Я сегодняшняя еще очень даже ничего себе, но проходит мимо интересный мужчина — и не цепляет. Иногда даже страшно становится: неужели больше никогда не влюблюсь?
Журналисты часто спрашивают: «Вы замужем?» Кто меня хоть немного знает, не задает такого вопроса. До сих пор не могу понять: штамп в паспорте, кукла на капоте, не очень трезвые крики «Горько!» — это и есть брак? Который заключается на небесах? Не верю. Впрочем, это только мое субъективное мнение. Мне часто пеняют по разным поводам: «Вы столь нежная, романтичная, трепетная, и вдруг так резко...»
Да! Я нежная, трепетная. И романтичная! Но как быть, если обижают слабого или твоих близких? Я в огонь и в воду за них пойду не задумываясь, и поступить и сказать тогда могу очень жестко. Всегда такой была. Иногда, может, и «понесет», наболтаю лишнего. Нина Ургант, бывает, меня строгим голосом одергивает:
— Если будешь так говорить, лишу знакомства.
Я сразу:
— Нина Николаевна, милая, прости ради бога, забылась, ты у меня самая близкая! Это просто темперамент мой неуемный!
Всегда чувствовала в себе внутреннюю мощь, где-то на генном уровне заложенную: я выросла на такой земле, в такое время и среди таких людей — позавидовать можно.
Все, что есть во мне хорошего, — оттуда, из детства.
До сих пор, если не могу заснуть в роскошных гостиничных номерах, стоит только представить угол за печкой у бабушки, где наброшены какие-то кожухи, соломенные тюфяки, я тут же засыпаю. Какие сказочные там снились сны!
Помню, года в четыре меня отвезли в гости к бабушке на соседний хутор. Впервые оставшись без мамы, я так скучала, что весь день проплакала. Ночью проснулась, вышла во двор. А там... «Нич яка мисячна, зоряна, ясная, видно, хоч голкы збырай». Небо низкое-низкое, светло, как в белую ночь, и такой покой кругом разлит! Меня эта картина просто захлестнула. Подошла к колодцу. Он не привычный бревенчатый, а просто дырка в земле, крышкой прикрытая.
Сдвинула крышку, смотрю вниз. В первый раз тогда задумалась: что там, в этой глубине немереной? Какие тайны скрыты, ответы на какие вопросы? И страшно, и жутко, и интересно. По краю сада росли вишни с абрикосами. Подобрала паданку, пошла спать. И больше не плакала.
Пела я с полутора лет, но специально никогда не занималась, музыка была прямо на улице. Петь любила вся родня, включая маму с папой. У папы вообще цыганские корни. Только он не из горбоносых «ромал», как в фильме «Табор уходит в небо». На хуторе Кудрявцы жили цыгане молдавские, круглолицые, и многие из них — оседло. Стоял хутор на отшибе и сегодня почти уже стерся с лица земли. Как-то туда заезжала, встретила стариков, которые мою маму вспомнили: она учительницей младших классов работала.
Мама была красавица — статная и стройная, как кипарис.
А папа — кривоногий, маленький, отнюдь не брутальный. Сегодня я думаю, что по-настоящему мама отца не любила, просто потому что не знала, как это бывает по-настоящему. Но он долго ее домогался, и в 1941-м, когда началась война, на свет появился мой старший брат.
С фронта папа вернулся с дыркой в правом боку: то ли второе, то ли третье ребро у него было пробито насквозь. Рана, конечно, затянулась, но углубление осталось, девочкой я могла просунуть туда половину ладошки. Мужиков после войны было мало, и за папой бегали все одинокие бабы в деревне. Мужчинам у нас разрешали «погулять» и вообще относились к ним довольно снисходительно. Маме, конечно, пришлось поревновать.
Но потом все успокоилось и родилась я.
Зарегистрировали меня только в пять лет, ближе к школе. Раньше необходимости не было. На хуторе все на виду: ясно, что меня не нагуляли, не в телеге нашли. Мама на печке рожала, помогал местный ветеринар. Но в школе требовалось свидетельство о рождении.
— Запиши Рая чи Зоя, — напутствовала мама собравшегося в ЗАГС отца.
— Як схочу, так и назву! — проворчал он и отправился в райцентр. Шкандыбать было далековато. Думаю, шел мой бедный папаша и думал о нашей горькой доле, о том, как трудно живется. И так себя разбередил, что захотелось ему хоть самую малость, но что-то с государства поиметь. Ничего другого не сообразил, как записать дочку на три (!) года старше, чтобы когда придет пора, смогла раньше выйти на пенсию.
Еще и месяц рождения изменил: с тринадцатого декабря на тринадцатое января.
«Що ж ты зробыв, паразит?! — возмущалась мама. — Це ж дивчина! Зачем ты ей тры рокы додав?»
А еще отец записал меня Людмилой, может потому, что дома все звали милой: «Мила моя»
Папа был культпросветработником. Позже его перевели в Кривой Рог, назначили завотделом культуры рудоуправления. Оказавшись в городе, по деревне я не тосковала. Напротив, радостно удивлялась признакам цивилизации. Вода льется прямо из крана, для того чтобы подогреть чайник, не нужно дров. Но связь с деревней не прерывалась, от земли я не оторвалась.
Папа каждый год привозил грузовик дынь и арбузов. Морозов особых в Днепропетровской области не бывает, и они хранились до Нового года прямо на балконе. Мы с подружкой любили зарыться в эти арбузы и орать оттуда песни, да так громко, что прохожие оглядывались. Вроде глупость, но сегодня, когда оказываюсь в Кривом Роге, обязательно прихожу посмотреть на наши окна, на балкон, и такое щемящее чувство охватывает. Вообще, все воспоминания, связанные с Украиной, у меня какие-то саднящие. Такой весны, как там, я не знаю. Когда свежестью пахнет не молодая травка, не кора деревьев, а именно воздух, атмосфера.
Новые одноклассники меня не приняли: если подходила — разговоры сразу стихали. Всем своим видом, каждой мелочью — яркими носочками, модными чулочками — демонстрировали, что я из другой касты.
Чувствовала себя не в своей тарелке, чего больше всего не люблю. Нет, не считала себя хуже, не ощущала неполноценности. Вообще никогда в жизни не испытывала комплексов. Просто понимала, что я, как говорю в таких случаях, из другого санатория. Мама, конечно, осознавала, что девочка подрастает, старалась приодеть. Вот только денег у нас было немного. Помню, пошли в магазин, а там — шикарное капроновое платье с пышной юбкой, как у настоящей принцессы. И так мне его захотелось, аж дух захватило. Но мама купила другое. Миленькое, но скромное. Она правильно рассудила: в таком платье хоть в пир, хоть в мир. А я рыдала — душа уже просила концертных нарядов.
Услышав по радио объявление об экзаменах в Ленинградское музыкальное училище, мы с мамой поехали в Пушкин к двоюродному дяде: «понюхать», что к чему.
Сейчас произнесешь «двоюродный дядя» — кто таков? Вообще не понятно, что за родственник. Но в деревне принято жить кланами и считать родню до десятой фамилии.
В Ленинграде появилась точь-в-точь как Фрося Бурлакова из фильма «Приходите завтра» — уже после того, как экзамены закончились. Но меня попросили что-то спеть и зачислили. И тут же, как фрукты окунают в шоколад, окунули в атмосферу любви и доброжелательности: ах, послушай, как она поет! Другие девочки мучаются, что-то из себя выжимают, а мне стоит лишь рот открыть. Педагог по вокалу практически со мной не занималась, все удивлялась: как это у тебя так хорошо получается? Мне прощали сольфеджио, в котором я ни бум-бум, прощали фортепьяно, на котором могу только три ноты нажать одним пальцем.
Зато ценили за чистоту интонации, природную фразировку, постановку голоса. К счастью, меня все это не разбаловало. Вообще никогда не звездила, не случайно, наверное, меня так любят гримеры с костюмерами. Уверена: едва появляется чувство собственного превосходства, надо немедленно бежать к психологам и выжигать его каленым железом. Оно губительно: старит, убивает, вытравливает из тебя любой интерес к другому человеку и человека к тебе.
Первая публика — это всегда сокурсники. А они бывают ой какие завистливые. Как говорится, «сидят и кушают бойцы товарищей своих». Но когда музыкальные чудеса заканчивались, мы вновь становились Манькой, Танькой, Людкой и все преимущества друг перед другом пропадали. У нас было ощущение настоящего братства, перед которым отступали и учение, и хронический недосып, и катастрофическое безденежье.
Ленинградцы постоянно таскали какую-то снедь из дома. Да и мама присылала посылки с салом, домашним хреном со свеклой, кексами с изюмом. Однокурсники от них просто с ума сходили. И все знали, что в комнате для занятий актерским мастерством, в углу за занавеской, где мы переодевались, ежедневно накрыта «поляна». Никогда потом я не ела так вкусно, как за той тряпочкой! Очень по этому тоскую. Вроде и ресторанов вокруг полно, и знакомых, с кем можно там посидеть, достаточно, а все равно чувствуешь подмену.
В мое время уже на первый курс приходили редакторы радио и телевидения: старались оценить талант, познакомиться. Одна из редакторов и рассказала обо мне Анатолию Бадхену, руководителю Ленинградского концертного оркестра: «Толя, я тебе такую девочку нарыла!»
Анатолий Семенович меня выцепил, привел в свой оркестр: я стала его мисс Дулиттл, а он моим личным мистером Хиггинсом.
Был Бадхен человеком непростым, оркестр боялся его как огня. Но мне было достаточно вздрогнуть или плечом повести, он сразу шел на попятный. Музыканты говорят: «Людка, Бадхен так тебя любил!» Не в любви дело. Просто понял, что я не как все. И это его купило с потрохами. Мало ли девчонок голосистых, а я просиживала на репетициях в первом ряду по двенадцать часов. Когда оркестр уходил на обед, доставала из сумочки бутерброд, перекусывала и вновь, как губка, каждый звук была готова впитывать.
Опытный и мудрый Бадхен решил, что Сенчина обязательно должна спеть «Золушку». Как же отчаянно я от нее отбрыкивалась! Хотелось петь только лирическое, только о любви. Мне ведь уже перепадали какие-то песни, например от Маши Пахоменко «Не заводите вы, девчоночки, подруженьку-красавицу». Еще пела «Стоят девчонки, стоят в сторонке», «Чайки за кормой». И тут вдруг Анатолий Семенович говорит: надевай передник и — вперед. «Хоть по-о-верьте, хоть про-о-верьте» — какой-то детский сад. Было по барабану, что люди меня хотят видеть девочкой в переднике. Я желала нравиться, выступать в красивом платье, с прической. Но Бадхен был неумолим.
Мы тогда с мамой отправились отдыхать на море — они с отцом на это весь год деньги собирали. Пробыли там месяца полтора. Так Бадхен просто закидал меня письмами.
То куплет «Золушки» запишет от руки — обрати, мол, внимание, то строчку какую-нибудь пришлет.
Возвращаюсь в Ленинград загореленькая и окрепшая, прихожу на репетицию. «Деточка, сегодня у нас концерт, — говорит Бадхен, — будешь петь «Золушку». Надо, деточка, надо!»
«Ну его, — думаю, — на фиг, так и быть, спою». Тем более что песня эта все равно в меня уже влезла. Выхожу на сцену Большого концертного зала «Октябрьский», пропеваю все как положено. Миленько, старательно, ничего особенного не ожидая... И тут начинается такое! Меня, слава богу, и сегодня хорошо принимают, но тогда случился просто Ниагарский водопад! Все четыре тысячи зрителей орали и скандировали. Я из кулисы в кулису походила, спела второй раз. Толком не придя в себя, поняла чисто по-спортивному: ленточка уже на груди.
Довольный Анатолий Семеныч не удержался: «Вот, будешь теперь слушать старого еврея». Слухи об этом выступлении дошли до Москвы — меня с «Золушкой» записали в новогоднем «Огоньке» 1972 года. И понеслось: звонки, приглашения, известность.
После училища приглашали в Свердловскую оперетту, которая тогда считалась куда круче московской и питерской. Но мы с девочками рассуждали с деревенской практичностью: в сильной труппе недавнюю выпускницу сожрут с потрохами. Ехать стоило в город, где дадут хорошую квартиру и зарплату, где сможешь стать первой в театре. Уже собралась в Красноярск, но вдруг позвали на прослушивание в Ленинградский театр музыкальной комедии, сразу приняли в труппу и дали комнату в коммуналке.
В училище мы вели аскетическую жизнь, а в театре появилась, наконец, романтика.
Я погружалась в атмосферу «Веселой вдовы», всех этих вееров, перьев и пышных юбок, совершенно незнакомого мира. Моментально появились поклонники. Иду домой с роскошными букетами, а в сумке — бутылка кефира и батон хлеба. Ни на что другое денег не хватало. Выглядеть-то должна была соответственно, а новые сапоги — зарплата, модное пальтишко — еще одна. Со сцены я декламировала: «Господа, вам нужна не я, а мои миллионы!», а домой шла в заштопанных колготках. Хотя нет, вру, мы не штопали — петли в стрелках специальным образом подцепляли.
Оперетты заканчиваются хеппи-эндом, и радостное, приподнятое чувство не исчезало и после закрытия занавеса.
Естественно, возникали какие-то симпатии. Вот и случились у меня чувства с Вячеславом Федоровичем Тимошиным, выступавшим в нашем театре в амплуа героя-любовника.
Возникли наши отношения довольно неожиданно. Мы уже давно были партнерами на сцене, а в реальной жизни за мной пытался ухаживать другой человек. Но как-то после спектакля все актеры поехали на Кировский стадион попить вина. Был июнь, белые ночи, цвела сирень... Мы с Вячеславом Федоровичем — слово за слово — разговорились, и что-то между нами пробежало. А он был старше на двадцать один год и женат, причем на очень красивой актрисе Татьяне Пилецкой. Девочкой Пилецкую я просто обожала: закрывала глаза и представляла себя в фильме «Разные судьбы», примеряла ее знаменитый шарфик.
Кто мог предположить, что через много лет наши судьбы пересекутся, пусть и таким прихотливым образом?
С Пилецкой мы никогда не встречались. Когда закрутилось с Вячеславом Федоровичем, то и вовсе поводы для знакомства отпали. Всегда считала, что людей надо жалеть. Близкие знают: случись что, если позвонить мне в четыре часа ночи и попросить приехать, я приеду. И не в десять утра, а в четыре пятнадцать максимум. Терпеть не могу песен вроде «Мне не надо жалости», мне, напротив, «надо жалости», и сегодня очень ее не хватает. Но вот в отношения между мужчиной и женщиной никогда не вкладывала особенного драматизма. Возможно, это способ себя обезопасить. Ну не понимаю женщин, которые рыдают по мужикам. Поэтому не особенно задумывалась, страдает ли противоположная сторона.
Это были такие головокружительные годы: положение примы в театре, бесконечные репетиции, на сон оставалось всего четыре часа в сутки — ничто другое меня, по большому счету, не волновало. Да и роман наш случился, когда семейный сруб начали разбирать. Уже крышу сняли и бревна потихоньку растаскивали, еще и дождик полил. Вячеславу Федоровичу было прилично лет, он вырастил дочку Татьяны Львовны, она его обожала. Но после развода девушка стала резко о нем отзываться, и общение прекратилось.
Естественно, Тимошин хотел собственного ребенка. Не буду умалять своей роли, но не появись я, возник бы кто-то другой. Тем более что до меня у Вячеслава Федоровича случился страстный роман с главной звездой нашего театра, красавицей голливудского масштаба Людмилой Федотовой.
Даже после свадьбы я замечала между ними взгляды, которые говорили: эта история не закончилась, с той стороны еще ой как фонит. Теперь лежат на кладбище рядом. А Пилецкая и спустя годы никогда ничего не говорит о своем втором муже, видно, так и не смогла Тимошина простить, даже после его смерти. Татьяна Львовна по сей день работает в театре, вышла замуж за Борю Агешина, он очень хороший актер, мим, любит ее, они вместе уже больше тридцати лет.
Перед самой свадьбой я так разнервничалась, что даже в ЗАГС опоздала. Когда предстоит что-то важное, на меня всегда находит истерика с мытьем полов и натиранием до блеска каких-нибудь хрусталиков в люстре. И перед тем как идти расписываться, я так с утра в нашей съемной квартире «расстаралась», что на регистрацию явилась опоздав и с красными руками.
Тимошин был таким «актер актерычем», человеком до мозга костей театральным.
Бесконечные распевки, то-се, даже от павлина что-то в нем было. И жить мы старались красиво. Тогда, во времена жуткого дефицита, в магазины заходили с черного хода. И пока сидели с директором за рюмочкой — кому не приятно побеседовать с актерами? — нашу машину загружали всем необходимым. У нас был открытый дом, большая компания. В гости ходили даже не созваниваясь: Рождество встречали в одной семье, Новый год в другой, на майские уезжали на дачу к третьей. Готовили, что называется, в складчину. У меня и сегодня синдром остался: как праздник, так надо чего-нибудь наготовить. Столько лет живу одна, а так и не научилась готовить маленькими порциями.
Рука набита на большую кастрюлю: в литровой у меня борщ не получается.
Окружающие относились ко мне так, как я сегодня к своему коту: тискали и умилялись. Смотрите, какая у нее ямочка, какие волосики, как смешно она сделала, как спела! Тем более что я неглупая, с хорошим языком. Всем очень нравился мой украинский акцент. Вот Наташа Королева очень миленько гэкает, хотя могла бы, наверное, при желании от говора избавиться. Но понимает, что в этом ее прелесть. Почему-то никто не кайфует от таджикского акцента, а услышат украинскую интонацию — и рот до ушей. Я настолько надышалась любовью, что она меня как какое-то Е220 законсервировала, сохранила по жизни.
Когда решила от Тимошина уйти, все вокруг просто обалдели.
Многие из общих друзей так и не простили: хотя по телефону до сих пор часами разговариваем, былой близости нет. Да и сама, признаться, не ожидала, насколько мой уход окажется для Вячеслава Федоровича болезненным.
Не помню, сколько мы прожили — сын Слава уже ходил в школу, и на меня «накатило». Вдруг осознала, что больше не могу существовать на пятидесятидевятиметровом пространстве с ребенком, мужем и его родителями: когда город выделил мне отдельную квартиру, мы съехались с мамой и папой мужа. Люди были золотые, я их обожала. С моими родителями у меня не было таких доверительных отношений. Но по натуре я «нористка», мне необходимо пусть маленькое (в хоромах не нуждаюсь), но собственное пространство. «Общежитие» просто сбивает меня с ног.
Возможно, слишком много времени прожила с родителями в тесных помещениях, где все было на виду и папа невзначай читал мои дневники. А может быть, сыграло роль, что очень молодой замуж вышла — захотелось пожить одной, в самостоятельности.
Никакой другой мужчина тут роли не играл. Хотя однажды действительно показалось, что влюбилась. Этот человек был женат, но у него была великая любовь ко мне. А потом я узнала, что между мной и женой он еще и «третью рюмку пропускает», заводит интрижки. Измену простить можно: вглядись в его лицо — он сам себя убить готов, подыграй, чтобы человек забыл этот морок как страшный сон. В конце концов, в жизни бывает всякое. Но вот такой стиль жизни — с обязательной «третьей рюмкой» — не для меня. Так что тот дурман, туман и обман развеялся сам собой.
И никак на мой уход от мужа не повлиял. Посторонний флер, даже если промелькнул, не может разрушить действительно близкие доверительные отношения. Как говорил Шекспир: «Может ли измена любви безмерной положить конец?»
По счастью, город как раз выделил мне еще одну квартиру — тоже на Петроградской, в пяти минутах ходьбы, и мы с сыном переехали. Это сильно ударило по самолюбию Вячеслава Федоровича. Мои мотивы мужа не слишком интересовали. Оскорбило, что его, такого замечательного донжуана, перед которым стелились все женщины, и вдруг бросили. Какой ужас! Ну разве не все равно, кто от кого ушел? Но Вячеслав Федорович так и не смог перешагнуть через обиду. Я старалась поддерживать отношения, и он вроде поддавался, звал на дни рождения.
Приходила, мы с его поклонницами, как в старые добрые времена, крутились на кухне. А потом раз не позвал, два, отношения стали затихать.
Переживала, можно даже сказать, навязывалась. Все время звонила, и даже если голос в трубке не располагал к длительной беседе, пыталась поговорить. У Тимошина была старая машина, я предлагала помочь с ремонтом. Вячеслав Федорович оживлялся, и разговор продолжался. До конца дней старалась Тимошина поддержать, относилась, как относятся к пожилым родителям. Если Слава шел к нему в гости, всегда передавала что-нибудь вкусненькое. С сыном Тимошин, конечно, общался. Но общаться может и дворник. Хотелось большего — чтобы он ему давал что-то важное, как-то развивал кругозор. Все-таки я за равные браки: детей надо рожать молодыми, чтобы жить с ними в одном времени.
Тогда и подсказать сможешь, и направить.
Вячеслав Федорович после нашего развода так и не женился. Однако в его жизни была женщина. Насколько могу судить, со стороны Тимошина это были серьезные отношения, но она оказалась глубоко замужем. В свои редкие визиты я могла заметить лишь намеки на ее присутствие: женские тапочки, халатик, свежие занавесочки, полотенчики. А саму видела лишь однажды, издали.
В конце жизни Вячеслав Федорович тяжело болел. Когда его состояние ухудшилось, позвонили мне: «Люда, похоже, дело идет к финалу. Приезжай». Я примчалась в Питер. Но таких больных врачи с трудом соглашаются госпитализировать, не хотят портить себе статистику.
Обратилась к известной всей стране женщине, и Вячеслава Федоровича все-таки положили в больницу, но спасти не смогли.
Я его и хоронила. Об истории, которая с этим связана, вспоминать неприятно. У Вячеслава Федоровича были многолетние поклонницы, действительно преданные. В период ухаживания за мной Тимошина я к ним даже приходила на смотрины. Они всего наготовили, а я после спектакля, уставшая — бумс — и задремала. Сквозь сон слышала, как они хихикали: «Нашел себе ребенка!» Но когда Вячеслав Федорович умер, им было уже за семьдесят, и возраст этот немалый, видимо, сказался. Решили, что именно они — самые близкие и только они имеют право на память о Тимошине. Не пускали меня в его квартиру, отобрали ключи. Лишь через сорок дней вернули.
После пяти лет, проведенных в театре, я отправилась в свободное плавание. В Музкомедию пришел новый главный режиссер, который начал строить мне всяческие каверзы. Воробьев то назначал на роль, то снимал, иногда прямо с премьеры. Говорили, он был в меня влюблен и таким образом проявлял свое чувство. Как первоклассник, который дергает девочку за косички, считая, что это и есть ухаживание. Но я к этому моменту была уже довольно известна и шутить подобным образом не расположена.
Мне вообще везло на истории, когда, сама того не предполагая, становилась героиней разбирательств и даже громких скандалов. Даже первой эротической звездой СССР довелось побывать — и без всякого с моей стороны желания. В картине «Вооружен и очень опасен» я играла певичку из салуна, которая влюбилась в честного труженика Баниониса.
А негодяй Броневой выкрал меня с концерта и затащил в койку. Первый съемочный день, на который запланировали постельную сцену, был в Чехии: видимо, нигде поближе режиссер кровати не нашел. Пока ехали восемьдесят километров от Праги до места съемок, Броневой рассказывал о своей жизни. У него была сумасшедшая поклонница: постоянно караулила Леонида Сергеевича, даже милицию вызывать приходилось. Но после смерти супруги он на ней женился. И всю дорогу рассказывал нам об этой девушке. Приезжаем, гримируемся. Из меня пытались сделать роковую женщину, ярко накрасили губы, но выглядела я все равно сущей пионеркой. Даже сшила из ваты и марли специальные валики, подложила их в кружева рубашки, чтобы мои совсем невыдающиеся формы казались сексуальнее. И вот сижу в кровати с распущенными волосами, а молодожен Броневой страшно нервничает и от зажатости даже дотронуться до меня не может.
Наш оператор, брутальный мужчина, ему говорит: «Ну что такое, ё-мое, Леонид Сергеевич, давай уже бери да вали ее на кровать!» И Броневой наконец решился, схватил меня за плечо и действительно повалил, да так, что бретелька съехала, грудь обнажилась, и я чуть не умерла от страха: вдруг валики выскочили и теперь вся съемочная группа их увидит?
Эти кадры оставили в картине, и мало мне не показалось. Зрители, полюбившие артистку Сенчину за трогательную «Золушку», были возмущены необычайно: «Сенчина всякий стыд потеряла!» Кажется, единственно, чем мне не грозили, это тюрьмой. Даже вызывали «на ковер» к директору «Ленконцерта». Я ему говорю:
— Кирилл Павлович, ну вы ведь все понимаете?
— Подожди, — говорит, — не кипятись.
Лично я от тебя ничего не хочу. Но ты же видишь, сколько писем, и все — с копией в партком, в обком, в Министерство культуры. Мне надо отреагировать. Мол, артистке поставили на вид, сделали внушение.
В общем, жизнь у меня кипела, пришло время и для второго замужества. Со своим вторым мужем, Стасом Наминым, я познакомилась в 1980-м. Прихожу на творческий вечер Александры Пахмутовой, а за кулисами только и слышно: «Стасик, Стасик, Стасик, Стасик». Какой такой Стасик, что с ним так носятся? Александра Николаевна мне объяснила, что это Стас Намин, лидер группы «Цветы», внук Анастаса Микояна.
В тот приезд я почему-то очень долго была в Москве, и приятельница затащила на один концерт в «Лужники», составить ей компанию. Ошиваться без дела за кулисами было неудобно, мы пошли в буфет выпить кофейку. Смотрю, беседует группа людей, среди них Намин. Он обернулся: «Здравствуйте». Ну, здравствуйте. А рядом стоял Марк Бендерский, легендарный советский устроитель концертов, по-нынешнему продюсер. Надо сказать, в те годы была целая обойма, такая великолепная плеяда — Марк Бендерский, Василий Кондаков, Эдик Смольный, Гена Майский, Володя Гольдман. Теперь говорят, что эти люди устраивали «левые» концерты. У нас норма была — восемь концертов в месяц и больше ни-ни. А работать хотелось. Вот они нам и помогали. Высоцкому, например, жить давали. Ну и сами, конечно, кормились. Стас как раз обсуждал с Бендерским гастроли «Цветов» по Украине.
И вдруг говорит мне:
— Слушайте, а поехали с нами, давайте по отделению сделаем, будем выступать в одном концерте?
— А давайте. Почему бы и нет? — согласилась я.
— Ноты музыкантам передадите?
— Конечно, у меня съемки совсем скоро будут в «Песне года», вот в Москву и приеду. Представляете, прямо тринадцатого декабря, в самый день рождения!
— Главное, не забудьте привезти ноты.
На том и расстались.
И вот приезжаю тринадцатого декабря утром на Ленинградский вокзал, а на перроне — группа «Цветы» в полном составе.
И все — с цветами!
Стас потом пошел со мной на съемки «Песни года». Кругом одни звезды, в том числе София Ротару. Вокруг них костюмерши бегают, всячески пытаются угодить: «Вот вам чайку, вот вам кофейку». А Стас ревнивый в этом плане, ему неприятно, что я сижу рядом бедной родственницей. Так он раз побежал мне за кофе, два побежал, каждое желание предупредить старался. Так наши отношения начинались. Ну, а уже потом мы подружились, поехали на гастроли, где и закрутился роман, продолжившийся браком, который официально длился десять лет, хотя в действительности развалился гораздо раньше.
Я переехала в Москву. Стас очень жалел, что не застала его знаменитого деда Анастаса Микояна. У деда была женщина, украинка, которая помогала их семье по дому.
Намин говорил, что он ее очень любил: «Боже, если бы он тебя увидел и услышал!!!» И музыканты Стаса меня очень хорошо приняли, по сегодняшний день с Сашей Маршалом встречаемся как лепшие друзья. Из так называемого высшего общества я общалась только с Леной Коневой — внучкой легендарного маршала, на которой женился бас-гитарист «Цветов». Стас не очень любил элитный круг «потомков». Напротив, единственное, что могло вывести его из себя, это слова: «А, понятно, как вы всего добились, из такой-то семьи!» Очень злился, потому что всегда хотел оставаться самим собой и всегда всего добивался сам.
В мое творчество он никак не вмешивался. Но разговоры... Какие мы с ним вели разговоры! Я начала слушать совсем другую музыку, читать другие книги, соответственно начала по-другому видеть привычные, казалось бы, вещи.
Хотя мне уже исполнилось тридцать лет, а для женщины это серьезный возраст. Благодаря Стасу я услышала и полюбила Pink Floyd, Blondie, Duran Duran, Питера Гэбриэла, увидела первые клипы, классические английские и американские фильмы. С «Цветами» и Александром Малининым мы принимали участие в концертном мировом туре «Дитя мира», ездили в Америку. В жесточайшем графике той поездки меня настигло маленькое женское недомогание. Проблему удалось разрешить за сутки. Отлеживалась я у вдовы Джона Леннона. Посидела за знаменитым белым роялем в ее доме, воочию увидела земляничную поляну под окнами. Хорошо еще, что я не до такой степени битломанка, иначе могла бы просто сойти с ума. Хотя, если честно, сама Йоко Оно не вызвала во мне большого любопытства.
И дело не в том, что мой английский позволял общаться лишь на минимальном уровне. Даже будь мой английский достоин Шекспира, не думаю, что вцепилась бы в нее с разговорами.
В наших отношениях со Стасом было все, чего только может пожелать душа — именно душа. Но, как говорила моя подруга: «Все отлично, а жить нельзя». Стас очень серьезно относился к моей личности, к тому, как и что я говорю и делаю. Поставил на постамент и, глядя снизу вверх, восхищался. Но сосуществовать друг с другом таким людям, как мы, оказалось нереально. Намин хотел настоящий дом, накрытый стол, большую семью. А я постоянно ездила по гастролям. Сегодня Стас нашел себе женщину, с которой ему хорошо, которая создала дом и уют, родила ребенка.
В какой-то степени свою роль в нашем расставании сыграло и то, что Стас совсем не занимался моим сыном. Конечно, он не демонстрировал, что в упор его не видит. Но я чувствовала равнодушие. Оставила Славу в Питере у бабушки, но мы все равно часто бывали вместе. Не говорю о том, что чужого ребенка надо как-то разэдак полюбить. Но если бы у Стаса действительно были ко мне чувства, это обязательно отразилось бы в отношении к моему сыну. Помните фильм «Мужчина и женщина»? Там герои друг на друга смотрят, глаза в глаза, а руки непроизвольно гладят чужого ребенка по голове. И ты понимаешь, что происходит сближение всерьез чувствующих людей. А у нас все было очень мило, но без заинтересованности в том, чем Слава дышит, чего хочет, как можно ему помочь. Однако выяснилось, что именно Стас в какой-то степени определил Славино будущее.
Все его детство я моталась по гастролям. Помню, как растившая Славу мама отвечала на мои жалобы: «Хиба то работа? Вышла в красивом платье, заспивала, а тебе еще и деньги за то платять! От чего ты устала?» Так или иначе, но этой работе я отдавала все время, посвятить себя Славе не могла. Для сына приходилось нанимать репетиторов. И сколько раз заставала картину: очередная учительница спит, а Слава читает журнал или слушает музыку в наушниках. В какой-то момент просто отчаялась. Но в моей жизни появился Стас с английской музыкой, которой сын очень увлекся. Слава создал свою группу, начал сочинять стихи на английском. Уехал учиться в Америку и оказался там как рыба в воде. Сейчас сын занимается бизнесом, и успешно. С одной стороны, я рада, что все так сложилось, с другой, конечно, грущу. Мне дико, что Слава так далеко, что так мало знаю о том, как он живет, разве что сын до сих пор одинок.
Мечтаю, чтобы Слава женился на татарке.
В Тимошиных текла татарская кровь, мы ездили на родину мужа в Астрахань, я видела, как там живут, как воспитывают детей. Вроде и сама с Украины, где живут дружно, но вот у меня в Питере два племянника, дети покойного брата — совершенно чужие люди, до меня им никакого дела нет. А татары умудряются сохранять свою сплоченность. Однако Славе неинтересно слушать, какой мама хотела бы видеть его жену, и я бросила об этом распространяться. Знаю: если начать долбать, человек будет избегать общения и постепенно станет чужим. А мне хочется, чтобы между нами сохранилась связь.
Когда я решила уйти от Стаса и вернуться в Ленинград, Намин меня несколько раз возвращал.
Но так и не удержал. Почему? Как бы это объяснить... Из Германии мы привезли абсолютно сумасшедший гриль, тогда еще никому практически не известный прибор. И я в него просто влюбилась. Обожала делать сэндвичи — с помидорами, сыром — поглощала их тоннами. Это был кайф: смотришь кино по такому же непривычному для тех лет видеомагнитофону и при этом время от времени из гриля выскакивает вкуснейший бутерброд. Просто сладкая жизнь, мечта! Но это вечерами. А как проснешься, вокруг разворачивается совсем другая история и слышишь совсем другие разговоры: Стас не делил время и пространство на личное и рабочее, уже в те времена жил по законам бизнеса. Квартира с утра превращалась то ли в офис, то ли в перевалочный пункт — какая там сладкая жизнь, какая нора... Ну не могли мы сосуществовать на одной территории!
Стас, кажется, сейчас живет с семьей на две квартиры. Мне эта схема тоже нравится. Не зря раньше в дворянском доме была половина барыни и половина барина. А еще детская с мамками-няньками. Все жили под одной крышей, но имели право на одиночество и могли не толкаться, не мешать друг другу. Это идеальная модель взаимоотношений. По крайней мере, для меня.
Хотя попадаются, конечно, и другие модели, и другие женщины. Вот, скажем, вдова Игоря Талькова Таня. Для меня она эталон жены. «Не потому, что от Нее светло, а потому, что с Ней не надо света». Как она умеет молчать! Ведь что Игорь только не творил, а Таня все принимала с достоинством, молча и из любой ситуации могла найти выход. Этой женщине дай пять рублей, она накормит хорька, кота, ребенка, мужа. Дай пятьдесят рублей — заплатит за квартиру и опять же накормит хорька, кота, ребенка, мужа.
Ни одного влюбленного, укоряющего, радостного взгляда, никаких оттенков, и в то же время любой, кто ее видит, сразу понимает, насколько это внутренне высокий человек. Чувствуется порода и размеренность. Игорю свезло необычайно. Будь я мужиком, на следующий день увела бы! Как-то недавно увидела по телевизору ее интервью, она что-то рассказывала... Но это была уже другая Таня... Их с Игорем сын, Игорь-младший, рос на моих глазах. У него кликуха была — Лысый. Когда Тальков впервые увидел младенца, он сказал: «О, Лысый!» Так мы все его и называли.
Игорь Тальков был первым руководителем моей музыкальной группы и ближайшим другом. А я у него — ближайшей подругой. Началось все это так. В начале восьмидесятых развалилась группа «Поющие гитары».
Одна ее часть стала теми «Гитарами», которые мы знаем и сегодня, а вторую возглавил музыкант Анатолий Васильев. Старый бренд был занят, и он назвал свой коллектив «Поющие гитары 84». Я попросила Васильева найти музыкантов, которые бы аккомпанировали на концертах, стоя у меня за спиной. Он собрал совершенно ломовую группу ребят, среди которых был Игорь Тальков. Довольно быстро я обратила внимание на странное поведение нашего гитариста: среди песни он вдруг выскакивал вперед. «Прикалывался». Спрашиваю Талькова, с которым уже успела подружиться:
— Что происходит?
— Ты будешь смеяться, но Васильев сказал на собрании, что мы не аккомпанирующий состав, а самостоятельный вокально- инструментальный ансамбль.
И Сенчина у нас — солистка.
Ой! Звоню Стасу в Москву, советуюсь, что делать. «Какие проблемы? — отвечает Стас. — Быстро убирай Васильева и ставь Талькова музыкальным руководителем». Я так и поступила. Но когда привела Игоря оформляться в «Ленконцерт», мне устроили настоящую обструкцию. Не хотели его, и баста. Ни за какие коврижки. Лицо, видите ли, угрюмое. Я водила Игоря по всем коридорам, куда могла попасть. Но его не хотели, даже вспоминать не могу, какими награждали эпитетами.
Вообще моих музыкантов всячески «зажимали». Если артистам Пьехи платили, скажем, рубль, то моим — три копейки. Костюмов не шили, афиш не делали. Я решила уйти из «Ленконцерта». Мне долго не отдавали трудовую книжку, вызывали в Смольный.
— Что, решили погнаться за длинным рублем?
— спрашивал завотделом культуры.
Отвечала невозмутимо:
— Не понимаю, о чем вы, я видела только обычные рубли, длинные никогда не попадались.
По сей день не знаю, почему ко мне было такое негативное отношение. То ли самостоятельность и принципиальность мои раздражали, то ли острый язык. При этом молва приписывала мне близкие отношения с самим первым секретарем Ленинградского обкома партии Григорием Романовым. А я виделась-то с ним лишь раз. Подошел к нам с Бадхеном, раскланялся: — Людочка, я ваш самый преданный поклонник.
Даже попросил, чтобы мне переписали все песни, какие вы пели, и все спектакли, в которых играли. Теперь эти кассеты у меня дома.
— Ой, как приятно, — естественно, ответила я.
И все! Конец истории. А слухов насочиняли до самого неба. Вы представляете, как бы я жила, будь это правдой? Мне же при советской власти даже звания никакого не дали, это при моей-то популярности.
До сих пор город так и не повернулся в мою сторону. И я ничего не забыла. «Ленконцерт» в Питере называли «конторой», не могу не вспомнить скабрезный стишок, который сочинил один конферансье: «Дедушка в поле гранату нашел, с этой гранатой в «контору» пришел, дедушка кинул гранату в окно, долго в Фонтанку стекало г...о».
В результате всех мытарств мы с музыкантами все же уволились и дружно и весело уехали в Магаданскую областную музыкальную филармонию.
Тальков, конечно, тоже поехал, как настоящая декабристка. Спустя четыре года наша группа распалась. Мы начали выступать одним «паровозиком» с «Электроклубом», солисткой которого была Ирина Аллегрова. Одну песню пел Игорь, одну — Ира, затем они пели дуэтом. Ну, а дальше весь концерт работала я.
Недавно прочла: у брата Талькова спросили, как Игорь относился к Сенчиной. Володя ответил: был немножко влюблен. Не знаю. Возможно, в атмосфере гастрольной жизни, когда видел меня постоянно на сцене, какие-то чувства и пробивались.
Но вел Игорь себя скорее как поклонник, нежели человек, который претендует на романтические отношения. Хотя однажды он высказался на эту тему. Когда Игорь решил уйти из моего коллектива, Стас пытался с ним поговорить. Тальков ответил резко:
— Мне надоело, устал быть вторым, хочу самостоятельности.
— Чего ж ты вообще пошел на эту работу, если видел, что не твое?
— А я любил Людмилу.
— Это я понимаю, — отвечает Стас, — я ее тоже люблю.
Мне уход Игоря дался очень тяжело, даже плакала по ночам.
За что я его ценила? Не потому что, как потом оказалось, Тальков мог сказать что-то интересное на политические, социальные темы.
Главное, он был музыкантом до мозга костей. И я привыкла к его опеке: Игорь делал все аранжировки, подпевал на бэк-вокале, подыгрывал на бас-гитаре, носил за мной вещи. Мой был человек. В наше время гастроли были не то что сейчас — мы по стране месяцами катались, дома только и успевали вещи поменять да опять в чемодан уложить. В гостиницах иногда всем коллективом в одной комнате ночевали. Переезжали из города в город на автобусе, «зависали» на несколько дней в аэропортах при нелетной погоде.
Когда Игорь в Питер приехал и его отказались прописывать в общежитии, сославшись на аварийное состояние, я забрала его к себе и мы некоторое время жили вместе, пока он квартиру не снял на Васильевском острове.
Благодаря ему впервые занялась спортом и похудела с семидесяти пяти до пятидесяти четырех килограммов. В смысле веса я всю жизнь то туда, то сюда балансирую. Может, поэтому никогда не могла толком одеться, постоянно возникала какая-то засада. А вот концертными моими костюмами, которые сама придумывала, все восхищались.
...Ну а потом в жизни Талькова появились Давид Тухманов, «Чистые пруды», всенародная слава. Через несколько лет в Евпатории к Игорю ушел мой директор, с которым у меня сложились самые лучшие отношения: Валера ходил за мной как нянька, опекал, был другом. Причем ушел без объявления, просто в какой-то момент исчез с площадки. Где Валера Шляфман? Нет Валеры. А он, оказывается, уже работает у Игоря, который гастролировал в том же городе.
Это был серьезный удар, сразу такая ревнуха подступила. С Игорем я не встречалась, а со Шляфманом пыталась объясниться:
— Валера, что происходит? У нас концерт, а ты пропадаешь невесть где!
А у того глаза в кучку:
— Да я, да тут, да понимаете... Короче, к Игорю заходил.
— Зачем?
— Ну, мы вроде как книжку замутили, хотим писать вместе...
Я понимала, что это лишь отговорки, предвещающие его уход. Только представьте: вначале уходит ведущий музыкант, затем — директор. Нехорошая получилась история, можно было говорить о настоящем предательстве.
Через месяц я уехала в тур по Золотому кольцу, во Владимире перед концертом и узнала, что Талькова убили. Подозреваемый — Шляфман. Не передать, что в душе творилось, ничего не понимала, не хотела верить. Когда вижу по телевизору многочисленных как бы друзей Игоря, думаю: да что вы о нем знаете? Кто он вам вообще? Некоторые женщины, которые, скажем так, с Игорем дружили, ревновали меня к его песням. Господи, да я же точно знаю, как и какая песня была написана, что он в это время думал, как звали ту девушку и какие подчас отнюдь не романтические отношения их связывали. Я помню всю историю романа Талькова с Маргаритой Тереховой, которой он посвятил песню «У твоего окна». Тальков работал у нее в коллективе, сочинял музыку, аранжировки. Игорь был сильно влюблен. Не знаю, почему они расстались, наши пути с Тальковым разошлись раньше.
Мне он написал «Преданную подругу», можно сказать, что в мою сторону обращена песня «Час до рассвета». Мы ведь с ним ночи напролет могли проговорить. Но бывшие Игоревы пассии отвечают: «Рассказывай! А строчки «Между нами — стена»? Это он имеет в виду Стаса Намина!» Представляете, каково мне эту бабскую чушь слышать? Нам, женщинам, нельзя быть глупыми. Когда мужик дурак — это не страшно, может, он еще в чем-то себя проявит. А если женщина дура — это безнадежно.
Сегодня что угодно бы отдала, встреть такого друга, как Игорь, хотя бы в женском обличье. Однажды призналась в этом в каком-то интервью, а потом звонок:
— Людочка, привет! Помнишь, я работала у вас в Театре музыкальной комедии?
— Ой, да, здравствуй.
— Я тут недавно услышала, что тебе не хватает общения.
Так если хочешь, могу вечерами тебе позванивать. Поболтаем.
Что значит «поболтаем»? Болтать можно омлет. А мне надо с кем-то разговаривать. Возможно, у меня просто большие запросы. Мечтаю о таких отношениях, которые «сильнее страсти, больше, чем любовь». Как когда-то со Стасом, с Игорем. Мне всегда было о чем с ними разговаривать, причем сутками. Тебе интересно — и молодеешь сразу лет на сорок. И им было искренне интересно, чем я живу, что и как говорю.
А с подругами как-то не складывалось. С закадычными, из Кривого Рога, жизнь развела.
С институтскими — тоже, хотя, казалось бы, не мыслили друг без друга и минуты провести. В театральном водовороте на дружбу времени не хватало, к тому же в любой труппе всегда меряются талантами и славой, никакого равноправия. Ну а на эстраде — бесконечные переезды, перелеты, сблизиться сложно. Все надеюсь: вдруг появится какая-нибудь женщина — не знаю, придет ко мне, например, квартиру убирать — и окажется той самой настоящей подругой. Мне ведь не надо, чтобы она Кафку цитировала, хочется личность встретить, мудрость, которая от природы дается.
Пока этого не случилось, благодарю Бога, что на белом свете существуют такие «человеки», как животные. Думаю, ни одного мужчину так не любила, как кота Марата и собаку Пушу. Кот был москвичом, мы встретились во дворе у Стаса: стоило подойти к подъезду, он тут же из-за угла мне в ноги бросался.
Понимала, что не могу взять из-за своей разъездной жизни, но настал день, когда все-таки «сломалась». Стас относился к Марату снисходительно — это был только мой кот. Естественно, когда вернулась в Питер, забрала его с собой. Марат, конечно, обалдел от нового дома, незнакомых людей, ребенка. На даче спустился вниз со второго этажа по вагонке. А оказавшись на улице, так испугался незнакомой обстановки, что по той же вагонке умудрился вскарабкаться обратно. Все когти себе повырывал, мы потом долго лечили. Но Марат в новом доме самоутвердился и прожил со мной двадцать два года.
А Пушу я встретила на даче. В доме Ивана Ивановича Краско постоянно жил один из его родственников по имени Миша. Осенью, когда весь наш огромный поселок разъезжался и многие бросали своих кошек и собак, мы относили ему консервы, макароны, другие продукты — зимой он это зверье подкармливал.
Как-то приношу Мише котомку, смотрю, у него лежит собачка. Кто такая? Да просто приблудилась. Почему-то животина запала в душу. Живем мы с Краско рядом, и в следующее лето начала ее подкармливать. Она не дура, поняла, что у меня чуть вкуснее, стала навещать. Как-то прибегает, сразу иду разогревать: «Пуша, подожди немножечко». Собака осталась за калиткой. В это время начался страшный ливень, небо просто опрокинулось. С миской в руках открываю калитку и вижу, что псина убегает трусцой — от дождя. И вдруг она на меня оглянулась, с такой укоризной посмотрела... Не передать, что это был за взгляд. Я миску бросила, подбежала, вцепилась в нее: пойдем, пойдем! И все, Пуша вошла в мою жизнь на следующие двенадцать лет.
Сегодня на даче живут собака и кошка.
Дочка знакомых подобрала собаку без лапы, но там семья со своими проблемами, пришлось взять пса к себе. Сегодня Тимочке дважды в день готовят еду, а дважды в год — стригут, причем лучший парикмахер города. К этому мастеру весь Питер мечтает попасть, а она приезжает ко мне за город и вычесывает из этого чудовища свалявшиеся репейники и колтуны. Эффект от этой процедуры столь разителен, что соседи потом его узнают только по отсутствию лапы. А кошечка приблудилась. Я входила в квартиру, возвращаясь с гастролей, на глазах шоры, только бы до кровати доползти и — в нирвану. И вдруг — фьють — что-то мимо меня проносится. Пришлось взять. И еще три года потратить, налаживая их с Тимом коммуникацию.
Я к ним, конечно, привязана. Но уже совсем не той силой чувств, как к прежним животным. Хотя недавно встретила кота, к которому, похоже, способна вновь их испытать. Долгое время все не могла угадать, как его зовут. Барсик? Васька? Все мимо. Оказалось — Митя. Ну точно, он вылитый Ми-и-и-тя. У моего директора Владимира в деревне умер старик, остались собака и кошка. Пса забрали соседи, кота начали подкармливать мы. Сколотили кормушку конусообразную, засыпали туда пятнадцать килограммов еды, чтобы подходил и брал сколько надо, как из поилки. Приезжаем в следующий раз, а кот весь порванный. Оказывается, к кормушке подходили соседские кошки, а наш огромный мощный зверь свое «добро» защищал. Ладно, думаю, меня можно как женщину простить, но как Вова-то мог этого не предвидеть? Митя уже признал во мне вожака, без меня не ест, не пьет.
Чтоб не заскучал, пытаемся его на поводочке по улице выгуливать, скоро отвезем на дачу.
Владимир — друг мой, самый близкий человек. Мы вместе уже много лет. Одно время находились в романтических отношениях, но сейчас все как-то растворилось. Мы уже взрослые, умные и на романтику не сбиваемся. Ее место вытеснило подобие родственности, хотя братом и сестрой нас тоже не назовешь. Но у нас квартиры, за которыми надо следить, хозяйство, которое приходится вести. Бывает, Владимир позвонит: «А давай съездим в Гаврилово». И мы едем на его дачу под Выборг. Там красотища, места просто чумовые. А какое купание! Если осень — сидим заваленные грибами, хотя я не такой уж большой их любитель. Зато всегда можно обрадовать мою соседку по даче Нину Николаевну Ургант, у которой просто наркотический приступ случается, когда видит корзину белых.
В другой раз, напротив, собираемся на моей даче в Грузино. Приезжает Андрюшка Ургант, которого я просто обожаю. Такие чувства к нему испытываю, что кажется — все время бы щипала! Он мало того что очень талантливый, так еще и настоящий мужик, всегда всех кормит.
Нина Николаевна — моя родня. Володя всегда поправляет: дескать, так говорить нельзя. Но я ощущаю ее родной по крови. Внук Нины Николаевны Иван на моих глазах вырос. Помню его смешным подростком: долговязым, с огромными, взрослыми уже кулачищами. Помню, как давала ему какую-то денежку. Как слушала его первые синглы. Очень хотелось помочь, но чем? У Ирины Алферовой как-то спросили, помогала ли она в карьере дочке Ксюше. Она очень правильно ответила: «Нельзя помочь стать актрисой.
Ты все можешь, кроме этого». Не думала, что Ваня пойдет в актеры и ведущие, казалось, он петь будет. Но всегда говорила: та, кому Ваня достанется, станет счастливейшей из женщин. Настолько свято он относится к жене, детям, всем своим родным. Для меня уже один тот факт удивителен, что человек не пьет и не курит. Тут, правда, сразу вспоминается: «Что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих». Но оставим эту сентенцию на совести Михаила Булгакова. Теперь, когда наш Ваня мэтр, уже не получается сбиваться на тон, которым я привыкла с ним разговаривать. Но мы все равно обязательно найдем тему пошептаться и посплетничать.
Сегодня мы с Вовкой как два боевых товарища. Иногда дружно вместе в аэропорту непогоду пересидим, поголодаем, а иногда погрыземся раз триста на дню. Живем как умеем. Тонем в решениях каких-то проблем: то одно, то другое, то зима, то лето. Слава богу, сейчас я очень хорошо работаю. Моя аудитория помолодела процентов на восемьдесят. В общем, как говорится, все путем!
Но вот что подумала: я сегодняшняя еще очень даже ничего себе, но проходит мимо интересный мужчина — и не цепляет. Речь не о том, что у нас могло бы «случиться». Я предчувствия, волнения, интереса не испытываю. Иногда даже страшно становится: неужели больше никогда не влюблюсь? Хотя поистине сильное чувство мне доводилось переживать только в голове, можно сказать, виртуально. Называть имени не имеет смысла, поскольку ничего между нами не было.
Обстоятельства складывались так, что не сводили меня с объектом платонической страсти. Но я об этом человеке думала, мечтала, спать не могла, дышать не могла, представляла наши возможные диалоги... Вот только перенести эти мечты в реальность мне не было дано.
Каждому возрасту Богом отпущено что-то свое. Так мир устроен. Смолоду главным была любовь, затем — карьера, а в сегодняшнем моем состоянии очень не хватает внуков. От себя никуда не деться, от генов своих деревенских. Чтобы был кров, очаг, коза, корова, невестка, внуки. Я этого очень жду и никогда ждать не перестану.
Подпишись на наш канал в Telegram