В одном из писем Булат написал: «Мы могли бы довольствоваться пошлым званием любовников, но это не для моего к вам отношения…»
В июле 1996 года на праздновании дня рождения Евгения Евтушенко в Политехническом музее Булат был с женой, я тоже — не одна... Встретились взглядами и долго не отпускали глазами друг друга. Горько усмехнулась про себя: «Как Штирлиц с супругой на безмолвном свидании в кафе. Тринадцать лет назад мы прошли хорошую школу конспирации — и вот полученные навыки снова пригодились».
Это была наша последняя встреча...
А первая случилась третьего апреля 1981 года в Институте советского законодательства при Минюсте СССР, «подвале», как мы, сотрудники, его называли. Знакомство с песнями Окуджавы произошло еще раньше — в школе. Услышав по радио «Молитву»:
Пока Земля еще вертится,
Пока еще ярок свет,
Господи, дай же ты каждому
Чего у него нет... —
Я была поражена. Стихи, мелодия и особенно голос — глуховатый, будто надтреснутый, проникавший в глубину души, — завораживали и тревожили. Спустя несколько лет, уже во время учебы в МГИМО, мне удалось купить пластинку «Надежды маленький оркестрик».
Вглядываясь в напечатанный на ее конверте портрет, не раз ловила себя на мысли: «Этот человек так же одинок, как я. И ему, так же как мне, очень хочется быть понятым...» Щемящим сиротством веяло и от маленькой фотографии с концертного билета. Выражение лица показалось очень знакомым, и накануне выступления Булата в «подвале», повинуясь необъяснимому порыву, я стала перебирать студенческие фотографии. Ах вот что я, оказывается, искала... Снимок, сделанный на одном из концертов ансамбля «Гренада», участницей которого я была. На моем лице фотограф запечатлел точно такую же печать сиротства.
Третьего апреля мне нужно было встретить и проводить в актовый зал мужа, для которого тоже был куплен билет «на Окуджаву».
Когда вернулась в отдел — за моим рабочим столом сидел Булат Шалвович в окружении щебетавших институтских дам: «Почему вы так долго не могли вырваться к нам на концерт?», «Вам кофе или чаю?» Он игриво качал ножкой и довольно улыбался в усы. Окуджава привстал, чтобы уступить мне место. Но я замахала руками: «Сидите, сидите!» И тут кто-то из девчонок меня «сдал»:
— Булат Шалвович, а ведь наша Наташа тоже поет! Она даже выступала на открытии Олимпиады! Вы обязательно должны ее послушать.
— Послушать? — губы Окуджавы тронула улыбка. — Я не против, я только за...
Он пристально посмотрел на меня:
— А вам какая музыка нравится? Скажем, из современных композиторов?
— Из современных... Ну, вот если взять Эдисона Денисова, то у него мне нравится не та, где все просчитано, а...
— Вы не правы! — прервал Окуджава. — Денисов — композитор с тонким лицом...
— Да никто не выступает против этого! Я говорю о том, что он свое тонкое лицо зачастую скрывает за нарочитой, математической просчитанностью, а ведь есть у него такие темы...
— Но вы не знаете...
— Знаю! И музыку, и самого Эдисона Васильевича!
С Эдисоном Денисовым я познакомилась благодаря Юльке Денисовой — моей подружке, бывшей однокласснице и соседке по дому. Он был очень влюблен в нее. Не считая фамилии (вот совпадение!), их еще многое объединяло.
Например, оба по образованию — математики. Но Юля так и не решилась выйти за Эдисона замуж... Денисов был старше более чем на двадцать лет. Мою маму подобные мезальянсы приводили в возмущение:
— Как можно, он ей в отцы годится?!
Я пыталась возражать:
— А вдруг это любовь?! — но в душе все же было какое-то недоумение. Видимо, маме удалось вдолбить в мою голову нечто такое... Когда дело пошло к расставанию, я пыталась утешать Эдисона Васильевича. Юлька тоже мучилась, но недолго, вскоре встретила замечательного парня Сашу и вышла за него замуж...
Почему во мне в тот вечер вдруг проснулся дух противоречия и мы так схлестнулись с Булатом — ума не приложу.
Но скоро выяснилось, что предмета для спора нет: мы оба очень хорошо относились и к Эдисону Васильевичу, и к его музыке. Речь шла, скорее, о нюансах. И тут мне сказали:
— Наташа, Окуджава приехал без гитары! Что делать?!
— Сейчас попробуем организовать.
Не скажу, что мое сообщение обрадовало гостя. Уже сидя в зале, я уловила тяжелый вздох, когда на сцену вынесли гитару. До этой минуты Окуджава с воодушевлением рассказывал о себе, встречах с людьми, оставившими след в его жизни, рассуждал на вечные философские темы. Однако публика ждала песен...
В разгар вечера ведущий предложил задавать гостю вопросы. Я, как на уроке, подняла руку и, робея, спросила:
— Скажите, пожалуйста, а что у вас рождается сначала: стихи или музыка?
Он посмотрел тепло, даже умилительно:
— Не знаю. И не верьте тем, кто рассказывает, что и как у них рождается. Они тоже не знают, это тайна. Великая, как любовь. Тайна, которую нельзя ни объяснить, ни разложить.
По окончании концерта в кабинете начальника накрыли чайный стол. Там мы с Окуджавой почти не общались — и без меня было много желающих. Когда за ним закрылась дверь, Ленка Зобова спросила: — Ты взяла телефон?
— Нет.
— Дура!
Беги за ним!
— Нет, нет! — я испуганно затрясла головой. — Не могу!
— Можешь! Он обещал тебя послушать! Беги немедленно, пока не уехал! Тебе это нужно!
И Ленка вытолкала меня за дверь. Несусь по коридору, а сама думаю: «Не слишком ли быстро бегу?» Несколько метров иду шагом, потом снова бегом. В ушах все звучат Ленкины слова «Тебе это нужно! Тебе это нужно!», а сама думаю: «Ну, дождется — так дождется, а уехал — так уехал...»
Вижу: вдалеке стоит красная машина. Не уехал… Увидев меня, Булат по-мальчишески резво выскакивает из салона:
— Садитесь.
Куда вам ехать?
И столько в его вопросе воодушевления, радости, что мне вдруг захотелось ответить «А хоть на край света!», но вместо этого говорю:
— Меня ждут...
Лицо Булата становится растерянно-мрачным:
— Понятно… Вы хотели, чтобы я вас послушал?
— Нет, это девчонки... Постойте, я не то говорю... Конечно же, я тоже хочу... Хочу пригласить вас на свой концерт и буду благодарна, если позовете на свой.
— Хорошо, — сухо роняет Булат, — до июня я буду недоступен, а после — звоните. Есть куда записать номер?
Потом он не раз припомнит мои слова: «Меня ждут...» Это было как ушат холодной воды, как удар хлыста. Редко случается, когда поговорив с человеком несколько минут, ловишь себя на мысли, что хочешь общаться с ним и дальше. И если все вдруг обрывается, возникает ощущение невыносимой пустоты, незавершенности. Именно это я чувствовал, идя по вашему коридору, садясь в машину. И вдруг ты появляешься! А через минуту даешь понять, что не свободна, что тебя ждет другой...»
Несколько недель я жила под впечатлением нашей встречи. А потом наступило лето 1981 года, и мы с Юлькой Денисовой отправились по путевке в Коктебель на турбазу «Приморье».
С тех пор это место стало для меня особенным, любимым. Море, Карадаг, дом Волошина... Без моря я долго жить не умею: начинаю хандрить и чахнуть. С каждым днем оно наполняло нас с Юлькой какой-то невиданной силой, радостью и ощущением грядущих счастливых перемен. Предчувствия не обманули: вернувшись в Москву, мы обе забеременели. Почти одновременно. И Юлькин муж Саша, и мой этому обрадовались несказанно.
Сережа впервые увидел меня по телевизору, в составе ансамбля «Гренада». Подошел на остановке рядом с МГИМО и строго спросил:
— Вы — Наташа Горленко?
— Я.
— Мне очень понравилось, как вы пели.
— Спасибо.
Через минуту я забыла о нем. Сергей же начал осаду. Узнав от моих однокурсниц (мы учились на разных факультетах: я — на международном праве, он — на экономическом), что мечтаю заполучить редкий испанско-русский словарь, немыслимым образом его раздобыл. Приглашал на спектакли, концерты и, сидя рядом, смотрел не на сцену, а на меня — с восторгом и обожанием.
Со временем к Сережкиной осаде подключились мои родители. Впрочем, мама была готова меня выдать, конечно, не за первого встречного, но... Слишком часто повторялась пословица: «Двадцать три — замуж при!» Еще она любила цитировать свою маму, Елену Адамовну, которая говорила, что девушка как цветок: ее надо вовремя пересадить в другой горшок — а то завянет.
Сережа маме понравился: «Ну чего тебе еще надо?! Заботливый, воспитанный, умный. Заживешь как за каменной стеной! Наверняка после вуза его отправят в Латинскую Америку. Ты со своим испанским будешь там словно рыба в воде!»
И я сдалась. Хотя ни тогда, ни потом не любила Сережу по-настоящему: до дрожи в коленках, до дикого страха потерять. Жалела? Да. Сережка рано остался сиротой и очень тосковал по домашнему теплу. Отмечала ум, образованность, такт, чувство юмора, испытывала благодарность за то, что поддерживал во всем, а в самые тяжелые минуты спасал своей любовью. Но если быть честной: в замужество я просто сбежала от опеки и прессинга, которые довлели надо мной дома.
Я с детства хотела стать артисткой. Пение и танцы были моей страстью. Однако родителей такой вариант не устраивал.
— Что это за профессия — артистка?! — негодовала мама. — Она подневольна и унизительна! Сегодня ты востребована, а завтра? Человек должен работать в стабильном коллективе и не бояться остаться без куска хлеба! А пенсия? Ты подумала, на что будешь жить в старости?!
— Мама, мне семнадцать лет! Какая пенсия?! Я не хочу всю жизнь мучиться, ненавидя дело, которым занимаюсь! А при словах «стабильный коллектив» мне хочется застрелиться!
— Я твоя мать, и ты будешь делать так, как я скажу.
Папа не вмешивался — понимал, что только добавит напряженности в раскаленную атмосферу.
Противостояние — на время! — закончилось тем, что я отправилась в МГИМО, где преподавал близкий друг семьи. Поступила не без блата, но училась добросовестно: уже со второго курса меня стали отправлять на практику в ЦК КПСС в качестве переводчицы с испанского, я сопровождала делегатов съездов из Парагвая, Аргентины, Мексики. Но получив красный диплом, попросила свободное распределение. И была уверена, что теперь смогу беспрепятственно приступить к осуществлению своей мечты. Не тут-то было! Узнав, что дочь намерена стать студенткой Всероссийской творческой мастерской эстрадного искусства при «Росконцерте», мама устроила скандал. Пришлось пойти на компромисс: я поступаю в аспирантуру и одновременно — в ВТМЭИ. В разное время ее окончили Любовь Полищук, Валерий Леонтьев, Елена Камбурова, Жанна Бичевская....
Аспиранткой стала почти с лету, а в мастерской пришлось выдержать бешеный конкурс. Помню свою первую встречу с преподавателем вокала Георгием Павловичем Виноградовым. «Ну что, решили после МГИМО у нас гитаркой побаловаться?» — с нескрываемым сарказмом поинтересовался он.
Однако спустя месяц Виноградов разговаривал со мной уже совсем другим тоном. «Ты не имеешь права болеть! — возмутился Георгий Павлович, когда я пришла на занятия с легким насморком. — Твой голос не принадлежит тебе одной! Уж лучше ангина — только не насморк. Поняла? Немедленно лечиться!»
Нагрузки в аспирантуре и в мастерской были сумасшедшими. К чести Сережи, он ни разу не попрекнул меня отсутствием ужина или неглаженной рубашкой.
Даже о ребенке не заикался, хотя спал и видел себя отцом. И, что называется, «накликал».
О беременности я узнала в больнице, где оказалась из-за тяжелейшего нервного срыва. Разрываясь между подготовкой к сдаче кандидатского минимума и к первому отчетному концерту в мастерской, я справилась и с тем, и с другим, но очень дорого за это заплатила. Препараты, которые мне кололи в немыслимых дозах, не оставили шансов родить здорового ребенка. По настоянию врачей беременность пришлось прервать. Слава богу, что вообще удалось вырваться из этого ада более или менее здоровой. Тогда же был озвучен и категорический запрет на артистическую профессию: «В этой среде люди с железными нервами не выдерживают!
Что же говорить о вас — человеке с подвижной и хрупкой психикой? С ребенком теперь придется повременить — года два о беременности не может быть и речи».
Я послушалась врачей лишь отчасти. Оставила ВТМЭИ и устроилась в тихое, спокойное место — Институт советского законодательства, где и встретила потом Булата. Но уже летом 1980 года принимала участие в олимпийском концерте со своей коронной кубинской зажигательной песенкой «Така-така» в сопровождении огромного оркестра. Я продолжала сочинять музыку, записала на радио цикл песен на стихи Гарсиа Лорки.
По прошествии двух отведенных докторами лет мы с мужем стали с нетерпением ждать наступления беременности. Ожидание растянулось на три года. Рыдала ночи напролет.
Сережка вытирал мои слезы: «У нас обязательно будут дети. И первым родится мальчик. Сын. Ты мне веришь?» Я кивала головой, прижимаясь к его надежному плечу.
Услышанные от врача осенью 1981 года слова: «Шесть недель. Поздравляю вас! Вы столько к этому шли...» — показались самой прекрасной музыкой на свете. Я верила, что с появлением ребенка метания, душевная неустроенность, грезы о сцене отойдут на второй план. Я успокоюсь и буду счастлива, сосредоточившись на семье. А когда он подрастет, может, даже примусь за написание докторской диссертации. Кандидатская была почти готова — я защитила ее перед уходом в декрет.
Последние месяцы моей беременности Сережа провел вдали от дома — его отправили в командировку в Латинскую Америку.
Но каждый день я слышала в трубке заботливый голос: «Как ты себя чувствуешь? Какой гемоглобин? Что говорит врач?» Рожать предстояло в начале мая, и за неделю до праздника солидарности всех трудящихся муж примчался в Москву.
Четвертого мая вечером боли были такими, что пока оформляли карту в роддоме, я в кровь искусала губы. В предродовой палате пролежала несколько часов. Другие женщины истошно кричали, а я, стиснув зубы, молчала и пыталась правильно дышать, начитавшись всяких дурацких книжек. Боялась, глупая, доставить неудобство докторам и соседкам по палате. Когда врачи обо мне вспомнили, было уже поздно...
Акушерка держала ребенка за ножки. Я видела его перевернутое лицо — белое, печальное и очень красивое. С трудом разлепила спекшиеся от крови губы:
— Почему...
он... молчит? Что с ним?
— Сердцебиение — единица, — скорбно сказала одна из врачей. Их уже было много вокруг, и у всех — мрачные лица. В этот момент мне показалось, что у сына дрогнули ресницы.
— Он еще жив! Спасите его! Сделайте что-нибудь!
— Мальчик мертв.
На меня будто бросили оголенный провод — от дрожи, сотрясавшей тело, родовой стол заходил ходуном.
— Успокойся, пожалуйста, — медсестричка смотрела с состраданием. — Доктору трудно тебя зашивать — она не может попасть иголкой куда надо...
— А что будет с маленьким?
— Отвезут в крематорий, — отрезала врач. — Не трясись, а то сейчас исколю всю.
Я не помню, чтобы плакала или кричала. Только все продолжала дрожать и твердить про себя: «Бог дал, Бог взял...» И вроде бы становилось легче.
Когда очнулась в послеродовой палате, жить не хотелось. Сережа, будто почувствовав мое состояние, передал записку: «Прошу тебя об одном — только живи».
Близкие провели целое расследование. И от кого-то из персонала узнали о врачебной ошибке: при поступлении в роддом мне вместо стимулирующего средства ввели «замедляющий» препарат. Настаивали, чтобы я подала заявление в прокуратуру, написала в Минздрав, но мне это казалось совершенно бессмысленным.
Лето я провела в Коктебеле, где солнце и море немного залатали изорванную душу.
Однако стоило вернуться в осеннюю Москву, как снова навалилась депрессия. Я сутками лежала на диване. Однажды взгляд задержался на записной книжке. Взяла ее в руки, стала листать. «Окуджава...» Сердце екнуло: «Нужно позвонить... Если попрошу написать песню, он не откажет. Это будет замечательная песня. Самая лучшая. Я стану петь ее со сцены, снова начну выступать…»
Трубку взял Он.
— Булат Шалвович, вас беспокоит Наташа Горленко. Помните, полтора года назад вы были у нас в институте и мы договорились созвониться?
— Да-да, конечно помню. Так что, время наконец пришло?
— Если у вас есть возможность...
— Успеете к половине первого в Центральный дом литераторов? У меня будет двадцать минут.
— Успею! Спасибо.
Из шкафа на кровать полетели юбки, брюки, блузки. Глядя на них, вдруг поймала себя на мысли: «А ведь я очень долго была совершенно равнодушна к тому, во что одета. Сколько же прошло? Неужели пять месяцев?! Ну да, ровно пять — на календаре пятое октября...»
Голубые джинсы, любимая черная испанская кофточка с фигурным вырезом, купленная в Одессе на Привозе с гонорара от фильма «Туфли с золотыми пряжками» (вообще-то она для сцены, но иногда в особо торжественных случаях я надевала ее и «в жизни»), на шею — кулон из серо-голубого агата в виде свечи.
Влетаю в фойе ЦДЛ.
Окуджава уже на месте. Смотрит пристально — будто изучает или ждет каких-то особенных слов. А я под мерцающим за очками взглядом совершенно теряюсь. Он тоже чувствует себя неловко.
— Вы уже бывали здесь? Нет? Напрасно. В ЦДЛ проходят интересные встречи с писателями, режиссерами, премьеры фильмов.
— Знаете, я больше люблю природу.
— А-а-а, — саркастически тянет Булат. — Дитя полей!
— Да-да! — восторженно подхватываю я и умолкаю.
— Ну а каков, собственно, предмет нашей встречи?
— переходит на деловой тон Окуджава.
— Я хочу, чтобы вы написали для меня три песни, — выпаливаю на одном дыхании и тут же слышу недоуменный внутренний голос: «Почему «три»? Ты же хотела просить об одной!»
— Знаете, я уже восемь лет не пишу ни песен, ни стихов.
— Как жаль! Но почему?
Он пожимает плечами.
— Не пишется. Может потому, что на данном этапе мне больше интересна проза. Вот не так давно вышел мой роман «Путешествие дилетантов».
— Ой, а я, к своему стыду, не читала!
— Почему же «к стыду»? У вас еще все впереди — прочтете.
Опять повисает неловкая пауза. Молчание прерывает Булат:
— Пойдемте в буфет, выпьем кофе.
За стеклом витрины — бутерброды с икрой и пирожные: эклеры, картошка, корзиночки… Окуджава делает приглашающий жест:
— Что вы будете?
— Безе.
— Безе? Как такое можно есть?!
Неожиданно для самой себя я с вызовом вздернула подбородок: — А я очень люблю!
— Ну, коли любите...
Булат смотрел, как я вгрызаюсь в огромный белоснежный бок, как ловлю рукой крошки-осколки, и в его взгляде читалось что-то такое...
неназываемое. Точно так же он будет смотреть на меня во время поездок, когда едва ли не в каждой придорожной деревне станет покупать козье молоко. Я лишь однажды обмолвилась, что очень его люблю, и Булат это запомнил. Дождавшись, пока банка опустеет, он неизменно интересовался: «Ну что, Птичкин, наелся? Вкусно тебе?» И вид у него был довольный — как будто вкусно ему.
Я еще догрызала безе, когда Булат вдруг спросил:
— Скажите, а вы хорошая хозяйка?
Умеете вести дом?
Ответила тоном прилежной ученицы:
— Да, хорошая. Убираюсь, рукодельничаю. И очень хорошо готовлю — если, конечно, есть время.
— Что, и коронное блюдо имеется?
— Баранина в смородиновых листьях.
Он удивленно вскинул брови:
— Неожиданный рецепт!
Задай мне при первой встрече такие вопросы кто-то другой, они наверняка показались бы странными и неуместными. Но сейчас внутри жила уверенность: этот человек имеет право знать обо мне все, что посчитает нужным.
— Вы изменились со времени нашей первой встречи. В вашей жизни случилось что-то важное?
Чувствуя, как к горлу подкатывает ком, я опустила глаза:
— Да, случилось…
— ...Вот, значит, что вам довелось пережить... — скажет Булат, выслушав мой рассказ. В его словах было не только сострадание, но и полное понимание огромности перенесенной мною трагедии. Позже узнаю, что в браке с первой женой Галиной Смольяниновой он потерял дочку — она умерла, едва появившись на свет. Спрошу его:
— Ты очень переживал?
— Больше за Галю, она была буквально на грани...
Отведенные на встречу в ЦДЛ двадцать минут давно прошли, а мы все говорили и говорили. Я — о том, что чувствую себя потерянной, что долгое время была вынуждена заниматься нелюбимым делом. Булат жаловался на жену Ольгу, которая до сих пор пытается его воспитывать:
— Она хочет меня переделать! Меня! Представляете?
Я стала утешать: ничего не попишешь, все женщины таковы, мужья для них как дети... Наверное, это звучало очень глупо.
— А хотите, приезжайте ко мне на дачу! — неожиданно предложил Булат.
— Да, хочу!
— Я отбываю в Питер, вернусь через несколько дней. Вы хотели пойти на концерт.
Он будет в ВТО, я оставлю билеты. А на следующий день созвонимся и договоримся, где я вас подхвачу.
— Позвоню. Обязательно!
— Ну все, давайте прощаться, а то я опоздаю... — в голосе Булата звучала грусть.
Ночь провела без сна. А утром решила отправиться в Питер. Не за тем, чтобы встретиться с Ним, нет. Мне было достаточно знать, что мы ходим по одним улицам, видим одни и те же дома и мосты, дышим одним воздухом.
В моем багаже лежала книга «Путешествие дилетантов». Поливая каждую страницу слезами, я прочитала ее запоем. Потом перечитала — раз, второй, третий. Наверное, выучила бы наизусть, если бы моя питерская подруга, опасаясь нервного срыва, не отобрала роман: «Больше никакого чтения.
Едем на дачу общаться с природой!»
В поисках уединения я забралась на чердак, где стоял шкаф, на котором пылились стопки старых журналов. К одной из них я неосторожно притронулась и тут же получила за любопытство — сверху свалился номер «Химии и жизни». Больно ударив меня по голове, он шлепнулся на пол и раскрылся на статье под названием «Булат». Понятно, что речь в ней шла не о знаменитом барде, а о секрете изготовления суперпрочной стали, но я застыла над этой статьей в каком-то мистическом ступоре.
После возвращения в Москву был концерт в ВТО, а на следующий день, набрав номер Окуджавы, я услышала в трубке резкий женский голос: — Слушаю!
— Здравствуйте!
Будьте добры, пригласите к телефону Булата Шалвовича.
— Его нет! Кто говорит?
— Это Наталья Горленко. Я просила Булата Шалвовича написать для меня несколько песен, мы договорились созвониться.
— Песен? — голос в трубке то ли недоверчиво, то ли презрительно хмыкнул.
— Когда я могу перезвонить?
— Недели через две, не раньше. Он за городом. Звоните.
Сказано это было таким тоном, что услышала я совсем противоположное: «Лучше не звоните никогда!»
Я положила трубку и, кажется, заплакала.
Телефонный звонок раздался в квартире уже в сумерках:
— Наташа, это Булат. Где вы были? Не дождавшись звонка, принялся трезвонить сам, но всякий раз слышал длинные гудки.
— Я целый день просидела возле телефона — звонков не было. А вам разве не передали, что я тоже... Впрочем, это уже не важно — мы же разговариваем.
— Как протекает ваша жизнь?
— Очень бурно, потому что я читаю ваш роман!
— Поговорим об этом при встрече. Но она на время откладывается.
— Хорошо.
— Вы расстроились?
Отложить — не значит отменить.
— Я понимаю.
Поездка на дачу не случилась ни через две недели, ни через месяц. Постоянно обнаруживались какие-то препятствия: то я подхвачу простуду, то в связи с похоронами Брежнева перекрывают пол-Москвы. На дачу попадаю только десятого декабря. Булат встречает меня у электрички, часов в семь вечера. Оба понимаем, что домой я сегодня вряд ли вернусь. Чувствуем себя скованно и оттого полдороги молчим. Первым заговаривает Булат:
— А что вы сказали дома?
— Что еду к друзьям.
— И как ваш муж к этому отнесся?
— Нормально.
— Нормально? Да заяви моя жена, что отправляется куда-то на ночь глядя! Я азиат, и со мной такое просто невозможно.
— А у нас возможно.
В салоне опять повисла пауза.
— Я могу угостить вас фейхоа. Пробовали когда-нибудь?
— Пробовала.
И снова молчание. Наконец приехали. В большой комнате на столе тарелка с фейхоа и еще много всего. Булат зажигает свечку под маленькой золотой елочкой, которая от тепла тут же начинает крутиться, звеня крошечными колокольчиками.
— Если вы наблюдательный человек, то, возможно, угадаете, из какой это страны.
Его желание поразить, открыть мне что-то новое кажется забавным.
Я улыбаюсь:
— Из Германии.
— ?..
— Мой папа — офицер, мы несколько лет прожили в Винсдорфе и Эберсвальде. Между прочим, я училась в той же школе, что и Высоцкий.
Когда мы перекусили и выпили достаточно коньяка, Булат предложил перейти на «ты». Мне это никак не давалось.
Думала: «Как я буду говорить «ты» человеку, который написал «Пока Земля еще вертится...» или «Возьмемся за руки, друзья»? Однако, почувствовав, что он обижается, сделала над собой усилие.
Ближе к полуночи выходим во двор. Булат вдруг срывает с себя ушанку, с меня — шапку из белого песца и меняет их местами. Вид у обоих уморительный. Мы гоняемся друг за другом, проваливаясь в сугробы, кидаемся снегом. Хохочем. И я ловлю себя на том, что с Окуджавой, который старше на тридцать один год, мне гораздо легче и светлее, чем с любым из сверстников.
…В камине дотлевают угли, негромко тикают часы.
— Скоро утро, — шепчу я. — Мне нужно уезжать.
Булат смотрит задумчиво и благоговейно.
— Знаешь, я уже много лет ни с кем не был нежен, — признание было таким неожиданным и пронзительным, что я не сразу нашлась, что ответить.
— Значит, копил.
Чуть позже он вдруг прокричит в порыве благодарной нежности:
— Что мне для тебя сделать?! Только скажи!
— Мне больше ничего не нужно. Сейчас я счастлива, как никогда в жизни.
— А давай я познакомлю тебя со Шварцем! Ты даже не представляешь, какой это человек! И в музыке ему нет равных! Изя послушает твои песни, даст совет.
— Познакомь.
Возвращаюсь домой электричкой. Не успеваю раздеться — телефонный звонок. Голос в трубке жалобный, чуть не плачущий:
— Ты можешь вернуться? После твоего ухода я места себе не нахожу.
— Да, конечно! Сейчас приеду!
Выскакиваю на улицу, хватаю такси...
Со Шварцем мы встретились весной, в подмосковном Доме ветеранов кино. Долго ходили по коридорам в поисках свободной комнаты с хорошей акустикой. Наконец нашли. Исаак Иосифович распорядился:
— Сейчас будем слушать ваш цикл песен на стихи Лорки. Порядок устанавливаем такой: сначала вы читаете стихотворение на испанском, потом — на русском и только затем включаете кассету.
Согласны?
Я кивнула и начала читать. Шварц сидел прикрыв глаза и сложив пухлые ручки на животе. По окончании декламации, не поднимая век, делал знак пальчиком: дескать, включайте. И так все пятнадцать песен! В полном молчании. Понять, нравится «экзаменатору» или нет, было невозможно. Изредка бросая взгляды на Булата, видела: он находится в таком же неведении и напряжении, что и я. Когда репертуар был исчерпан, Шварц сказал:
— Наташа, выйдите, пожалуйста.
Я вышла в коридор. Цикл на стихи Лорки мне был очень дорог, и если бы даже весь Союз композиторов счел его несостоятельным, не согласилась бы поменять ни одной строчки, ни одной ноты.
И в то же время очень хотелось симпатии и расположения того, чьей музыкой я восхищалась.
Наконец открылась дверь, и в проеме показался Шварц:
— Заходите.
Я прошла в центр комнаты и застыла как изваяние.
— Ну, что могу сказать? — начал Исаак Иосифович. — Только то, что вы вне конкуренции. И голос, и музыка, и исполнение.
Посмотрела на Булата — на его лице было написано счастье!
— Ну Изя, ну Изя, — твердил Окуджава, когда мы втроем пошли бродить по дорожкам сада. — Ну мог же хоть какой-то знак подать — нет, молчал как партизан!
Я от напряжения аж вспотел весь!
— Но лениться нельзя! Вы слышите, Наташа? — пропустив монолог друга мимо ушей, наставлял Шварц. — Слушайте больше скрипичных концертов — это развивает интуицию — и по несколько часов в день отдавайте гитаре.
Мы сидели на садовой скамейке. Я и Шварц продолжали что-то горячо обсуждать. Легкое прикосновение к щеке заставило меня обернуться. Держа в пальцах травинку-метелку, Булат смотрел с нескрываемой нежностью и гордостью. Наклонился, шепнул на ухо:
— Ты только теперь не зазнавайся!
В следующие четыре года мы не раз побываем у Шварцев в поселке Сиверский.
Исаак Иосифович был старше жены Антонины (он звал ее Тоник) на тридцать шесть лет, но таких искренних, теплых отношений мне ни до ни после видеть не довелось. Однажды Шварц пригласил меня прогуляться по окрестностям.
— Я как Булат. Если он пойдет...
— Где же ты отыскал такую правильную девочку? — воскликнул Исаак Иосифович, обращаясь к другу. — Таких ведь давно уже не «выпускают»! Я был уверен, что моя Тоник — раритет.
Окуджава довольно улыбнулся:
— Выходит, повезло не только тебе.
Долгое время о нашем присутствии в жизни друг друга знали единицы: сосед Окуджавы по даче Юлий Даниэль, Шварц с супругой — вот, пожалуй, и все.
От остальных мы свои отношения скрывали.
Нет ничего унизительней и омерзительней лжи, а уж когда приходится врать близким людям... Конечно, Сережа чувствовал, что в моей жизни кто-то появился, но разговора не заводил. Делал вид, будто верит: в эти выходные я еду в Питер к одной подруге, в следующие — на дачу к другой. Так продолжалось несколько месяцев. Но в какой-то момент я почувствовала: дальше врать невмоготу. Усадила мужа напротив себя:
— Сережа, нам нужно развестись.
Он взял мои ладони в свои:
— Наташенька, мне даже не нужна твоя верность — только не уходи.
— Ты хороший. Добрый, заботливый, — я с трудом сдерживала слезы. — Может быть, в будущем я пожалею о том, что мы расстались...
— Ты его очень любишь... — то ли спросил, то ли констатировал Сережа.
— Очень.
— А он тебя?
— Да.
— Я вам завидую: и тебе, и ему.
После развода я переехала в квартиру родителей, которые как раз в то время отправились в командировку в Алжир. К слову сказать, если бы не это обстоятельство, вряд ли был бы допущен развод и все последовавшие за ним события.
Я еще долго отговаривала Булата от объяснения с женой. Однако разговор между ними все-таки состоялся, и однажды вечером Окуджава появился на моем пороге с чемоданом. Весь вечер мы планировали дальнейшую совместную жизнь, а утром Булат позвонил домой и тут же начал собираться: «Ольга пыталась покончить с собой. Я должен вернуться, успокоить ее, как-то все утрясти».
Появился спустя несколько дней. Усталый, издерганный, с провалившимися глазами. Сказал еле слышно: «Наверное, она никогда не решится, но все равно пугаюсь. Ведь бьет по самому больному». Тогда я не поняла смысла последней фразы, но пройдет время и приятель Окуджавы посвятит меня в тайну трагической смерти Галины Смольяниновой:
— Булат ушел от нее к Ольге. И после оформления развода, ровно через год — день в день — Гали не стало.
Официальная версия — острая сердечная недостаточность, но на самом деле — самоубийство.
— Как?!!
— А ты разве не знала?
Я, выпучив глаза, помчалась искать Булата.
— Это правда?! То, что твоя первая жена покончила с собой?!
На его лице не дрогнул ни один мускул:
— Успокойся. Ходят такие слухи...
И я как-то сразу поверила, что это всего лишь слухи.
Позже Булат расскажет, как, посмотрев однажды кинопленку, запечатлевшую счастливое семейство: его, Галю и тогда еще совсем маленького Игоря во время загородной прогулки, не спал несколько суток.
Сердце разрывалось от чувства вины и перед покойной женой, и перед их общим сыном. Игорю в год смерти матери исполнилось всего одиннадцать. Я никогда не расспрашивала Булата, как складывались отношения мальчика с мачехой — что-то подсказывало: эта тема для него слишком болезненна. Не склонен был Окуджава обсуждать с кем-либо (даже со мной) и зависимость сына от наркотиков. Но когда мы стали жить вместе, несколько раз приходилось срываться среди ночи и ехать к Игорю домой: вызывать врачей, везти лекарства. Потом в его жизни появилась замечательная девушка Алена, они поженились, и Игорь какое-то время находил в себе силы бороться с недугом. Он был талантливым звукооператором, вместе с ним мы записали несколько песен.
Но затем начались рецидивы, обернувшиеся ампутацией ноги и смертью. Сын ушел на полгода раньше отца…
Я уволилась из института и наконец-то получила возможность более обстоятельно заниматься любимым делом. Писала музыку для спектаклей, сама в них играла, давала концерты. На сцену обычно выходила в той самой испанской кофточке и в юбке, которую брала напрокат у подруги сестры. Я готова была отдать за нее любые деньги, но хозяйка не продавала. И перед каждым концертом нам с Булатом приходилось ехать на другой конец Москвы, чтобы взять эту неземную красоту на несколько часов, а ночью — вернуть. Так продолжалось до тех пор, пока из поездки по Европе Окуджава не привез мне две роскошные концертные юбки. Я и сейчас иногда надеваю их на выступления с особым удовольствием.
Хранятся у меня и подаренные Булатом туфельки — изящные черные лакированные лодочки с кисточками на задниках.
Все чаще в составе сборных групп и с сольными концертами меня стали приглашать на гастроли. Одно турне оказалось знаковым: актерский десант, отправлявшийся в Тверскую область, состоял из актрисы Риты Тереховой, поэта Лени Латынина и меня. Булат вызвался быть нашим водителем. Кстати, сначала Маргарита пребывала в полной уверенности, что в дальний путь Окуджава отправился ради того, чтобы увидеть ее выступление.
На протяжении всего гастрольного тура Булат не только по несколько часов в день крутил «баранку», но еще и устраивал пикники с шашлыками. На сцену не выходил. Если кто-то заикался об этом, махал руками: «Нет-нет.
Я здесь исключительно в роли обслуживающего персонала». И даже в книгах почетных гостей, которые ему непременно подсовывали, оставлял такой автограф: «Бывший гитарист, а ныне шофер Булат Окуджава».
Именно после этого турне Булат написал мне письмо, в котором настаивал на том, чтобы отныне мы выступали вместе. Попробовали. Получилось. Началась бурная совместная концертная деятельность. Булат даже стал принимать приглашения на фестивали самодеятельной песни, куда прежде его невозможно было затащить. И впервые за долгие годы вернулся к сочинению стихов. Просыпаясь среди ночи, я видела его что-то вдохновенно записывающим в блокнот: «Ой, Птичкин! Они пошли-пошли! Я тебе еще такого напишу!» Ласковым прозвищем Птичкин (видимо, производное от фамилии Горленко, то есть горлица) он обращался ко мне и на людях, а другие, например Губкин или Зубкин, — были исключительно для внутреннего пользования.
Но самым дорогим для меня, самым значительным было, когда он в редкие сокровенные минуты говорил с грустной торжественностью: «Мой Олень!» Поэтому если приходится петь «Прощание с Новогодней елкой», я с трудом сдерживаю эмоции.
Многие из стихов того периода действительно посвящены мне. Хотя однажды он сказал, что с момента нашей встречи всё — и мне, и обо мне. Но это, пожалуй, поэтическое преувеличение. Заветные строки Булат присылал в письмах, которыми мы обменивались вне зависимости от того, были вдали друг от друга или рядом. Больше всего мне дорог, пожалуй, «Старый романс», где есть такие строки:
Когда б вы не спели
тот старый романс,
Я умер бы, так и не зная про вас,
Лишь черные даты
в тетради души проставляя.
Или вот:
Восхищенность вашим
сердцем, вашим светом,
Нерастраченным теплом
Мне вручило провиденье этим летом
Как последний мой диплом...
И вот это — совсем коротенькое:
Я был бы мелок и неточен,
Когда б признаться не посмел,
Что спал, покуда ваш росточек
В моих садах не прошумел.
Ему Господь удачу прочит,
Счастливый рок его хранит.
Когда бы знать: чего он хочет?
Куда он голову склонит?
В моих руках — одно из писем Булата со стихотворением, где есть такие строки: «Улыбка женщины одной, единственной, неповторимой...»
Спустя несколько лет после нашего расставания я прочту эти строки в журнале.
С посвящением — «Ольге». Мне и в голову не приходило осуждать его за это. Зная, как несладко Булату доводилось тогда, прекрасно понимаю: что ему оставалось?
Когда мы встретились после долгой разлуки, с улыбкой рассказала, что прочла стихотворение в «Я надеюсь, что ты выше всего этого, — ответил Булат. — Я всегда на это надеялся...»
Даже во время наших гастрольных поездок он постоянно писал. Как-то в очередной раз мы заглянули в гости к Шварцам, и Исаак Иосифович принялся меня строго допрашивать:
— А ты даешь ему работать? Ваша страсть Булату не мешает?
— Да он работает как проклятый! Иногда даже прощения за это просит: «Птичкин, мне так хочется побыть с тобой, но видишь, как хорошо пишется?
Потерпи, а?» Я смеюсь: «Конечно потерплю...»
Где мы с Булатом только не побывали с концертами! Останавливались, как правило, в номерах люкс, но однажды, когда возвращались из Полотняного Завода, где были у Владимира Мотыля на съемках, пришлось переночевать в Шацке в переоборудованной под ночлежку сельской школе с железными скрипучими кроватями и репродуктором, который в шесть утра взорвался гимном СССР, от чего мы, как ошпаренные, подскочили на панцирных сетках. Булатик не был бы самим собой, если бы наутро, садясь в машину, не заметил философски: «Кто же виноват, что в Шацке жизнь сложилась по-дурацки...»
Перед глазами вдруг встала картинка с самарских гастролей.
В номере гостиницы «Волга» кровать была накрыта ярко-алым шелковым покрывалом, расшитым невиданной красоты жар-птицами. Я влюбилась в него с первого взгляда. Тут же обмоталась с ног до головы и начала танцевать. Булат хохотал, восторженно хлопал в ладоши: «Ай да Птичкин! Куда до тебя испанкам или аргентинкам! Конкурировать может разве какая-нибудь Айседора Дункан!» Мне очень хотелось забрать чудо-покрывало с собой. И Булат наверняка смог бы выкупить его у дирекции отеля. Но я, конечно, об этом даже не заикнулась.
Мы использовали малейшую возможность уехать из Москвы. Дома в любую минуту мог раздаться телефонный звонок, за которым следовало расставание. Потому что Ольга в очередной раз грозилась «покончить с собой» или заболевал Антон.
К счастью, «тяжелый недуг» чаще всего оказывался простудой, тем не менее Булату приходилось оставаться там на неделю, а то и больше. И выслушивать обо мне небылицы, терпеть попытки «раскрыть глаза»: «Она тебя не любит! Ты жалок, смешон!»
После одной из вынужденных «побывок» Булат вернулся мрачнее обычного:
— Ольга сказала, что ей угрожают.
— Кто?!
— Она говорит, твои друзья.
— Но это же дикость! У меня нет таких друзей. И сама я... Разве я на такое способна, Булат?!
Он помотал головой: — Нет.
Но если бы ты только знала, как я от всего этого устал.
Я обняла его:
— Мне будет очень тяжело без тебя, но видеть твои страдания еще тяжелее. Возвращайся к семье — насовсем...
Он мягко отстранился, и в его глазах я увидела слезы.
Мы несколько раз «расставались навсегда», но не в силах жить друг без друга, искали встречи уже на следующий день. Он возвращался. С чемоданом. И мы сразу срывались из Москвы — только бы не вздрагивать от телефонных звонков. Я часто слышала: «Потерпи еще немного — все будет хорошо». Булат развивал эту тему и в письмах, одно из которых почти целиком было посвящено так называемому «статусу» любовников: «Мы могли бы довольствоваться пошлым званием любовников, но это не для моего к вам отношения...»
А вот другое, написанное во время очередной вынужденной разлуки: «Мой дорогой!
Лицом к лицу всего не скажешь. Какая-то скованность, несмотря на все. Вот уже скоро два года, и слишком много разговоров: могут ли двое, должны ли двое, а какова степень их близости, а у других так же, а почему у них не так, как у других, а у других может ли быть так же, а не кажется ли им... А мне не хочется об этом думать: ты для меня —единственная, неповторимая, и когда-нибудь, перечитав это, ты поймешь, что это значит. Теперь же ты ощущаешь и представляешь все это влюбленностью старого человека, а это, конечно, так, но кроме этого — я тебя люблю, как бы ты это ни воспринимала. Потом я буду тебе писать всяческие милые шутки, а сейчас что-то получается другое.
Не думай, что я обольщаюсь: я все вижу и понимаю, и все-таки нет ничего во мне, кроме любви к тебе, мой дорогой Губкин! А потом Бог решит — что, зачем, почему, когда...»
Каждый раз, когда перечитываю это письмо, к глазам подступают слезы. А потому сейчас, чтобы не расплакаться, расскажу, как смешно и трогательно Булат ревновал. Если после концерта в каком-нибудь НИИ меня обступали молодые ученые, некоторое время Окуджава стоял в стороне и молча слушал адресованные мне комплименты, а потом вдруг громко окликал: «Птичкин! — все оборачивались. — Ключи от номера — у меня».
Дескать, знайте, юные дарования, гении физики и математики — эта женщина принадлежит мне!
А вот другая картинка: я прихорашиваюсь перед зеркалом, а он пристально наблюдает за процессом и мрачнеет:
— Это ты на репетицию так наряжаешься?
— Нет, конечно. Забыл, что вечером мы приглашены в гости? Заехать домой я уже не успею.
Булат хлопает себя по лбу и облегченно вздыхает:
— Точно! Ну иди, иди...
Собираюсь на встречу с аргентинским музыкантом — знакомые попросили на время заменить его переводчицу.
— Он молодой? — спрашивает Окуджава.
— В общем, да. Моложе меня.
— Молодые страшно прыщавые...
Я начинаю хохотать:
— Да ты никак ревнуешь?!
Зимой 1985 года ехали на «Красной стреле». Сидели, пили чай. «Слушай, мы с тобой три года вместе — и ни разу не повысили друг на друга голос», — вдруг изумленно заметил Окуджава. А я почувствовала, как по спине пробежал холодок: значит, это скоро произойдет...
Вечером следующего дня Булат на меня сорвался. При посторонних. Я спросила:
— Ты идешь?
И услышала в ответ очень резкое:
— Я же уже сказал!!!
Не говоря ни слова, развернулась и пошла в гостиницу. В голове — одна мысль: «Нужно собрать вещи и первым же поездом вернуться в Москву...»
А Булат даже не понял, почему я ушла, не дождавшись его: «Скажи, что я сделал не так?! Что за дурная привычка — молчать? Когда ты замыкаешься, я чувствую себя виноватым во вселенском зле...» Потом просил прощения, обещал, что подобного не повторится. Я простила, но трещина — совсем крохотная — между нами уже пролегла.
Только вернулись из Питера — звонок Ольги. И Булат снова собирается к жене и сыну. Я даже не спрашиваю, что на сей раз у них случилось. Приезжает утром в день нашего концерта. За несколько минут до его появления — телефонный звонок.
— Немедленно позови Булата! — голос Ольги дрожит от ярости.
— Его нет, — отвечаю как можно спокойнее. Короткие гудки.
Когда Булат пришел, я промолчала, потому что знала: он просто не сможет выйти на сцену. Только после концерта, мы уже садились в машину, сказала: «Звонила Ольга». Лицо его перекашивается диким страданием, тело бьет дрожь. Будто слепой, он шарит руками в бардачке, выхватывает оттуда бутылку и, сорвав пробку, делает глоток. Это оказалась тормозная жидкость... Всю ночь я отпаиваю Булата чаем и травяными отварами, даю успокоительное. А утром он едет домой…
По отношению к Ольге Владимировне я всегда испытывала острое чувство вины и сострадание. И что бы она ни предпринимала (у меня нет желания вдаваться в подробности), я находила ей оправдание.
Да и кто я такая, чтобы осуждать женщину, которой невольно причинила столько боли?! Мне меньше всего на свете хотелось кого-то задевать, ущемлять, обижать. Именно по этой причине я обходила молчанием тему наших отношений с Булатом и только через десять лет после его смерти согласилась на интервью. Честно говоря, мне надоело читать небылицы по этому поводу. И делать вид, что ничего не было, я тоже уже не могла.
Вскоре после ночи с травами и успокоительным Булат прислал мне письмо. Странное, ничем не напоминавшее прежние. Дерганый, рвущийся почерк, чужие — резкие, даже оскорбительные — слова. Оно было написано будто под диктовку. Процитировать его не могу, потому что тут же порвала и сожгла.
Но в памяти запечатлелась фраза: «Я-то думал, что ты меня любишь, а у тебя, оказывается, была цель — выйти за меня замуж». Читать это было очень тяжело. А когда боль начала уходить, стало ясно: от моей любви к Булату вместе с ней откололся огромный кусок.
Прошло несколько дней — и новое письмо. О предыдущем — ни слова. Будто и не писал и не отправлял.
«Случилось так, мой дорогой Птичкин, случилось так, что наша жизнь вступила в сложную полосу. После праздников и всяких высокопарных взлетов наступили будни, тяжелые и почти безвыходные. Что делать? Я суетился, строил всяческие планы, пытался парить, но обстоятельства трезвее и жесточе... Конечно, это было бы замечательно, если бы я был свободен и ничто меня не угнетало бы, и у меня была бы квартира и я посадил бы тебя в машину и в одно прекрасное утро привез бы на эту квартиру и сказал бы: «Вот, владей и наслаждайся!»
Но так бывает только в плохих кинофильмах. Я понимаю, что сейчас все упирается в меня и только, и мне от этого очень больно и трудно жить. Даже вопрос о разнице возрастов отпал и растворился, особенно теперь, когда я ежедневно встречаюсь с безукоризненным аристократом Волковым Олегом Васильевичем, который старше своей жены на 35 лет! Они счастливы, у них прекрасная двенадцатилетняя дочь, а ведь ему сейчас 86, а ей 50, и никакой катастрофы! Все упирается в меня, конечно!.. Я не хочу тебе говорить о своем отношении к тебе, ты прекрасно его представляешь. Я все время думаю о тебе и мечусь, потому что бессилен и беспомощен. А ощущение страшное, не приведи Господь! Но откуда у меня, даже в этой ситуации, и вера, и надежда, что все изменится к лучшему.
И в твоей и в моей жизни. Целую тебя бессчетное число раз!»
Я не ответила.
Его звонок раздался накануне моего отъезда на фестиваль военной песни. Договорились, что, вернувшись, позвоню с вокзала — и он меня встретит. Позвонила и услышала прерывающийся от волнения голос: «Птичкин!!! Я свободен! Свободен!!!»
И вот мы встретились. Булат выскочил из машины, бросился навстречу, раскинул руки и опять закричал:
— Я свободен! Понимаешь? Свободен!!!
Я отстранилась от объятий, обошла машину, села на привычное место. Увидела лежащий на заднем сиденье чемодан. В голове промелькнуло: опять все сначала?
Нет...
Булат возбужденно рассказывал, что вопрос с разводом решен и как он счастлив, что теперь мы можем пожениться. А я будто мертвая.
— Птичкин, что с тобой?
— Ничего.
— Между нами кто-то встал?
— Нет, просто я не люблю тебя так, как раньше.
Помолчав с минуту, Булат процедил сквозь сжатые зубы:
— Редкому индивидууму удается сохранить любовь на долгие годы.
Усмехнулась про себя: «Надо же, какое слово подобрал — «индивидуум».
Остановившись у моего подъезда, Булат спросил:
— Может, мне все-таки зайти?
— Не надо.
Какое-то время казалось, что я освободилась от зависимости, что смогу жить без него. Но стоило услышать в трубке: «Птичкин, как ты без меня? Я без тебя не могу...» — и все возвращалось на круги своя. Ну не могли мы расстаться, прикипев друг к другу за четыре года намертво! Но теперь в наших отношениях не было прежней радости — только надрыв, исступление и отчаяние.
Мои родители уже вернулись из Алжира, жить с ними под одной крышей я не могла. Булат помог снять квартиру, куда поначалу часто приезжал. Потом, поняв, как тягостны мне его визиты, наведывался все реже и реже.
Мы не виделись примерно месяц и встретились благодаря организаторам гастрольной поездки российских бардов по городам Союза.
Я была беременна, неважно себя чувствовала и ехать не хотела. Тем более что была занята в фильме с символическим названием «Без сына не приходи», который снимался в Одессе. Но продюсеры звонили каждый день: увидев в списке «гастролеров» фамилию «Окуджава», я поняла почему. Не будь меня в составе группы, он не дал бы согласия. Для меня у организаторов концертов тоже был железный аргумент: большие гастроли давали право на получение тарификации, благодаря которой моя концертная ставка увеличивалась вдвое.
Накануне отъезда Булат подошел с вопросом: — Ты поехала из-за меня?
— Нет, из-за тарификации.
Его губы тронула улыбка:
— Вот сейчас я снова в тебя влюбился.
То, что я беременна, осталось тайной для всех участников тура до самого конца поездки…
Перед семилетней разлукой мы увиделись с Булатом еще только раз.
Я уже почти не выступала — до родов оставалось несколько недель. Об этой встрече рассказывать не стану: все, что было, — очень личное. Только мое.
Когда сыну исполнилось полгода, я встретила замечательного человека. Полюбив меня, он сразу принял и Гришу, тот стал называть Валеру папой. Мы прожили вместе меньше двух лет — и я начала просить развода.
Валерий никак не мог понять причины, умолял:
— Мы еще просто не притерлись друг к другу! Подожди — все наладится!
— Не наладится. Потому что я не люблю тебя так, чтобы босиком по снегу, чтобы дышать не могла, понимаешь?! А жить и притворяться, что все хорошо, что так и надо, я не могу. Это нечестно, подло.
И мы расстались, хотя Валера, кажется, до сих пор продолжает меня любить.
О Булате я не забывала ни на минуту. И чувствовала его даже через океан. Всегда, когда ему становилось плохо, было плохо и мне. Что тут говорить, если нам снились одни и те же сны!
В 1994 году я взяла у общих знакомых телефон новой дачи Окуджавы в Переделкино.
— Птичкин, это ты?!
— его голос сорвался. — Неужели? Господи, где ты достала номер? Когда приедешь?
— Могу сегодня.
— Я жду!
Мы проговорили весь вечер и всю ночь. «Я так мечтал, что перед смертью еще хоть раз смогу тебя увидеть!» — спрятав голову у меня на груди, Булат плакал как ребенок...
Потом я еще не раз бывала в Переделкино. Мы смотрели «Санта-Барбару» и хохотали до слез над «идиотом Крузом», который десять раз за серию менял костюмы, слушали музыку, пили вино. Нельзя сказать, что мы стали просто друзьями, но в то же время оба понимали: прежних отношений — с надеждой на совместное будущее — уже, скорее всего, быть не может.
Однажды Булат предложил: «А поехали на Арбат!» Мы тут же собрались, сели в машину. И долго-долго бродили по старой Москве, провожаемые взглядами прохожих.
В последний раз мы виделись в июле 1996-го, на дне рождения Евтушенко в Политехническом...
Я не знала, что Булат умирает, но сердце разрывалось. От дурных предчувствий, плохих снов. Вечером двенадцатого июня 1997 года я вышла на балкон. Из припаркованной под окнами машины неслась агрессивная, жуткая музыка. Казалось, от нее и ощущения надвигающейся беды я вот-вот сойду с ума. Закричала что есть силы: «Остановите музыку!!!» Через мгновение стало тихо-тихо. А утром я узнала, что Булат умер.
В памяти всплыли стихи, которые Булат подарил мне во время наших гастролей в Иркутске и там же всем прочитал:
И когда за грань покоя
Преступлю я налегке,
Крикни что-нибудь такое
На испанском языке!
Крикни громче, сделай милость,
Чтобы смог поверить я,
Будто это лишь приснилось:
Смерть моя и жизнь моя!
Моя мама до сих пор считает Булата врагом. Она уверена, что Окуджава сломал ее дочери жизнь. А я каждый день благодарю Бога за встречу с этим человеком.
За то, что в жизни мне удалось испытать любовь и счастье, какие редко случаются на Земле.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки салон интерьеров Neopolis Casa.
Подпишись на наш канал в Telegram