Он схватил меня за плечи и тряхнул так, что в шее что-то хрустнуло. Я испуганно вскрикнула, а он прорычал в гневе: «Я тебя когда-нибудь убью!» Это был не Андрис, а какой-то другой человек…
— К атя, известие о том, что ваш брак с Андрисом Лиепой распался, вызвало много пересудов. Вы казались идеальной парой.
— Да, мы долго делали вид, что у нас все хорошо. Только близкие друзья знали правду и спрашивали:
— Катя, почему ты не разведешься?
Андрис тебя ни в грош не ставит. Зачем такой муж?
Я отмахивалась:
— Что вы? У нас же семья! — а сама давно уже в одиночку решала все проблемы.
Наш брак трещал по швам, но я цеплялась за воспоминания и не до конца изжитые иллюзии и отказывалась признать то, что было очевидным. Слишком сильно любила Андриса когда-то, слишком много душевных сил вложила в наши отношения. Мы были вместе около двадцати лет. Пятнадцать прожили в официальном браке. И до этого довольно долго встречались, познакомившись в легендарной «Мариинке». Тогда она еще называлась Государственным академическим театром оперы и балета имени Кирова. Я пришла туда сразу после окончания Академии Русского балета имени Вагановой, в восемнадцать лет.
Меня и еще нескольких девочек взяли в кордебалет. Позже я стала солисткой. Это была большая честь. В то время балетная труппа Кировского театра считалась, пожалуй, лучшей в стране и одной из лучших в мире.
Руководил ею замечательный балетмейстер и хореограф Олег Виноградов. Он делал ставку на красивых и высоких балерин. У нас в кордебалете все девочки были модельных параметров, выше ста семидесяти сантиметров. Мой рост, к примеру, сто семьдесят пять.
Мне повезло: я сразу попала в основной состав и все время танцевала — и небольшие партии, и довольно крупные. Это был каторжный труд. В десять утра — класс, потом сразу репетиция кордебалета. После нее небольшой перерыв на обед и опять репетиция, уже сольная.
А вечером — спектакль. Но я не жаловалась. С детства мечтала о сцене и была готова к такому графику. В училище тоже пахала с утра до ночи.
Мама, Татьяна Катковская (до замужества я носила ее фамилию), мечтала, что пойду по ее стопам. Она была двукратной чемпионкой Москвы по фигурному катанию и звездой Московского балета на льду, заслуженной артисткой РСФСР. Снималась в кино. Я не хотела заниматься фигурным катанием, просила отдать меня в балет. Пошли к маминой знакомой Нине Абалимовой — уникальному балетному педагогу. Она посоветовала поступать в Вагановское. И мы с мамой отправились в Ленинград.
После благополучного поступления я как иногородняя должна была поселиться в интернате.
Но мама сняла комнату у одной пожилой пары, жившей буквально через двор от Вагановского. Хозяева за мной присматривали, кормили. Это был очень тяжелый период. В девять лет я осталась в чужом городе одна. Мама приезжала нечасто. Только через пару лет она познакомилась с питерским писателем-драматургом Борисом Рацером, вышла за него замуж и переехала в Ленинград.
Борис Михайлович меня, можно сказать, и вырастил. Я всегда считала его своим папой. Хотя моим родным отцом был другой человек — доктор медицинских наук Вячеслав Корольков. Они с мамой расстались, когда я была совсем маленькой. В детстве я с отцом общалась мало, мы ведь жили в разных городах. Его заменил мне папа Боря. Он был человеком потрясающей эрудиции и культуры, очень талантливым, добрым и отзывчивым.
Его все обожали.
У нас был открытый и гостеприимный дом, в котором бывали Георгий Товстоногов, Олег Басилашвили, Владислав Стржельчик, Алиса Фрейндлих, Михаил Жванецкий... Веселые посиделки с обязательной игрой в шарады устраивались и в городской квартире, и на даче в Комарово. Жили мы по советским меркам шикарно. У нас были двухуровневые апартаменты в центре Питера, дом в престижном писательском поселке и «Волга» с красным салоном, сделанным под заказ по маминому желанию. Отдыхали мы в писательских Домах творчества в Дубултах и Пицунде. Одной из моих ближайших подруг довольно долго была дочь Роберта Рождественского Ксюша. Встречались на отдыхе и в Москве, куда я часто приезжала с родителями, а в остальное время переписывались.
Мы с Ксюшей примерно одного возраста, и у нас было много общего — например любовь к стихам и песням Андрея Макаревича*.
Борис Рацер был одним из немногих литераторов — официальных миллионеров. Он много лет работал в соавторстве с Владимиром Константиновым. Это был очень известный и успешный тандем. Пьесы Рацера и Константинова — «Ханума», «Левша», «Дульсинея Тобосская», всего около шестидесяти — шли не только по всему Союзу, где их ставили Георгий Товстоногов, Николай Акимов, Игорь Владимиров, но и за границей, и драматурги получали хорошие «авторские». Мы многое могли себе позволить, но в нашей семье никогда не было культа денег.
Меня воспитывали достаточно строго и с детства приучали к труду. В каникулы, когда все дети отдыхали, я дополнительно занималась с педагогом. Я росла в любви и достатке и не страдала комплексом Золушки, мечтающей попасть на бал удачи. И принца встретила в балетном классе.
— В восьмидесятые Андрис уезжал в Америку. Как он оказался в Кировском театре?
— Несколько лет Андрис действительно жил в Нью-Йорке и танцевал у Михаила Барышникова в Американском театре балета, а когда тот покинул труппу, решил вернуться на родину. Виноградов пригласил его к себе. В Кировский театр мы пришли практически одновременно.
Впервые я увидела Андриса в «Жизели». Он танцевал Альберта, партнершей его была корейская балерина Джулия Мун.
Лиепа меня просто потряс. Он был необыкновенно красив и прекрасно танцевал. Настоящий принц.
Спектакли в театре заканчивались поздно, с работы меня всегда встречал папа. В тот вечер я все уши ему прожужжала про Андриса: «Ты не представляешь, как тонко он чувствует музыку и как играет любовь!» Некоторые люди ценят в балетных артистах техническое мастерство, а меня всегда огорчает, когда про кого-нибудь говорят: «Он так прыгнул! Она так крутила фуэте!» Балет — не акробатика, а особый вид искусства, и Андрис владел им в совершенстве. В каждом его движении читалось подлинное чувство. Я верила, что он любит эту девочку — Жизель.
Актерский талант Лиепа-младший, наверное, унаследовал от отца.
Марис Эдуардович был не только фантастическим танцовщиком, но и потрясающим актером. Я видела его в детстве в «Спартаке». Марис умер за несколько месяцев до нашей встречи с Андрисом, и он жалел, что я не застала отца. Говорил: «Ты бы ему очень понравилась».
Вскоре после «исторического» спектакля я встретила Андриса в классе. Он держался просто, без пафоса, хоть и был премьером. Тогда в балетной среде не было принято кичиться. Неважно, народный ты или нет, к тебе относились как к коллеге. Или, по крайней мере, делали вид.
Все наши девочки, конечно, сразу повлюблялись в Лиепу. Он был очень галантным. Носил дамам сумки, целовал ручки. Наши мальчики не умели так красиво ухаживать за женщинами, а он мог очаровать любую.
Я была совсем ребенком с очень книжными и наивными представлениями о жизни.
Витала в облаках и думала только о театре и своих ролях. И Андрис, при всех его многочисленных достоинствах, в первую очередь покорил меня тем, что тоже жил балетом. По-моему, все началось в репетиционном зале.
В балете чем моложе артист, тем меньше времени для репетиций ему дают. Иногда — вообще минут двадцать. Свободных залов днем нет, и я часто бегала репетировать вечерами. Перфекционистка по натуре — люблю, чтобы все было идеально. Андрис в этом отношении на меня похож. Однажды разговорились. Потом стали здороваться, перекидываться отдельными фразами при встречах. Не знаю, как он, а я долго не могла даже подумать о чем-то большем.
Для меня Андрис Лиепа был не просто известным артистом, а взрослым дяденькой намного старше меня, успевшим поработать в разных труппах и дважды жениться.
Первой женой Андриса была балерина Людмила Семеняка, второй — американка, далекая от искусства. Он не любил рассказывать про американскую жену, а я стеснялась расспрашивать. Сейчас даже имени ее не помню.
— Про Семеняку вы тоже не спрашивали? Почему они расстались?
— Как-то спросила. Он ответил: «Ее очень беспокоила разница в возрасте. Меня она никогда не волновала». Людмила Ивановна была старше на десять лет. Американка, по-моему, тоже. Интересно, что с Людмилой я познакомилась раньше, чем с Андрисом.
Окончив училище, поехала отдыхать в Крым, в Мисхор, с подружкой и ее мамой. Эта женщина была моим педагогом-репетитором и очень мне помогала. Она хорошо знала Семеняку, тоже оказавшуюся тогда в Мисхоре, и познакомила нас.
На щиколотке прима-балерина Большого театра носила золотую цепочку, на которой висел кулончик — пухленькое сердечко. Когда ее спрашивали, что это значит, она всегда говорила: «Это дутое сердце Андриса Лиепы». Семеняка нелестно о нем отзывалась. Мне казалось, она слишком строга к бывшему мужу, хоть я его и не знала. Спустя много лет убедилась, что Людмила во многом была права...
— А как к Лиепе относились в театре?
— Женщины Андрисом восхищались, мужчины его не любили.
Но в любом случае к нему было приковано всеобщее внимание. Вообще, питерские артисты балета не признают московскую школу, считают столичных коллег недостаточно профессиональными. И тогда наши фыркали: «Ну-ну, московский перец приехал».
Через пару месяцев после нашего знакомства труппа отправилась на длительные гастроли в Париж. Это была моя первая поездка и вообще первый выезд за границу. К счастью, со мной ехала подруга Татьяна, тоже артистка балета. С ней я чувствовала себя более уверенно. Хотя мы обе очень волновались, понимали, что каждый наш шаг будут ревниво отслеживать «старшие товарищи». Молодых да начинающих никогда не брали в такие поездки. Нам невероятно повезло. Таня предложила: «Кать, давай договоримся.
Мы никуда не опаздываем и ведем себя очень тихо, стараемся не высовываться. А то нас больше не возьмут». Я, конечно, согласилась. Но нашим благим намерениям не суждено было сбыться.
Балет занимал целый самолет. Мы с Таней сидели в хвосте. Начальство и ведущие артисты — впереди. Не успели отстегнуть ремни после взлета, как Лиепа встал со своего места в ВИП-салоне и отправился в хвостовой отсек. Сел на подлокотник моего кресла и начал светскую беседу. Все головы тут же повернулись в нашу сторону. Я залилась краской, а мой собеседник и бровью не повел. Привык ко всеобщему вниманию и, по-моему, получал удовольствие от эффектной мизансцены. Андрис прекрасно понимал, какие разговоры начнутся в труппе, но его это совершенно не смущало. А я чуть сознание не потеряла.
В Париж прилетели вечером.
Когда заселились в гостиницу, было уже довольно поздно. Мы с Таней подумывали о том, чтобы лечь спать, но зазвонил телефон:
— Привет. Это Андрис. Что собираешься делать?
— Не знаю. А ты?
— Покататься по Парижу. Не хочешь составить мне компанию?
— Ну, вообще-то хочу, наверное.
— Тогда жду внизу, спускайся.
Я положила трубку и заметалась по номеру: «Таня, помоги! Нужно срочно найти что-нибудь не мятое». Стали рыться в чемоданах. Вскоре опять раздался звонок:
— Катя, долго тебя ждать?
— Сейчас иду.
Кое-как оделась, спустилась вниз и нашла Андриса на улице.
Он уже вызвал такси. Галантно подал мне руку, а я, прежде чем сесть в машину, подняла глаза и увидела, что за нами из окон отеля с большим интересом наблюдают коллеги, не только женщины, но и мужчины.
После экскурсии по Парижу Андрис пригласил меня в шикарный ресторан. Угостил устрицами, которых я никогда не пробовала. Я на них смотреть не могла, не то что есть, но пришлось через силу проглотить пару штук. Он кормил меня с ложечки. Очень красиво. Андрис вообще все делал красиво. Перед таким мужчиной не устояла бы и более опытная женщина.
Что уж говорить о наивной девочке. Голова, конечно, закружилась...
Между нами еще долго были чисто дружеские отношения, даже после возвращения в Ленинград, хотя Андриса я боготворила. Он был умным, начитанным, воспитанным, деликатным и разительно отличался от большинства моих балетных кавалеров. Впрочем, я не была обделена вниманием не только в театре, но и за его пределами, хоть и держалась очень скромно. Одно время даже сам Виноградов пытался за мной ухаживать, но я не реагировала. Он, конечно, злился. Привык к другому поведению. Несколько раз доводил до слез на репетиции, выгонял из зала. Я плакала, шла извиняться непонятно за что. А он еще больше злился, потому что ждал совсем другого. Потом страсти улеглись. Олег Михайлович переключился на новый «объект», а у меня появился Андрис, и я вообще перестала замечать других мужчин.
Он быстро понял, на какой «крючок» меня можно подцепить.
Для меня на первом месте была работа, и Андрис стал моим главным советчиком и помощником по всем вопросам, связанным с балетом. Мы постоянно созванивались, встречались и обсуждали, как нужно танцевать ту или иную партию, какие выбрать пуанты. Дружба, как это часто бывает, оказалась прелюдией к более близким отношениям...
Вскоре я узнала, что Андрис практически не общается с семьей и тоскует по отцу. Марис очень много значил для сына, но, очевидно, в силу юношеской беспечности и эгоизма при его жизни Андрис не уделял отцу того внимания, которого он заслуживал, занимался только собой и своей карьерой.
А отец искал в сыне друга, делился самым сокровенным. Долгое время только Андрис знал о том, что у Мариса есть внебрачная дочь Маша. Илзе это стало известно значительно позже. А Маргарите Ивановне, матери Илзе и Андриса, — вообще только на похоронах бывшего мужа.
Знаете, когда мы с Андрисом уже жили вместе, одна женщина, неплохо знавшая семейство Лиепа, сказала: «Катя, как ты можешь с ними общаться? У них каждый только сам за себя».
Андрис всегда очень тепло отзывался об отце и горевал, что у Мариса, прожившего блистательную жизнь в искусстве, был такой грустный конец. Хотя он сам во многом виноват в том, что в последние годы отец чувствовал себя брошенным и никому не нужным. Андрис не общался с ним после своего отъезда в Америку.
Конечно, главной причиной депрессии, терзавшей Мариса, стал уход из Большого театра. Прославленного артиста вынудили бросить балет ради дочери, которую долго держали в мимансе — массовке, создающей фон для солистов в балетных и оперных спектаклях. Как только отец уволился, Илзе стали давать небольшие партии.
— Возможно, дети испытывали чувство вины, поэтому с таким пылом взялись увековечивать память папы, создали мемориальный Фонд Мариса Лиепы, стали проводить в его честь концерты. Честно говоря, очень похоже на самопиар на фоне знаменитого отца...
— Со временем любовь Андриса и Илзе к отцу действительно приобрела какие-то гипертрофированные формы. Но они оба успешные, состоявшиеся люди, и пиар на памяти о Марисе Лиепе им не нужен. Они сами немало сделали.
Зачем все время твердить об отце?
В начале девяностых еще ничего не было — ни Фонда, ни концертов, ни пафосных интервью. И отношения с семьей у Андриса не складывались. Мне кажется, его отъезд в Америку был воспринят родными без особой радости. Он ведь подставил под удар и Илзе, и маму. Я уж не говорю о балерине Нине Ананиашвили, оставшейся без партнера. Конечно, Андрис не был «невозвращенцем», как Барышников, Нуреев или Годунов, он уехал работать по контракту. Но в советское время такие контракты не приветствовались, и у его близких наверняка были проблемы. Я чувствовала, что мать и сестра обижены на Андриса.
Особенно сложные отношения у него были с сестрой. Когда она приезжала в Питер, я заставляла Андриса ей позвонить.
Он каждый раз говорил: «Нет, не хочу. Не буду. Я занят».
Я долго капала ему на мозги и постепенно пробила эту стену непонимания. Однажды Илзе пожаловала в Питер вместе со своим первым мужем, скрипачом Сергеем Стадлером. Я упросила Андриса сходить вчетвером в ресторан. Его сестра удивила меня своими царственными манерами и хорошо поставленным голосом. Илзе вела себя немного театрально, и от нее веяло холодом. Она явно хотела показать, что мы не ровня. «Ты хоть понимаешь, девочка, — читалось в ее глазах, — в КАКУЮ попала семью?» Мне наблюдать это было смешно. Чья семья на тот момент была круче — моя или Андриса — это большой вопрос.
Илзе весьма своеобразный человек, очень переменчивый. Сначала мы не особенно ладили, а потом подружились.
Она разошлась с Сергеем и, видимо, нуждалась в поддержке. Когда у нее появился новый муж, Владислав, она опять отдалилась, по крайней мере от меня. Сейчас вообще не здоровается. Если встречаемся, молча проходит мимо.
Неприятно, конечно, но меня подобными вещами не проймешь. Я прошла такую школу выживания в Мариинском театре...
— Значит, это не легенды? В балетной среде действительно царят ужасные нравы?
— Страсти кипят нешуточные. Желающих плести интриги хватает в любой сфере. Но в балете их особенно много. И это объяснимо. В драматическом коллективе можно работать лет до пятидесяти- шестидесяти, а в балетном карьера ограничена двадцатью годами.
В тридцать восемь тебя могут отправить на пенсию, вот артисты и стараются успеть как можно больше.
До явного криминала у нас не доходило, но по мелочи любили подгадить: обрезать ленточки на пуантах, подпороть швы. Как-то мне распороли костюм перед самым спектаклем в надежде, что не успею зашить вовремя и пропущу выход. Но я успела. Иногда костюмы прятали или крали. У обычного человека, далекого от театра, конечно, был бы шок. А мы, балетные, с детства варимся в очень агрессивной среде и к таким выходкам относимся достаточно спокойно. Хотя однажды произошел случай, после которого я долго не могла прийти в себя.
Меня вызвал Виноградов. К тому времени у нас уже были очень ровные и исключительно рабочие отношения.
Олег Михайлович, закрыв дверь, сказал: «Кать, я давно работаю в театре, многое повидал на своем веку, но такого не припомню. На, почитай», — и протянул анонимку. Пробежав ее глазами, я чуть не упала в обморок — от стыда и ужаса. Какой-то «мужчина» писал в партком, что у нас были интимные отношения и я заразила его СПИДом. Он требовал гнать меня поганой метлой, пока страшную болезнь не подхватила вся труппа. Тогда толком не знали, что такое СПИД и что бытовым путем он не передается.
Анонимку, конечно, состряпала женщина. Об этом говорил и почерк автора, и стиль повествования — совсем не мужской. Очевидно, кому-то из балетных девушек или поклонниц Андриса не давал покоя наш роман, и таким образом меня пытались «убрать».
Тогда еще побаивались пускать в ход кулаки или кислоту, предпочитали «настучать».
Я разрыдалась. Виноградов дал мне воды и сказал: «Конечно, всем, кто тебя знает, понятно, что это полный бред. Какой СПИД?! Но руководство обязано отреагировать на «сигнал», и я очень прошу — сходи к врачу и сделай анализ. Иначе придется снять тебя с гастролей».
Не помню, как оделась и дошла до дома. Маме рассказать об анонимке побоялась, у нее была бы истерика. Поделилась с папой, спросила, что делать. Я ведь не знала, где сдают анализы на СПИД. Папа отвел к знакомому врачу. Через несколько дней я получила справку о том, что никакого СПИДа у меня, разумеется, нет.
Интриганка не достигла своей цели: из труппы соперницу не выгнали, с гастролей не сняли.
И с Андрисом мы продолжали жить душа в душу.
— Уже как семья?
— Фактически — да. Я купила небольшую квартирку рядом с театром, там мы и поселились. Неплохо зарабатывала и часть необходимой суммы накопила сама, ну и родители, конечно, помогли. Утром вставала пораньше, чтобы приготовить еду, и после завтрака спешила на репетицию. В обед прибегала домой, кормила Андриса, убиралась, стирала, а вечером неслась на спектакль. Летала как на крыльях, не чувствуя усталости. Мне нравилось заботиться о любимом человеке.
Мама симпатизировала Андрису, с удовольствием принимала его у себя дома, за столом подкладывала самые вкусные кусочки, но считала, что он не создан для семьи.
Так думали многие. Некоторые «доброжелатели» говорили: «Хороший парень, но «голубой». Как ты будешь с ним жить?» Я все пропускала мимо ушей. Считала, что мама необъективна, как все тещи, а знакомые специально говорят про Андриса гадости — из зависти. Мы любили друг друга. «Общественное мнение» меня не интересовало. Хотя дыма без огня, как известно, не бывает...
Молодая была, наивная и неопытная. Думала, что семья — это когда мужчина и женщина любят друг друга. У нас ведь все было так красиво и романтично! Андрис обо мне заботился. Когда уезжал, постоянно звонил. Часто дарил цветы.
Романтика продолжалась несколько лет. За это время я повзрослела и увлеклась православием.
Всегда интересовалась философией, читала духовную литературу и в религии нашла для себя отдушину, «подпитку». В театре все-таки жилось непросто. И у Андриса началась черная полоса.
На гастролях в Америке он получил серьезную травму — порвал связку на ноге. Прежнюю форму даже после трехмесячного лечения восстановить не удалось. Танцевать как раньше Андрис не мог. Несколько раз его вообще уносили со сцены на носилках — он был не в состоянии дойти до гримерки.
Андрис пытался заняться репетиторством. Он очень талантливый педагог и умеет работать с артистами. Возможно, нашел бы себя в новом качестве, но тут из театра «ушли» Виноградова и пришло новое руководство, не любившее Андриса. Олег Михайлович когда-то говорил, что Лиепа станет его преемником.
И ему это припомнили, когда Виноградова сняли. Стали травить. У Андриса началась депрессия. Он целыми днями лежал дома, его невозможно было поднять и куда-то вытащить, даже в храм. Благодаря мне Андрис перешел в православную веру. До этого он был лютеранином. Я и утешала его, и пыталась растормошить. Но понимала, как ему тяжело. Душевные муки усугублялись физическими. Нога постоянно болела. Надо было делать операцию, а он не хотел.
Мы жили на мою зарплату. Андрис зарплаты не получал. У него было странное положение в театре — Лиепа не состоял в штате. Говорил, что хочет быть свободным. Мол, штатному работнику всегда могут приказать: поезжай туда-то, делай то-то. А ему ничего приказать не могут.
Тогда я верила, наивная. А теперь понимаю: вся эта демонстрация была затеяна только с одной целью — поразить воображение окружающих. О том, что будет с нами, Андрис не заботился. Это был первый «звоночек». Я его не услышала...
Пока Андрис танцевал, ему платили достаточно большие гонорары за спектакли. Но у нас все равно были разные кошельки. Каждый жил на свои деньги. Мне такой подход не казался странным. Я любила Андриса. Все остальное было неважно.
Его, видимо, нисколько не смущало, что он у меня на иждивении. Мама, узнав о том, что Андрис перестал танцевать, однажды поинтересовалась у него:
— А на что же вы будете жить?
— Ну, Катька же есть, — улыбнулся он. Вроде бы пошутил. Но в каждой шутке есть доля правды.
Я уговаривала Андриса заняться режиссурой. Он очень хорошо чувствовал музыку и интересно мыслил. Первый балет мы ставили вместе — «Паганини» на музыку Рахманинова. Потом Гергиев решил делать новую версию оперы «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» и предложил Андрису стать постановщиком. Я ему помогала, работала с артистами. Спектакль имел успех. Премьера состоялась в Париже.
Когда-то Марис Лиепа восстановил балет «Видение розы» легендарного балетмейстера Михаила Фокина. Андрис решил возобновить целых три фокинских шедевра, в свое время наделавших шума в Париже в рамках «Русских сезонов», — «Петрушку», «Шехерезаду» и «Жар-птицу».
Никто не верил, что это возможно, но мы победили. Прочитали уйму книг, восстановили декорации и костюмы. Вместе обсуждали каждое движение, каждый камушек на костюме. Сольные партии артистам показывала я. А сейчас Андрис утверждает, что все сделал он. Один...
Премьера «Русских сезонов» прошла в «Мариинке». Потом мы показали балеты в Москве, в Большом театре. Андрис собрал небольшую труппу, я в ней тоже танцевала.
Однажды исполнять Шехерезаду оказалось некому. К Андрису подошел Махар Вазиев, танцевавший главную мужскую партию:
— Слушай, у меня партнерша заболела. Пусть Катя со мной выступит. Мы так хорошо смотримся вместе.
Но Андрис сказал:
— Нет, — и отдал Шехерезаду другой балерине.
Я не знала об этом. Махар все рассказал через много лет. И спросил: «Кать, почему он не дал тебе станцевать?» Я не нашлась, что ответить. А сейчас думаю, что это была ревность. Или Илзе его попросила отдать ей эту роль? Андрис не хотел, чтобы я делала карьеру. Ему нужна была не амбициозная артистка, а простенькая девочка, забывшая о себе ради любимого. Я такой и была. Претензий не предъявляла, главных партий не требовала. Даже замуж не просилась.
— И он не спешил узаконить ваш союз?
— Однажды Андрис признался, что боится: «Если мы с тобой поженимся, наши отношения испортятся.
Я уже это проходил, и не один, а два раза. Ты для меня самый дорогой человек, я не хочу тебя потерять».
Я видела, что он говорит правду. Но к тому времени жизнь вне брака для меня, воцерковленного человека, стала невозможна. Я жила с мужчиной во грехе, ходила в храм, исповедовалась, каялась, получала прощение, а потом возвращалась домой и все начиналось сначала. Однажды я поняла, что больше не могу. Не хочу лукавить перед Господом.
Как-то Андрис позвонил с гастролей, стал о чем-то расспрашивать, и у меня вдруг вырвалось: «Так больше продолжаться не может! Или мы венчаемся, или расстаемся!» Он в ответ пробормотал что-то невнятное.
Приехал с гастролей какой-то странный.
Сказал:
— Знаешь, я был в храме Ксении Петербуржской. Купил серебряные колечки с надписью «Спаси и сохрани».
Лиепа достал их из кармана, одно надел мне на палец. И изменился в лице.
Я испугалась:
— Что с тобой?
Андрис растерянно улыбнулся.
— Знаешь, я вдруг понял, что это кольцо обручальное.
Предложение он сделал мне в ресторане на канале Грибоедова. Рядом с храмом Спаса на Крови. Кольцо у меня уже было, осталось только сказать: «Будь моей женой». Мы в этот момент оба чуть не расплакались.
А когда вышли на улицу, в небе горел необыкновенный, красный-красный закат. Андрис снял с руки дорогие часы и бросил их в канал со словами: «Я хочу, чтобы с этого момента время пошло заново». Это было так романтично...
Обвенчал нас отец Богдан — наш духовник. Он тоже считал Андриса не созданным для семьи, поэтому, видимо, спросил:
— Катя, ты понимаешь, что это на всю жизнь?
— Конечно, — ответила я. — Всегда мечтала выйти замуж один раз.
— Обычно священники совершают обряд венчания только после регистрации в ЗАГСе. Как вам удалось обойти это правило?
— Я думаю, они боятся обмана: вдруг один из брачующихся уже женат. Отец Богдан хорошо знал нас обоих и согласился обвенчать без штампов в паспортах.
В храме присутствовали только наши свидетели — семейная пара — и мой друг Володя из Москвы. Родители в то время уже жили в Мюнхене. Маму пригласили преподавать. Папа не возражал. Его соавтор Владимир Константинов умер. В одиночку он мог писать в любом месте, не обязательно в Питере.
Я не хотела покупать свадебное платье. Для меня было важно, чтобы свершился духовный обряд и я была честна перед Богом. Подружка застыдила: «С ума сошла? Дети и внуки потом будут рассматривать ваши фотографии! Ты должна быть красивой». Пошли по магазинам, но мне все оказывалось велико.
Наконец отыскали одно более или менее подходящее платье, с бантом на спине. Ленты затянули потуже, и оно кое-как село по фигуре. А венец все время сползал, и кольцо на пальце болталось.
Андрис напрасно боялся. Наши отношения нисколько не испортились. Наоборот, стали более серьезными и глубокими. По крайней мере для меня. Вскоре после венчания я забеременела, и мы как-то очень естественно, без каких-либо споров или нажима с моей стороны решили расписаться. Считали, что ребенок должен родиться в официальном браке. А через неделю после регистрации я его потеряла...
Это была трагедия. Андрис тщетно пытался меня утешить, я не реагировала, только плакала. Тогда он стал дейстовать иначе: заставил выйти на сцену в балете «Жар-птица». Врачи не советовали нагружаться, но Андрис думал иначе.
И вытащил меня из депрессии. Стресс, пережитый из-за срочного ввода в спектакль, помог оправиться от душевной травмы. Я словно очнулась и начала жизнь заново.
Андрис долго откладывал свою операцию и наконец решился. Мы поехали в Нью-Йорк в клинику, специализирующуюся на лечении спортивных травм. Андрису нужно было делать ледяные компрессы — каждые три часа наливать воду в специальный наколенник, и я практически не спала. Когда он стал разрабатывать ногу, ходила с ним на тренажеры.
Не успел Андрис оправиться, как снова угодил в больницу — теперь уже с гнойным аппендицитом. А потом заработал тяжелейшее отравление. Когда его тошнило, я стояла рядом — стягивала живот полотенцем, чтобы не разошелся шов.
Он был даже не зашит, а скреплен скобками. До сих пор с ужасом вспоминаю эту поездку. Хотя в ней был один интересный момент...
В магазине ко мне подошел сотрудник крупнейшего модельного агентства Elite Model Management, спросил, кто я такая, и пригласил на собеседование. Я тогда плохо говорила по-английски и пошла в агентство вместе с Андрисом.
Там сказали: «Все замечательно, вы нам подходите. И имя у вас хорошее, короткое — Катя Лиепа. Через неделю поедете в Италию делать портфолио, потом — в Париж». Я испугалась: какое портфолио! У меня муж еще не до конца восстановился. И упустила свой шанс. Не понимала, куда попала, и не восприняла предложение всерьез. Андрис прекрасно знал, сколько топ-моделей вышло из этого агентства, но промолчал.
Не настоял, чтобы попробовала себя в новой роли. Потом он так же промолчал, когда я уходила из Мариинского театра. Хотя должен был сказать: «Кать, ты хоть понимаешь, что прощаешься с профессией? Как будешь жить без балета?» Мужчина должен заботиться о своей женщине, и тем более — о жене. У нас же все время была игра в одни ворота...
— Когда же вы бросили балет? И почему?
— В двадцать шесть лет, когда мы переехали в Москву. Инициатором этого переезда была я. Видела, как Андрис мучается в Мариинском театре, и считала, что он достоин лучшей жизни. У него был огромный потенциал.
Лиепа не хотел ехать в Москву, считал, что его никто не помнит. Но в столице у него все очень быстро закрутилось.
Нашлись спонсоры под самые безумные проекты. Он стал все чаще «зависать» в Москве, а я приезжала к нему на выходные или брала отпуск. Андрис нуждался не только в профессиональной поддержке, но и в элементарной заботе. Его нужно было кормить, обстирывать. Сначала в театре терпели мои постоянные отлучки, а потом сказали: «Катя, ты собираешься работать? Надо решать». И я ушла.
Я не жалела, что оставила театр. Отношения с людьми для меня всегда были важнее, чем собственная гордыня и желание реализоваться. «Долг, семья — вот главное», — думала я. В тот момент не могла иначе, и мой поступок не надо рассматривать как жертву. Для меня он не был жертвой, это точно.
Мы поселились в Брюсовом переулке, по соседству с квартирой, в которой прошли детство и юность Андриса.
На том же этаже. Нам повезло: хозяева уехали за границу и первым, кому они предложили купить их жилье, стал Андрис. Квартиру моих родителей и мою квартирку в Петербурге мы сдавали. Жили на вырученные деньги. Нам на двоих было не так уж много нужно. Кое-что из мебели привезли из Питера, и от прежних хозяев осталось много вещей. Первое время кровати хорошей не было — спали на двуспальном надувном матрасе. И прекрасно себя чувствовали.
Илзе жила рядом, и у нее часто бывала Маргарита Ивановна. Однажды утром раздается звонок в дверь. Андриса дома не было, он уехал на гастроли. Открываю и вижу свекровь. Она ворвалась в квартиру, не дожидаясь приглашения. Стала ходить по комнатам, открывать шкафы, вытаскивать и перекладывать вещи и учить меня жизни: «Почему такой беспорядок?
Что здесь у вас происходит? Все разбросано! Кругом пыль». Хотя порядок впору было наводить после ее визита. Она вела себя довольно агрессивно, разговаривала пренебрежительно. Только благодаря моему смирению удалось избежать банальной кухонной ссоры. Хотя, наверное, надо было сказать: «Маргарита Ивановна, я уже взрослая и как-нибудь справлюсь с домашним хозяйством. И вообще — у вас своя жизнь, у нас — своя». Всему есть предел, в том числе и смирению. Тогда я смолчала, а теперь понимаю — зря. Никому нельзя позволять себя унижать.
Когда она ушла, я расплакалась. Так старалась создать уют, все делала по дому, а мне просто плюнули в душу. Немного успокоившись, собрала вещи и ушла в свою арбатскую квартиру, где мы когда-то жили с мамой до переезда в Питер.
Андрис потом долго не мог меня найти. Мобильных-то еще не было. Я не хотела с ним разговаривать, как будто он был в чем-то виноват. А виновата была сама. Все время призывала его наладить отношения с сестрой и матерью. Вот они и «наладились».
Больше таких набегов не было, но настоящих семейных, теплых отношений у нас с Маргаритой Ивановной не сложилось. Я не стала для нее родной.
К счастью, пересекались мы не часто. В семье Лиепа не было принято собираться за общим столом, вместе отмечать праздники — Новый год, Рождество, дни рождения наконец. Они все заняты только собой. Я не особенно огорчалась. Нам с Андрисом было хорошо вдвоем, в чьей-то компании мы не очень нуждались.
Да и времени на посиделки не было. Работали как сумасшедшие.
Фонд имени Мариса Лиепы был задуман на нашей кухне. Помню, сидели втроем: я, Андрис, Илзе. Мы с ней тогда дружили. Одно время вообще жили в ее квартире, когда у нас шел ремонт. Андрис долго отбивался: «Зачем нам сейчас этот фонд?» А я настаивала — пора создавать свою компанию. Илзе меня поддержала. Реализовывали идею мы вдвоем с Андрисом. Его сестра тогда занималась танцевальной карьерой.
Чтобы оформить документы, снять и обставить офис самой элементарной мебелью, требовались деньги. У нас с Андрисом их не было. Я обратилась к маме, и она не отказала. А могла бы спросить: «Слушай, почему ты занимаешь у меня?
У тебя молодой здоровый муж. Это он должен искать деньги». У меня золотые родители, они никогда не отказывали дочке, хотя после всех потрясений и кризисов были уже далеко не миллионеры.
Так Фонд имени Мариса Лиепы был создан на деньги моей мамы. Лиепы почему-то остались в стороне. Я не обижалась, считала компанию нашим общим детищем и с утра до ночи пропадала на работе. Числилась арт-директором, но чем только не занималась — и поиском спонсоров, и размещением рекламы, и хозяйственными делами. Таскала стулья, распространяла билеты. Нагрузка была очень большой. Я крутилась как белка в колесе. И однажды вдруг поняла, что у этой сумасшедшей работы может быть только одно оправдание и один смысл: оставить наследство тем, кто придет после нас.
Нашим детям. Я безумно захотела родить ребенка — продолжение нашей жизни, нашей любви.
Мы тогда ездили в Японию — Андрис два месяца играл Есенина в драматическом спектакле. Сняли квартиру и поначалу очень весело проводили время. А потом я забеременела. Токсикоз был ужасный. Соседи-японцы готовили какие-то национальные блюда с очень резким запахом, и меня все время тошнило. Андрис был очень нежным и заботливым. Водил гулять, варил бульончики.
Ксению я родила в Германии. Все расходы опять взяли на себя мои мама и папа. Им пришлось продать дачу в Комарово. После родов я провела в Мюнхене три месяца. Андрис к нам приезжал. По возвращении в Москву примерно год занималась только ребенком.
От дел в Фонде я не отошла, конечно, многие вещи все равно обсуждала с Андрисом дома.
Дочь Ксюша изменила нашу жизнь. И прежде всего — мою. Я уже не могла больше заниматься только Андрисом. А он не желал расставаться со своими привычками.
— Андрис — хороший отец?
— Он любит Ксюшу — по-своему, так, как может. Время от времени, когда есть настроение. Хотя, по-моему, любить — это отдавать, забывая о себе. Даже если не очень приятно что-то делать.
Мне не очень-то хотелось вставать по ночам, укачивать плачущую дочку, менять памперсы, а когда она подросла, ранним утром тащиться с ней в садик.
Но и в голову не приходило отказаться от родительских забот или перепоручить их кому-то еще. Андрис запросто мог сказать: «Я не хочу этим заниматься. Может быть, потом, позже». Если у него было желание погулять с Ксюшей, он гулял, если нет — об этом не могло быть и речи.
Он никогда не ездил с нами отдыхать. Один раз я уговорила его отправиться втроем в Египет и очень быстро поняла, что совершила ошибку. Андрис совершенно не умеет и не любит быть вместе. Живет по своему расписанию.
Со мной он был только потому, что я под него подстраивалась. Как только перестала, наше единство распалось. В Египте только и слышала: «Не хочу на пляж. На завтрак не пойду». Однажды отправился на закрытый гостиничный пляж с Ксюшей. Я пришла позже. Смотрю, дочка одна сидит на лежаке.
Спрашиваю, где папа. «Куда-то ушел, — очень грустно отвечает Ксюша. — Сказал, скоро придет. А его все нет и нет». Пошла в отель и вижу — Андрис лежит на диване в номере, с книжкой.
— А как же Ксюша? Она тебя ждет!
— Ну и что? Я хочу почитать, — и никакого сожаления или раскаяния.
Никогда не забуду, как Ксюша ему однажды сказала: «Папа, если ты уж завел нас, то заботься, пожалуйста. А то нечего было и заводить». Ей тогда исполнилось четыре года, но она уже все понимала...
— В Фонд вы так и не вернулись?
— Нет, почему же. Когда Ксюша немного подросла, у нас появилась няня и я вышла на прежнюю работу. В то время уже пошли очень крупные проекты.
Мы делали спектакли и новогодние вечера в Гостином дворе — на двести-триста человек, с оркестром, танцами на льду, плазменными экранами. Ворочали огромными суммами, но все, что зарабатывали, вкладывали в следующее шоу. На жизнь оставалось очень немного. Я понимала, что Андрис не олигарх и мы никогда не сможем сравняться с людьми, занимающимися нефтью или газом, но семья, по моим ощущениям, получала гораздо меньше, чем могла бы.
Пока дочка была маленькой, я не особенно волновалась, но потом расходы значительно возросли. Хорошо, родители по-прежнему помогали. Часто брали внучку к себе в Мюнхен, ездили с ней отдыхать в Грецию и Италию. Но я считала, что это неправильно. Мы с Андрисом сами должны справляться.
Пыталась уговорить: «Давай сделаем перерыв. Прикинем наши ресурсы и тогда уже затеем следующий проект». Ему это не нравилось. Я думала о семье и ребенке, а для Андриса существовал только он сам. Я любила его по-прежнему, но все время наталкивалась на непонимание и раздражение. Говорю, что нужны деньги — свозить ребенка куда-нибудь на каникулах. Он пожимает плечами.
— У меня нет. И вообще, на подходе новый проект.
— Что же делать?
— Ну займи у кого-нибудь.
— А как я буду отдавать?
— Потом что-нибудь придумаем.
И все. Мол, решай сама. Меня не интересуют такие пустяки.
Один раз заняла денег, второй.
Но нельзя же все время жить в долг! Сказала об этом Андрису. Реакцию его можно выразить одной фразой: «Ты никто, и звать тебя никак, сиди и молчи». Несколько раз он говорил без обиняков: «Я буду поступать так, как считаю нужным». Это касалось не только Фонда, но и вообще нашей жизни. Он хотел приходить когда хочется, делать что хочется и тратить сколько хочется.
Андрис мог купить себе безумно дорогую вещь или закатить для друзей шикарный ужин в ресторане, а для нас у него, как правило, не было денег. Напрасно я взывала к его совести и здравому смыслу. Он вел себя как мальчишка. В сорок лет был на удивление незрел и инфантилен. Когда Андрису было плохо, он во мне нуждался.
Теперь — нет. Кругом столько желающих петь ему дифирамбы, рассказывать, какой он великий!
У Андриса психология одинокого человека, не обремененного обязательствами. Он любит красивые жесты на публику. Он ведь Лиепа! Преуспевающий и щедрый! Но щедрость его распространяется только на чужих. Не только материальная, но и душевная.
Несколько лет назад у меня умер родной отец. В последние годы мы достаточно тесно общались — и с ним, и с его женой, тоже Катей. Отец умер от онкологии. Дней за десять до смерти, когда стало понятно, что конец близок, Катя попросила помочь с кладбищем. Я стала обзванивать друзей и знакомых, они посоветовали подготовить письмо от Фонда имени Мариса Лиепы.
Обратилась к Андрису:
— Отец при смерти, напиши, пожалуйста, письмо от Фонда с просьбой предоставить место на кладбище.
— Завтра уезжаю в Минск. Приеду, тогда напишу.
— После Минска может быть поздно!
— У меня нет на это времени!
Я заплакала, пыталась объяснить, что медлить нельзя — папа совсем плох. Напрасно, он по привычке отмахнулся. Хотя нужно было всего лишь позвонить секретарю. Письмо в результате написали чужие люди.
Зато когда умер один из наших балетмейстеров, Андрис сделал все, что было нужно. И место пробил, и похороны организовал.
Для чужих он готов был встать на уши, а для меня — вроде бы самого близкого человека — не желал палец о палец ударить.
— Как вы считаете: денег в Фонде действительно не было?
— Конечно, я не верила, когда Андрис твердил как заведенный: «Мы в минусе. Денег нет». Сама там работала и знала, как все устроено.
Однажды после очередных жалоб Андриса на безденежье наткнулась на странную ошибку в смете, подготовленной нашей директрисой. Пошла к Андрису: «Слушай, здесь должна быть совсем другая цифра». Разница составляла огромную сумму.
Он не отреагировал. На следующий день у нас было собрание. Я попросила директрису объясниться. Она покраснела, побледнела и стала нести какую-то чушь.
«Хорошо, — сказала я, — давайте позвоним человеку, владеющему всей информацией по этому пункту сметы. Он подскажет, какая сумма тут должна быть. Ты не учла — это мой хороший знакомый». Набрала при всех его номер. Он подтвердил мои расчеты. Но Андрис как президент Фонда замял назревавший скандал. Перешел к следующему вопросу. Когда собрание подошло к концу, я спросила:
— Минуточку, а что мы будем делать с «ошибкой»?
На что Андрис заявил:
— Мы ее прощаем.
Я долго допытывалась почему, но так и не получила внятного ответа.
Потом было еще одно собрание с участием Илзе и ее мужа. И они сказали, что надо подумать, как вернуть пропавшие деньги, но проворовавшаяся директриса у нас однозначно работать не может. Мне показалось, что это решение мы приняли. Потом я уехала с Ксюшей в отпуск, а когда вернулась, снова увидела в офисе нечистую на руку женщину и выразила Андрису свое удивление. Он процедил:
— Будет так, как я сказал.
— Подожди, я не просто твоя жена, а соучредитель Фонда. Что происходит? Мы приняли решение. Почему оно не выполнено?
— Потому! Никаких объяснений давать не собираюсь.
После этого я решила уйти. Меня не только обворовали, но еще и оскорбили.
И кто?! Это было настоящее предательство.
Наверное, другая женщина на моем месте заподозрила бы Андриса в измене или в том, что он причастен к махинациям директрисы, поэтому и бросился ее защищать. Я не стала докапываться до истины. Испугалась, что раскопаю что-нибудь такое, после чего мы не сможем быть вместе. Еще надеялась прожить с Андрисом всю свою жизнь...
— И что вы предприняли?
— Меня когда-то приглашали на должность event-менеджера (организатора корпоративных и праздничных мероприятий и промо-акций) в один американский банк. После ухода из Фонда я решила воспользоваться этим предложением.
Подумала, что единственная возможность сохранить нашу семью — сменить работу. Если мы с Андрисом будем общаться только дома, все конфликты сойдут на нет.
Сначала он вроде был доволен. Я перестала задавать неудобные вопросы и просить денег. А потом начался кошмар. В банке меня очень ценили, Андрис был тому свидетелем. Один проект мы делали вместе с Фондом и несколько раз собирались на общие планерки. Понаблюдав, как начальство со мной постоянно советуется, Андрис взбесился. Стал препятствовать общению с коллегами. С его точки зрения, они все были ворами. С подругами я тоже не могла встречаться. Они были женами воров. «Все богатые люди — воры», — говорил Андрис на полном серьезе. Но когда требовались спонсоры, не гнушался обратиться к ним за поддержкой. Он сам себе противоречил.
Мне очень нравилось играть в теннис, но муж был против.
Когда собиралась на корт, Андрис, как ребенок, прятал ракетку. Я пыталась его урезонить, но он не хотел отпускать меня даже на пару часов. Почему — не объяснял. Разве его желания недостаточно?
Подруги предложили заняться бальными танцами. Я попробовала, и меня увлекло. Наверное, соскучилась по балету. Иногда выступала на корпоративных концертах и в нашем танцевальном клубе. Это были камерные мероприятия, куда приходили наши мужья и дети. На людях Андрис меня хвалил. А дома устраивал разборки. Однажды заявил: «Или бросишь танцы, или я с тобой разведусь». Я опешила. Мне и в голову не могло прийти, что человек, посвятивший свою жизнь балету, так отреагирует на мои занятия.
И они прекратились. Я сочла за благо не накалять ситуацию.
Постепенно замкнулась, ведь уже не могла делиться даже малейшими успехами — это вызывало раздражение. Проблемами — тоже, Андрис бы сразу сказал: «Я же предупреждал, в этом банке работать нельзя, там одни жулики!»
Приходилось все время что-то недоговаривать и скрывать, и меня это страшно тяготило. Я человек открытый, а тут стала сама не своя. Наверное, надо было расходиться. Я ни с кем не делилась своими проблемами, но оказалось, что окружающие и так все видят. Подруги удивлялись: «Как ты с ним живешь? Вы же такие разные!»
А я все надеялась сохранить семью. Так любила Андриса когда-то, так верила в его любовь, что не могла смириться с мыслью: все в прошлом.
Вбила себе в голову, что мы всегда будем вместе, и не могла отказаться от этой идеи. Но сказка кончилась. Все изменилось.
Андрис стал невыносим. Мог нахамить, пропасть дней на десять. Ксюша звонила ему, а он не брал трубку. Она рыдала, боялась, что с папой что-то случилось. Часами сидела на подоконнике и высматривала его во дворе. Она любила и меня, и Андриса и хотела, чтобы мы были вместе.
Раньше я тоже плакала, когда Андрис меня обижал, а теперь стала отвечать. Как-то он по привычке повысил голос, но я сказала: «Стоп. Не надо на меня кричать. Я этого не люблю, — Андрис фыркнул и вышел из комнаты, хлопнув дверью, а я крикнула вслед: — И дверью стучать не надо!» Он уже не имел надо мной прежней власти и в моральном, и в материальном отношении.
И ему это не нравилось.
Андрис стал вести себя агрессивно. Однажды у нас возник спор. Я пыталась что-то объяснить, он не слушал и постепенно наливался яростью. В какой-то момент схватил меня за плечи и тряхнул так, что в шее что-то хрустнуло. Я испуганно вскрикнула, а он прорычал в гневе: «Я тебя когда-нибудь убью!» По его глазам — чужим и страшным — я видела, что это не пустая бравада. Это был не Андрис, а какой-то другой человек.
На работе он довольно часто выходил из себя. Мог вспылить и наорать на подчиненных. Но дома никогда так себя не вел. На пару секунд мы оба замерли. А потом Андрис развернулся и ушел. Как мне показалось — довольный произведенным эффектом.
Надо было собирать вещи и бежать. Но я по привычке решила: обойдется. Он одумается, станет прежним. Андрис какое-то время действительно вел себя нормально. А потом друзья пригласили нас вместе с Ксюшей к себе в Сен-Тропе. И там он опять попытался поднять на меня руку. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы в комнату не вошла дочка.
После этого случая я всерьез испугалась за себя и Ксюшу. Однажды Андрис уехал на три дня, собрала вещи, и мы с дочкой переехали на другую квартиру.
Когда он появился, я сказала: «По-моему, нужно пожить отдельно. В последнее время у нас что-то ничего не клеится. Наверное, ты достоин другой женщины, которая будет все терпеть и молча готовить завтраки, обеды и ужины. Я так больше не могу».
Моей самой большой мечтой было не втягивать в наши разборки Ксюшу. Не получилось. Андрис жаловался дочке на меня, говорил, что это я разрушила нашу замечательную семью. После прогулок Ксюша плакала и бросалась мне на шею: «Мамочка, папочка говорит, что ты нехорошая, но я тебя очень, очень люблю!» Я разрешала Андрису встречаться с дочкой, чтобы она не чувствовала себя брошенной. А он эти встречи использовал в своих целях.
Долго меня уговаривал:
— Давай начнем все сначала! Я так тебя люблю! Мы должны быть вместе, у нас же венчанный брак!
Я удивлялась:
— При чем здесь это? Разве дело в венчании? Надо понять, в чем у нас проблема.
Если ее не решить, ничего не получится.
Хотела других отношений, уважения к себе. А он по-прежнему не желал со мной считаться, что-то менять... Мы часами вели тяжелые и никчемные разговоры, после которых каждый оставался при своем. Мучились-мучились, пока Андрис сам не сказал: «Все. Я понял — все...»
Пять лет от всех скрывали, что живем раздельно. Три года выясняли отношения, два — уже практически не общались. Наконец я решила навести порядок в своей жизни. Сколько можно тянуть? Раньше боялась за психику ребенка, но Ксюша как-то сказала: «Мам, да разведись ты с ним наконец! Посмотри, как он к тебе относится! Что про тебя говорит! Вы все равно не живете вместе. А для меня и после развода будете мамой и папой».
Мне не хотелось, чтобы Андрис узнал о разводе из повестки в суд. Месяц за ним гонялась, он не брал трубку, не отвечал на эсэмэски. Я и у дома его караулила — безуспешно. Шестого января у него день рождения. Написала эсэмэску — он это проигнорировал. Четырнадцатого января был день рождения Ксюши. Отец хотел устроить дочке банкет на пароходике. Она пригласила одноклассников. Но он буквально накануне назначенного мероприятия заявил ей: «Я тринадцать лет тебе помогал, теперь это ваши с мамой проблемы».
Дочка, конечно, расстроилась, но я все взяла на себя. Купила билеты на один из кораблей флотилии «Рэдиссон», и мы чудесно провели время: прокатились по Москве-реке и поужинали.
После банкета Ксюша должна была встретиться с отцом.
У него хватило наглости отказать ей в одном ресторане и пригласить в другой. Я тоже подъехала. Посидели немножко, и я попросила Ксюшу оставить нас с папой вдвоем. И наконец-то смогла сделать то, что не удавалось уже два месяца. Сказать, что прожита большая и прекрасная жизнь, что в ней было много хорошего и плохого, но мы все прошли вместе, а теперь у нас совершенно разные пути.
— Я благодарна тебе за все, что ты для меня сделал, за нашу семью, за дочь, я тебя очень любила и долгое время была счастлива, а потом какое-то время несчастлива, но теперь хочу, чтобы мы развелись.
— Зачем тебе это нужно? — спросил Андрис.
— Наш разрыв ни для кого уже не секрет.
Сколько можно притворяться? Давай все сделаем красиво, ведь у нас была просто сказочная история. Я ничего не прошу — только деньги на ребенка. Можно обойтись без суда: договориться о сумме и зафиксировать это нотариально. Я, конечно, буду очень благодарна, если ты поможешь мне, потому что принимала участие в реализации всех проектов, которые остались у тебя в Фонде, но это на твое усмотрение. А о деньгах на Ксюшу прошу конкретно. Нужно платить за школу. А через пару лет — нанимать репетиторов, чтобы поступить в институт. Ксюша собирается учиться за границей.
Назвала сумму. На мой взгляд, вполне обоснованную. Он сказал:
— У меня таких денег нет.
Я взяла салфетку и написала, сколько он получил за последний проект.
Андрис удивленно поднял брови:
— Откуда ты знаешь?
— Я же работала в Фонде и могу очень быстро все посчитать.
— Чушь, — сказал Андрис. И стал торговаться, сбивать «цену». Закончился торг заявлением: — Я ничего не дам. У меня ничего нет.
— Хорошо, — сказала я. — Тогда будем общаться через адвокатов.
Надеялась, что он одумается, ждала десять дней. Но Андрис молчал. И тогда я подала на развод. Друзья познакомили с выдающимся адвокатом и потрясающим человеком — Александром Андреевичем Добровинским. Он выслушал мою историю и сказал, что будет меня защищать.
Между прочим, не взял ни копейки...
В суде присутствовали только наши адвокаты. Александр Андреевич потом мне рассказал, как представитель Андриса показывал чеки с «Горбушки» за айфоны и айпады, которые отец дарил дочери. Как будто кроме этих не самых необходимых вещей девочке ничего больше не нужно! Добровинский спросил:
— Вы заявили, что господин Лиепа получает сорок тысяч рублей в месяц. Как это может быть? Последние модели айфона и айпада стоят гораздо больше. Мы будем развивать эту тему дальше?
— Нет, не будем, — ответил адвокат Андриса.
Когда он сказал, что Андрис Марисович не считает себя обязанным платить алименты, потому что и так очень много сделал для дочери — познакомил ее с Бритни Спирс, — судья захохотал и объявил: «Все, заседание окончено».
Нас развели в апреле прошлого года.
Ксюше присудили алименты — девятнадцать тысяч рублей. Что ж, Бог ему судья...
— Вы не жалеете, что все так вышло?
— Знаете, сначала я очень переживала. А потом умер Борис Михайлович Рацер, мой второй папа, и это событие сразу все расставило по местам. Стало понятно, что действительно страшно и непоправимо, а что — не очень. Мне не хватает папы. Его доброты, спокойствия, любви. А как он относился к маме! Ей сейчас особенно тяжело.
Жизнь подтвердила, что я правильно сделала, когда развелась с Андрисом.
Буквально через неделю после папиной кончины мама приехала к нам в Москву. Андрис в тот день встречался с Ксюшей, а бабушка ждала их во дворе. Он сунул ей в руки какой-то пакет, развернулся и пошел прочь. Она спросила: «Андрис, ты не хочешь мне что-нибудь сказать?» Он не ответил, сел в машину. Она закричала: «Андрис, умоляю тебя, повернись, у нас горе в семье, скажи хоть что-нибудь!» Но он не обернулся, уехал. Мама зарыдала, Ксюша пыталась ее успокоить и сама заревела. Наверное, если бы рядом были друзья или спонсоры, перед которыми нужно выглядеть благородным человеком, Андрис вел бы себя иначе. Но «публики» во дворе не оказалось.
Рассказываю сейчас и сама не верю, что в этого человека я была безумно влюблена. Что прожила с ним двадцать лет. Я любила другого Андриса...
Они встречаются с Ксюшей, хоть и не очень часто. Дочка иногда приходит расстроенная. Но я думаю, все перемелется и они с отцом станут друзьями.
Почему-то верю, что Андрис изменится. Станет прежним. Я об этом все время молюсь и надеюсь, что Всевышний услышит мои молитвы. Все, что с ним случилось, — какое-то наваждение. Надеюсь, когда-нибудь Андрис поймет, кого потерял. Вряд ли кто-то будет так предан ему, как была я. Злобы или обиды я не испытываю. Все простила и не хочу с этим жить дальше.
Как живет Андрис — не знаю. Знакомые удивляются: «Неужели тебя это не волнует?» Представьте, да. Я очень долго терпела, а когда приняла решение, прошлое как отрезало. И жизнь Андриса мне стала неинтересна.
Признаюсь, я еще не оправилась после развода. Мне не хватает семейного тепла. Я — человек семейный. Привыкла о ком-нибудь заботиться. Конечно, если бы Андрис помог, жилось бы проще. А сейчас приходится очень много работать. Я руковожу школой танцев Prime Academy и компанией Stand4, занимающейся благотворительной деятельностью, и берусь за любые проекты. Зато никто не мучает, не давит, я такая, какая есть. Если весело — радуюсь, если грустно — плачу. Встречаюсь с друзьями, с подругами и ни перед кем не отчитываюсь. Сказка кончилась, а жизнь продолжается.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельный салон Baker.
Подпишись на наш канал в Telegram