видели, как воодушевлен отец. Видели признание его гения, обидно, что не в своей стране.
На сцене для него установили кресло, но папа, отвечая на сыпавшиеся вопросы, совершенно забыл про костыли, постоянно вскакивал, а в конце даже прошелся по сцене. Подумала тогда: «Он полон сил, он столько мог еще сделать, если бы вельможные подонки не отняли у отца дело всей его жизни».
Это был папин день, мы не могли так просто расстаться с теми, кто его любил и ценил. Денег на ресторан у меня тогда не было, сделала так, как любил папа: съездила в русский магазин, накупила «нашенской» закуски — квашеную капусту, соленые помидоры, ветчину, водку, позвонила в обслуживание номеров гостиницы, где остановились папа с Галей. Мы сдвинули кровати, вместили по центру стол, уставленный русскими разносолами. Отец окинул его взглядом и заявил: «Да, богато живешь, дочка».
Весь вечер к нему в номер тянулась вереница людей: сфотографироваться, взять автограф, просто пожать руку.
Молоденький вратарь сказал: «Мистер Тарасов, у меня все коленки сбиты, тренируюсь по вашей методике». Папа всех угощал, радовался. Это был его триумф. Он заслужил признание. Увы, в мире, не на родине. В России по сей день нет ни одного спортивного комплекса, ледового дворца, спортивной школы, соревнований, которые бы носили имя Тарасова.
В одной из своих книг папа писал: «Мне жаль людей, которые равнодушны к спорту. Они здорово обедняют свою жизнь. Что касается меня, скажут: «Начни жить заново» — и я снова выберу стезю тренера. Это чертовски интересная профессия — воспитывать сильных духом и телом людей».
Нет пророка в своем отечестве. Таланту всегда завидуют, а в нашей стране черной завистью.
Отец был вечно недоволен собой, считал, что успокаиваться, почивать на лаврах нельзя, воспитывал меня, давал советы. Он никогда не отличался сентиментальностью, лишь однажды признался: «Я благодарен Богу за то, что у меня есть семья. Такое счастье, когда лежу в постели на даче, а вы втроем с матерью вокруг меня щебечете».
Отца пытались убить несколько раз: когда отнимали звание, увольняли с работы, отстранили от хоккея на всю оставшуюся жизнь. Но довести дело до конца удалось в 1995 году врачу из городской больницы № 67. У великих тренеров, в отличие от госчиновников, нет никаких привилегий в виде спецполиклиник.
Тот доктор из отделения проктологии провел простейший осмотр, после которого у папы начался сепсис. Он сгорел за два месяца. Мы доставали новейшие лекарства, подняли на ноги всех знакомых врачей, им лично занимался профессор Абрам Львович Сыркин — друг нашей семьи, но нам так и не удалось спасти отца. Ему было всего семьдесят шесть лет...
Сегодня уже нет в живых моей мамы, Гали, Володи, но первого августа мы с Алешей Тарасовым (племянник носит фамилию деда) продолжаем собирать на даче в Загорянке близких и друзей. День бракосочетания родителей стал в нашей семье днем памяти. Мой племянник не продолжил спортивную династию. Леша окончил иняз, знание итальянского и английского помогает ему вести серьезный мебельный бизнес.
Но вот уже три года шесть дней в неделю он водит в хоккейную школу ЦСКА шестилетнего сына Федю. Может, Федя влюбится в хоккей как прадед и будет служить ему верой и правдой всю жизнь. Кто знает?
Подпишись на наш канал в Telegram