«Скорая помощь» привезла нас в Солнцевскую больницу — перелом бедра и правого запястья. Андрея положили в коридоре, я сидела с ним до утра. «По-моему, черную полосу мы выхлебали до дна, — сказал он, — дальше должно быть лучше».
...Церемония вручения кинопремии «Ника», как водится, затянулась. Я сидела рядом с мужем, за нами — режиссер Звягинцев, у него в «Елене» Андрей сыграл главную роль. Они оба нервничали, переговаривались, строили мрачные прогнозы по поводу того, кто победит. Когда объявили, что статуэтка за лучший сценарий достается фильму «Жила-была одна баба», Андрей не смог скрыть разочарования: значит, главную «Нику» за лучший фильм дадут кому-то другому.
И поднявшись на сцену, ляпнул: «Зачем мне эта «Ника»?»
Я чуть не умерла от его бестактности, глупо это выглядело. Переживала, но все-таки надеялась — и оказалась права. Премии посыпались на «Бабу» как из рога изобилия: шесть статуэток, в том числе заветная — за лучший фильм года. Банкет был стоячий, а для меня пытка стоять на одном месте, я не выдерживаю, ну и, конечно, понервничала. Когда подошел Гусман, отец-основатель «Ники», стала извиняться за Андрея:
— Не сердись, он страшно волновался.
Юлик рассмеялся: — Да черт с ним.
Меня отпустило, и тут я упала, успев сказать: «Андрюша, мне плохо».
Очнулась в машине «скорой помощи».
Андрей был рядом: «Голова не кружится? Ты ударилась о мраморный столик, я опоздал тебя поймать».
В общем, ночь после «Ники» мы провели в больнице Красногорска.
Пока ехала «скорая», а я лежала без сознания, какой-то жлоб снял меня на мобильный телефон и наутро выложил в Интернете, а другой жлоб сопроводил снимок антисемитским комментарием: «Понятно, почему Смирнов снял пасквиль на русский народ. У него жена Иосифовна по батюшке».
Мой покойный отец Иосиф Федорович Прудников — донской казак из станицы Морозовской, из семьи староверов, а у них библейские имена всегда были в ходу.
Вот и дед Федор назвал сына по святцам. Это была большая богатая семья, у них был свой конный завод. Судя по тому, что я знаю, прадед Григорий Прудников был крутоват, взрослых детей не отделял, за стол у него садились больше тридцати человек. По семейной легенде, мою бабку Марию взяли из бедной семьи в богатую за красоту, а прадед за чистоплотность поставил ее на стряпню, вызвав недовольство у остальных баб. Андрей использовал эту историю в сценарии «Бабы», но эпизод не вошел в фильм. Дед Федор пришел с фронта в 1917 году и скоро умер от ран. А бабушка Мария заболела и умерла в Гражданскую. Мне было лет двенадцать, когда отец взял меня с собой в Морозовскую, родичи говорили, что я — вылитая бабка.
Когда прадеду предложили вступить в колхоз, он ответил уполномоченным: «У меня дома свой колхоз, все пашут с утра до ночи». Семью раскулачили, одних репрессировали, других выслали. Отец остался сиротой в четырнадцать лет, ему удалось укрыться у дальних родственников в Ростове-на-Дону. Он вступил в комсомол, всю жизнь проработал снабженцем на станции Ростов-Товарный и старался не высовываться. Но на лошадей спокойно смотреть не мог, меня маленькой брал с собой на скачки. Ипподром в Ростове существует по сей день.
Году в 1988 мы с Андреем были в Америке вместе с Васей Пичулом, Машей Хмелик, Наташей Негодой на кинофестивале в Теллурайде, штат Колорадо. Хозяева повезли нас в индейскую резервацию на конную прогулку. Я села в седло первый раз в жизни.
Когда мы спешились, индеец ткнул в меня пальцем и сказал:
— Вот эта — прирожденная наездница.
Андрей объяснил:
— Она — казачка, казаки в России рождаются на коне, как в Америке — индейцы.
А в жилах моей мамы текла французская кровь. Прадед-француз Оноре Йоль, ушибленный идеями Бакунина и Герцена, вскоре после неудачной Франко-прусской войны и разгрома Парижской коммуны перевез в Россию все свое огромное семейство — многочисленных детей, жену, мать и даже братьев. Похоже, он собирался вместе с русскими народниками строить рай на земле. Жену и детей Оноре бросил и ушел «в народ». Где и как он окончил свою жизнь — никто не знает.
Во время революции и Гражданской войны вся французская семья — кто как смог — вернулась во Францию. Только моя бабушка Катерина осталась, она работала гувернанткой и успела выйти замуж за русского — мой дед служил в Новочеркасском банке. Она рожала четырнадцать раз, десять детей выжили. В тридцатые годы, получив очередное письмо с берегов Сены, бабушка обратила внимание на приписку цензора, не рекомендовавшего отвечать. Так прервалась связь с французскими родичами, как оказалось — навсегда.
Мама окончила медучилище, пошла в больницу ночной сестрой. Скромных заработков родителей едва хватало на нас четверых. Моя старшая сестра Люда по специальности экономист, живет по-прежнему в Ростове. Мы видимся при первой возможности: то она к нам приедет, то мы к ней.
Артисткой я мечтала стать с детства, с десяти лет ходила в студию Тамары Ильиничны Ильинской в ростовском Доме пионеров.
В нашей студии в разные годы занимались Анатолий Васильев, ныне знаменитый на всю Европу театральный режиссер, Женя Глушенко, артистка Малого театра, режиссер Геннадий Тростянецкий, покойный Саша Кайдановский и многие другие. Первая роль — Герда в «Снежной королеве» Шварца. Голос был звонкий, и когда партийное начальство собиралось на праздничные мероприятия, мне поручали читать со сцены приветствия. Надевала красный галстук, завязывала белые банты и патетически декламировала:
Да что там мечты?!
Ведь повсюду, рядом, Черты коммунизма уже
видны.
Наукой пройденные
преграды,
Коммунистические бригады,
Вот он — образ моей
страны!
Меня показывали по ростовскому телевидению — папа мной гордился.
Забегая вперед, скажу, что этот номер пользуется успехом до сих пор. Мы дружили с покойным Егором Яковлевым, редактором «Московских новостей» и «Общей газеты». С его женой Ириной и сейчас не теряем связи. Однажды на тусовке в гостиной «Общей газеты» я в шутку прочла эти пионерские стихи.
Народ был в таком восторге, что с тех пор исполняю их на бис в компании.
Отправляясь в Москву, очень нервничала, а в Школу-студию МХАТ поступила легко. Самые яркие влюбленности случаются у барышень в студенческие годы, но у меня романов не было, так как в Ростове ждал молодой человек. Отношения затянулись, я уже сомневалась: надо ли? Но было как-то неловко не выйти за него замуж. После института мы расписались. Распределение я получила в родной город.
В Ростовском театре драмы имени Максима Горького отработала два года, играла главные роли и постоянно, как чеховские сестры, рвалась в Москву. Да и семейная жизнь стала как-то раздражать: все, что мне представлялось важным, не вызывало у мужа никакого энтузиазма.
Ему хотелось просто меня любить и жить обычной жизнью. Он был приличным человеком, ничего дурного мне не сделал. Но через какое-то время после моего переезда в Москву мы расстались.
Возвращаясь из своего провинциального театра домой, каждый вечер повторяла как молитву: «Хочу уехать в Москву и поступить в московскую труппу». Толя Васильев оставался моим близким другом, я попросила его помочь подготовить программу, с которой было бы не стыдно показаться в Москве. И Толя поставил два отрывка — из «Бесов» Достоевского и «Трехгрошовой оперы» Брехта. Я ему многим обязана.
Актеры знают, какое это испытание — обивать пороги и предлагать себя, какой удар по самолюбию получаешь каждый раз, когда тебя прерывают не дослушав: «Спасибо, мы с вами свяжемся».
Показывалась множество раз и с «Таганки» вернулась домой уверенная, что ничего не получилось. Только вошла, звонит телефон — в трубке голос Галины Николаевны Власовой, завтруппой «Таганки»: «Мы вас берем. Кстати, Юрий Петрович велел спросить, кто ставил отрывки».
Я назвала Васильева, но Толя в тот момент был студентом ГИТИСа, его фамилия никому ничего не говорила.
Не прошло и месяца, как я получила роль — да какую! — Катерины в «Грозе» Островского. Конечно, не подозревала, что она досталась мне по стечению обстоятельств: пока прима театра Зина Славина где-то снималась, Любимов выстраивал рисунок роли с дебютанткой.
Ох как непросто новичку занять место в труппе, где годами складывались свои порядки! Но артистки «Таганки» отнеслись ко мне на удивление приветливо. Они не могли смириться с тем, что прозябают на вторых ролях, ненавидели Славину и обрадовались, что Любимов наконец-то ей «впаял», назначив на главную роль молодое дарование. Мы подружились с Аллой Демидовой, которая репетировала Кабаниху. Она меня поддержала.
Все складывалось замечательно, но в один прекрасный день Славина вернулась со съемок. Приходит на репетицию, а на сцене стоит другая. С Зиной случилась истерика, она рыдала, прошел слух, что Славина подала заявление об уходе — не знаю, правда ли. Премьеру играла, конечно, Зина. Но Любимов пошел на беспрецедентный для «Таганки» шаг: я играла «Грозу» во втором составе, через два спектакля на третий.
Прошло немного времени, и я почувствовала себя абсолютно счастливой — играла в «Антимирах» Вознесенского, в «Деревянных конях» Абрамова, в «Добром человеке из Сезуана» Брехта, играла Наталью Гончарову в «Товарищ, верь...»
Целиковской и Любимова. Но дело даже не в этом. У нас такое ремесло: ум с талантом порознь, большой артист может оказаться мелким человеком, а бывает и наоборот — на сцене банален, а в жизни образован, интересен, блестящ. Любимов собрал вокруг себя не только замечательных мастеров, но и людей значительных. Володя Высоцкий, Леня Филатов, Валера Золотухин, Ваня Бортник, Веня Смехов, Ваня Дыховичный, Давид Боровский — все они одаривали меня своей дружбой, находили добрые слова, чтобы похвалить мою работу, поддержать.
Лет через тридцать, в день, когда мы хоронили выдающегося сценографа Дэвика Боровского, стали вспоминать давно прошедшее, и Веня Смехов вдруг сказал: «Ленка, да ведь мы все поголовно были в тебя влюблены!»
Конечно, услышать это было приятно, но, честно говоря, в свое время я об этом не подозревала — дура, наверное.
Через два года в театр пришел Анатолий Эфрос ставить «Вишневый сад» — естественно, по приглашению Любимова. В тот момент это был серьезный, даже вызывающий поступок Юрия Петровича: Эфрос был гонимым режиссером, на подозрении у власти. Они вроде бы дружили, Любимов ценил Эфроса, сыграл у него Мольера в телепостановке по Булгакову, подписал письмо в его защиту. Я репетировала Аню, роль не бог весть какая, но, помню, не ходила по земле, а летала — так это было интересно.
И вдруг после прогона перед сдачей — объявление о собрании труппы.
Пришла — а там чуть ли не персональное дело Эфроса разбирают. Первой выступала Славина. Поднялась с места и, рыдая, требовала закрыть «Вишневый сад»:
— Юрий Петрович, что они сделали с нашим театром?!
Некоторые бездарные артисты посчитали своим долгом поддержать ее праведный гнев. Только Леня Филатов, который не был занят в спектакле, нашел в себе силы сказать:
— Эфрос — выдающийся художник! Как можно обсуждать его работу без уважения, которого он заслуживает?
Любимов сидел в президиуме потупив взор, внимательно слушал актеров. Эфрос пошел красными пятнами.
Я растерялась. Относилась к обоим режиссерам с огромным пиететом, смотрела на них снизу вверх. Мне и в голову не приходило, что это обсуждение — спектакль, умело поставленный Любимовым, который провел подготовительную работу с преданными ему людьми. Попросила слова и взорвалась:
— Как вам не стыдно уничтожать Эфроса! Да, это режиссура другая, не та, к которой мы привыкли. Но еще вчера мы были от нее в восторге, у всех у вас горели глаза! Мы столько нового узнали, столько поняли про нашу профессию на репетициях у Анатолия Васильевича!
Все-таки дура. Мне было двадцать шесть лет.
Через два дня звонит завтруппой: «Вас вызывает Юрий Петрович».
Любимов был предельно краток:
— Ваш контракт заканчивается, мы не чувствуем необходимости его продлевать.
— Спасибо за все, — я улыбнулась и закрыла за собой дверь.
Плакала уже дома, в одиночестве.
Я тогда пробовалась на роль Кати Татариновой в телесериал «Два капитана», а Высоцкий дружил с его постановщиком — Евгением Кареловым, он снимался у Карелова в фильме «Служили два товарища».
Мое увольнение из театра Володя принял близко к сердцу, звонил Карелову, спрашивал, понравились ли пробы.
В общем, меня утвердили. Наверное, если бы я не подходила, Карелов меня не взял бы, но в любом случае поддержка Володи была трогательной.
Осенью меня приняли в труппу Театра на Малой Бронной, там работал Эфрос. После скандального увольнения из «Ленкома», где он был главным, «На Бронной» его держали на положении очередного режиссера, а главным был Дунаев — режиссер посредственный. Конечно, Эфрос ощущал эту ситуацию как постоянное унижение, не мог смириться: ведь публика «На Бронной» была публикой Эфроса, именно его премьеры становились событием в жизни театра.
В «Монологе Мерлин Монро», который читала Алла Демидова в спектакле «Антимиры» по Вознесенскому, есть строки: «А режиссеры — одни подонки...»
У меня муж режиссер. Есть среди них люди жесткие, иногда — грубые и невоспитанные, но на моем пути встречались и те, кто относился ко мне доброжелательно и даже нежно. Я, может быть, в смысле социальном задержалась в развитии. Уже будучи замужем, ощущала себя девушкой, даже девочкой — такой я ушла из родительского дома, меня там не обижали и, можно сказать, холили. Впрочем, и сейчас — у меня двое взрослых детей и внучка Тася — я чувствую себя так же, хотя, наверное, это смешно.
Когда нашей дочке Аглае было лет пять, Андрей шлепнул ее по попке — разумеется, шутливо. Она подняла на него негодующий взгляд и, уперев руки в боки, сказала с непередаваемым укором: «Девочек толкать?!» Мы, конечно, покатились со смеху, но в том, как она это сказала, была восхитительная уверенность: девочки — это перл создания, лучшее, что есть на земле, и посягать на них может только грубиян и невежда.
По-моему, она была права.
Один из людей, о которых я вспоминаю с благодарностью, — режиссер сериала «Вариант «Омега» Антонис Воязос. Грек по национальности, совсем юным он с оружием в руках принимал участие в гражданской войне на стороне коммунистов. После поражения ему, как и многим его единомышленникам, пришлось из Греции бежать. Антонис с товарищами угнали самолет, заставив пилота изменить курс и сесть в Бухаресте. Глядя на него, и в голову не могло прийти, что он способен на подобные приключения. Это был человек с внешностью кабинетного ученого, какого-нибудь университетского профессора — небольшого роста, рано облысевший, чрезвычайно скромный, интеллигентный.
Превосходно образованный, он свободно владел основными европейскими языками, по-русски говорил как мы, без малейшего акцента. Воязос учился во ВГИКе у Михаила Ромма.
Он так мечтал снимать Даля в главной роли, что пообещал ему: «Партнеров можете выбирать сами, только дайте согласие».
На кинопробах я играла сцену, где прижималась щекой к главному злодею барону фон Шлоссеру — Гарику Васильеву. Так страстно прильнула к мундиру Гарика, что щека у меня съехала на бок, морда скособочилась. Олега этот кадр позабавил: «Раз не думала о том, как выглядит на экране, значит — настоящая артистка».
Съемки проходили в Таллине. Олег был «в завязке», к спиртному не прикасался, но его постоянно тянуло на сладкое.
А в Таллине такие чудесные пирожные! Конечно, как только выдавалась минута, ныряли в какую-нибудь кофейню. Однажды в выходной, когда не было съемок, после репетиции пошли пообедать в ресторан нашей гостиницы «Палас». Была середина дня, мы были в джинсах и свитерах, и нас не пустили. «В джинсах нельзя, — презрительно сказал метрдотель. — У нас дресс-код».
Через два дня в обеденный перерыв решили для смеха зайти в «Палас» в игровых костюмах — то есть в темно-зеленых мундирах гитлеровского абвера. Нас приняли как дорогих гостей.
Олег был потрясающим партнером. Он был целиком сосредоточен на одном — на результате, на том, какого уровня кадр у нас получится.
Работать с ним на сцене или на съемке — редкая удача, подлинное счастье. Человек трагической судьбы, гениальный артист, он не сыграл и десятой доли того, на что был способен. Эфрос, у которого Даль исполнил одну из лучших своих ролей в телепостановке «Страницы журнала Печорина», позвал Олега «На Бронную», пообещав поставить для него «Гамлета». Даль поверил. Он был занят в репертуаре, играл второстепенных героев в тургеневском «Месяце в деревне» и «Веранде в лесу» Дворецкого и жил с постоянным ощущением, что понапрасну растрачивает свой талант. В новых проектах Эфроса достойного места Далю так и не нашлось.
Он не пил, на него накатывали страшные депрессии. Олег не хотел никого видеть, ни с кем разговаривать. Никто не имел права заходить к нему в грим-уборную.
Сидел там один, не зажигая света, в темноте, слушал трансляцию, чтобы не пропустить свой выход... Он умер, не дожив до сорока.
Для меня Олег остался образцом артиста-художника. Не помню, сколько раз я ходила на «Вкус черешни» в «Современник». Даль стоит перед глазами как живой.
Когда я снималась в «Двух капитанах», конечно, и предположить не могла, что роль станет моей визитной карточкой. С режиссером проблем не было. В детстве я занималась спортивной гимнастикой, добралась до первого разряда и выступала по программе мастеров. Однажды на съемке «Капитанов» прошлась колесом — Карелов пришел в восторг, оказалось, он в свое время был гимнастом. Но узнав, что я вышла замуж за Смирнова, почему-то надулся — ему это не понравилось.
Подружились мы с Юрой Богатыревым, который играл Ромашку, на почве общего интереса — нескончаемой дискуссии о литературе, спектаклях и фильмах.
А на сцене дела мои складывались не так, как хотелось. Играла я много, но в спектаклях Эфроса царила его любимая артистка Ольга Яковлева. Рядом с ней я была на вторых ролях. В тургеневском «Месяце в деревне» она играла Наталью Петровну, я — Верочку, в «Лете и дыме» Уильямса она — Альму, я — Нелли, в «Воспоминании» Арбузова играли соперниц. Мы постоянно существовали рядом, но главной для Эфроса всегда была Яковлева. А когда приме надоедали какие-то спектакли — «Сказки старого Арбата», «Снятый и назначенный», «Дон Жуан» Мольера, — ее роли переходили ко мне. Донью Эльвиру я играла лет двадцать, надоела она мне хуже горькой редьки.
Яковлева — прекрасная артистка со склочным характером базарной торговки. За кулисами вечный скандал, колготки летят в морду костюмерше — это Оля разогревается перед спектаклем. А партнеру прямо на сцене шепотком сообщает, что он — бездарь. Или, стоя спиной к залу, ворчит: «Долго ты будешь паузу держать?»
Всю роль Нелли в «Лете и дыме» Эфрос репетировал со мной наедине вечерами — чтобы не тревожить Яковлеву. И предупреждал: «Здесь нужна огромная пауза! Оля будет недовольна, не обращайте внимания, не связывайтесь с ней. Но паузу держите...» На сцене у меня не было ни одной репетиции — с Ольгой мы впервые встретились уже в спектакле при публике. В «Воспоминании» у нас была парная сцена, долгая и сложная. Пятнадцать минут — это огромный кусок спектакля, в нормальных условиях его репетируют как минимум несколько дней.
Мы увиделись с Ольгой только на сдаче, за день до премьеры.
Терпеть весь этот бред можно было только ради творчества. А творчества «На Бронной» давно уже не было. Конечно, следовало уходить, но у меня была маленькая дочка, я растерялась.
Премьеры Эфроса становились все слабее, все хуже. Из театра один за другим уходили сильные мужики — вслед за Далем ушел Козаков, потом Петренко, потом Любшин. Женская труппа оставалась крепкой: Оля Остроумова, Аня Каменкова — каждая из нас могла претендовать на ведущие роли.
В распределении ролей на «Трех сестер» не оказалось никого из нас троих. Яковлева будет играть Машу. Я на это давно махнула рукой. Через месяц мне позвонил Эфрос и попросил — не предложил, а именно попросил, — чтобы я сыграла Ольгу, старшую сестру.
Посоветовалась с мужем, оба были в недоумении. «Да бог с ним, — сказал Андрей, имея в виду Эфроса. — Ему, видно, очень худо. Сыграй, если хватит нервов». Я дала согласие.
Но нервов не хватило. Градус напряжения на репетициях возрастал, к творчеству это не имело никакого отношения. Я на восемь лет моложе Яковлевой и выглядела в то время — хоть на обложку глянцевого журнала. После того как на репетиции она вдруг ударила меня по руке, я ушла. Эфрос потребовал от администрации принять к Прудниковой самые строгие меры. Я сказала Анатолию Васильевичу, что мне его очень жалко.
«На Бронной» я проработала тридцать шесть лет. Менялись главные режиссеры, менялся репертуар.
Играла у Евгения Лазарева, играла у Портнова, у Житинкина. Последняя роль была в «Аркадии» Стоппарда в постановке Сергея Голомазова — человека талантливого и порядочного. Я ему благодарна. Но осенью одиннадцатого года однажды проснулась с ощущением: надоело выходить на сцену. Сказала мужу, и неожиданно он меня поддержал. В тот же день подала заявление и ушла на пенсию.
С Андреем мы вместе вот уже тридцать восьмой год. А встретились как-то ненароком. Я и до сих пор не знаю: случайность или судьба? Французы говорят: «Браки совершаются на небесах». Наверное...
В 1972 году мне было двадцать три года, я снималась на «Ленфильме» в картине Ирины Поволоцкой «Исполняющий обязанности» по сценарию Александра Червинского.
Играли там сплошные звезды — Алиса Фрейндлих, Игорь Владимиров, Ефим Копелян, Михаил Козаков, Ролан Быков, Леонид Броневой, но главная женская роль была моя. Сейчас, через много лет, вспоминаю эти съемки с радостью. Мы тесно сошлись с Поволоцкой, понимали друг друга с полуслова — взгляд на профессию и интересы у нас оказались схожи. Художественным руководителем был Глеб Панфилов. Ему нравилось, как я играю, он нас с Ирой водил в рестораны, подробно обсуждал материал. Премьера в Доме кино прошла прекрасно. Ира потом мне рассказывала, что к ней подошел Андрей Смирнов и спросил:
— Это что за «кадр»?
— Какой?
— Прудникова. Познакомь.
— Ты бы хоть с премьерой меня поздравил, — обиделась Ира.
После премьеры выпивали дома у Червинского. Познакомились со Смирновым, последствий, разумеется, никаких: у меня — муж, у него — жена.
Прошло два года. Летом 1975-го я была в смятении — с «Таганки» вышибли, надо начинать все сначала, семейная жизнь обрыдла. Позвонил Шура Червинский:
— Леночка, пошли на футбол?
На футболе я девчонкой бывала в Ростове — через два дома от нас на Пушкинской жил Виктор Понедельник, центральный нападающий сборной СССР, обладатель первого Кубка Европы, и мы, конечно, всем кварталом за него болели, орали во всю глотку, когда он появлялся во дворе после игры.
А в Москве меня как-то позвал в «Лужники» на мини-футбол другой мой земляк, замечательный футболист Леша Еськов, он тогда играл в «Торпедо».
Спрашиваю Червинского:
— А что за компания?
— Светлов, Смирнов и я.
Близкий друг Андрея Александр Михайлович Светлов, режиссер и сценарист, — человек необыкновенного обаяния. А сам Смирнов тогда был центром сплетен в нашем кругу — жена бросила его с двумя детьми. Да какая мне разница? Делать все равно нечего, тоска зеленая.
— Пошли...
Шура говорит: — Не можешь ли ты одолжить червонец Андрею?
Смирнов объявил с порога: «Я собираюсь за вами ухаживать» — и взял десятку.
Он потом ее, конечно, отдал, но с тех пор почти сорок лет ворчит, что о таких процентах на червонец Ротшильд и мечтать не мог.
Сидели на трибуне «Динамо», разговорились со Смирновым, дела у обоих были хуже некуда: у него «Осень» не выпускают, у меня полная неизвестность. Он — болельщик, если спросить, с каким счетом в тот день, четвертого августа 1975 года, ЦСКА выиграл у «Пахтакора», отрапортует без запинки: 3:1, два гола забил Борис Копейкин, а третий Поликарпов — я уже выучила наизусть. На одолженную десятку Андрей купил бутылку виски, и мы поехали к Шуре выпивать. Разошлись поздно, часа в три ночи.
Телефон зазвонил, едва я переступила порог. О чем мы болтали до утра — ума не приложу. А строчки Фета, которые он прочел, разве забудешь?
...Не избегай; я не молю
Ни слез, ни сердца тайной
боли,
Своей тоске хочу я воли
И повторять тебе: «люблю».
В ту пору я снималась на Киностудии имени Горького в картине Игоря Ясуловича «Каждый мечтает о собаке». Вечерами мы с Андреем встречались. Как-то окончилась съемка во дворе на Мясницкой, он ждет с букетом роз. Пошли в ресторан, потом с бутылкой вина к нему.
Я предупреждаю:
— У меня с утра съемка, машина — в семь.
Смирнов с Ясуловичем однокурсники, учились во ВГИКе в мастерской Ромма. Андрей набрал Игорю и сообщает:
— Прудниковой у тебя завтра не будет.
Тот, естественно, лезет на стенку:
— Ты в своем уме? У меня съемочный день сорвется!
— У тебя один день, а у меня — жизнь. Ты мне друг? Придумай что-нибудь!
Ну, я и осталась. Оказалось — надолго.
Через три дня я свалилась с тяжелой ангиной, температура за сорок. Андрей меня выхаживал, варил суп, кормил с ложечки.
Я говорю:
— Давай не спешить. Сниму комнату, хочу пожить одна, разобраться в себе, будем встречаться...
Он ржет:
— Через день окажется, что я сплю в твоей постели или ты в моей. А деньги на такси лучше пропить.
Привез своих девочек гулять и знакомиться. Дуне было шесть лет, Сане три. С Саней случился небольшой конфуз. Андрей поднялся в квартиру вымыть ее, трусики постирать, а нас с Дуней отправил на детскую площадку. Качаемся на качелях, болтаем. Дуня говорит: «Лена, мой папа — замечательный. Пожалуйста, выйди за него замуж!»
Не могла же я отказать ребенку.
Говорят, первый год семейной жизни самый трудный, идет притирка характеров. Ничего подобного между нами не было, роман оказался на удивление естественным и гармоничным. Мы не выясняли отношений, мы каждый день радовались друг другу. Мне было легко с ним.
В театре я, конечно, слышала байку о том, что у Андрея был скандал с фильмом «Белорусский вокзал». Картину показывали делегатам съезда КПСС, и когда кто-то из партийных подхалимов объявил со сцены, что авторы посвящают свой фильм съезду, Смирнов так рассвирепел, что доступно объяснил публике: «Мы работали для зрителя, не думая ни о каких съездах, впрочем, мы не возражаем против того, что ваш съезд подоспел к нашей премьере...» Начальство было в обмороке. Больше на сцену его не выпускали.
Андрей рассказал, что коллеги по цеху его дружно осудили: «Тебе кино надо снимать, а не дразнить гусей попусту».
И только Булат Окуджава сказал: «И правильно сделал. Надо напоминать этим гадам, что мы их ненавидим».
Мне по-женски нравилась несговорчивость Андрея, напор. Когда разговор заходил о политике, глаза у него делались цепкими и злыми, он уверенно и спокойно объявлял собеседнику: «Вы говорите ерунду...» Я была в восторге, чувствовала: рядом со мной — мужик.
А обстоятельства складывались неважно. Жить было негде: квартиру на Беговой Андрею пришлось освободить, он не стал ее делить, оставил бывшей жене. Она вскоре забрала у него девчонок и не давала с ними видеться.
Осенью тяжело заболел его отец, писатель Сергей Сергеевич Смирнов. Диагноз был страшный — рак. Мы переехали к его родителям. Отец угасал. Ночами Андрей писал сценарий. Мне так не хотелось расставаться, что я сидела в той же комнате с книжкой, пока не засыпала под утро. Сергея Сергеевича это умиляло. В конце марта он умер в больнице. Ему было всего шестьдесят.
В мае в доме случился пожар: загорелся лифт, огонь полыхнул из шахты, как из вытяжной трубы, на верхние этажи. Несколько часов мы просидели запертыми в квартире: этаж шестой, из окна не выпрыгнешь. Дверь на лестницу обуглилась, на площадке бушевало пламя. В последний момент вошел пожарный, сказал: «Не бойтесь, потушили».
Летом на даче в Переделкино поздним вечером закончились сигареты, пошли за ними в писательский Дом творчества.
Ворота оказались заперты, полезли через забор, а он там — метра три высотой. Я благополучно перемахнула, а под Андреем подломилась доска, и он рухнул на асфальт. Встать не смог, я тащила его на себе. «Скорая помощь» привезла нас в Солнцевскую больницу — перелом бедра и правого запястья. Андрея положили в коридоре, я сидела с ним до утра, до прихода врачей. Он мне сказал: «По-моему, черную полосу мы выхлебали до дна, дальше должно быть лучше». Ему, конечно, было больно, но мы прохохотали полночи. Вообще старались не унывать.
Можно сказать, мы друг за другом ухаживали. Я тогда снималась в двух-трех фильмах в год и прилично зарабатывала. Начала мужа наряжать — мне не нравилось, как он одет. Первым делом достала у спекулянтов отличную дубленку.
Когда «Осень» наконец выпустили на экран, Андрей получил потиражные, весьма скромные.
Раздал долги и заплатил за квартиру. А на оставшиеся крохи купил мне французские духи.
Он написал один сценарий, «Стойкий оловянный солдатик», его завернули. Написал другой — «Предчувствие», завернули и его. На что мы жили? На авансы да на случайные заработки. А бывало и так: надо платить алименты на детей — сто десять рублей, Андрей пытался занять — не вышло. Спрашивает:
— Сколько у нас есть?
— Последние двадцать пять.
— Поехали в Дом кино.
Двадцать пять рублей в те времена стоил скромный ужин на двоих — два горячих, селедка и двести грамм водки. Сели в ресторане, нам принесли закуску. В дверь заглядывает режиссер Витя Титов, с которым я снималась в фильме «Берега»:
— Ребята, к вам можно?
— Конечно.
Выпил рюмку и спрашивает:
— Вам, случайно, деньги не нужны?
— А что?
— Да вот получил потиражные за «Открытую книгу» и думаю: кому бы дать в долг? А то ведь прогуляем...
Алименты были заплачены вовремя.
Несмотря ни на что, золотое было время. Мы были молоды, полны сил, помешаны на искусстве, политике, русской истории. На кухне велись интереснейшие разговоры, обсуждали, почему жизнь страны сложилась так, а не иначе. В киношных домах творчества — в подмосковном Болшево, в Репино под Питером, летом в Пицунде — днем сидели работали, а вечерами собирался вечный дискуссионный клуб. В компанию входили Илья Авербах и Наташа Рязанцева, Леша Герман (разумеется, старший) и Светлана Кармалита, Вадик Абдрашитов, Саша Миндадзе, братья Ибрагимбековы, Паша Финн, Семен Аранович, Саша Княжинский.
Как-то в Переделкино у нас сидел Саша Кушнер, на огонек зашли Андрей Битов с Мишей Жванецким и Гриша Горин. Я выходила на кухню за закуской и торопилась обратно, боясь пропустить хоть слово, — так интересен был разговор.
И неловко: март месяц, середина Великого поста, а у меня — утка. Почти все постятся, но успокаивают: «Леночка, не волнуйся — вон грибки, капустка, хлеба ржаного дай побольше...» Утку, конечно, под водку слопали за милую душу.
Многие из нас едва сводили концы с концами, но жили весело, а самое главное — много общались. Нас тянуло друг к другу, и мы старались не пускать советскую власть в свою жизнь.
«Тебе пора рожать», — повторял Андрей. Я приближалась к тридцатилетию, а забеременеть не получалось. Однажды он пришел и сказал, что договорился с доктором, специалистом по бесплодию. Я отказалась: «Не хочу. Как Бог даст, так и будет».
И оказалось, что уже была беременна. Родила Аглаю в тридцать один год.
Я была без памяти влюблена в свою дочь. Это был абсолютно солнечный ребенок. Утром она вскакивала в кроватке и, сияя безмятежной улыбкой, кричала: «Мама, я проснулась!» Это означало: «Идите скорее меня любить!»
Всему лучшему в жизни меня научили дети. Когда переживаешь их проблемы, болезни, неудачи, по-другому начинаешь смотреть на собственную жизнь и ценить то, что тебе дано.
Когда Глане исполнился год, мы наконец получили квартиру, тут же ее обменяли и переехали на Никитский бульвар. Мы договорились, что в нашем доме не будет ничего, что напоминало бы о трех вещах: кино, театре и советской власти. Никаких афиш — ни театральных, ни киношных. Будем «косить» под обстановку квартиры дореволюционного профессора университета.
Постепенно мы ее так и обставили.
Андрей был опытной нянькой, отпускал меня на гастроли и на съемки. Прожили мы там два года, как-то перед Пасхой я пекла куличи, вдруг звонок в дверь. Открываю — стоит Дуня с узелком в руке. Пришла к нам жить.
Поселили ее в одной комнате с нашей Аглаей. Кровать пришлось купить двухэтажную: две не помещались.
Дуне исполнилось тогда тринадцать. Я понимала с первого дня знакомства, что она неординарный ребенок, умна и продвинута. Она была интересна окружающим даже в шесть лет. Вечерами, уложив Гланьку спать, мы с ней засиживались за разговорами. Дуня тогда писала замечательные стихи. Мы показывали их профессиональным поэтам — Александру Кушнеру, Белле Ахмадулиной, они предрекали ей серьезное будущее.
А потом какой-то ее молодой человек объяснил Дуне, что стихи вторичны, подражательны. Как мы с отцом ни старались убедить, что индивидуальность непременно придет с опытом, все было бесполезно, пятнадцатилетняя максималистка отвечала: «Не хочу быть вторичной». И поэзию бросила.
Андрей целый год писал пьесу «Родненькие мои». Наконец поставил финальную точку и говорит: «Девки, надо отметить».
А денег — ну нету. У меня в кошельке рубль. Дуня собрала всю мелочь, которая у нее была. Аглая побежала и принесла копилку, она тогда прочитала «Пеппи Длинныйчулок» и мечтала о собственной лошади. В общем, собрали.
Андрей сходил в магазин, купил бутылку дешевого портвейна, и мы с ним отпраздновали окончание работы.
Дети подрастали, и неизбежно возникали проблемы переходного возраста. Порой я приходила в ужас: мне казалось, что у ребенка едет крыша. Они становились невыносимыми, я их просто не узнавала.
Андрей был в отъезде, Глане посреди ночи позвонил кто-то, и дочь стала собираться. Я возмутилась, запретила, потом просила, умоляла — ничто не могло ее остановить. Я поняла, что если сейчас лягу поперек двери, она через меня перешагнет и умотает. Так и случилось.
Дуня однажды сообщила, что едет дневным поездом в Питер к подруге Маше Авербах.
Когда вечером мы позвонили Маше, выяснилось, что она впервые об этом слышит — Дуни нет и не было. Что делать, куда кидаться? Андрей стал обзванивать питерских друзей, дозвонился до Семена Арановича. Было шестое ноября, в этот день опубликовали указ о Государственных премиях, одну из которых дали Арановичу за прекрасный фильм «Торпедоносцы». По этому поводу у Семена сидели за столом человек пятнадцать гостей, но он их тут же бросил и полночи объезжал больницы, морги и милицейские отделения. Позвонил в пятом часу утра: «Среди умерших, пострадавших и задержанных ее нет — это уже неплохо...»
А в девять позвонила Дуня. Она потом призналась: ездила выяснять отношения с молодым человеком, но не сказала нам, боясь, что не отпустим.
Каждого ребенка в подростковом возрасте я водила к нашему другу психиатру Юрию Львовичу Фрейдину. Он объяснял: «Пубертатный период — его надо пережить. У подростков непропорционально вырастают ноги-руки, а сердце отстает, то же самое происходит с головой. Терпите, к двадцати четырем годам все должно наладиться».
Пришли новые времена — горбачевская Перестройка. Для нашей семьи это было самое счастливое время. С полки достали картину Андрея «Ангел», повторно выпустили «Осень», по театрам пошли «Родненькие мои» и неплохо нас кормили. Мы впервые избавились от долгов. Вскоре Андрей возглавил Союз кинематографистов. Интерес к России был огромен, мы стали много ездить по миру — в советские времена его, как Андрей говорил, дальше Малаховки не пускали.
Говорю мужу:
— Гланя уже большая, в театре скучно, в кино меня перестали снимать с тех пор, как вышла за тебя замуж. Чем заняться?
— Учи английский.
— Зачем?
Он пожимает плечами:
— Не знаю.
Занялась английским. А через полгода звонит Вим Вендерс, с которым мы подружились в Берлине, спрашивает:
— А Лена может сниматься на английском?
Андрей отвечает: — Запросто.
Я стала первой русской актрисой, которую не дублировали.
В фильме Вима «Когда наступит конец света» звучит синхронная фонограмма, мой голос.
Андрея пригласили в жюри Европейской киноакадемии, решавшее, кому присудить премию «Феликс». Заседали в Шотландии, а возглавлял жюри первый президент академии Ингмар Бергман. Я ездила с мужем, мне было интересно. Собираемся на ужин, нарядилась. Андрей посмотрел и говорит: «Ты что-то пополнела...»
Вернувшись в Москву, пошла к врачу — беременна в сорок один год. Я была в отчаянии. Конечно, об аборте не могло идти речи. Когда получаешь такой подарок в зрелом возрасте, от него нельзя отказываться. На свет появился Алеша.
Сыну исполнилось шесть, когда у него заболела ножка.
Диагноз был страшный — «Болезнь Пертеса», при которой система кровообращения не поспевает за ростом суставов и кости начинают разрушаться. Он мог остаться хромым на всю жизнь. На ногу ступать нельзя, врачи рекомендовали ездить на велосипеде. Попробуйте удержать на месте семилетнего пацана. Зимой на бульваре люди с удивлением смотрели на парнишку, который выходил из подъезда на костылях, отдавал их маме, садился на велик и несся по льду как угорелый. Каждое лето мы с ним сидели по три-четыре месяца в санатории в Крыму. Первое впечатление было тяжелым: сразу восемьсот больных детей разного возраста, из которых большая часть страдает церебральным параличом, одни не ходят, другие не говорят.
Ничего, привыкли. Подружились — Алешка с детьми, я с мамами. Лечение многоступенчатое: занятия в бассейне, разные виды массажа, лазерная терапия. Какие там замечательные врачи, и в частности наша Надежда Григорьевна Катуниева! Уж не знаю, что больше помогло — санаторий или молитвы наши, но болезнь отступила. Сын пошел в третий класс без костылей. Какое это было счастье!
В официальные праздники мы привыкли работать — у меня спектакль, муж сочиняет. В советские времена первого мая и седьмого ноября Андрей заявлял: «У меня консервативный субботник» — и садился за письменный стол.
Дни рождения отмечаем с детьми. Они взрослые, живут своей жизнью. Авдотья пишет и снимает свое кино. Александра работает в Англии помощником менеджера. Аглая журналист «Российской газеты».
Алексей бросил университет, теперь учится режиссуре во ВГИКе в мастерской Сергея Соловьева. Если нужно помочь — пытаемся, но вообще-то на их территорию предпочитаем не вторгаться.
Праздник в нашем доме может случиться без всякого повода. Андрей вдруг говорит: «Давай загуляем!» И мы садимся в самолет, летим в Турцию или в Египет и проводим там чудесную неделю вдвоем.
А как замечательно вместе сниматься: Андрей — отличный партнер. Между прочим, в актерскую профессию его привела я. Снималась у Родиона Нахапетова в картине «Идущий следом». Мужа моего играл Ивар Калныньш, а вот с любовником были какие-то проблемы. И я предложила: «Попробуйте Смирнова». Проба была успешной, Андрея утвердили на роль.
История повторилась на «Ленфильме».
В картине Искандера Хамраева «Красная стрела» моим партнером был Кирилл Лавров, у нас с ним на экране роман, а обманутого мужа играл Андрей.
Когда мы снимаемся вместе, муж за мной ухаживает, ходим в перерывах пить кофе, болтаем. Дома он работает, дверь в кабинет закрыта. А тут — мы вдвоем, «бродяги и артисты», а уж если едем в экспедицию... Снимались в сериале «Право на защиту» киевского режиссера Вячека Криштофовича. Садимся в поезд с артисткой Верочкой Воронковой, закрываем купе, идем в ресторан. Вера поглядела на нас и говорит: «Лена, у вас, похоже, роман...»
Господь был ко мне милостив. Дважды он даровал мне удачу — когда встретила Андрея и когда выздоровел сын.
Подпишись на наш канал в Telegram