Валерий пришел ко мне похожий на бомжа, только голос остался прежним, золотым. И к этому золотому голосу прилагался человек. Непростой, иногда слабый, совершенно неприспособленный к жизни, но — добрый, теплый, умный, отзывчивый. И я полюбила этого человека.
Шел 1991-й. Мы с Ободзинским не виделись четыре года. Я узнала у Павла Шахнаровича, бывшего директора Валеры, его новый телефон и позвонила.
— Это Аня Есенина. Помнишь меня?
— Разве я мог тебя забыть?!
— Хотелось бы повидаться...
— Конечно. Приезжай, — воскликнул Валера.
И я поехала. Про Ободзинского, после того как он исчез со сцены, ходили разные слухи: эмигрировал в Америку, умер... Но Шахнарович рассказал мне, что Валерий работает на галстучной фабрике сторожем. Это было настолько дико, что никак не укладывалось в голове.
Вхожу в крошечную комнатку: стол, стул, раскладушка. Валера поднялся навстречу и улыбнулся беззубой улыбкой. Он постарел, стал весь седой... Страшно было видеть таким Ободзинского — всегда очень элегантного, стройного, любимца женщин.
Впервые я попала на его концерт в конце семидесятых. Позвала подруга, у которой оказался лишний билет. Первая же песня меня словно током пронзила. Поверить не могла, что в Советском Союзе есть артист с таким невероятным магнетизмом. Он буквально загипнотизировал зал. Зрители рыдали.
Дома отыскала пластинку: вспомнила, что еще учась в восьмом классе, купила «Восточную песню». Мне она очень нравилась, но тогда Ободзинский затерялся в череде других моих кумиров. Я с детства была увлекающейся натурой. Сначала влюбилась в Лолиту Торрес. Потом стала восхищаться звездами Голливуда — Гретой Гарбо и Бетт Дэвис. Мужчины меня не волновали совершенно: таким «сумасшедшим», как я, некогда ходить на свидания. Ведь помимо концертов и кино была еще «Таганка» Любимова, куда я бегала как заведенная.
Какие спектакли, боже мой! Каждый смотрела, наверное, раз по сто.
Теперь я не пропускала ни одного выступления Ободзинского. Иногда даже ездила за ним на гастроли. Валера стал для меня словно наркотик. После каждого концерта дарила ему розы. Сегодня не понять, чего это стоило в то время. Единственными доступными цветами были гвоздики. Но мне непременно нужны были розы, только их я считала изысканными и достойными Артиста. Постоянно трясла торгашей, и однажды ко мне из рыночных кулис вылез, весь в золотых кольцах, местный Карабас-Барабас: «Слюшай, ты нам заранее гавары, когда у тебя концэрты! Мы тэбэ привэзем, только отстань!»
Билеты тоже приходилось добывать с боем. Перед кассами задолго до открытия собиралась толпа.
Однажды, отчаявшись, обратилась за помощью к бывшему однокласснику — Игорь занимался фарцой.
— Достань, если можешь.
— Да не вопрос.
Билет в партер стоил три рубля, он налепил десятку на лоб и пошел к «коллегам», но на Ободзинского купить удалось только за двадцатку!
Валерий давал по нескольку концертов в день, гастролировал по Союзу, собирая стадионы. Рассказывали, как Екатерина Фурцева, приехавшая на Апрелевский завод грампластинок, с негодованием обнаружила, что на всех этажах печатают только Ободзинского. Популярность его в СССР была невероятной. Письма от поклонников приходили мешками.
Я дарила Валере розы и уходила. Он и его музыканты, конечно, уже давно заприметили меня, называли «главной» и недоумевали, что за странная поклонница: познакомиться не пытается, в гримерку не рвется. Валерина вторая жена — красавица Лолита — каждый раз, проходя мимо, улыбалась и качала головой: «Ну, ты даешь!»
Однажды мне достался билет только на балкон. Иду грустная и думаю: как же букет вручать? Вдруг вижу парня из Валериного коллектива, я не знала, что это его директор Павел Шахнарович.
— Вы не могли бы мне помочь? — спрашиваю.
— Конечно могу. Пошли, — и улыбается, довольный, что таинственная незнакомка наконец заговорила.
Повел он меня, как оказалось, к Валере в гримерку. Я зашла и обмерла, ни слова не смогла из себя выдавить. Такое вот «романтическое» знакомство. После этого стала здороваться с Шахнаровичем, иногда заходить за кулисы. Постепенно мы с Ободзинским стали общаться. Ни о каких ухаживаниях речи не шло. Он же видел, что я совсем молоденькая (чуть больше двадцати было, Валера старше на тринадцать лет) и мне от него ничего не надо, только молиться, как на икону. Не обязательно, обожая артиста, представлять его своим возлюбленным. Просто ты не можешь жить без этого человека, хотя знать его не знаешь.
Валерина жена в то время училась где-то в Украине на юриста и время от времени уезжала сдавать экзамены. Валере одному становилось грустно, он звонил мне: — Что делаешь?
— Ничего!
Как можно сказать кумиру, что ты занята?
— Ну приезжай.
Приеду, а он спать ляжет.
Я сижу в соседней комнате, читаю, никуда не лезу — спи себе спокойно. Бывало, окликнет: «Ань, дай водички!» Принесу водички. Вряд ли кто поверит, но совершенно искренне говорю: между нами ничего не было, как от мужчины мне от Валеры ничего было не нужно. Более того, вскоре я влюбилась в его звукорежиссера Олега и вышла замуж. Правда, свои фанатские привычки не изменила. Приезжает в Москву, к примеру, Лолита Торрес, предупреждаю Олега: «На две недели я из жизни выпадаю». И мы с друзьями- подружками начинаем готовиться к концертам, достаем билеты, цветы.
Здесь, чтобы наши отношения с Ободзинским стали более понятными, я хочу сделать небольшое отступление — о себе и своей любви к моим кумирам.
Я посещала салон Наташи Старинской по прозвищу Тулуз-Лотрек, где собирались такие же помешанные на искусстве. И у меня дома постоянно накрывались столы, приходили богемные люди: искусствоведы, артисты, критики. Олег все терпел, изумительный был человек — добрый, покладистый. У мужа тоже оказался свой кумир — Алла Борисовна Пугачева. Стены моей однокомнатной квартирки были сплошь увешаны плакатами и фотографиями Примадонны. Олег доставал все ее новые хиты. Но с моим сумасшествием его увлеченность, конечно, сравнить было нельзя. Не раз говорила ему: «Найди себе нормальную женщину».
Как с такой, как я, можно жить? То Ободзинский, то Торрес. А потом появилась еще и Алла Баянова.
Впервые я увидела Аллу Николаевну на концерте в московском Доме дружбы. Смотрела на нее и думала, что эта необыкновенная женщина наверняка живет в Румынии как у Господа за пазухой. И вдруг в курилке услышала от человека, помогавшего ей делать гостевую визу, что певице на поездку в СССР не разрешили поменять ни одного лея, а дома у нее вообще ужас какая бедность. Я через своих «психов» узнала, где остановилась Баянова, и поехала знакомиться. Мы обменялись телефонами, и когда она вернулась в Румынию, стали переписываться и созваниваться.
Первую помощь певице оказала жена атташе по культуре в Бухаресте Татьяна Скородумова: привозила Алле муку, крупы, потому что люди там жили впроголодь, дрались в очереди за возможность купить коровьи копыта.
Звоню как-то утром Баяновой в Румынию:
— Алла Николаевна, я вас не разбудила?
— Что ты, миленькая, я с ночи воду собираю.
Целыми днями воды в кране не было. Лишь к трем часам начинало, как говорила Алла Николаевна, «цыркать». Лампочки в ее коммуналке еле теплились. В какой-то момент Баянова устроилась на студию грамзаписи Electro-Record клеить конверты для пластинок, чтобы заработать на кусок хлеба. Жила она в своей Румынии в полном забвении, никому не нужная.
Концерт Аллы в ДК имени Серафимовича снимало телевидение.
«Делайте что хотите, но чтобы этой старой обезьяны в телевизоре не было!» — сказала о себе Алла Николаевна, которой показали запись.
Концерт тем не менее вышел в эфир, и на следующее утро Баянова проснулась знаменитой. Ее готовы были слушать еще и еще. Сбежать к нам из Румынии она не могла — обе страны из соцлагеря. Поэтому чтобы обеспечить певице убедительный повод для переезда, мы, ее друзья и поклонники, решили выдать Аллу в Союзе замуж. Жениха нашли без труда. Да еще какого! Руководителя рудников в Воркуте. В Москве у него была огромная квартира в элитном доме. Правда, ростом с горшок, на лицо — вылитый Лаврентий Берия, а по фамилии — Коган. Заранее договорились с ним, чтоб на секс не рассчитывал, мол, брак фиктивный, заключается во имя искусства. Алла приехала, и я отвезла ее к этому «Берии».
Вечером звонок: «Забирайте меня отсюда! Срочно!»
Не сдержал жених слова, полез к Алле Николаевне с нежностями. Несмотря на возраст, выглядела Баянова прекрасно. Если верить паспорту, родилась Алла в 1914-м, то есть на тот момент ей стукнуло семьдесят четыре. Но, как потом выяснилось, паспортам доверять не стоит.
И вот забрала я ее с сумками и чемоданами, посадила в такси. А куда везти-то? Пришлось к себе в однокомнатную. Муж к тому времени сбежал. Еще весной Алла Николаевна гостила в Питере и попросила к ней приехать. Пока я отсутствовала, свекровь капала сыну на мозги: «Что у вас за жизнь такая? Все время гости, концерты, шебутня одна!» Когда вернулась, Олег сунул мне ключи от квартиры и сказал: «Я тут только из-за Лариски».
Лариска — это собака моя.
Потом, правда, Олег хотел начать все заново, но я ни в какую. Глупая, надо было соглашаться, но сделанного не воротишь. В общем, привезла Аллу Николаевну к себе. И в тот период занималась только ею, стала, по сути, ее администратором, на Ободзинского времени уже не осталось.
Мы с Баяновой все делили пополам, даже кровать. Она прекрасно готовила. У нее я научилась делать почки и салат из болгарской овечьей брынзы с вареной картошкой и репчатым луком. За обедом Алла Николаевна выпивала бутылочку пива или бокал красного вина, а вечером была не прочь пропустить рюмку водки или коньяку. Всю жизнь курила, но после инфаркта врачи ей это запретили. «Что за кофе без сигареты?
Это не кофе», — ворчала она.
Перед тем как лечь спать, Баянова красила губы. Я смотрела на нее с укоризной. «Стираю-то я», — скажу, намекая, что вся эта помада ночью размажется по постельному белью. Молчит, ничего не отвечает. Изысканная женщина.
Алла Николаевна родилась в Кишиневе. В 1918 году эта территория отошла Румынии, и семья Баяновой переехала в Париж. На родине осталась только сестра Ирина. Баянова очень обрадовалась, когда мы собрались ехать в Молдавию на гастроли, надеялась повидать сестру, созвонилась с ней, предупредив о встрече. Все говорила: «У нее теперь большая семья — дети, внуки!» Но на концерт пришла одна племянница, сказала, что Ира в отъезде. Дома у сестры трубку никто не брал все десять дней, пока мы были в Кишиневе.
Что уж там произошло между ними, какая кошка пробежала, не знаю. Алла Николаевна рассказывала только, что еще до гастрольной поездки, умоляя сестру помочь ей остаться в СССР, услышала в ответ: «Никогда об этом не проси».
Раскручивать певицу начали в Ленинграде. В «Москонцерт» на кривой кобыле не подъехать: гражданка иностранного государства так просто на сцену выйти не могла. А в Питере отыскалась пронырливая умная женщина со связями. Благодаря ее стараниям директор «Ленконцерта» закрыл глаза на нелегальное положение Баяновой. Она выступала как приглашенная зарубежная звезда.
С питерским аккомпаниатором Михаилом Аптекманом Баянова страшно скандалила.
Он хотел, чтобы музыканты репетировали по нотам, ставил перед ними пюпитры, а артистку они раздражали — Алла всю жизнь работала с ансамблем, который играл на слух. Баянова поддавала по пюпитрам ногой так, что листы разлетались в разные стороны. Что у них творилось на репетициях, не передать словами. Но потом Аптекман все-таки сумел взять верх.
Во время гастролей номера в гостиницах оформляли на меня: у Баяновой ведь ни документов, ни прописки. Но долго так продолжаться не могло, не век же ей жить в Союзе на нелегальном положении. Знакомые вывели нас на «высоких» людей, к которым я ходила, плакала, прося прописать ко мне тетку из Бухареста. Баянова со своей стороны писала прошения. Между делом давала интервью в газеты, рассказывая про Чаушеску все, что можно и нельзя.
Ложимся спать, а она говорит: «Если придется вернуться в Румынию, меня, конечно, расстреляют», — и засыпает. А я всю ночь не смыкаю глаз. Извелась вся. В итоге «высокие» товарищи помогли, я прописала Аллу Николаевну к себе. Помню, заполняла в бланке для ее будущего паспорта графу с датой рождения, а она как даст мне локтем в бок. Глаза страшные сделала, шепчет:
— Пиши 1924-й!
— Ага, сейчас... — отвечаю.
Написала 1914 год, как в румынском документе. Уверена, что там она уже сбросила себе несколько лет.
Пока мы с Баяновой соседствовали, в моей жизни появился еще один подопечный — певец Борис Рубашкин. С Борисом Семеновичем я познакомилась опять же через друзей-фанатов.
Один из них — Саша Петров — уникальный человек, составивший базу данных на всех известных артистов. К его помощи прибегали даже в мэрии, ведь он мог найти любого и сам организовывал фестивали. Так вот, благодаря Саше я стала работать с Рубашкиным, когда он приезжал на гастроли в Советский Союз. Кем? Адъютантом его превосходительства. Я же так хорошо умею угодить артисту!
Алла Николаевна негодовала: Есенина должна принадлежать только ей.
— Ты из-за этого старого козла уделяешь мне мало времени!
— Ну какой же он старый, с 1932 года?
— Ты мне будешь рассказывать, как там паспорта делают!
Я у Аллы Николаевны была оформлена костюмершей. И не просто в ведомости числилась, а несла ответственность за многочисленные чемоданы с реквизитом. Поди выглади и надень на артистку двадцать пять юбок и многочисленные цацки.
— Когда мне было восемнадцать, — заводила Баянова любимую песню, пока я ее наряжала, — мама сшила платье! Вот бы сейчас такое!
— Алла Николаевна, — спускала я ее с небес на землю, — у вас тогда талия была осиная. А сейчас что?
А другие смотрели ей преданно в глаза и поддакивали. И однажды она сказала:
— У меня на твое место десять человек.
— Слава тебе господи, — ответила я, — у меня голова болеть не будет.
И ушла. У меня никогда не было задачи добежать до какого-нибудь артиста и прилепиться к нему. Ничего от них не надо, я их просто люблю. Пока моя помощь нужна — помогу. А нет — буду любить издалека.
Весной 1991-го Алла Баянова получила квартиру в центре Москвы и съехала, прожив у меня два с половиной года. Все в ее жизни устроилось как нельзя лучше. Она получила признание и, как следствие, материальное благополучие. А я освободилась и вспомнила об Ободзинском.
Как уже рассказывала, в 1987 году Валера исчез со сцены. А еще раньше — с экрана телевизора. Говорят, тут постарался всемогущий глава Гостелерадио Сергей Лапин, очищавший эфир от засилья евреев. Произнося новогодний тост, он сказал коллегам: «В наступающем Новом году мы постараемся обойтись без мулерманов».
Самое интересное, что Валера евреем не был. Да, он родился и вырос в Одессе, и только! Лишившись телевидения, Ободзинский, конечно, страшно переживал, но у него оставались концерты, на которых всегда был аншлаг. И вдруг он резко прекращает выступать.
Много позже, когда мы уже жили вместе, Валера рассказал, что на самом деле произошло в 1987-м, а также что этому предшествовало и подготовило вроде бы внезапный уход. Уникальную запись с его исповедью я бережно храню.
...Начало восьмидесятых. Бесконечная череда гастролей, концертов, встреч. Новые города, люди, песни и — ежедневные застолья: «Так выпьем за золотой голос Советского Союза!» Ободзинский изо всех сил старался не пить, но отказываться становилось все труднее — накопившаяся усталость требовала выхода.
И конферансье Борис Алоиц, взявший сценический псевдоним Борис Алов, решил ему «помочь». Протянул какую-то таблетку и предложил: «Прими, сразу расслабишься!»
Думаю, им двигала не забота о Валере, а элементарная зависть к чужому таланту. Так он подсадил ничего не подозревавшего Ободзинского на наркотики. Наркомании в Советском Союзе официально не было: придешь в поликлинику, пожалуешься на здоровье — тебе тут же лекарство и пропишут. Но дозы, которые требовались Валере, постепенно росли. Врач столько не назначит, аптека не продаст. И у Ободзинского тут же нашлись добровольные помощницы — женщины, которые вились вокруг него тучами и были готовы на все. Одна поклонница, работавшая в сибирской психушке, стоило лишь Валере позвонить, летела к нему с нужными препаратами через всю страну.
А вот той женщины, которая смогла бы остановить его падение, рядом не оказалось.
С Лолитой они разошлись в 1984 году, прожив пять лет. Девушка из обеспеченной семьи, дочь капитана круизного лайнера, красавица, получившая высшее юридическое образование, мечтала, чтобы мир крутился вокруг нее. Она не смогла помочь Валере избавиться от тяги к наркотикам, в конечном счете дав понять, что он должен сделать это сам. Один раз Ободзинский попытался: в надежде начать новую жизнь лечился голоданием, но опять сорвался и получил от ворот поворот.
Валера вернулся к первой жене Нелли. Они расстались в 1978-м, когда их старшей дочке Анжеле было девять лет, а младшая Лера только появилась на свет.
Сейчас в фильмах, посвященных Ободзинскому, говорят, что он всю жизнь любил только Нелли. Это неправда, и у меня есть документальное свидетельство — запись, где Валера рассказывает о своем уходе к Лолите, когда оставил двух маленьких дочек: «Кто-то скажет, Ободзинский — подлец, но я считаю, так лучше, чем жить без любви». Его пугало, что под воздействием наркотиков он утратил способность чувствовать, переживать, жил словно на автомате.
Но Нелли не готова была разом забыть прежние обиды: Валера как муж не был ангелом. Он говорил мне, что в свое время Нелли даже пыталась его приворожить. Жженые с двух концов свечи, обмотанные волосами, нашла в Валериных вещах костюмерша. Кто их туда положил, доподлинно неизвестно.
Тем не менее Нелли как-то призналась Валере, что однажды делала приворот. (Не знаю, правда, тот ли, со свечами.) И даже водила его к бабке, которая сняла приворот, велев ему три дня голодать и ходить в церковь. В общем, возвращение в семью было не очень-то триумфальным. К тому же даже в короткие промежутки между гастролями скрывать свое увлечение «колесами» Ободзинскому становилось все труднее. Узнав, что муж стал наркоманом, Нелли выставила его вон.
Валера оставил жене трехкомнатную квартиру и ушел. «Никогда не делил ложки с вилками, — говорил он в исповеди, — мне интересно своим творчеством снова создать все с нуля. Я одессит, я выкручусь».
Но «выкручиваться» становилось день ото дня труднее. Валера пил все больше таблеток, за раз мог принять сто штук.
Лошадиные дозы! Чтобы усилить действие «колес», запивал их алкоголем. На гастролях в Ленинске-Кузнецком он был в таком состоянии, что пришлось везти в психушку, так как раньше не существовало специализированных наркологических центров. А на сцену, чтобы не срывать концерт, выпустили артиста, похожего на Ободзинского, и он пел под «фанеру». Врачи, спасавшие Валеру, удивлялись, сколько здоровья Бог отмерил этому человеку.
Один писатель, который его знать не знал, рассказывает, что Ободзинский напивался перед выступлением. Другой «свидетель» живописует, как он падал со сцены. С начала семидесятых до последнего выхода Валеры на сцену в 1987 году я не пропустила ни одного концерта. И клянусь: ни разу не видела его пьяным на сцене, а тем более — чтобы он с нее падал.
После, бывало, пил. Но давайте будем честны: практически все артисты злоупотребляют. Ободзинский не был алкоголиком, он сам называл себя наркоманом.
«С таблетками мир другой, но это обманка», — рассказывал мне Валера. И видно, его тот другой мир не устраивал, раз он решил вернуться в этот. Его же никто не заставлял, ни мамы, ни жены, которые на аркане к врачу притащат, рядом не было. Мало таких людей, которые сами способны бороться с зависимостью. Алоиц, подсадивший его на наркоту, от нее же и умер. А Валера, пережив страшные ломки, покончил с «дурью» без больниц и врачей.
Он ушел со сцены, чтобы спастись, считая, что единственный верный способ — стать простым человеком с маленькой зарплатой, у которого нет шансов заработать на новые дозы и нет безумных поклонниц, готовых снабжать «колесами».
Это был настоящий подвиг. Но даже столь героическая попытка могла быть обречена на провал, не окажись в этот момент рядом с Валерой Светы Силаевой. Замечательная женщина, давняя почитательница его таланта, приютила больного и отчаявшегося Ободзинского в своей крохотной квартирке, где жила вместе с дочерью. Самоотверженно ухаживала за ним, помогла пережить страшные ломки, соскочить с таблеток, травками отпаивала, нашла ему место сторожа на галстучной фабрике.
К моменту нашей встречи Валера уже вполне вписался в новую реальность. Даже устроился на вторую работу: охранял еще и склад РСУ, расположенный на другой стороне Яузы. Его абсолютно устраивала тихая размеренная жизнь.
Думаю, что оказавшись на пороге смерти и вполне сознательно поставив крест на своей артистической карьере, он боялся любых изменений. Но тут появилась я. Только сейчас понимаю, как Валера рисковал, встречаясь со мной, — ведь я была из Той Жизни...
Через несколько дней Ободзинский приехал ко мне в гости и был потрясен, увидев, сколько материалов о нем я собрала: афиши, программки, билеты, пластинки, записи интервью. Никак не мог поверить, что на свете есть человек, которому он до сих пор интересен и дорог.
— Деточка, можно я у тебя поживу? — спросил вдруг.
— Нет, — ответила я.
Свободная жизнь мне очень даже нравилась, не было ни малейшего желания снова взваливать на свои плечи чужие проблемы.
Но когда я в очередной раз проводила Валерия Владимировича до Светиного подъезда, он, стоя под проливным дождем, посмотрел на меня своими голубыми глазами и сказал: «Ты всем помогаешь. Только мне не хочешь».
И я задумалась: «А ведь он прав! Явилась, разбередила душу воспоминаниями, поманила афишками. И что? Легко преклоняться перед великим артистом, дарить ему букеты. А вот вернуть отчаявшемуся веру в себя — гораздо труднее».
Как-то я сказала своей приятельнице, тоже пламенной фанатке: «Сколько лет мы живем в своих грезах, а ведь пора бы уже понимать, что кумиры наши не святые: и пукают, и сопли, как у нас, текут. Характер, скорее всего, препаршивый, и как костюм для выступлений снимут, смотреть не на что.
Возможно, если б мы знали, что они представляют собой на самом деле, бежали бы от них без оглядки». И правильные вроде мысли, а жизнь их опровергла. Когда Валерий Ободзинский из идола превратился в мужа, я не разочаровалась ни на йоту. Он пришел ко мне похожий на бомжа, только голос остался прежним, золотым. И к этому золотому голосу прилагался человек. Непростой, иногда слабый, совершенно неприспособленный к жизни, но — добрый, теплый, умный, отзывчивый. И я полюбила этого человека.
Мы стали жить вместе. Первым делом я «уволила» Валеру из сторожей. Потом сводила к стоматологу, выхлопотала пенсию. Стажа ему не хватало, и я обратилась за помощью к знакомому, возглавлявшему театр в Сибири. Он пошел на то, чтобы дописать в трудовой книжке Валерия недостающие годы (певцы идут на пенсию после двадцати лет сольных выступлений).
Ободзинского обожала вся страна. И что он за это получил от государства? Звание заслуженного артиста Марийской АССР, сто пятьдесят рублей за первую пластинку-гигант «Эти глаза напротив», выпущенную тиражом тринадцать миллионов экземпляров, и минимальную пенсию. Все, что заработал концертами, досталось его женам или было потрачено на наркотики.
На дворе стоял 1991 год. Если бы не Борис Рубашкин, туго бы нам пришлось. Когда Борис Семенович приезжал в Россию, я отправлялась с ним на гастроли. Другую работу не потянула бы. До 1994-го Валера не выступал, а я должна была и на хлеб заработать, и о нем заботиться, сама так решила, никто не неволил.
С удовольствием готовила — Ободзинский обожал вкусно поесть.
В письменном виде составлял «репертуар» на неделю: борщ, солянка мясная, солянка рыбная... Особенно ценил мой борщ, который меня учила готовить мама. А еще она делала невероятно вкусные пирожки. Валера частенько звонил ей: «Нель, может, пирожков?»
Мама приносила тесто, Валера покупал мясо и крутил фарш. Пирожки готовились на сковородке в кипящем масле. Фарш — сочный, с перчиком, Ободзинский не любил пресное. Напьется чаю с этими пирогами и идет отдыхать, а нам грозит: «Не трогайте! Мои пирожки!»
Валера очень любил мою маму, она была компанейская. Они могли часами разговаривать по телефону.
Раз Валера с матерью поцапались. И она не стала лепить пирожки, а приготовила мои любимые «оказики», похожие на ватрушки, только с мясом вместо творога. Валера дуется на маму, а сам запахи с кухни носом втягивает. В итоге пришел мириться и отобрал все «оказики».
На завтрак он обычно просил яичницу из пяти яиц, сметанку пожирней. И полдничал всенепременно. Сколько раз на дню чаевничал, уже и не считала. За продуктами ходил сам. Жуть как нравилось ему торговаться на базаре. Я всегда шла в отдалении и любовалась со стороны на спектакль, который, по-хорошему, следовало снять на камеру. Еще любил в ванне понежиться. Барин. Сейчас я бы ему непременно джакузи поставила.
По утрам Валера был бодр и активен, позавтракает и свистит нашей собаке: «Фимон, гулять!»
До обеда он успевал три раза погулять с Фимоном, смотаться на продуктовый рынок, в магазин. А после ложился отдыхать, летом — на лоджии. Она у меня была сплошь увита виноградом, как на юге. Черенки привезла из Киева от домика Булгакова с Андреевского спуска. В этих зеленых дебрях стояли столик и кресло, в котором Валерий Владимирович читал Библию.
— Будешь обедать? — крикну ему.
— Буду.
На стол подавала прямо через раскрытое окно. Поел, полежал, поел, посидел... Рядом с моим домом есть бассейн. Спрашиваю:
— Валер, может, абонемент купим, поплаваем?
— Да надо бы, — отвечал он из своих райских кущ.
Только когда пошли на пруд возле дома, выяснилось, что одессит Ободзинский не умеет плавать. Оказывается, в детстве он тонул в море и после этого в воду ни ногой. А я ему бассейны предлагала, размечталась.
Вытащить Ободзинского куда-то было крайне сложно. Иногда удавалось уговорить сходить на концерт. Раз пристала к нему с восторгами по поводу Малинина:
— Послушай, как поет.
— Да, мальчик молодец, — согласился он, — голос маленький, но поет с душой.
Долгие годы жизнь Валеры состояла из бесконечных гастролей и концертов, вечерами Ободзинский почти не бывал дома.
И теперь, когда никуда не нужно было идти, ехать, лететь, он наслаждался возможностью поваляться в свое удовольствие, послушать любимых исполнителей: Рэя Чарльза, Лучано Паваротти, Тома Джонса, Стиви Уандера, Хулио Иглесиаса. С интересом смотрел клипы молодых певцов — Майкла Джексона, Мадонны. При этом музыка должна была звучать только в обстановке строжайшей чистоты и порядка.
— Ань, тряпочку дай, — попросит многозначительно.
— Валер, зачем тебе тряпочка?
— А вон там пыль.
Так он давал понять, где я не доглядела.
Под Новый год, как обычно, собралась ставить елку.
— Ты куда так поздно? — всполошился Валера.
— За елкой.
— И я с тобой!
Отстояли очередь, принесли, установили, достали игрушки. И он, взрослый дядя, счастливый как ребенок, бегал вокруг с шариками. Волновался, радовался. Что за чудо? Оказалось, в детстве ему никто никогда елки не наряжал. Он к знакомым ребятам под любым предлогом старался домой заглянуть, чтобы на елочку полюбоваться. А в его семье каждый был занят только собой, тут уж не до елки. Спустя пару лет я сказала: «Валер, что-то жалко мне живые деревца, давай пластмассовое купим».
Мы поехали в «Детский мир» на Лубянку и купили большую искусственную красавицу. Конечно, вид у елки уже не тот, но я до сих пор наряжаю, мы ведь покупали ее вместе с Валерой...
Воспитывала Ободзинского бабушка-дворничиха, которую он называл мамой. Родители развелись. Папа работал в милиции, а мать — в порту. Никто толком ребенком не занимался. Он даже сам себя записал в первый класс. И музыкального образования у Валеры не было, нот не знал.
Нет, он никого не упрекал за свое детство. Фотографию мамы над кроватью повесил. Родителей любил и навещал. Друзей вспоминал с большой теплотой. Не стеснялся рассказывать, как на пляже играл на гитаре и пел, а они в это время тырили кошельки из одежды благодарных слушателей.
На одном из таких импровизированных концертов его заметили супруги Пиковские. Пораженные потрясающими вокальными данными парнишки, они пристроили Валеру в ансамбль «Ритмы большого города», прикрепленный к Томской филармонии. Теперь Ободзинский пел на настоящих сценических площадках и не мог поверить собственному счастью. А в двадцать четыре года Валера был принят в оркестр Олега Лундстрема! Работая там, он познакомился с администратором Павлом Леонидовым, человеком невероятно пробивным, открывшим почти всех вокалистов «Москонцерта», включая Кобзона. Леонидов продавал Ободзинского, который числился тогда артистом Донецкой филармонии, по всей стране. Случалось, у него было по десять сольных концертов в день.
В 1993 году я ездила в Одессу по делам и зашла в гости к Валериному папе.
Он женился второй раз на красавице Людмиле Владимировне. Мы выпили, закусили. После чего он мне говорит: «Давай зубы неси!»
Я принесла вставную челюсть из другой комнаты, он водрузил ее на место, принял артистическую позу и запел Вертинского «Бурный ветер играет терновником». Передо мной выступал настоящий артист. «Вот откуда твой талант», — сказала я по возвращении Валере.
Долго расслабляться я Ободзинскому не позволила. Ведь он сам повторял: «Я могу только петь, даже гвоздь вбить не сумею, обязательно попаду по пальцам». Ко мне он пришел в 1991 году, а уже в январе 1992-го мы стали готовить ему новый репертуар и записывать песни. Без ложной скромности скажу: в том, что Валера вернулся на сцену, — моя заслуга.
Стоило ему немного прийти в себя, я тут же начала действовать. Позвонила знакомому на радио:
— Сделаешь программу о Валерии Ободзинском?
— Ты что, с ума сошла, кому он нужен? Его давно забыли!
Естественно, Валера об этом разговоре не узнал. Я делилась с ним только хорошими новостями. Например, реакцией другого редактора: «Ободзинский?! У меня такой роман был под его песни! Где он, что с ним?!»
Нам помогли поэт Леонид Дербенев и продюсер Гена Снустиков. Второй диск удалось записать в кредит, договорившись со студией, что заплатим после того, как он поступит в продажу.
Берясь за работу, Валера становился совершенно другим — собранным, ответственным. Записывался, как правило, с первого дубля: подошел к микрофону и исполнил.
Я считала, что поработав в студиях, он может выйти на сцену. Валере предложили спеть в «Метрополе» за полторы тысячи долларов. Он дал добро, а потом передумал, да еще устроил мне скандал: «Анюта, ты понимаешь, как важен первый выход?! Любой неверный шаг, и все начнут говорить, что я говно и стою полторы тысячи. А я хочу десять тысяч за концерт! Падать с коня, так с белого! Я хочу подождать, пока мои акции подрастут. Не стану рисковать карьерой после всего, что пережил».
Валера считал, что я слишком доверчивая, неопытная, меня легко обмануть. Он требовал, чтобы не шла на компромиссы: аранжировки, художник и костюмы должны были быть самыми лучшими.
Но на это нужны большие деньги. Откуда им взяться, если он отказывался от тех заработков, которые я предлагала? Пилила Ободзинского целыми днями. И в итоге он решился снова выйти на сцену. Мы стали ездить на гастроли в Петербург, Белоруссию, даже в Уренгой летали.
Валера ничего особенного для себя в райдере не требовал, но на отдельной машине настаивал: «Если сегодня соглашусь ехать в автобусе, завтра меня засунут в грузовик». Я считала, что Ободзинский достоин не только личного автотранспорта, и старалась обеспечить ему соответствующий уровень во всем: встречу с цветами, хороший номер, трехразовое питание.
Один раз он сам попробовал организовать поездку. Прихожу домой и слышу:
— Аня, мы едем в Питер.
Я договорился.
— С кем?
— С композитором Сергеем Касторским. У него концерт в «Октябрьском».
— Хорошо, Валер, поехали.
Собрала две сумки с колбасой и пирогами, сверху сунула книгу Магомаева о Марио Ланца. В шесть утра мы на поезде приезжаем в Питер, а нас никто не встречает. Темно, зябко. Своим ходом добрались до гостиницы, позавтракали колбасой из чемодана.
Отработав в «Октябрьском», Валера сидел в гостинице никому не нужный. Увы, такой оказалась организация гастролей. Я читала ему вслух гениальную книгу Магомаева.
Но перипетии судьбы знаменитого американского тенора не спасли Валериного настроения.
— Будешь еще концерты сам устраивать? — спросила я.
— Не буду, деточка.
Преподав ему урок, я взялась за дело: разинула зубастую пасть и артисту тут же подали к подъезду машину и проводили на Московский вокзал с подобающими почестями. «Правильно, деточка, — уютно устроившись в купе, рассудил Ободзинский, — раз тебе это нравится, сама и занимайся».
Проработав долгие годы библиотекарем, я, по-видимому, занимала не свое место в жизни, потому что в жилах моих текла кровь прирожденного администратора. Для того чтобы работать с артистом, нужно любить его так, как люблю я, понимать, что это штучный товар, к которому требуется особое отношение.
Поэтому у меня все и получалось.
Начав зарабатывать, Валера зажил на широкую ногу. Постоянно бегал по магазинам, покупая одежду. Ему нравилось хорошо одеваться. Он предпочитал спортивный стиль.
Рядом с моим домом открылся Черкизовский рынок. Помню, сплю, а он трясет за плечо: «Слушай, там такая куртка!» Это при том, что в шкафу уже штук двадцать висит — таких, разэтаких. Мне денег на тряпки всегда было жалко. А он ругался: «Если ты не купишь себе шубу, я больше петь не буду!»
Ободзинский был поражен моим нежеланием красиво и дорого одеваться, раньше ему такие женщины не попадались.
Валера считал, что деньги нужны для того, чтобы тратить. Не жалел их ни для себя, ни для других. Шахнарович и его жена Вита вспоминали, что когда у них возникли финансовые проблемы, Валера ненароком заезжал, а они потом под скатертью находили купюры. Знал, что предложи он помощь в открытую, они бы взять постеснялись.
Валера был перфекционистом во всем. Как-то я собралась купить на кухню дешевую отечественную плиту и два дня слушала крики, что он больше ни петь не будет, ни жить со мной. В итоге купили итальянскую. Плиту привезли незадолго до Нового года. Валера ходил словно вокруг елки и, довольный, крутил ручки.
Не могу сказать, что, оказавшись у меня под крылом, Ободзинский стал образцово-показательным.
Завязав с таблетками, Валера по-прежнему любил иногда выпить. А если выпивал, его тянуло на свободу. Видно, сказывалось беспризорное детство. Находил повод разругаться и уходил из дому. Как-то я переперчила щи. Валера, как обычно не попробовав, добавил еще перцу, после чего устроил скандал и хлопнул дверью.
Или надоедает ему слушать мои уговоры:
— Сходи на телевидение, тебя пригласили... Запиши новую песню...
— Достала ты меня, Анна! — скажет и сбежит.
Лишь однажды доехал до Одессы, обычно далеко не уходил, во дворе гулял. Его все тут знали, обожали и привечали. Вот расстанется он со мной в очередной раз навеки, я выйду во двор, а мне со всех сторон депеши летят — где он, что он.
Нагуляется Валера и начинает меня по телефону на свидания вызывать:
— Приходи на чердак в соседний дом.
— Может, домой вернешься?
— Нет, иди туда.
Видимо, с чердаком у него были связаны какие-то романтические воспоминания юности. Там мы помиримся, поцелуемся и возвращаемся домой.
В другой раз снова обидится, исчезнет, а потом звонит:
— Деточка, я приду помыться?
— Давай.
Ванну примет, чистое наденет и уйдет к очередному приятелю. На следующий день опять прибежит мыться. Потом мытье происходит уже три раза на дню.
— Валер, может, хватит? — не выдерживаю я. — Детский сад какой-то!
Для местных жителей Ободзинский был светом в окошке. Как-то утром выхожу, дружки его интересуются:
— Как там наш Кобзон?
— Что, уже Ободзинский выговорить не можете? Спит Кобзон.
Валеру обожали, он жил здесь как в заповеднике. Мог вообще не работать, потому что его и покормят, и напоят. Однажды мы поругались. Денег в доме нет — не заработал. Вот я и давай наезжать: мол, мужик он или нет? «Да не кричи ты», — сказал и убежал куда- то.
Через пятнадцать минут прибегает с полной сумкой продуктов — чего там только нет.
Где взял? К девчонкам в магазин сбегал. А они и рады стараться: «Валерик! Валерочка! Валерий Владимирович!» Разве можно в чем-то отказать мужчине с таким проникновенным голосом? В этом магазине ему и стол накрывали. Я потом собирала забытые им там вещи: то он шарф потеряет, то шапку.
Приехала к нам в гости Света Силаева, у которой он до меня жил. «Встретила, — говорит, — пьяненького Валеру на улице, спрашиваю:
— Чего домой не идешь?
— Светуля, — отвечает, а у самого глаза голубые такие, счастливые, — я уличный! — и деру от меня».
— Понимаете, так хочется иногда с мужиками посидеть, — признался он моему знакомому, доктору искусствоведения, который спросил Валеру, зачем ему эти загулы.
— Я тоже люблю посидеть, — сказал искусствовед, — но через пять минут мне становится скучно.
А Валере скучно не было. В его компании все были бывшие: отставной полковник, воин-афганец, некогда успешный юрист, разорившийся бизнесмен. Конечно, как добропорядочная женушка я ругалась на его приятелей. Иду раз и вижу: на траве под ивой Валера в дорогущем костюме спит. А перед носом стоит здоровенная бутылка «Кремлевской» водки. Это чтобы он проснулся и сразу мог опохмелиться. «Какая сволочь поставила?» — думаю. Сгребла Валеру за шиворот, бутылку под мышку и домой.
Вернулась во двор, спрашиваю:
— Это кто ж до такого додумался?
— Чего орешь? — выдал себя бывший дантист. — Артисту же надо!
— Сейчас этой бутылкой башку тебе расшибу! — пригрозила я, но потом вернула ему бутылку, которую друзья Валеры тут же и распили. У меня есть фотография, где вся эта честная компания собралась вокруг Валеры, а один держит напоказ обложку диска с надписью «Валерий Ободзинский». Мол, смотрите, завидуйте — пьем с артистом!
Случались у него загулы, не спорю, но в остальное время Валера работал: записал несколько новых пластинок, ездил с концертами, участвовал в телепередачах. Когда бы он все это сделал, если б пил беспробудно? Я видела, как блестели его глаза, когда мы записали «Аравийскую песню».
Он попросил звукорежиссера взять начало пониже, тот согласился, а сам оставил все как есть, и Валера чисто взял самые высокие ноты!
Кому-то мои воспоминания покажутся приземленными, излишне бытовыми, но так было... Я стала женой Ободзинского на закате его славы, однако мне удалось продлить творческую жизнь Валеры, снова сделать счастливым — это все, что я смогла ему дать... Очень горько, что Валера ушел так рано. Он непременно вернул бы себе былую популярность.
Врачи утверждают, что причиной смерти стала сердечная недостаточность. Но на сердце он никогда не жаловался. В 1995 году прошел полное медицинское обследование. Я настояла.
— Валерий Владимирович, если будете себя хорошо вести, еще пятьдесят лет проживете, — сказала врач.
— Постараюсь, — ответил Ободзинский, — я ведь еще детей от Анюты хочу.
Кроме кисты в почке, ничего не обнаружили, даже печень оказалась в порядке. Здоровье у Валеры было богатырское. Он ставил в морозилку банки с водой, потом колол лед, сосал его вместо леденцов и очень редко простужался. Кто же тогда мог подумать, что через два года его не станет?!
Когда Валере стало плохо, я вызвала врача. И доктор, и я, и дочка Ободзинского Лера, навестившая нас в тот вечер, убеждали Валеру ехать в больницу. «Не поеду, — уперся он. — Анна, я умру». Я привыкла, что он часто так говорит после очередных весело проведенных дней, чтобы прервать поток моих упреков: «Что ты орешь?!
Я скоро умру!» Вот и в ту ночь он так сказал, а потом добавил: «Ты знай, я тебя люблю».
Это были последние слова, которые мы с Лерой от него услышали. Потом нас сморил сон, а под утро, проснувшись, мы обнаружили, что Валера умер. Ему было всего пятьдесят пять...
Ни первая Валерина жена Нелли, ни ее дочки не поинтересовались, как и на что я хоронила Валеру. Но на кладбище пришли. А вот Лолита очень помогла с организацией похорон. На тот свет Валера отправился по-королевски. Он любил, чтобы все было шикарно.
Из его коллег мне позвонила только Гелена Марцелиевна Великанова:
— Ань, а тебе хоронить-то есть на что? У меня отложено немного денег, я тебе привезу.
— Спасибо, не надо, — ответила я и сделала все сама.
Мне никогда не нравилось отношение к Валере со стороны артистов.
Когда в зале «Россия» проходил сборный концерт, с Валерой, вышедшим из гримерки, не поздоровались ни Кобзон, ни Лещенко. Возвращение любимого народом Ободзинского на эстраду не вызвало восторга у коллег. Может, опасались конкуренции: а вдруг сумеет набрать прежние обороты? Незадолго до смерти Ободзинского Лещенко в интервью вдруг решил прокомментировать Валерину внешность. Мол, артист не должен так плохо выглядеть. Спасибо, Лев Валерьянович, на добром слове. Да, Ободзинский не посещал фитнес-залы и не мог похвастаться стройной фигурой.
Ну и что? Он ведь не солист балета. Кому-нибудь помешала полнота Паваротти или Марио Ланца? Валера никогда не отличался неземной красотой, зато голос его звучал божественно всегда: и в двадцать, и в пятьдесят.
Как бы там ни было, на панихиду в ЦДРИ явились все. Говорили красивые слова. Договорились до того, что фотография Ободзинского в подрамнике упала с жутким грохотом и стекло разлетелось вдребезги. Надоело Валере это слушать...
Из всех своих коллег Ободзинский с теплотой отзывался только о Юре Гуляеве и Муслиме Магомаеве. Но прочной дружбы у него ни с кем не было. Когда было дружить — жизнь-то актерская кочевая. Да и не хотел Валера ни с кем общаться ни до ухода со сцены, ни после возвращения. И от участия в банкетах, которые устраивали после выступлений, отказывался.
Он всегда чувствовал себя неловко на эстрадном Олимпе, среди блестящих и неискренних людей.
Честно говоря, мне кажется, что даже с собственными дочками Анжелой и Лерой ему не особенно хотелось общаться. Может потому, что он их не воспитывал, вот и не возникло душевной близости. Так получилось, что в наш дом привела их я.
Валера ездил к папе в Одессу и остался без паспорта — то ли украли, то ли потерял. Ободзинскому позвонила Нелли Ивановна (он был прописан в той квартире): «Нашли твой паспорт, участковый принес».
После ее звонка прошла неделя, вторая.
— Валер, ты за документами собираешься? — спросила я.
— Тебе надо, ты и поезжай.
Естественно, я поехала. Мне все надо было. Но не для себя. Тогда-то я познакомилась и подружилась с Валериным семейством, пригласила его дочек к нам. Ну как же, дети должны знать отца! Сначала приехала Анжела. Я пошла с двадцатитрехлетней девушкой на день рождения к приятельнице и не знала, как ноги унести: Анжела перебрала и то плакала, то смеялась, то грозилась, что с балкона выпрыгнет.
Видимо, Нелли было не до детей, она часто уезжала в Польшу с новым мужем-поляком, занявшись челночным бизнесом, да и сама могла иногда выпить рюмку-другую. Я убедила Анжелу заняться собой, и насколько знаю, сейчас с ней все в порядке.
Потом по тому же сценарию я помогла пятнадцатилетней Лере, которая кое в чем пошла по стопам отца. На это первым обратил внимание Валера. Когда у Леры все наладилось, я устроила ее через свою приятельницу в театрально-художественный колледж учиться на звукорежиссера.
Последние полгода до смерти отца Лера постоянно жила у нас. С утра до вечера толклась со мной на кухне, спать ложились втроем на мою широкую кровать — Лера, я и Валера. Девочка могла неделями не уезжать. Я показывала ей фильмы, которые любила сама, водила в гости к умным образованным людям, просила своих знакомых позаниматься с ней. Она ведь в то время даже не знала, где находится в Москве Большой театр. С любыми своими проблемами обе Валерины дочки шли ко мне, а не к маме и папе.
Лишь однажды Анжела решила обратиться к отцу, «душила» Валеру, требуя, чтобы помог ей стать певицей. «Не дам пользоваться своим именем, — сказал мне Валера. — Певица она никакая».
Ободзинский не хотел просить за дочь, у которой, как считал, не было данных. Он вообще осуждал меня за то, что я привела их к нам в дом: «Ничего путного из этого не выйдет». И оказался прав. Спустя восемь лет после Валериной смерти наша дружба закончилась. Наученные, похоже, мамой, девушки захотели стать наследницами интеллектуальной собственности отца, хотя прекрасно знали, что завещание Валера оформил на меня еще за два года до смерти. Думаю, на этот шаг Ободзинский решился после одного интервью. Журналистка спросила: — Все мы смертны, вы задумывались когда-нибудь над тем, чтобы ваш голос, ваши песни остались в золотом фонде страны?
— Я не нужен государству, — ответил Валера, — свою жизнь я связал с Анной, Анютой.
Она — мой архив. Собирает обо мне все. И нашу с вами беседу сейчас записывает. До гробовой доски буду жить с этим человеком, мною любимым. И Аня любит меня, как никто в этой жизни.
Валера был сдержанным на ласку и, глядя в мои глаза, таких слов никогда не произносил. Вскоре после передачи он пошел к нотариусу и завещал мне авторские права на исполненные им песни.
Мы думали пожениться. «ЗАГСы — ерунда, — говорил Валера, — надо венчаться». А я, человек некрещеный, к религии пришла своим путем — через чтение книг — и выбрала для себя католичество.
Запнувшись об это несоответствие, мы каждый раз откладывали вопрос на потом.
Спустя пять лет после Валериной смерти продюсер Константин Робакидзе предложил мне сделать вечер памяти. В 2002-м, в год шестидесятилетия Ободзинского, на «Площади Звезд» у ГКЗ «Россия» была заложена его именная звезда, прошел концерт. В то время еще ничто не предвещало, что наши отношения с Валериными дочками разладятся, я по-прежнему с ними дружила. Возилась с их детьми. Сначала с Анжелкиной Сашкой, потом стала крестной матерью Лериной Насти.
Мы с Костей придумали смонтировать голос Анжелы с голосом Валеры, чтобы дочь с папой «спели» дуэтом. Для выступления я купила ей платье, на свои деньги записала фонограмму.
Когда все закончилось, девочки не придумали ничего лучше, как потребовать гонорар за участие в концерте, который был благотворительным.
Вскоре после мероприятия, увидев, что Ободзинский по-прежнему любим и востребован, они предъявили права на его интеллектуальное наследие. Вот уж никогда не думала, что доживу до такого. Я бы хотела еще многое сделать в память об Ободзинском: выпустить книгу, добиться, чтобы диски, которые выходят в свет в наши дни, имели оформление, достойное большого артиста.
Я часто навещаю его. Валера лежит на Кунцевском кладбище по соседству с Женей Белоусовым. К Новому году привожу наряженную елочку, как он любил.
Вижу, что поклонники его помнят, приходят. Красные розочки лежат, значит Галя была, белые — Света.
Валеру уже никто не заменит в моем сердце. Единственный, на чьи концерты я хожу, — испанец Рафаэль. В прошлом году он выступал в Москве, а потом мы с подругами поехали за ним в Питер. Сорок две песни нон-стоп, никаких переодеваний, великолепно звучащий голос. Я слышала, как секьюрити — молодые мальчишки, отгораживавшие его от толпы поклонников, с укором увещевали наиболее рьяных: «В кои-то веки приехал настоящий артист. Это же вам не Филипп Киркоров, ведите себя прилично!»
Мне было приятно, что эти, казалось бы, далекие от музыки ребята чувствуют разницу. А больше и назвать некого. Все! Кумиры кончились...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки монобрендовый шоу-рум VI-SPRING, центр дизайна Artplay.
Подпишись на наш канал в Telegram