Слезы лились из глаз не останавливаясь все девять часов полета до Нью-Йорка. Я понимала: счастливый этап моей жизни как актрисы, где были успех, аплодисменты, признание поклонников, закончился.
«Произошло заказное убийство, жертвами которого стали случайные прохожие...» — голос телевизионного диктора звучал буднично. Улица, которую назвали в новостях, находилась неподалеку от нашего дома. Сообщения о перестрелках, в очередной раз прогремевших в Москве или Питере, приходили тогда чуть не каждый день.
Сегодня за чудовищный разгул криминала в стране девяностые называют «лихими». Могу засвидетельствовать: конец восьмидесятых был не лучше.
Юра выключил телевизор.
— Лен, ты понимаешь, что отсюда надо уезжать и как можно скорее? Страшно представить, что там могли оказаться Иришка с Сонечкой или Пашка.
— Понимаю, — откликнулась я.
Тема эмиграции возникала в наших разговорах с мужем не впервые. Юрина сестра несколько лет назад перебралась в Америку, звала к себе. Но мы пребывали в сомнениях. Эмиграция — шаг серьезный, на него не так просто решиться. Тем более что на родине и я, и муж совсем не чувствовали себя обделенными.
Моя карьера складывалась удачно: снималась в кино, играла в Театре имени Ленсовета, к сорока трем годам стала народной артисткой РСФСР. Муж Юрий Пугач был на «Ленфильме» востребованным художником-постановщиком. Работал с Иосифом Хейфицем, Борисом Фруминым, Виктором Титовым, Юрием Маминым и даже с самим Алексеем Германом, за участие в фильме которого «Мой друг Иван Лапшин» получил Государственную премию РСФСР имени братьев Васильевых.
Но... Люди творческие воспринимают окружающее обостренно. То, что мы видели, не предвещало ничего хорошего. Закрывались предприятия, многие теряли работу, жизнь на киностудиях замерла, в кинотеатрах расположились мебельные салоны...
Стране было не до искусства, наступили времена, когда почва под ногами стала зыбкой, уверенность в завтрашнем дне пропала. Мы тогда не жили, а выживали. В магазинах — пустые прилавки, на улицах — хмурые озлобленные лица. Угрожающая атмосфера висела в воздухе словно грозовая туча.
Постоянно обсуждали с мужем, какое будущее ждет наших детей, и не могли ответить на этот вопрос. А тут Юрина сестра прислала приглашение для оформления документов. И мы решились: надо уезжать.
Поговорили с Юриной мамой (после смерти мужа она жила с нами), с Иришей. Свекровь и дочь нас поддержали. Ирише исполнилось девятнадцать лет, и она уже была молодой мамой. Серьезное чувство случилось у нее в десятом классе. Мы с мужем понимали: рано, ни к чему хорошему скоропалительный брак не приведет, отговаривали дочь, но убедить не смогли.
Она молниеносно расписалась со своим молодым человеком, молниеносно забеременела, но первые же трудности, неизбежно приходящие с рождением ребенка, разрушили брак. Зато Ириша подарила нам внучку Сонечку, которую мы обожали. И решившись перебраться в США, думали и о ее будущем тоже. Павлуше тогда исполнилось пятнадцать. Помню растерянное лицо сына, когда сообщили ему, что собираемся эмигрировать. Только и сказал: «Я понимаю».
В перестроечные времена отношение к уезжавшим изменилось. В театре и на студии отреагировали спокойно, друзья не шарахались от нас как черт от ладана. Необходимые документы оформили быстро и без проблем.
Мы покидали страну в очень тяжелое время, как раз произошел августовский путч.
Везде стояли танки — и это было по-настоящему страшно... По дороге в аэропорт мама меня успокаивала: «Леночка, ни о чем не беспокойся. Все будет хорошо, скоро увидимся». Она не плакала, я тоже держалась. Лишь когда самолет оторвался от земли, дала себе волю. Слезы лились из глаз не останавливаясь все девять часов полета до Нью-Йорка. Я понимала: счастливый этап моей жизни как актрисы, где были успех, аплодисменты, признание поклонников, закончился. С профессией, скорее всего, придется распрощаться. Но горевала не об этом. Смотря свои фильмы, я никогда не отождествляла себя с женщиной на экране. Она была необыкновенной, ни на кого не похожей. Удивлялась: неужели это я? Нет, не может быть! То, что происходило со мной в кино и на сцене, всегда существовало параллельно с моей реальной жизнью и никак с ней не пересекалось.
Достаточно было просто разгримироваться и снова вернуться к семье, детям. Наверное, поэтому радикальные перемены в судьбе не стали для меня трагедией. Единственное, что мучило, — это разлука с мамой. Вспоминала ее лицо и плакала, плакала... Всю свою жизнь она посвятила нам с братом и отцу.
Родители встретились в 1945 году в Германии. Папа Яков Абрамович был кадровым военным, артиллеристом, прошел Сталинград, Курскую дугу, брал Берлин. Мама Зинаида Ивановна, окончив фельдшерско-акушерское училище, попала на фронт медсестрой, провоевала до Победы. Я появилась на свет в немецком городке Нойштрелице, где стояли наши войска. Хотя в паспорте местом моего рождения значится Москва.
Когда мне исполнилось три года, папу перевели служить в Красноярск, там родился младший брат Володя.
Я никогда не вспоминаю маму пожилой, она для меня осталась молодой, удивительно звонкой, открытой. Ее любили, мама постоянно кому-то помогала. У нее был изумительный голос, занимаясь делами, постоянно что-то напевала. Во времена советского дефицита я была уверена, что одета лучше всех. Все — от пальто до школьной формы — мне шила мама. А форма тогда была одеждой, в которой мы не только на занятия, но и в театр ходили. Моя была самой модной: юбочка то в складочку, то колокольчиком, воротничок то отложной, то стоечкой, вышитый крестиком или гладью. Даже когда я уже училась в институте, мама распарывала и перекраивала купленные в магазине пальто, подгоняла их мне по фигуре, чтобы сидели идеально, и я ощущала себя красавицей.
Местный Дворец пионеров славился кружками.
Я была записана чуть ли не в каждый: училась рисовать, петь, танцевать. Мы ставили спектакли, детские оперы. У мамы прибавилось забот: она теперь шила и мои театральные костюмы. Помню, пожертвовала свои бусы, чтобы украсить кокошник.
В Красноярске наша семья прожила десять незабываемых лет. Папе не исполнилось и сорока, когда было объявлено о сокращениях в армии. Ему пришлось распрощаться с военной формой, и мы приехали в Москву. Еще до войны папа окончил ФЗУ связи, теперь устроился на работу в «Союзпечать». А мама пошла нянечкой в больницу.
Когда кто-то совал ей в карман рубль, чтобы поменяла пеленку или подала судно, она страшно огорчалась: «Зачем? Это ведь моя обязанность». Я к тому рассказываю, что мама была очень чистым человеком. Потом, окончив курсы физиотерапии, она перешла в детскую поликлинику. Мамина жизнь сложилась так, что поучиться в мединституте ей не довелось, и она, конечно же, мечтала, что врачом стану я. Но тут вмешался случай: на экраны вышел фильм «Друг мой Колька», который в то время был очень популярен. А еще в «Советском экране» я прочитала, что исполнитель главной роли учился в детской студии при Театре имени Станиславского. Тут же объявила родителям: «Хочу туда поступить!» Они отговаривать не стали.
Мне тогда исполнилось четырнадцать, на фоне столичных красоток я со своими косичками и бантиками выглядела провинциальной дурочкой.
И отыскав фамилию Соловей в списке зачисленных, просто не поверила глазам.
Однажды во время занятий мы услышали, что наш педагог кого-то приветствует: «А вот и Никита Сергеевич пожаловал». Я очень удивилась: неужели Хрущев?! Но в аудиторию вошел симпатичный парень. Оказалось, фамилия его — Михалков и он тоже когда-то здесь учился вместе с Женей Стебловым и Инной Чуриковой. Так состоялась моя первая встреча с режиссером, у которого позже я сыграла свои лучшие роли.
В студию проходила недолго. Отцу дали квартиру на Юго-Западе, на дорогу до центра приходилось тратить часа полтора. Да еще заболела, подхватила тяжелейший грипп. Когда выздоровела, мы, посоветовавшись с мамой, решили, что такую нагрузку я не потяну.
Студию пришлось оставить. Но не актерские амбиции.
Окончив десятый класс, я отправилась поступать в Школу-студию МХАТ и дошла лишь до третьего тура. Родители были расстроены: мои одноклассницы поступили в вузы, а их дочка — красавица и умница — провалилась. Я же не огорчилась и через год без особых проблем была зачислена во ВГИК на курс Бориса Андреевича Бабочкина — незабываемого Чапаева. «Дети мои, я не могу научить вас актерской профессии, — говорил нам народный артист, — я сам в этом мало понимаю, только недавно начал кое в чем разбираться. Учиться этому придется всю жизнь. Готовы?»
Личностью Бабочкин был яркой, темперамент имел взрывной, в выражениях не стеснялся, за что какая-то часть коллег его уважала, а другая, более многочисленная — недолюбливала.
Он был великим актером, но в результате научил нас гораздо большему, чем просто актерская техника.
Наверное, если бы Борис Андреевич в меня не верил, то не принял бы в свою мастерскую. Думаю, Бабочкин возлагал надежды и на Володю Носика, и на Наташу Богунову, и на Сережу Гурзо, и на многих моих однокурсников. Но тем не менее когда смотрел наши этюды, отрывки, часто бывал довольно мрачен. У него был не самый легкий характер, но нас он любил как своих детей.
В дипломном спектакле «Стеклянный зверинец» по Теннесси Уильямсу я играла Аманду. Постановкой Бабочкин остался доволен, замечаний почти не было. Однажды на репетицию пришел Рустам Хамдамов.
Режиссерский курс Григория Чухрая, где он учился, нас постоянно опекал, мы играли у ребят в курсовых и учебных работах.
— Ужасно, ужасно, — огорченно вымолвил Рустам.
— Что ужасно? Объясни! Что? — спросила я.
Но Рустам промолчал. Он вообще редко пускался в объяснения. Мнение Хамдамова значило для меня ничуть не меньше оценок Мастера. Убеждена: Бабочкин окончательно поверил в меня после того, как увидел в дипломной работе Рустама и его однокурсницы Инны Киселевой «В горах мое сердце». Они первые поняли: в этой девочке есть что-то необычное. И показали всем: смотрите, вот она какая, не похожая на других!
Хамдамов — человек необыкновенный, умный, талантливый, харизматичный. В Рустама влюблялись все, в том числе и я. Но сам он не выделял никого. Рустам как солнце — если сильно приблизиться, можно обжечься. Но он вывел меня в актрисы, и за это я всегда буду ему благодарна.
Подруга Хамдамова, снимавшаяся у него Люся Назарова, арендовала квартиру, где часто собиралась наша компания. Ее соседом по лестничной площадке был режиссер, актер и педагог Анатолий Наль — ученик легендарного Вахтангова. Он решил ставить пьесу Юрия Олеши по повести Чехова «Цветы запоздалые», искал исполнительницу главной роли. «Анатолий Миронович, — предложили Люся с Рустамом, — приходите во ВГИК, хотим показать вам одну девочку».
В итоге я была утверждена. Репетиции велись в той самой аудитории, где я читала свою программу на третьем туре и срезалась.
Партнеры, сплошь народные артисты — Кира Головко, Анастасия Зуева, Михаил Зимин, — относились ко мне по-доброму, поддерживали, помогали, все носились со мной. Случилось настоящее чудо. Постановка так понравилась публике и начальству, что Налю предложили сделать фондовую запись спектакля для телевидения. Годы спустя прочитала в мемуарах Бабочкина, как он был горд за Соловей, увидев ее в «Цветах запоздалых». Борис Андреевич хотел, чтобы по окончании ВГИКа я пришла работать к нему в Малый театр, он собирался ставить «Чайку» и роль Нины Заречной считал моей. Но тут мне поступило предложение сыграть в фильме Ильи Авербаха «Драма из старинной жизни» по повести Лескова «Тупейный художник», который в буквальном смысле перевернул мою жизнь.
Натуру снимали под Москвой в Марфино, павильоны — в Питере.
Я редко принимала участие в коллективных посиделках группы, отработав, сразу уезжала к себе — учить роль и готовиться к завтрашнему съемочному дню. И потому долго не замечала взглядов, которые бросал на меня художник-декоратор Юрий Пугач. У него была своя жизнь, у меня — своя.
А когда снимали последние летние сцены в парках Ленинграда, между нами что-то произошло. Наверное, волшебство белых ночей было тому причиной. Нас потянуло друг к другу. Сопротивляться этому стало невозможно. Несмотря на то что Юра не был аскетом, он, как мне казалось, был одинок. Незадолго до нашей встречи он разошелся с первой женой.
Его задумчивость, немногословность казались мне загадочными, тайна притягивала, хотелось ее раскрыть. Не припоминаю, чтобы он за мной как-то долго ухаживал, добивался. Просто оба почувствовали, что не может все вот так закончиться. Мне исполнилось двадцать три, Юре — двадцать пять. Мы очень скоро поженились, и я перебралась в Питер, в Юрину комнату в коммуналке. А когда через месяц забеременела, вопроса оставлять ребенка или нет даже не возникло. Значит, так тому и быть! Опасения, что погублю свою едва начавшуюся карьеру, меня не терзали, я была обыкновенная, без завихрений, провинциальная девочка из хорошей семьи, где все просто. А чем проще человеческие отношения, чем более они открыты, тем легче преодолеваются трудности. Я мечтала родить от любимого мужчины, и на свет появилась наша Иришка.
Юрины родители сразу забрали нас к себе, выделили комнату. Его отец руководил в Ленинграде строительным трестом, мама была домохозяйкой и помогала мне управляться с новорожденной. Поскольку я стала штатной актрисой «Ленфильма», а Юра к тому времени — штатным художником-постановщиком, студия походатайствовала и нам, молодым специалистам, дали отдельную квартиру. Когда Иришке исполнился годик, мы переехали в двухкомнатные хоромы на улице Марата. «Хоромы» произношу без иронии, поскольку квартира находилась в старинном особняке с потолками четырехметровой высоты, где была огромная кухня и широченный коридор, по которому наши дети катались на велосипеде. Сейчас этот дом отреставрировали, и там располагается консульство Швейцарии.
Обставлял квартиру Юра, я не имела к этому никакого отношения, доверяла его вкусу. Он купил разномастную мебель, руководствуясь единственным принципом: чтобы было удобно. Обычно квартиры художников напоминают музей, там масса антикварных безделушек, старинные шкафы и серванты. Единственной антикварной вещью в нашем доме был абажур — сложное сооружение начала двадцатого века в стиле ар-нуво. Я мечтала о том, чтобы обеденный стол, за которым собирается семья, освещала лампа с абажуром, и Юра мечту исполнил. Он вообще был ко мне очень внимателен. Часто что-то дарил. До сих пор мое любимое украшение — старинная подвеска с хризолитами, которую Юра отреставрировал и преподнес мне на день рождения.
Когда Иришке исполнилось два годика, меня разыскал Хамдамов. Он приступал к съемкам картины «Нечаянные радости» о Вере Холодной.
Экспериментальное творческое объединение «Мосфильма» запустило сценарий, написанный Фридрихом Горенштейном и Андреем Кончаловским, и доверило постановку Рустаму. Съемки проходили во Львове.
Хамдамов и кинопроизводство, как мне кажется, — две вещи несовместные. Поэтому неудивительно, что группа выехала в экспедицию совершенно неподготовленной. Но люди были влюблены в Рустама и готовы вставать в пять утра, работать до глубокой ночи, делать все, что ему было нужно. Ковры, мебель тащили на съемочную площадку со всего города. Когда Юра приехал ко мне во Львов и увидел декорации, был потрясен: изумительной красоты пространство создали из ничего, из каких-то операторских тюлей.
Хамдамов из тех художников, кому законы не писаны. Это не он должен приспосабливаться к обстоятельствам, а они к нему. Поэтому снимали мы кино по законам Рустама. Несмотря на то, что сценарий был написан и утвержден, Хамдамов каждый день приносил на площадку новые тексты, родившиеся в его голове ночью. В результате у Рустама получалась совсем другая картина — и по эстетике, и по смыслу.
Администрация, работавшая на фильме, строчила доносы в Москву: режиссер снимает никем не утвержденную историю, мы умываем руки. Гонец с «Мосфильма» не заставил себя ждать. Кто-то из начальников Экспериментального объединения приехал во Львов и посмотрел отснятый материал, поприсутствовал на площадке, поговорил с Рустамом. Материал был совершенно потрясающим, это признавали все, тем не менее Хамдамов заявил, что когда мы вернемся в Москву, все будет непременно переснято.
Окончательное решение принимал тогдашний директор «Мосфильма» Николай Сизов.
Он тоже ознакомился с материалом, привезенным из экспедиции, убедился, что ни одного метра пленки не снято по сценарию, но попросил Хамдамова:
— Рустам, на вашу картину затрачены государственные деньги. Можете написать, о чем будет кино? Чтобы ни у кого не закралось подозрений, что вы снимаете какую-то антисоветчину.
— Могу.
— Сколько на это надо времени?
— Две недели, — сказал Хамдамов и пропал.
Мобильных тогда не было, дозвониться ему никто не смог. Он жил в своем мире, наивно полагая, что все его подождут столько, сколько потребуется.
Я вернулась в Ленинград. О том, что происходило на студии, узнала лишь несколько месяцев спустя. Экспериментальное объединение оказалось в сложном положении: на проект затрачены бюджетные деньги, а фильма нет. Поскольку объединение было хозрасчетным, люди не получили зарплату. Стали искать другого режиссера, который смог бы завершить картину. Естественно, такого не нашлось. Я для себя тоже решила, что в продолжении сниматься не стану.
Звонок с «Мосфильма» застал меня в Москве у мамы:
— Лена, Никита Михалков начинает работу над фильмом «Раба любви» о Вере Холодной и приглашает вас на пробы.
— Ой нет, я не считаю возможным предавать Хамдамова!
— Это новый сценарий, который никакого отношения к «Нечаянным радостям» не имеет.
Мы вам его пришлем.
Посоветовалась с Юрой. Муж сказал: «Не отказывайся с ходу, почитай сценарий».
Читаю и убеждаюсь, что «Раба любви» — совсем другая история. Михалкова потом обвиняли, что он чуть ли не обокрал Хамдамова, присвоил его идеи. Это неправда. Кончаловский попросил брата посмотреть материал Рустама, уговаривал выручить «Мосфильм» и завершить картину. «Нет, — ответил Никита.
— Напишите новый сценарий, и я пойду навстречу студии, сниму фильм на оставшиеся средства».
Он пробовал на главную роль нескольких актрис, но утвердил меня. Я сказала:
— Замечательно, только я не могу ехать на два месяца в Одессу и оставлять дочку, ей всего лишь три года.
— Берите с собой, можете и мужа взять.
Так всей семьей мы оказались у Черного моря. Поселили нас в гостинице цирка, где по номеру бегали тараканы. Зато имелось большое преимущество — кухонька. И совсем рядом был рынок, где мы покупали продукты. Когда цирк вернулся с гастролей, нас переселили в отель постатусней.
Кино — штука интересная, ужасно притягательная и необъяснимая. У человека неискушенного, впервые попадающего на съемочную площадку, может сложиться впечатление, что вокруг хаос: оператор с помощниками ставит фокус, гример поправляет прическу актрисе, которой в этот момент костюмер подшивает подол платья, а осветитель вообще стоит в стороне и читает книжку. Но когда звучит команда «Мотор!», должно произойти чудо — возникнет другая реальность. И здесь все в руках режиссера.
Я не помню, чтобы Никита Сергеевич кому-то грубил. Артисты как дети, их надо любить и баловать, Михалков это понимал. Он окружал нас такой любовью и заботой, что все раскрывались и работали с полной отдачей. Каждый вечер часами репетировали сцены, которые будут сниматься завтра.
Никто у Михалкова не выходил на площадку неподготовленным. Мы много проводили времени с Радиком Нахапетовым, чтобы лучше притереться, почувствовать друг друга.
Очень боялась не сыграть эпизод, когда моя героиня стреляет в белогвардейского офицера и начинает рыдать. Но Михалков настроил нас так, что когда я выстрелила и выронила пистолет, у меня началась самая настоящая истерика. И не потому что я такая замечательная артистка. Просто режиссер все сделал правильно, создал на съемках необходимую атмосферу.
И таких моментов было немало. Никогда не забуду сцену объяснения в любви из фильма «Несколько дней из жизни И.И. Обломова» — достаточно откровенную. Я не знала, как играть, переживала, что ничего у меня не получится.
Никогда не могла похвастаться уверенностью в себе и своих творческих возможностях. А тут мы с Олегом Табаковым эту сцену еще и не репетировали. Просто вошли в кадр, сели рядышком на скамеечке. Камера Паши Лебешева почти у наших лиц. А буквально возле колен сидит Михалков. Ужас! «Паша, мотор! — командует Никита Сергеевич. И нам тихонечко: — Начали, хорошие мои». И меня отпустило, забыла себя и все свои страхи.
Когда мы заканчивали озвучание «Рабы любви», наш художник Саша Адабашьян сказал: «Знаешь, Лен, Никита, кажется, сделал хорошую картину».
Я увидела ее в Пущино, уже на съемках «Неоконченной пьесы для механического пианино», подошла к Михалкову: «У нас получилась живая даже в своей иллюзорности женщина. В фильме есть то, чего почти невозможно добиться, — легкое дыхание».
Хотелось бы думать, что в этом есть и моя заслуга. Сын недавно посмотрел «Рабу любви» и сказал, что там, по его мнению, я сыграла одну из лучших своих ролей.
Я оказалась единственной, кто соединил эти две картины: «Рабу любви» и «Нечаянные радости», но не чувствовала себя предательницей по отношению к Хамдамову. Недоброжелатели утверждали, что Михалков украл у Рустама парики и костюмы. В парике из «Нечаянных радостей» я появляюсь лишь на несколько минут, когда идут кадры черно-белого кино, в котором снимается моя героиня. А что касается костюмов, то денег на пошив новых просто не хватало и костюмеры подобрали мне одежду на «Мосфильме», из «Нечаянных радостей» взяли только черное пальто, в котором Ольга Вознесенская уезжает на трамвае в финальной сцене.
Наверное, было бы правильно, когда мне предложили сниматься в «Рабе любви», посоветоваться с Хамдамовым, спросить, как он к этому отнесется.
Но Рустам исчез. Кончаловский позже обнаружил его в Ташкенте у мамы. Он заперся в четырех стенах, шил костюмы для своей племянницы: та выходила в них на улицу и люди останавливались, чтобы полюбоваться. И конечно же, я не рассчитывала, что роль станет моей визитной карточкой. Бесконечно благодарна и Михалкову, и Хамдамову. Рустам — особенный человек в моей жизни. Я счастлива, что прикоснулась к его притягательному, удивительному, загадочному и оттого манящему миру.
Он позвонил через много лет: — Лена, я, жертва Перестройки, буду снимать фильм «Анна Карамазофф».
Согласишься у меня сыграть?
— Конечно.
Я не знала, что Хамдамов вклеит в окончательный монтаж кусок из «Нечаянных радостей». Эту тему мы никогда не обсуждали, однако я поняла, что Рустам был обижен на меня за то, что снялась в «Рабе любви». Но простил.
Его фильм участвовал в программе кинофестиваля в Гатчине, мне позвонили устроители: «Приезжайте непременно. Рустам велел «Ленку позовите».
«Анну Карамазофф» постигла та же участь, что и «Нечаянные радости». Картину показали на Каннском кинофестивале, но в прокате, на телевидении она так и не появилась.
Жизнь Хамдамова сложилась непросто.
Он уехал во Францию, настоящее признание пришло к нему недавно, и сейчас Рустам стоит очень высоко в кинематографической иерархии. Он — отдельная планета, движущаяся по своей орбите.
Когда мы заканчивали «Рабу любви», я уже была беременна сыном. Михалков предупредил:
— Будут досъемки.
— Только вы поторопитесь, Никита Сергеевич, а то у меня пузо растет.
— Как?! Мы же хотим снимать тебя в следующей картине!
— Ничего страшного.
— Ты с ума сошла?! Только начала работать, должна отнестись к карьере серьезно.
— Артистки с грудными детьми тоже снимаются.
Рожала я Павлика в Москве у мамы. Когда ему исполнилось два месяца, мне позвонили из группы Михалкова и предложили роль в «Неоконченной пьесе...». Решительно отказалась. Я тогда сильно поправилась, грудь распирало от молока, приходилось постоянно сцеживаться, да и вообще было не до съемок.
«Лена, Никита Сергеевич очень просил, просто попробуйтесь», — настаивала ассистент Михалкова. Приехала на студию и сыграла сцену с Юрочкой Богатыревым. Всем понравилось, а я опять: — Сниматься не могу, переоценила свои силы, смертельно устала.
Все-таки роды дело непростое. Да и Юра мой в Питере один уже четыре месяца. Мне его жалко.
— Ну скажи, где тебя еще будут любить так, как здесь? — привел последний аргумент Михалков.
Но я стояла на своем. Мы уехали на дачу в Комарово, чтобы Паша рос на свежем воздухе. А Никита Сергеевич обиделся и вместо меня стал снимать другую актрису. Внешне мы были чем-то похожи, и в группе к ней относились как к моей копии. Ее тоже надо было любить, а они так и не смогли этого сделать. То и дело, обращаясь к Наташе, кто-нибудь говорил: «Лена, повернись». Ну какая актриса сможет это вынести? Не Наташина вина, что роль не давалась. Никита Сергеевич потом признавался: «Не представлял, что без тебя делать, все валилось из рук».
В один прекрасный день на нашей даче появилась помреж Михалкова Света с письмом от Никиты Сергеевича.
Писал он примерно следующее: группа была бы счастлива и благодарна, если б я смогла совместить свою семейную жизнь со съемками. Мне создадут все условия: арендуют квартиру, я могу привезти с собой кого угодно — маму, папу, ребенка, собаку — только бы согласилась работать. Мы посоветовались, мама взяла отпуск и отправилась со мной и детьми в Пущино. Иришку тут же устроили в хороший детский сад. Пока я снималась, грудного Пашу опекала мама.
Каждые три часа я чувствовала, как грудь набухает и молоко течет рекой. Когда платье промокало, Михалков не мог скрыть раздражения: приходилось объявлять незапланированный перерыв.
— Мои дети выросли на финском молоке.
Почему твои не могут?! — кричал Никита Сергеевич.
— Нет, мои будут расти на родном!
«Неоконченная пьеса...» остается одним из моих любимых фильмов. Хоть и не довелось побывать на премьере. Увы, я вообще не присутствовала на своих премьерах, поскольку проходили они в основном в Москве. Мне казалось, что светская тусовка — не повод лишний раз бросать детей на попечение бабушки. Свекровь и так взяла на себя многие домашние заботы, особенно после того, как умер Юрин папа и мы съехались. В мои обязанности входило стояние в очередях и покупка продуктов.
Если я снималась на «Мосфильме», наш «цыганский табор» перекочевывал в столицу под крыло к моей маме. Иришку переводили из садика в садик, из школы в школу, что, конечно, плачевно сказывалось на ее успеваемости. Но такова уж судьба детей актеров. Когда пошел в школу Паша, я уже старалась подгадать так, чтобы мои съемки совпадали с летними каникулами. В течение года в основном подрабатывала на дубляже.
Юра часто уезжал в киноэкспедиции, месяцами отсутствовал дома. Когда возвращался, дети всегда готовили для него концерт: читали стихи, пели, играли сценки. Дочь всем этим руководила, поскольку ходила в драмкружок. Мне даже говорили, что у нее способности.
Долгие разлуки нередко приводят к развалу семьи, супруги неизбежно отдаляются друг от друга.
Для нашего брака это тоже стало проверкой на прочность. Но мы ее выдержали. Ведь если у людей есть желание вернуться, значит, они необходимы друг другу. Нам с Юрой возвращаться домой хотелось всегда. Самым большим счастьем было работать вместе с мужем на «Жизни Клима Самгина», «Открытой книге». Я очень доверяю Юриному вкусу, мне интересно его видение мира, искусства. Если в чем-то сомневалась, непременно спрашивала его мнение.
А еще мне везло на режиссеров. Огромное наслаждение было работать с Витей Титовым, Динарой Асановой, Михаилом Абрамовичем Швейцером и, конечно же, с Игорем Петровичем Владимировым. В Театр имени Ленсовета я попала случайно. Роман Виктюк собирался ставить там «Анну Каренину», но Алиса Бруновна Фрейндлих отказалась играть главную роль.
И тогда кто-то посоветовал Виктюку обратить внимание на меня. Роман Григорьевич загорелся, мы с ним даже встречались. Влюбилась в него с первого взгляда — бешеная энергетика Виктюка покоряла.
Игорь Петрович посмотрел мои фильмы и пригласил в труппу. Мы долго прождали Виктюка, который никак не мог выпустить спектакль в Театре имени Вахтангова, все сроки прошли. И тогда Владимиров предложил: «Лена, может, бог с ней, с «Карениной»? Давай «Вишневый сад» поставим?»
С Алисой Бруновной у них случился разлад, семья распалась, и она собиралась уходить из театра, доигрывала в старых спектаклях. На меня уже начали шить костюмы Аркадиной, когда великий советский сказочник Арбузов принес в театр новую пьесу «Победительница», в которой Владимиров предложил мне главную роль.
Прочитала и пришла в ужас: не героиня, а монстр какой-то, я вообще не понимала, как к ней подступиться. Но на семейном совете мы решили: «Если уж падать, то с большой высоты».
Главная роль в театре — это страшно. Драматической актрисой я себя совершенно не ощущала. Но Игорь Петрович выстроил спектакль так, чтобы не ущемлять мою индивидуальность, проявлял огромное терпение, помогал на репетициях. В итоге «Победительница» шла с аншлагами, мы играли ее даже на стадионах, публика валом валила, чтобы посмотреть на живую «рабу любви».
Наверное, это вызывало раздражение коллег. Ведь театральная труппа похожа на семью, где чужаков не принимают с распростертыми объятиями.
Много раз слышала, что артисты — это злые дети, но мои отношения с коллегами не могу назвать плохими, никто не приколачивал мне туфли к полу, не завязывал узлом юбки. Напротив, я благодарна труппе за проявленное ко мне терпение. Миша Боярский однажды обмолвился в какой-то телепрограмме: «Наверное, мы Лену плохо встретили». Но я этого не почувствовала, может потому, что не принимала никакого участия в посиделках, интригах. Отыграла спектакль, заскочила в ложу, забрала Павлика (я водила его в театр, чтобы не скучал дома) и бегом домой.
Правда, однажды Владимиров все же укорил: «А я и не знал, что ты интриганка».
Режиссер Семен Спивак пришел к нам ставить пьесу Мережко «Я — женщина» и утвердил меня на главную роль.
Начались репетиции, но вскоре коллеги стали жаловаться Владимирову: Спивак недотягивает, вам надо спасать постановку. Все бегают к нему в кабинет, а я молчу. Тогда Игорь Петрович вызвал меня к себе:
— Лена, как идет работа?
— Замечательно.
— Но многие недовольны. Почему ты молчишь?
— А мне очень нравится работать с Сеней. Зачем же я стану возводить на него напраслину?
— Лена, ты понимаешь, что я здесь хозяин?
— Понимаю, Игорь Петрович. Я буду плакать в подушку, если вы выгоните Сеню и меня с ним заодно.
Но Спивак замечательный режиссер. И вас я очень люблю и не знаю, почему должна выбирать между Сеней и вами.
Тут-то Владимиров и назвал меня интриганкой.
Спектакль показали худсовету театра, где сидели наши уважаемые актеры. Вердикт был убийственным: выпускать это нельзя, Соловей не справилась с ролью. Но поскольку постановка стояла в репертуарном плане, Владимиров обязан был предъявить ее городскому управлению культуры. Мэтр не сомневался: уж там-то нам доходчиво объяснят, кто мы есть на самом деле. Но чиновники приняли все на ура. И не просто разрешили играть, а через какое-то время назвали лучшим спектаклем года. Меня по этому поводу пригласили в бухгалтерию: — Худсовет постановил выписать вам премию.
— Получать отказываюсь, категорически.
— Лена, да что с вами?!
— Худсовет посчитал, что я не справилась с ролью, так что премию получать не имею права.
Вот такая была принципиальная дурочка.
В глубине души чувствовала, что поступаю глупо. Думаю, кому-то в театре не нравилось, что я вела себя свободно и независимо. Перед Игорем Петровичем не трепетала, и не потому что была такая смелая. Просто понимала: если дело дойдет до увольнения, «бездарной артистке Соловей» есть куда идти, меня сразу же примут назад в штат «Ленфильма». Но до этого не дошло. В Театре имени Ленсовета я прослужила семь лет, вплоть до эмиграции.
На первых порах в Америке было непросто.
На этот случай там существуют специальные фонды для помощи новоприбывшим. Мы тоже по приезде получили небольшие средства. Хватило на то, чтобы снять полдома в предместье Нью-Йорка, в тихом и милом городке Фэйр Лоун в Нью-Джерси, по соседству с Юриной сестрой.
То, что мы никому не нужны и не интересны, что прошлые заслуги здесь ровным счетом ничего не значат, стало понятно сразу. Времени на то, чтобы рыдать и впадать в депрессию, не было. Приходилось начинать жизнь с нуля. К счастью, Юра очень быстро нашел работу по специальности: устроился дизайнером в крупную ювелирную компанию. А через какое-то время стал сотрудничать с одной из нью-йоркских арт-студий, где трудится по сей день.
Ириша поначалу работала продавцом в магазине, секретарем в адвокатской конторе, а параллельно окончила местный колледж.
Пыталась пробиться в модельный бизнес — она у нас высокая, красивая, — но на это требовалось жизнь положить и еще много денег, чтобы как-то раскрутиться. Окончив Нью-Йоркский университет, дочь продолжила учебу на биологическом факультете университета в Стоуни-Брук, получила степень мастера. В том же университете защищал диссертацию по математике замечательный парень из Питера. Они друг другу понравились, и Слава стал нашим зятем. Сначала ребята жили в Калифорнии, где родилась внучка Грушенька. Потом переехали в Германию. Слава преподает математику в Лейпцигском университете.
Там появился на свет наш младший внук Феденька. Кстати, это не помешало Ирише недавно защитить диссертацию по молекулярной антропологии, она работает в лаборатории генетики, сделала даже научное открытие.
Павлуша окончил школу, учился в университете Ратгерс штата Нью-Джерси, а потом защитил диссертацию по иммунологии в Корнелльском университете. Ириша шутит: «Кроме вас с папой в семье все профессора». Женился сын на бывшей однокласснице, которая тоже перебралась с родителями в США. Яна — врач-логопед, у них родился замечательный мальчишка, назвали Ванюшей. К сожалению, хорошую высокооплачиваемую работу Яне предложили в Канаде, поэтому сегодня Павел из Нью-Йорка летает к семье на уик-энды.
Зато внук уже лопочет по-французски.
— Вань, друзья-то у тебя на новом месте есть? — интересуюсь я.
— Ну, вообще-то я очень популярен.
— Это он перевел с английского на русский, — поясняет Паша.
Родной язык наши внуки не забывают. Аграфена даже сочиняет на русском книгу.
Соня, старшая внучка, уже взрослая девушка, разговаривает почти на всех европейских языках.
В первые годы эмиграции, чтобы дети могли состояться, я по примеру мамы взяла на себя все домашние заботы: варила борщи, жарила котлеты, сидела с внучкой Сонечкой. Самым тяжелым было оказаться в языковом вакууме.
Я сразу же пошла на курсы английского, но освоила лишь бытовую речь, говорить могла, а понять, что тебе ответили, нет. Ухо долго привыкало к чужому языку. По большому счету я языка не знаю. А вот за рулем чувствую себя уверенно, вождение мне тоже пришлось осваивать в срочном порядке, так как здесь автомобиль — практически единственный способ передвижения. Но жизнь все равно до сих пор непривычная. Вот и хорошие американские фильмы обожаю, и передачи смотрю, и знакомых много, но все равно есть ощущение, что я здесь чужая...
Дети разъехались, и старое жилище стало для нас слишком большим. Мы перебрались в двухэтажный дом по соседству, заняли одну из четырех квартир. Жилье по американским меркам скромное, но нам хватает.
Когда появлялась возможность поработать актрисой, я не отказывалась. Дочь режиссера Леонида Варпаховского Аня пригласила меня в два антрепризных спектакля: «Дядюшкин сон» по Достоевскому и «Семейный ужин» — веселую комедию по пьесе швейцарского драматурга Марка Камолетти. Мы объездили с ними всю Америку, имели успех. Довелось поиграть в театре, который создавал композитор Александр Журбин. По сути, это была такая «профессиональная самодеятельность», но она дала мне возможность и с публикой снова пообщаться, и почувствовать запах сцены. А еще у нас есть литературный театр «Диалог», где регулярно и с успехом идут спектакли по мотивам русской классики. Я участвую в них с большим удовольствием. Так, недавно мы поставили моноспектакль по пушкинской «Метели», и я сыграла его с большим успехом.
Но продавать я себя не умею, так что премьерой дело и ограничилось.
Кино тоже время от времени возникает на горизонте. Несколько лет назад позвонили из съемочной группы картины «Маленькая Одесса» и пригласили на пробы. «Я видел вас в «Рабе любви», хочу, чтобы вы у меня сыграли, — сказал режиссер Джеймс Грэй, — но буду честен: продюсеры ищут деньги, чтобы заплатить гонорар Ванессе Редгрейв. Если найдут, сниматься будет она».
Тогда мы так и расстались. А через год снова звонят из группы Грэя:
— Не согласитесь сыграть маленькую роль в фильме «Любовники»? Джеймс вас очень любит.
— Если любит, конечно соглашусь.
Я приехала на пробы. «Ты будешь у меня сниматься», — уверенно заявил Джеймс. А через месяц перезвонил: «Лена, извини, продюсеры настаивают, чтобы я взял на эту роль Изабеллу Росселлини. Но обещаю: обязательно напишу роль специально для тебя».
Так что снялась у Грэя лишь с третьей попытки — в полицейской драме «Хозяева ночи». В прошлом году он позвонил снова:
— Лена, ты говоришь по-польски?
— Нет.
— Все равно пришлю сценарий, там есть роль специально для тебя.
Присылает текст, открываю и вижу: а герой-то, мне предназначенный, — мужчина с усами, хозяин какого-то борделя, угнетающий польских девушек.
— Джеймс, замечательная история, только я все-таки дама.
— Лена, все перепишу.
В итоге я у него снялась, вместе со всеми работала на износ по восемнадцать часов в сутки.
Ворчала, правда: «Что за жизнь! Когда была молодой, играла нежных изысканных женщин, ну почему теперь мне предлагают роли гадких теток?!» Что делать, я привыкла вписываться в любые обстоятельства без драматизма, у меня как бы некий защитный механизм внутри, который помогает не замечать негативное. Так что на жизнь я не жалуюсь. Единственное, чего не могу себе простить, — что не уберегла маму. Если бы она была со мной в Америке, ее удалось бы спасти, я в этом уверена.
...Через неделю после отъезда позвонила ей в Москву. «Лена, я записалась на курсы английского, — радостно сообщила мама. — Когда перееду к тебе, смогу разговаривать». Маме исполнилось семьдесят три, она была веселым, энергичным человеком. Но однажды дали о себе знать камни в желчном пузыре. Боли адские. «Скорая» доставила ее в известную московскую больницу, где мама двое суток пролежала в коридоре, пока не пожелтела. Началось воспаление, срочно сделали операцию. Но когда мой брат Володя с женой Олей пришли ее навещать, они обнаружили маму не в реанимации, а все там же в коридоре. Только после того как Володя заплатил, ее перевели в реанимацию. Все лекарства покупал и приносил брат. Он же мыл полы в палате.
От меня все скрывали, мама попросила. Лишь когда ей стало совсем плохо, Володя позвонил: «Лена, наверное, тебе надо приехать».
Мама угасала на глазах.
Мне на помощь пришли друзья, бросились искать дорогое, но очень эффективное заграничное лекарство. Не успели... Маме становилось все хуже. Володя однажды в отчаянии сказал: «Лена, переведи маму куда угодно, пусть она хотя бы умрет по-человечески». И я пошла к администрации больницы. «Зачем вам зря тратить деньги? Это совершенно бесполезно», — ответили мне люди, которые называют себя врачами.
В последнюю ночь с мамой была Оля, мы по очереди спали в палате на стульях. Когда приехали с Володей утром в больницу, все было кончено...
Мамочка похоронена в Москве, а папа — в Нью-Джерси. Последние годы он провел рядом со мной, дожил до восьмидесяти шести, причем до последних дней ценил независимость, жил отдельно.
Володя тоже перебрался в Америку. В Москве он окончил Институт связи, работал в издательстве, а в эмиграции выучился на программиста.
Я восхищаюсь своими детьми. Мама и свекровь помогли нам их вырастить, поддерживали, давали возможность заниматься карьерой. А я ничем не могу им помочь, сыну и дочке приходится рассчитывать исключительно на себя. Жизнь у детей непростая, много работают, но умеют находить время для своих семей, устраивать праздники. Они научились главному — ценить то, чего достигли. Глядя на них, я понимаю, что и в моей судьбе все случилось не зря.
...На стене нашей гостиной висит моя фотография — кадр из фильма «Нечаянные радости», я в образе звезды немого кино Веры Холодной.
Смотрю на нее и на свое отражение в зеркале и вижу разительный контраст между мной нынешней — женой, мамой, домохозяйкой и моей героиней, неземной красавицей, по которой сходили с ума поклонники. Принять тот факт, что прежней Елены Соловей больше не существует, непросто, порой обидно, но так уж сложилась жизнь. И я не жалею.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки салон Baker «BVS Interiors» на Кутузовском.
Подпишись на наш канал в Telegram