Коллекция. Караван историй
Порой задаю себе вопросы: что было бы, не сделай мне Пырьев предложение во время моего мучительного романа со Стриженовым? Как сложились бы в дальнейшем отношения с Олегом, если б не разорвала их тогда? Вдруг мы дошли бы до точки, после которой стали бы невозможны ни наша с ним встреча спустя годы, ни вновь вспыхнувшая любовь?
В одну из последних ночей января 1968 года мне приснился сон. Будто выхожу из какого-то помещения, а следом вырывается огромный клуб пара.
И вот уже плотное облако поднимает меня, обнаженную, вверх, я парю, но на сердце вместо радости полета — тяжесть и боль. Внизу собралось множество людей, и все твердят: «Ах, бедный Иван Александрович... Бедный...»
Спустя неделю, вечером шестого февраля, вернувшись со съемочной площадки «Братьев Карамазовых», мы с мужем, Иваном Александровичем Пырьевым, долго сидим в его кабинете: до самых мелких деталей, интонаций и жестов разбираем последние эпизоды с моим участием — огромная работа над картиной по роману Достоевского близится к концу. Слушаю мужа и с тревогой наблюдаю за тем, как ежеминутно меняется его лицо: то разглаживается, молодеет на глазах, то вдруг скукоживается и темнеет. Отношу это на пережитый днем стресс: во время съемок над Пырьевым взорвался осветительный прибор.
Он долго не мог прийти в себя: сидел, опустив голову и свесив меж колен пораненные осколками руки. А когда я, пулей прилетев из гримерной, начала пытать:
— Ты как?! — скользнул невидящим взглядом и процедил:
— Уйди.
Эта единственная за все время нашего общения грубость меня не обидела, а только еще больше напугала. Иван Александрович, казалось, не понимал, кто перед ним...
Время близилось к полуночи. «Все, пора спать, — сказала я. — Завтра утром снова на площадку, тебе нужно успеть отдохнуть». Проходя мимо висевшего на стене зеркала, Пырьев вдруг приостановился и, пристально вглядевшись в свое отражение, обронил: «Да, плохой Иван Александрович...»
Меня будто током ударило, в ушах зазвучали голоса из сна: «Бедный Иван Александрович... Бедный...»
Муж вскоре уснул, а я не смогла сомкнуть глаз от страшных мыслей, для которых вроде и повода не было...
В четыре утра он собрался вставать.
— Ты куда?
— Да я, кажется, выспался.
— Нет-нет, впереди трудный день, поспи еще.
Муж послушался — лег и уснул. А в двадцать минут седьмого я услышала страшный хрип. Это была агония.
Через несколько часов дом наполнился людьми. Отовсюду слышались голоса: «Бедный Иван Александрович... Так внезапно... Не успел...» Громче всех сокрушался Михаил Ульянов, горячо меня успокаивал. Спустя несколько месяцев я узнала цену его потрясению и его состраданию...
Впервые знаменитого режиссера Ивана Пырьева я увидела студенткой. Он руководил кинообъединением, в котором снимался фильм «Вольный ветер», где у меня была главная роль Стеллы. Накануне съемка закончилась поздно ночью, и я проспала. Примчалась на студию к полудню и тут же была вызвана «на ковер». Приготовилась к разносу, однако услышала:
— Ну разве так можно, деточка?! Вот мы возьмем и вычтем с вас за простой группы и оборудования.
Ответила как можно спокойнее:
— Что ж, если вы так решили — можете вычесть.
Пырьев поднял на меня усталые глаза.
— Больше так делать не надо. Идите, вы свободны.
И все. Никаких поползновений, попыток соблазнить и прочей ерунды, о которых я постоянно читаю в газетах и слышу с экрана телевизора. Пырьева нет на этом свете больше сорока лет, а армия его «жертв» все продолжает прирастать новыми персонажами: та актриса не откликнулась на чувства Ивана Александровича и он закрыл ей дверь в кино, эта не стала потворствовать его желаниям — и была выброшена на обочину...
Больше всего меня потрясли «откровения» Евгения Ташкова — мужа Екатерины Савиновой, сыгравшей Фросю Бурлакову в фильме «Приходите завтра...»
Оказывается, Иван Александрович домогался молоденькой Кати во время съемок «Кубанских казаков». Прямо на площадке сделал недвусмысленное предложение — и получил пощечину. То есть Пырьев пытался соблазнить девушку на глазах у своей супруги Марины Ладыниной, которую в ту пору обожал и как женщину, и как актрису?! И Марина Алексеевна все это покорно снесла? Вот уж нелепость! Как, впрочем, и то, что после отказа Савиновой Пырьев наложил вето на ее съемки у других режиссеров. Екатерину действительно долго не снимали, но причиной тому была ее болезнь. Психическое расстройство прогрессировало год от года, и решиться взять Савинову на главную роль мог только очень близкий человек, готовый перенести любые трудности.
Таковым оказался ее муж. Он написал сценарий, включив туда факты из жизни супруги, и создал картину «Приходите завтра...», вошедшую в золотой фонд отечественного кино. За это Евгению Ивановичу огромное спасибо, но зачем же взваливать вину за долгую профессиональную невостребованность жены на Пырьева? Уверена, самой Екатерине это тоже не понравилось бы. Помню, как в начале шестидесятых мы с Иваном Александровичем приехали в Дом творчества «Болшево» и Савинова радостно бросилась ему навстречу. Называла учителем, едва ли не руки целовала. Ее порыв привел Пырьева в смущение — когда Екатерина отошла в сторону, муж мне шепнул: «Не обращай внимания. Она больной человек».
Савиновой не стало через два года после ухода Пырьева. Она трагически погибла, бросившись под поезд.
Причиной самоубийства стал замутненный болезнью рассудок, но Евгений Ташков и в смерти жены винил Пырьева. Бог ему судья...
Другие слухи и домыслы об Иване Александровиче я опровергать не буду, а лучше расскажу нашу с ним историю, из которой станет ясно, каким он был на самом деле.
В 1962 году мне дали комнату в общежитии Театра имени Станиславского, куда я поступила после окончания ГИТИСа. Это была обычная квартира в доме на Смоленской улице, в котором жили известные актеры, режиссеры. Однажды иду домой после репетиции, а с балкона Пырьева меня окликают. Поднимаю голову и вижу актрису, с которой пару раз сталкивалась на съемках. Кажется, ее звали Алиса. Помню, еще удивилась: вся Москва судачит о романе Ивана Александровича с Людмилой Марченко, а у него, оказывается, уже совершенно иной объект вдохновения...
«Лина, поднимайся! — машет рукой знакомая. — У нас весело!»
Алиса встречает меня словами «А я теперь жена Пырьева!» и проводит в комнату, где полным ходом идет веселье. Гремит музыка, под нее энергично скачут гости, среди которых и сын Пырьева с женой. Алиса тут же присоединяется к ним, а Иван Александрович один сидит в уголке — весь какой-то потерянный, поникший. Именно в этот момент я увидела в нем не классика, а живого человека — одинокого, душевно неустроенного. Присела рядом... и неожиданно для себя стала рассказывать ему о своих сложных отношениях с Олегом Стриженовым, которые, кажется, зашли в тупик: «Мы любим друг друга, но я не могу больше смотреть, как он рвется между мной и маленькой дочкой.
Надо что-то делать, прекратить эту муку, а у меня не хватает сил».
В тот вечер мы проговорили с Иваном Александровичем несколько часов. Прощаясь, он сказал: «Говорите, завтра на гастроли? Ну, звоните, если что...»
В Куйбышеве сидим с коллегой по театру Лидой Боровиковой в гостиничном номере, и я говорю:
— Позвонить, что ли, Ивану Александровичу?
Наш недавний разговор не выходил у меня из головы. Та с энтузиазмом:
— Конечно позвони!
Трубку берет Пырьев и сразу, по одному только «Добрый вечер!» меня узнает. Поспрашивали друг друга о самочувствии, о погоде, потом я поинтересовалась, как дела у Алисы.
И услышала:
— Ее здесь нет и больше никогда не будет, — повисла неловкая пауза, которую нарочито бодрым голосом прервал Пырьев: — Наверное, вы не прочь прилететь с гастролей на пару деньков в Москву? Олега своего хотите увидеть? Соскучились?
И я, будто верной подружке, призналась:
— Хочу. Очень соскучилась.
— Ладно, сделаю вызов на пробу. Саша Столпер как раз актеров на картину «Живые и мертвые» отсматривает. Сообщите, когда вылетаете, пришлю за вами машину.
И вдруг в аэропорту встречает меня сам!
Я от неожиданности теряюсь и почти всю дорогу молчу. В голове крутится: «Наверное, он так проникся моей историей с Олегом... Захотел поддержать, проявить заботу...» Машина тормозит возле пырьевского подъезда. Иван Александрович забирает из багажника мою сумку: «Поживете у меня. Что в пустом общежитии делать? Все ваши соседи на гастролях».
Домработница тут же показывает мою комнату, спрашивает, что я буду есть на ужин... Проснувшись наутро, неожиданно для самой себя решаю, что звонить Стриженову не стану. При одной мысли о нашей встрече на меня вдруг навалилась какая-то безысходная усталость.
Два вечера после возвращения Пырьева со службы мы садились за красиво накрытый стол и вели долгие разговоры о кино, литературе.
В основном говорил, конечно, он, а я слушала и поражалась его эрудиции, творческому чутью. Иногда Иван Александрович замолкал, будто теряя нить повествования, и смотрел на меня долгим взглядом. Смущаясь, я отводила глаза.
На третий день мне надо было возвращаться в Куйбышев. Через четверть часа выезжать в аэропорт, и тут на пороге квартиры появляется Пырьев. Вернулся с работы раньше, чем обычно. Весь какой-то напряженный, молчаливый. Я к домработнице:
— Женя, вы хозяина лучше знаете... Что с ним? Мне самой неловко спрашивать.
— Да мало ли... Может, на службе неприятности.
Иван Александрович просит меня зайти в кабинет. Достает из стола палехскую шкатулку:
— Это мой вам подарок.
Открываю: внутри фотография, на которой Пырьев запечатлен с любимым псом. На обратной стороне снимка — надпись: «Ей, которая для меня все и вся». Уставившись на эту строчку, не нахожу в себе сил поднять глаза. А Иван Александрович тихо произносит:
— Я хочу, чтобы вы остались здесь навсегда.
Кровь прилила к щекам, пальцы до боли сжимают шкатулку.
— Я сейчас не могу ответить ни «да», ни «нет». Давайте отложим этот разговор до моего возвращения. Я подумаю.
— Надеюсь, вы подумаете в правильном направлении, — Пырьев пытается придать голосу веселую бодрость, но глаза смотрят умоляюще.
Театр, гастролируя, перебирается в Горький, и там я заболеваю тяжелейшей ангиной. Подруга Лида носится по городу в бесплодных поисках лекарств и лимонов с медом. Потеряв надежду хоть что-то найти, она звонит Пырьеву и сообщает, что Лина заболела, в аптеках и магазинах ничего нет, что делать — не знаем. Потом докладывает мне: «Иван Александрович сказал, что сегодня же все купит и найдет, с кем передать».
Утром раздается стук в дверь. На пороге — Пырьев с кучей свертков. Вскоре возле моей кровати уже толпятся врачи из обкомовской больницы. Пырьев уезжает из Горького, только убедившись, что я пошла на поправку.
Возвращаясь после гастролей в Москву, уже знала, что отвечу Ивану Александровичу.
Это будет «да». Прекрасно понимала: мое чувство к Пырьеву отличается от того, что испытывала к Стриженову. Там была любовь-страсть, здесь любовь-благодарность. И понимание, что мы очень нужны, просто необходимы друг другу.
Олег в это время был где-то то ли на съемках, то ли на гастролях. Звонить ему, объясняться не стала. Решив начать новую жизнь, не хотела этим тяжелым разговором причинять боль ни ему, ни себе.
Коллеги, конечно, судачили о «мезальянсе»: тогда разница между мужем и женой в тридцать семь лет была в диковинку. Про Пырьева говорили, что связался с девчонкой, которая ему во внучки годится, про меня — что решила обеспечить себя главными ролями.
Но мы на эти разговоры не обращали внимания, потому что так хорошо, так просто, как друг с другом, нам не было ни с кем.
Что же касается разницы в возрасте, то я порой ощущала себя гораздо старше мужа. В бытовых вещах, в понимании истинной сущности людей он был ребенком. Сколько раз предупреждала:
— Не подпускай к себе близко этого человека! У него камень за пазухой!
И слышала:
— Ты не права. Он искренне ко мне относится и очень благодарен за помощь, которую оказываю.
Так было и с режиссером фильма «Председатель» Салтыковым, за которого Пырьев практически смонтировал всю картину, потому что у Алексея Александровича случился запой, а сроки сдачи поджимали.
И с Траубергом: тому запретили работать в кино, обвинив в космополитизме, а Иван Александрович на свой страх и риск дал Леониду сделать «Мертвые души» и «Вольный ветер». Пырьев мне говорил, что и Салтыков, и Трауберг ответили черной неблагодарностью — выступали против него на всевозможных собраниях, подписывали «антипырьевские» письма. Некоторым людям бывает сложно смириться с чужим благородством.
Многие из тех, кого Иван Александрович считал друзьями, собирались вечерами на кухнях и сочиняли петиции «в самые верха»: мол, Пырьев — человек другого общества и класса, от художественного руководства этого мужика русское искусство охамеет.
Но даже узнавая об этих письмах, муж не озлоблялся, не начинал мстить. Я, бывало, входила в раж:
— Почему ты меня не послушал? Убедился, что я больше понимаю в людях? Они тебя предали!
На что Иван Александрович спокойно отвечал:
— Это творческие личности, у каждого свое видение ситуации, и каждый имеет право на свою точку зрения.
Вторым поводом для наших разногласий было нежелание Пырьева следовать рекомендациям врачей. И тут уж я давала волю гневу:
— Опять ты добавил в картошку сливочное масло! Она в нем уже просто плавает!
При твоих сосудах и сердце — это самоубийство! Кофе пьешь литрами, куришь все больше! Что же это такое?!
Иван Александрович молча слушает, а потом, дождавшись паузы, жалобно вставляет:
— Слушай, я ведь Народный артист Советского Союза, шесть раз лауреат Государственных премий... Как ты можешь так со мной разговаривать?
— Да мне наплевать, сколько раз ты лауреат! — отвечаю в запале. — Делай, что врачи велят!
Иных поводов для «выяснения отношений» у нас не находилось. Совместная жизнь была наполнена любовью, взаимопониманием, теплом, заботой друг о друге. Пырьев обожал мою стряпню — готовить я научилась у бабушки и ее братьев, работавших шеф-поварами в лучших одесских ресторанах.
В голодные студенческие времена, когда заканчивались деньги, девчонки-однокурсницы совершали «чес» по комнатам, собирали пару чахлых морковок, луковицу, горсть какой-нибудь крупы и ставили к плите меня. Знали: даже из этого скуднейшего ассортимента смогу сварить не просто похлебку — супчик-деликатес!
Если Иван Александрович возвращался домой раньше, чем я, сам разогревал и подавал мне ужин. А потом до зеркального блеска надраивал кастрюльки и сковородки. Поначалу я пыталась пресекать его посудомойческую деятельность:
— Ну зачем ты возишься? Некому помыть, что ли?
— Не хочу, чтобы ты руки портила.
— Так завтра Женя убираться придет...
— Мне это нравится, — улыбался Пырьев. — Как раньше любил рестораны, а теперь меня туда не затащишь. Только с тобой понял, какой я по сути домашний, семейный человек.
Семьей мы себя ощущали с самого начала совместной жизни — вот только расписаться долго не могли. Ладынина не давала Пырьеву развода. Процесс длился четыре года, пока, наконец, у судьи не закончилось терпение и она не вынесла решение, несмотря на непримиримую позицию Марины Алексеевны.
О «бывших» ни я, ни Пырьев друг друга никогда не расспрашивали. Не в наших это было характерах. Из каких-то деталей: восхищенных отзывов, как замечательно веду дом, по безмерной благодарности за любое проявление заботы, недоумения, что мало трачу на себя, — у меня складывалось впечатление, что Марина Алексеевна была не самой лучшей женой.
Однако от Ивана Александровича я никаких оценочных суждений в ее адрес не слышала. Только однажды, после очередного судебного заседания, Пырьев заговорил о причине своего ухода от Ладыниной. Марина написала на мужа донос в ЦК: мол, завел роман с молодой актрисой Людмилой Марченко, позорит звание коммуниста и деятеля культуры, требую незамедлительно принять меры, сохранив в секрете факт моего к вам обращения. Тайное стало явным еще до того, как послание достигло адресата. Переписав донос набело, Ладынина разорвала черновик и выбросила в мусорное ведро. А домработница — та самая Женя! — обрывки извлекла, склеила и отдала хозяину.
«Я никогда бы от нее не ушел, если бы не предательство, — сказал Пырьев.
— Его простить не мог. Грешен: какое-то время был сильно увлечен Марченко. Чувствовал себя виноватым перед женой, которая сутками лежала на кровати, уставившись в потолок. Видит Бог: рушить семью я не хотел и если бы Марине хватило мудрости и терпения, все вернулось бы на круги своя...»
История романа Пырьева и Марченко была похожа на помрачение. Иван Александрович увидел Людмилу в фильме «Добровольцы», где она снялась на первом курсе ВГИКа. Пригласил на роль Настеньки в «Белые ночи» и во время съемок влюбился в восемнадцатилетнюю актрису как мальчишка. Очень переживал, когда в начале шестидесятых она вышла замуж за студента МГИМО Владимира Вербенко.
Брак, который сама Марченко потом называла ошибкой, быстро распался, и Людмила легко приняла помощь по-прежнему влюбленного в нее Пырьева — переехала в купленную им для нее, обустроенную и обставленную однокомнатную квартиру. Вскоре из высотки на Котельнической туда перебрался и Иван Александрович. Но еще раньше него там стал дневать и ночевать друг Люды геолог Валентин Березин. Когда Пырьев, вернувшись с работы, видел по-хозяйски устроившегося на диване «дорогого гостя», Марченко принималась щебетать: «Ванечка, Валя нас с тобой боготворит, мы ему как семья!»
После ухода от Ладыниной Пырьев остался фактически бездомным, и московские власти выделили знаменитому режиссеру квартиру на Смоленской.
Людмила приезжала смотреть жилье, обсуждала с Иваном Александровичем, какую мебель нужно купить, какие занавески повесить, чувствовала себя там полноправной хозяйкой. Переезд был не за горами, когда Марченко сказала Пырьеву, что должна навестить живущую в деревне сестру.
На другой день после отъезда Людмилы Ивану Александровичу позвонил кто-то из знакомых: «Люда в Москве, в коммуналке Березина». Он тут же отправился по названному адресу. Дверь открыл геолог, на котором были только трусы, а в комнате на тахте сидела голая Марченко. Дав ей пощечину, Пырьев уехал. В тот же вечер попросил домработницу собрать в квартире, где жил с Людой, все ее вещи, выставить их и — как за покойником — вымыть полы.
Некоторое время Марченко еще пыталась восстановить отношения. Пырьеву звонили ее подруги:
— Люда очень страдает, вам нужно объясниться!
— Нам не о чем разговаривать! — обрывал Иван Александрович.
Была и попытка шантажа. Когда в трубке раздалось истерическое:
— Люда повесилась! — Пырьев отрезал:
— Вызывайте милицию! — и нажал отбой.
Узнав, что в квартире на Смоленской поселилась Алиса, Марченко пришла разбираться. Застав дома одну домработницу, стала метаться по комнатам, срывать с плечиков вещи «соперницы», выбрасывать их из окон, разбила несколько флаконов с духами.
Больше она в доме и в жизни Пырьева не объявлялась...
Ни Иван Александрович, ни уж тем более я дальнейшей судьбой Марченко не интересовались. Но киношный мир довольно узок, и информация о том, что она спивается, до нас, конечно, докатывалась. Не преминули коллеги сообщить и о том, что в приступе ревности Березин избил Людмилу до полусмерти и страшно изуродовал лицо. В тот вечер в их доме была очередная вечеринка, после которой Валентин стал развозить друзей по домам. Вернувшись, застал гражданскую жену абсолютно пьяную в постели с одним из гостей. Березин избил ее так, что лицо превратилось в кровавое месиво. А потом, испугавшись, что может получить срок, умолил Людмилу сказать бригаде «скорой», что попала в аварию. Хорошо помню болезненную гримасу на побледневшем лице Ивана Александровича, когда он узнал об этом ужасном случае.
Марченко была для Пырьева уже абсолютно чужим человеком, но разве он мог не испытывать к ней жалости?
Нам не было нужды ворошить прошлое, и больше мы эту историю не обсуждали. Так же я старалась не касаться и его отношений с Мариной Алексеевной, хоть порой это было непросто.
Мы с Иваном Александровичем жили вместе уже несколько лет, а Ладынина все пыталась вернуть мужа. «Случайно» сталкивалась с ним в коридорах «Мосфильма», на приемах. Когда цивилизованные методы не дали результата, Ладынина начала мстить. Мы получали гнусные письма, бандероли с презервативами. Иван Александрович, едва взглянув на анонимный текст, говорил мне: «Опять почерк Марины».
А потом появилась статья в «Известиях», которая стоила Пырьеву нескольких лет жизни.
В 1964 году он снимал фильм «Свет далекой звезды». Шла работа над одним из эпизодов, где участвовала огромная массовка. И что-то там не ладилось. Сняли один дубль, второй, третий... В конце концов Пырьев употребил крепкое словцо в адрес кого-то из съемочной группы. Через несколько дней в «Известиях» вышел фельетон «Звезды близкие и далекие», где в красках описывалось хамство знаменитого режиссера. Тон публикации — мерзкий, уничижительный. Гадать, откуда растут ноги, нам не пришлось. Мать Алексея Аджубея — зятя Хрущева и главного редактора «Известий» — была личной портнихой Ладыниной.
Я в ту пору была одержима идеей сбросить вес и каждую субботу отправлялась в баню. И вот возвращаюсь домой — довольная собой, распаренная, умиротворенная. Думая, что Иван Александрович уже спит, тихонько открываю дверь, а он — на пороге. Съежившийся, виноватый. И говорит:
— Ну вот и наступила развязка...
— Какая развязка?
— Сейчас ты это прочтешь и уйдешь от меня.
Прочитав фельетон, откладываю «Известия» в сторону.
— И почему я должна уйти? Что эта статейка может изменить в моем отношении к тебе?
Пырьев облегченно выдыхает:
— А я так боялся... Вдруг соберешь вещи — и все... Скажешь: «Зачем ты мне такой нужен?!»
— Ну что за глупости?! И того, что на «Мосфильме» шептаться будут, пальцем показывать, не бойся. В понедельник поедем на съемку как ни в чем не бывало. Будто ничего не читали, ничего не знаем. В прекрасном настроении!
— А мне общественное мнение и не важно — только твое.
Спустя несколько месяцев Пырьева вынудили уйти с должности председателя оргкомитета Союза кинематографистов СССР, в создание которого он вложил столько сил. Этот удар Иван Александрович, по его собственному признанию, выдержал только потому, что я была рядом: поддерживала, утешала, твердила, что «когда-нибудь это все закончится».
Закончилось с приходом к власти Брежнева, который в канун пятидесятилетия Октябрьской революции торжественно вручил легендарному кинорежиссеру третий орден Ленина.
Осенью 1966-го, через полгода после того как мы смогли, наконец, зарегистрировать свои отношения, Иван Александрович приступил к работе над «Братьями Карамазовыми». Кандидатуру Кирилла Лаврова на роль Ивана подсказала мужу я. «Нет, тут нужен совсем другой типаж! — возразил Пырьев. — Ты же видела его в «Живых и мертвых»? Мужественный, прямолинейный, даже плакатный».
Но мне удалось-таки убедить мужа пригласить Лаврова на пробы, после которых Иван Александрович сказал: «Ты была права.
Лучшего Ивана не найти».
А Ульянов напросился в картину сам. На каждом заседании комитета по присуждению Госпремий, куда Пырьев входил еще со времен Немировича-Данченко, а Ульянов влился, получив награду за роль в фильме «Председатель», Михаил Александрович писал мужу записки: мол, знаю, что вы начинаете снимать «Братьев Карамазовых», не забудьте обо мне, пожалуйста. И, что называется, додавил. Для пробы был выбран эпизод объяснения Дмитрия с Грушенькой, в роли которой Пырьев изначально видел только меня. Признаюсь, было намерение поговорить с Иваном Александровичем о поиске другого актера. И аргументы имелись: Ульянов сильно пережимал, давал надрыв даже там, где не нужно, никак не мог избавиться от нарочитости, которая в «Председателе», может, была и хороша, но в «Карамазовых» совершенно неуместна.
Оставлял желать лучшего и выговор Михаила Александровича: «Я тебе люблю», «Они у мене дома лежат». Ну не мог дворянин таким сермяжным языком разговаривать! Пырьев и сам это понял, когда уже шли съемки третьей серии. Как-то попросил меня: «Лина, подумай, кто из актеров мог бы Митю озвучить». Было это за неделю до смерти...
Примерно тогда же произошел и еще один эпизод. Позвонил кто-то из знакомых, сказал, что у режиссера Рошаля инфаркт. Я почему-то сразу перенесла эту информацию на мужа — бросилась к книжному шкафу, достала тома энциклопедии, стала смотреть, сколько Льву Рошалю лет, читать про симптомы инфаркта. И вдруг из книги выпадает фотография Ладыниной.
Молча протягиваю ее мужу — он так же молча берет снимок, сминает его и бросает в корзину для мусора. Портреты Марины Алексеевны я находила и прежде, и потом — уже после смерти Пырьева. Перед тем как Иван Александрович вывез из общей квартиры библиотеку, Ладынина насовала их едва ли не в каждую книгу.
В день похорон Пырьева, девятого февраля, ко мне обратился оргсекретарь Союза кинематографистов:
— Лина, тут звонила Марина Алексеевна, спрашивала: разрешишь ли ты ей проститься с Иваном Александровичем наедине?
Я ответила:
— Конечно. Пусть простится.
Дала согласие, хотя догадывалась, что сам Иван Александрович был бы против. Но это он, а я не имела права отказать.
После похорон в первую очередь нужно было подумать о картине, которую не успел завершить Иван Александрович. Новость о том, что съемки будут заканчивать Ульянов и Лавров, привела меня в недоумение: «Почему не оператор? Сергей Вронский с Иваном Александровичем раскадровки всех будущих эпизодов сделали, он лучше, чем кто бы то ни было, знает замысел Пырьева...» Но сил на чем-то настаивать еще не было.
И вот я снова на площадке. Играю сцену так, как мы отрепетировали с Пырьевым, а Ульянов начинает меня поправлять, указывать, учить. Я, естественно, сопротивляюсь. По «Мосфильму» начинают распространяться слухи о моем несносном характере, намеренном срыве съемок.
Одновременно с этим узнаю, что Ульянов переснимает некоторые эпизоды, чтобы добавить своему герою текста. Пытаюсь вмешаться: «Иван Александрович это с больным сердцем снимал! Выезжал на съемку в четыре утра, чтобы все приготовить к вашему прибытию. А вас не будили до последней минуты — щадили, давали выспаться!»
Ульянов советует не волноваться, однако звучит это как настоятельная просьба не соваться не в свое дело.
От тона, которым Михаил Александрович общался со мной при жизни Пырьева, ничего не осталось. Прежде заискивал, лебезил, угождал, от чего мне становилось ужасно неловко, теперь же демонстрировал полное пренебрежение и решимость: перешагну, но сделаю то, что намерен!
И мне вспомнились слова, сказанные Иваном Александровичем в его последнюю новогоднюю ночь: «Как хочется пожить еще. Не потому что страшно умирать — страшно тебя оставлять. Они на тебе выспятся...»
Перед самым выходом фильма на экраны узнаю, что Ульянов намерен поставить свою фамилию и фамилию Лаврова как сорежиссеров Пырьева не перед третьей серией, а перед всей картиной. Иду к Лаврову:
— Кира, как так можно? Иван Александрович снял картину почти полностью! Даже те эпизоды, что не успел запечатлеть на пленку, были им досконально разработаны, отрепетированы. Согласись, что кричать «Мотор!» — это не режиссура.
— Я-то против, — смущенно отводит глаза Лавров, — но если Ульянов поставит свою фамилию, я тоже свою поставлю.
Вызываю на серьезный разговор Ульянова и слышу:
— Понимаешь, Пырьев всего добился и ему уже сейчас ничего не нужно, а я хочу быть режиссером.
— Но для этого надо самому сделать что-нибудь приближенное к уровню Пырьева, а не присваивать его работу!
— Послушай, Лионелла, дай жить живым!
Мне ничего не оставалось, как поехать в ЦК.
Там попытались возразить:
— Но они тоже что-то делали — нам кажется несправедливым не считаться с их желанием.
И тут я доказала, что могу быть «железной леди»:
— Значит так. Если фамилии Ульянова и Лаврова появятся перед третьей серией, я смирюсь, но если перед всей картиной — как правопреемница Пырьева наложу на показ ленты вето! Вам известно, что в нашем государстве существует авторское право? Фильм на экраны не выйдет!
На другой день в отделе культуры ЦК состоялось совещание, участники которого были вынуждены согласиться с моим условием. Титр, что «Братьев Карамазовых» завершали Ульянов и Лавров, был поставлен перед третьей серией. Успех у фильма был ошеломительный, его показали во всех странах Европы, в Америке, в Японии. Участников съемочной группы стали приглашать на встречи с иностранными зрителями и журналистами. Принимали нас прекрасно, и зарубежные поездки остались во мне светлыми, радужными воспоминаниями.
Все, кроме тех, в которых участвовал Ульянов. Пусть простят меня его родственники, но ведь об увлечении Михаила Александровича спиртным писали многие, и даже его бывший зять.
В Японии нас поселили в небольшой гостинице в центре Токио. И вот как-то выхожу из своего номера и вижу, как пьяный Ульянов в одних трусах штурмует дверь отеля, пытаясь выйти на улицу.
Стучу в дверь оператора Вронского: «Сережа, быстрей! Сейчас Ульянова в полицию заберут!» Перехватываем коллегу уже на улице, пытаемся затащить обратно, а он упирается, орет. Еле успокоили и уложили в кровать. Но поздно вечером Ульянов врывается ко мне, открывает бар и выхватывает оттуда виски.
Я бросаюсь наперерез: «Михаил Александрович, поставьте бутылку обратно! Ребята из посольства сказали, что алкоголь из бара стоит немыслимых денег — никаких суточных не хватит!» Смотрю, а он уже крышку скручивает. В это время — звонок. Одной рукой хватаюсь за бутылку, другой срываю с аппарата трубку. В ней — голос атташе:
— Лионелла Ивановна?
— Да...
Рычание и ругань Ульянова приводят сотрудника посольства в замешательство:
— Поздновато гуляете.
В это мгновение Ульянов хватает меня за горло. Не выпуская из руки трубку, хриплю: — Помогите...
Ребята из советского посольства появляются буквально через пару минут.
Пытаются угомонить вконец разбушевавшегося Ульянова, который отбивается руками и ногами, орет: «Отдайте мне мой миллион йен!» Вырвавшись, бежит в туалет, падает лицом на край ванны, кричит от боли. Наконец посольские уводят его в номер и, убедившись, что «клиент» уснул, отбывают.
Следующим вечером наша делегация собралась в номере у Вронского. Пьем чай, разговариваем, а на душе у всех муторно. Кто-то предлагает: «Давайте позовем Ульянова. Сидит сейчас один, умирает от стыда за вчерашнее. И на улицу не выйти — синяк в пол-лица. Жалко человека».
Едва перешагнув порог, Михаил Александрович выдает страстный монолог:
— Вы все стукачи!
Сексоты! Посольских вызвали? А по возвращении «телегу» на меня куда надо накатаете?
— Не мерьте всех по себе, — устало роняю я и, попрощавшись, ухожу в номер. Смотреть на этого человека мне невмоготу.
Опыт, полученный в Японии, научил Ульянова брать «горючее» с собой. В Испанию он приехал с большим запасом «чекушек». На показы и встречи со зрителями почти не ездил, отговариваясь то усталостью, то плохим самочувствием. Истинная причина открылась в день отъезда. Вся делегация во главе с Сергеем Михалковым давно сидит в автобусе, а Ульянова все нет. «Мы так в аэропорт опоздаем, — говорит Сергей Владимирович и просит кого-то из актеров: — Сбегай узнай, чего он тянет».
Гонец возвращается минут через пять, ведя под руку едва держащегося на ногах Ульянова.
Вопреки опасениям Михаила Александровича, ни одной «телеги» на него никто не накатал. И спустя несколько лет после выхода «Братьев Карамазовых» Ульянову доверили-таки самостоятельно снять картину. Она называлась «Самый последний день», и режиссер сыграл там главную роль. Фильм провалился. Прославиться в качестве постановщика Михаилу Александровичу так и не удалось.
В 1973 году в кинопрокатной организации одного из крупных волжских городов я готовилась к встрече со зрителями. Когда спросили, какие части «Братьев Карамазовых» следует отобрать для демонстрации на экране, попросила принести монтажные листы.
И в разрешительном удостоверении к ним (по сути главном финансовом документе) прочла: «Режиссеры — Ульянов, Лавров, Пырьев»! Именно в такой последовательности! Ах вот, оказывается, что! Как видите, Ульянову с Лавровым нужна была не только режиссерская слава, но и деньги! А мы-то с двумя сыновьями Ивана Александровича поражались мизерности его постановочных за «Карамазовых»! Получается, основную сумму хапнули Михаил Александрович с Кириллом Юрьевичем. И я подала в суд.
Прекрасно знаю о разговорах, которые велись после смерти Ивана Александровича: дескать, Пырьев оставил жене миллионы... Слава богу, живы и здравствуют люди, разбиравшие личные бумаги режиссера. В том числе Наташа Фатеева, с которой мы дружим полвека и которая первой приехала в утро смерти Пырьева.
Среди документов обнаружилось завещание Ивана Александровича, в котором были такие строки: «Прошу считать Лионеллу моей единственной законной женой. Она мой самый большой друг, советчик, а главное: я безумно ее люблю. Мои сыновья — взрослые люди, мужчины, способны добиться всего в жизни сами, поэтому единственной своей наследницей объявляю Лионеллу». Завещание было написано в 1964-м, за два года до того, как мы официально оформили брак. Оно не было заверено у нотариуса, но искушенные в юридических тонкостях знакомые советовали:
— Подавай в суд. Есть все шансы на то, что завещание признают законным.
— Не стану, — отказалась я. — Во- первых, оно было написано за четыре года до смерти и последняя воля Пырьева могла быть иной.
Во-вторых, я не хочу выглядеть хищницей в глазах его сыновей.
Помимо завещания в ящике письменного стола лежали две сберкнижки. На одной — восемьдесят три рубля, на другой — десять тысяч. Показала их старшему сыну Пырьева Эрику. Он очень обрадовался, заставил меня тут же поехать в сберкассу. И страшно расстроился, когда услышал, что вторая книжка недействительна — деньги на ней «сгорели» в январе 1961-го.
Хоть до миллионерши мне было как до Луны, в суд на Ульянова и Лаврова я подала не из-за денег, а потому, что хотела восстановить справедливость. Боже, какое давление началось на судью! Ульянов бегал по всем инстанциям, собирал письма в свою поддержку, рассказывал режиссерам и журналистам, что, мол, Пырьева совсем зарвалась и с ней не стоит иметь дела.
Наверное, я все равно пошла бы до конца, если бы не Олег Стриженов...
С момента нашей последней встречи минуло тринадцать лет, когда мне позвонили из группы Тодоровского:
— Петр Ефимович готовится снимать фильм по пьесе Островского «Последняя жертва» и предлагает вам сыграть роль графини Круглой.
— А кто будет моим партнером?
— Стриженов.
— О, нет-нет!
Чем объяснить такую реакцию? Вовсе не опасением, что Олег начнет ворошить прошлое и пытать: «Как ты могла со мной так поступить?»
Не такой он человек. Тогда что же? В первую очередь репутация Стриженова как очень требовательного партнера. Я ведь знала, что такого перфекциониста в профессии еще поискать.
Меня долго уговаривали, пока, наконец, я сама себе не сказала: «А почему бы, собственно, и нет?»
При встрече ни он, ни я не отвели глаз и заговорили друг с другом как старые добрые знакомые. Ровные дружеские отношения поддерживали на всем протяжении съемок. А потом была встреча в Одессе — моем родном городе, где я впервые, сначала на экране, а потом «живьем», увидела Стриженова.
Фильм «Овод» я посмотрела раз пятьдесят, не меньше.
По окончании сеанса сразу направлялась в кассу и брала билет на следующий. Вырезала из газет все заметки об исполнителе главной роли, знала наизусть его биографию: где родился, какой театральный вуз окончил, что со своей будущей женой Марианной, которая играла в «Оводе» Джемму, познакомился на съемочной площадке.
И вот однажды иду домой и вижу: в соседнем переулке снимают кино. Подхожу ближе и замираю. За веревочным ограждением — Он! Сзади сигналят пожарные машины, приехавшие устроить на площадке «дождь», спереди на толпу зрителей напирают ассистенты: «Отойдите дальше! Вы мешаете!», а я стою как завороженная и не могу даже шага сделать. Вдруг вижу — Стриженов направляется прямо ко мне. Роняет на ходу: «Пусть девочка останется и смотрит», берет за руку, поднимает веревку, под которую оба ныряем.
Несколько минут наблюдаю за съемками, а потом тихонько ухожу. Стоять и дожидаться, когда Стриженов снова подойдет, не позволяет гордость: еще подумает, что я в него влюблена! Картина «Мексиканец» вышла на экраны через полгода, и опять я сделала кинотеатру «серьезную кассу»...
В следующий раз увидела Стриженова спустя несколько лет, когда сама уже снималась в «Вольном ветре». Тем летом в Ялте было полным-полно актеров: кто-то приехал отдыхать, кто-то — работать в картинах местной киностудии. По городу быстро разнесся слух, что у Трауберга снимается студентка с очень тонкой талией и большим бюстом. Это сейчас, во времена силиконовых имплантатов, подобным сочетанием никого не удивишь, а тогда...
Начались набеги мужчин-актеров и на съемочную площадку, и в гостиницу, где разместилась наша группа. Некоторые возомнили, что могут на что-то претендовать, стали посылать букеты-конфеты, а то и впрямую делать недвусмысленные предложения. Я всех, кого — вежливо, кого — не очень, отшивала. Мое сердце давно и прочно было занято Стриженовым. Этой тайной я поделилась со своей соседкой по номеру — дочерью знаменитого режиссера Александра Птушко Наташей. Кажется, именно она и принесла однажды весть, что Стриженов приехал в Ялту и пробудет здесь несколько дней...
В то утро мы снимали эпизод в порту. Я и Сашка Лазарев стоим на пирсе, репетируем диалог. Бросаю взгляд вниз, где находится остальная группа, и вижу, как к Наташке подходит...
Стриженов! У меня все слова из головы вон, сердце колотится как сумасшедшее. Однако сумела взять себя в руки, вспомнила текст. Когда прошли весь диалог, глянула вниз: Стриженов и Наталья продолжали разговаривать. Как только объявили перерыв, я бросилась к ней: Птушко стояла одна.
— Что Стриженов тут делал?!
— Пришел на тебя посмотреть. Говорит, любопытство взяло, вот и решил взглянуть на предмет ажиотажа мужского населения. Наверняка остался бы тебе представиться, но торопился на съемки.
Знакомство состоялось в самом начале 1962 года. На Рождество мы с актрисой Театра имени Станиславского пошли поужинать в ресторан ВТО. В середине вечера к нашему столику подошел Володя Сошальский — один из самых настойчивых претендентов на мое внимание в ялтинские времена.
Пригласил пересесть за большой стол. Я поначалу хотела отказаться, но, обернувшись, увидела в компании, делегировавшей к нам Сошальского, Олега. Поднялась с места и, как мышка за дудочкой, пошла. Нас усадили рядом. Сначала я чувствовала себя зажато, но, выпив немного вина, разговорилась:
— Вы, конечно, этого не помните, но мы с вами уже встречались. На съемочной площадке «Мексиканца». Вы тогда провели меня за веревочное ограждение...
Глаза Олега засверкали, он схватил меня за руку.
— А я, когда смотрел «Вольный ветер», все мучился, пытаясь вспомнить, где уже видел эти глаза, эти губы...
— и вдруг без перехода: — А давай отсюда сбежим?
— Давайте.
С этого рождественского вечера и начался наш роман. Яркий, страстный, мучительный. Я летала к Олегу на съемки, в Москве мы встречались у друзей, знакомых. Неприкаянные, бездомные, счастливые и несчастные одновременно. Как-то приятель Стриженова предложил нам пожить в его квартире — сам он на пару недель уезжал в командировку. Ужины вдвоем, тихие разговоры... Иллюзия семейной жизни длилась ровно до того момента, когда Олег вдруг подхватывался с места и со словами «Мне нужно немедленно повидаться с дочкой!» выскакивал за дверь. А я оставалась в чужой квартире одна. Со слезами и отчаянными мыслями о том, что ничего у нас не получится.
Жалела себя, мучилась виной перед Марианной и Наташей, которой было всего пять лет, сто раз собиралась сказать Олегу: «Давай расстанемся. У наших отношений нет будущего», но стоило его увидеть, мое благоразумие улетучивалось...
Порой задаю себе вопросы: что было бы, не сделай мне Иван Александрович предложение во время моего мучительного романа со Стриженовым? Как сложились бы в дальнейшем отношения с Олегом, если б не разорвала их тогда самым решительным образом? Вдруг мы дошли бы до точки, после которой стали бы невозможны ни наша с ним встреча спустя годы, ни вновь вспыхнувшая любовь? Человеческая биография, как и история, не знает сослагательного наклонения, потому и ответов на эти вопросы нет. И все-таки мне кажется, что и своим нынешним, длящимся почти сорок лет счастьем я обязана Пырьеву.
И за это тоже ему бесконечно благодарна.
Летом 1975 года мы со Стриженовым оказались в Одессе почти одновременно. Он после съемок в «Последней жертве» отправился туда с МХАТом на гастроли, а я с коллегами из Театра-студии киноактера участвовала в нескольких концертах. В одном из таких «сборников» наше руководство попросило выступить Стриженова. После окончания вечера он пригласил меня поужинать в ресторане. Я согласилась при условии, что возьму с собой Аллу Ларионову. Мне было как-то неловко оставаться с Олегом один на один. И вот в разгар ужина Стриженов обращается к Ларионовой:
— Алла, скажи ей, — кивок в мою сторону, — чтобы выходила за меня замуж!
Вспыхиваю и нарочито сердито обрываю:
— Ладно, хватит шутить!
— А я и не шучу, — Стриженов испытующе смотрит мне в глаза.
— Теперь мы оба свободны и никому не причиним боли.
Делаю над собой усилие, чтобы рассмеяться:
— Хорошо, я подумаю!
И хотела бы не выполнить обещания — не смогла бы. Теперь все мысли были заняты Олегом. Мы хоть и не виделись тринадцать лет, но я знала о его жизни от общих знакомых. И о разводе с Марианной, случившемся спустя несколько лет после нашего с ним разрыва, и о женитьбе на актрисе Любови Земляникиной, которая подарила Олегу сына Сашу, и про то, что этот второй брак Стриженова тоже распался...
Чем больше думала над предложением руки и сердца, тем уверенней звучал внутренний голос: «Ваше время пришло. Вы будете счастливы, потому что изначально были предназначены друг другу».
Снова мы встретились уже осенью — в тон-студии, где проходило озвучание «Последней жертвы». И там Олег при всей съемочной группе во главе с Тодоровским встал передо мной на одно колено и торжественно произнес:
— Будь моей женой! Я делаю тебе официальное предложение.
— Я подумаю.
Думала недолго. Уже через пару недель Олег переехал ко мне на Смоленскую из квартиры, которую снимал после развода с Любовью Земляникиной.
Прежние друзья-приятели его тут же разыскали и начали бомбить звонками. Слышала, как Стриженов сухо ронял в трубку: «Нет, не пойду. Давайте без меня!»
Закончив разговор, объяснял: «Опять зовут в ресторан. Сказал ведь, что со всеми этими пирушками завязал, — так нет, опять... Конечно, им без меня плохо. Всегда работал как вол, деньги водились, а у этих бездельников — ни гроша. Я за всех платил, в долг давал».
Когда мы перестали брать трубку, «кореша» — тут я использую выражение самого Стриженова — стали являться сами. Впускать их в дом Олег категорически запрещал. Чего только не пришлось претерпеть нашим бедным соседям! И крики «Олег, мы знаем, что ты дома!», и грохот в дверь.
Один из визитеров вошел в такой раж, что разбил табличку с номером квартиры.
Убедившись в тщетности попыток вернуть Стриженова в веселую компанию, кое-кто из прежних приятелей стал распускать слухи о том, что прежде Олег сильно пил, а теперь «зашился». Муж поначалу негодовал: «Как они могут! Да, я выпивал, но никогда не валялся под забором и в такси меня бесчувственного, как некоторых, не грузили! Если бы был запойным, как они твердят, разве мог бы играть в театре, сниматься в десятке картин за год да еще на гастроли от «Росконцерта» ездить?!» Прошло какое-то время, и Стриженов над этими сказками стал посмеиваться: «Что ж, останусь в памяти потомков не только неплохим артистом, но и лихим гусаром!» При переезде ко мне имущество Стриженова уместилось в двух чемоданах.
Из обеих семей он уходил, взяв только свою одежду. Очень по-мужски. И это мужское начало я всегда ценила и продолжаю ценить в своем муже. Он никогда не слышал от меня ни слова упрека за помощь детям, куда большую, чем та, что предписана законом. Я принимала Наташу как дорогую гостью, мы часами разговаривали о кино, литературе, она восхищалась атмосферой в нашей семье, тем, как я веду дом. А потом — ни с того ни с сего — вдруг начинался период «холодной войны».
Думаю, все шло от Марианны, у которой был непростой, очень неровный характер. Несмотря на то, что она сама подала на развод и очень скоро вышла замуж за военного, Марианна всю жизнь будто мстила Стриженову. Олег недоумевал: «Принесла мне заявление, кинула на стол — «Подпиши!», а теперь ведет себя так, будто я был инициатором разрыва.
Где логика?»
В 1978 году Наташа пришла к отцу с очередной просьбой: «Мне скоро двадцать два, в театральный вуз в таком возрасте не берут. Сделай что-нибудь!» Олег Александрович уже не раз просил за дочь, устраивая и на учебу, и на работу, а потом извинялся за ее необязательность, вспыльчивость. Больше обращаться ему было не к кому. И тогда я позвонила в ГИТИС декану факультета Остальскому, который когда-то принимал меня в этот вуз. И Всеволод Порфирович не отказал — Наталья поступила. А Марианна рассыпалась в благодарностях по телефону: «Лина, я никогда не забуду, что ты сделала для моей дочери! Ты очень хорошая и Наташе как вторая мать!» Прошло несколько дней — новый звонок.
По резкому, раздраженному тону понимаю, что мои «прошлые заслуги» забыты. Из Марианны буквально льются какие-то нелепые обвинения, претензии. Молча выслушав их, прощаюсь. Точно так же вела себя и Наташа: то воркует с отцом часами, то, услышав его голос, бросает трубку.
Помню, как однажды мы с Олегом приехали, чтобы отдать его маленькой внучке Саше подарок на день рождения. И услышали из-за закрытой двери голос Наташи: «Положите у порога. Когда уйдете — мы заберем». Но даже после этого Стриженов продолжал помогать — регулярно посылал деньги, подарки.
Смерть дочери в 2003 году стала для Олега страшным ударом. Наташе было всего сорок пять. Внучке Александре — шестнадцать. Наш с мужем бюджет состоял из двух пенсий, накоплений — никаких, и все расходы по похоронам, установке памятника взял на себя сын Олега Александровича Саша.
А мы со Стриженовым-старшим ездили на кладбище каждые выходные: поправляли могилу, привозили цветы. И ни разу не встретили там ни Марианну, ни Наташину дочь...
Через несколько дней после похорон Олегу позвонил нотариус:
— Наталья Олеговна не оставила завещания. Вы как отец будете претендовать на наследство? На долю в квартире?
— Конечно нет!
— Тогда вам нужно написать отказ.
— Хорошо. Говорите, куда и когда приехать.
За то, что Саша останется без куска хлеба, переживать не приходилось. Ее отец Николай Холошин, создатель и художественный руководитель детского театра «77 на Ленинском», после развода с Натальей исправно платил алименты, а теперь был готов взять девочку в свою новую семью. Но Саша осталась с бабушкой — благо переезжать никуда не пришлось, поскольку квартиры Натальи и Марианны располагались в одном доме на Арбате.
В конце апреля 2004 года Марианна Александровна оформляет на свою жилплощадь пожизненную ренту, получает за это единовременно солидную сумму, а спустя две недели, двенадцатого мая, внезапно умирает. Действительно ли пришел ее час или «помогли» те, кто не хотел ждать, так и осталось тайной.
Внучка из оставленных бабушкой денег не потратила на ее похороны ни копейки — я знаю, что все расходы опять легли на Александра. Холошин взял дочку к себе, но очень скоро пожалел об этом: девочка в открытую хамила его жене, устраивала скандалы и в конце концов превратила жизнь семьи в ад.
Поначалу Олег Александрович пытался опекать внучку, несколько раз через Гильдию актеров устраивал на работу, но ни на одном месте Саша не задержалась больше недели. В семнадцать лет в ее жизни появился мужчина, с которым они переехали за город. Сначала внучка говорила деду, что на ее жилплощади идет ремонт, потом — что сдала квартиру в аренду. В какой-то момент Олег Александрович засомневался: «А если она оставшуюся после матери «однушку» давно продала и теперь осталась без жилья?» Стал наводить справки — и оказался прав.
По словам Стриженова, когда Саша позвонила и в очередной раз стала рассказывать, что вот-вот арендаторы съедут и она сможет вернуться в Москву, он ее оборвал:
— Зачем ты врешь? Я все знаю!
И услышал в ответ:
— Ах ты, старая сволочь!!!
Вряд ли кто-то осудит Олега Александровича за то, что после таких слов он порвал с внучкой всякие отношения. В последние годы Александра звонит только мне. Как-то сообщила:
— Наконец я смогла выбраться на кладбище и положила на могилу мамы фотографию Ромочки — ее внука.
— Не стоило этого делать. Съезди и забери.
— Я не могу так часто туда кататься. Живу с семьей в Александрове, на работу езжу в Москву — по четыре часа на дорогу трачу.
В голосе звучало ожидание. Неужели Александра на что-то надеялась? Например на то, что стану уговаривать Олега Александровича ее простить и поселить со всем семейством у себя? Видимо да, поскольку в следующий раз молодая женщина вышла с предложением: «Лионелла Ивановна, а давайте где-нибудь встретимся. Неужели вы не хотите увидеть моих сына и дочку? Они такие милые!» Я вежливо отказалась, потому что, во-первых, не намеревалась идти против воли мужа, а во-вторых, и сама не жаждала встречи.
Совсем иные отношения у меня с дочками Александра — Настенькой и Сашенькой. Они мне самые что ни на есть родные. Старшая вот уже несколько лет живет в Америке, где ее каждое лето навещают родители. И не было случая, чтобы Настя не прислала мне с ними подарок: красивую кофточку, кардиган... Прошлым летом, выбирая для меня туфли, они с мамой даже поссорились. Кате приглянулась одна пара, а Насте — другая. И первой пришлось-таки уступить перед юным напором. Обувь оказалась замечательная: красивая, с удобной колодкой и главное — абсолютно впору! Раз в неделю на наш домашний — непременный звонок из Штатов: «Лина, как дела? Как твоя голова? В Москве снова погода меняется, у тебя, наверное, давление скачет? Что дед делает? Он здоров?»
В феврале мы с Олегом Александровичем лежали «на профилактике» в больнице, и я умудрилась там то ли простыть, то ли подхватить ОРВИ.
И хотя в учреждении был объявлен карантин по гриппу, Александр с младшей дочкой смогли пробиться через все кордоны и нас навестить. Девочка тут же принялась меня воспитывать:
— Лина, ну как же так? Заболеть в больнице — это надо же суметь! Вон и круги под глазами, похудела. Я очень за тебя переживаю.
От такого искреннего проявления заботы я едва не прослезилась:
— Сашенька, не волнуйся — со мной все будет хорошо!
— Обещаешь?
— Обещаю!
Мы с Сашенькой особенно близки еще и потому, что она хочет стать актрисой, а я — едва ли не единственная из всего актерского семейства — поддерживаю ее самым решительным образом.
— Лина, ну почему родители говорят: «Ты еще передумаешь» и постоянно рассказывают, какая это непростая профессия, какой тяжелый хлеб?
— Но ты же твердо решила?
— Да!
— Вот и придерживайся избранного курса! И помни: я — на твоей стороне!
— Спасибо тебе, Линочка, дорогая!
Каждый раз, когда девочки проявляют любовь и заботу, я вспоминаю их папу в детстве. После нашей со Стриженовым женитьбы Саша стал жить на два дома.
К каждому празднику мальчик дарил мне самодельные открытки. Рисовал какую-нибудь зверушку, делал аппликацию диковинного цветка, придумывал трогательную надпись и торжественно преподносил. Многие из его детских презентов я храню до сих пор.
Конечно, в подростковом возрасте у парня случались конфликты и с отцом, и со мной. Со мной даже чаще, потому что Стриженов постоянно был на съемках. Причины конфликтов были несерьезные, чисто бытовые: вернулся домой позже, чем обещал, вовремя не позвонил, включил громко музыку. К возвращению Олега Александровича мы обязательно мирились и никогда не посвящали главу семейства в случившееся.
Когда Саша повзрослел, обзавелся собственной семьей, наши с ним отношения стали абсолютно безоблачными.
Прекрасными, просто замечательными! А когда четыре года назад его мама Любовь Васильевна приняла постриг и, оградившись от мира, поселилась в монастыре, ту часть заботы, что прежде принадлежала ей, Саша перенес на отца и на меня. И с женой Александра Катей мы по-настоящему дружим. Поскольку обе Рыбы, то практически по всем вопросам имеем одинаковую точку зрения. И непременно прислушиваемся к советам друг друга по части кулинарии, одежды, ухода за кожей, волосами. Из всех зарубежных поездок Катя привозит мне новые кремы, сыворотки, шампуни. Кажется, ей даже больше, чем мне, приятно, когда кто-то говорит: «Лионелла Ивановна, вы выглядите лет на двадцать моложе своего возраста!» Мы обе придерживаемся убеждения, что женщине непозволительно не хотеть или не уметь следить за своим внешним видом.
Кем бы она ни была — актрисой или домохозяйкой.
...Отвечая Стриженову «да», я уже знала, что уйду из профессии. Выбор в пользу семьи не был для меня трудным. Наверное потому, что я никогда не ощущала себя актрисой, что называется, до мозга костей. Никогда не гипнотизировала телефон в ожидании звонков от режиссеров, не сходила с ума, если долго не поступало предложений сниматься. Может от того, что знала: моя главная роль уже сыграна. Любой персонаж после Грушеньки изначально был мельче, неинтереснее. Снимаясь в «Хозяине тайги» и «Опасных гастролях», я чувствовала себя не в своей тарелке: обе эти главные роли не требовали от меня и тысячной доли того душевного напряжения и профессиональных затрат, с которыми была сопряжена работа на «Братьях Карамазовых».
Олег Александрович с моим решением согласился не сразу: «Подумай. Я не хочу, чтобы ты приносила в жертву мне и домашнему уюту свой талант». Но убедившись, что никакой жертвенности за моим выбором не стоит, очень ему обрадовался. Ну какой мужчина не хочет, чтобы дома его ждала ухоженная, не измотанная работой, ласковая, заботливая жена? Чтобы дом сверкал чистотой, а стол был уставлен всякими вкусностями? А как Олег радовался, когда я приезжала к нему на съемки или мы вместе отправлялись в турне по городам, где у него были намечены творческие встречи со зрителями! Во время выступлений мужа сидела скромненько в зале, а потом стояла в сторонке, наблюдая, как он раздает восторженным поклонницам автографы, отвечает на вопросы. Никогда, даже если нездоровилось, не позволяла себе подойти к мужу и сказать: «Ну хватит уже! Пойдем!» Наверное, в благодарность за терпение порой и сама удостаивалась «кусочка славы».
Подойдет какая-нибудь девчушка с блокнотиком, в котором уже стоит роспись Стриженова, скажет: «И вы тоже дайте, пожалуйста, автограф».
Я никогда не ревновала Олега. Во-первых, он не давал мне для этого повода, а во-вторых, сама не имела привычки что-то выискивать в его поведении, подслушивать телефонные разговоры, подозревать. Ни разу не задала вопрос: «А с этой у тебя что-то было?» Ни разу не подсунула статейку из «желтого» издания с перечислением его романов. Зачем? Если хочешь прожить с любимым человеком долгие-долгие годы, нельзя заставлять его оправдываться и унижать недоверием.
Когда в работе у Олега Александровича случался перерыв, мы «пускались» в светскую жизнь: ходили на театральные и кинопремьеры, на приемы в Кремле и иностранных посольствах.
И если встречали там Ульянова, то он непременно бросался ко мне с объятиями и поцелуями. А я после каждой такой атаки долго не могла прийти в себя. Вопрошала, обращаясь к мужу:
— Олег, ну как он так может? Распространял обо мне всякие небылицы, уговаривал коллег и журналистов «забыть о Пырьевой раз и навсегда», мы с ним судились — и вот, пожалуйста, лезет целоваться как к лучшей подруге! Да он должен проходить мимо, делая вид, что не заметил, не узнал...
— Не обращай внимания, — успокаивал Стриженов. — В следующий раз постараюсь быстро сориентироваться и оградить тебя от его объятий.
Олег же и убедил меня не тратить больше время и нервы на процесс с Ульяновым и Лавровым: «Если ты даже выиграешь суд и им придется вернуть какую-то сумму... Не питай иллюзий, что такой исход дела чему-то может научить этих людей, что они хоть что-то поймут».
Возразить на это мудрому, рассудительному Стриженову мне было нечего. Я перестала ходить в суд, и дело спустили на тормозах. Кто-то, возможно, упрекнет меня в том, что добавила не очень светлую краску в образ Ульянова: дескать, человек уже ушел, да и было это все давным-давно. Я понимаю: мертвых ничему научить нельзя, но обида за Ивана Александровича до сих пор саднит.
За почти сорокалетний стаж супружеской жизни со Стриженовым мне не раз приходилось слышать: «У него же безумно сложный характер!
Олег такой гордец! Как вы с ним живете?!» Отвечаю: у мужа замечательный характер. Просто золотой!
Я не припомню случая, чтобы Олег к чему-то придрался или резко мне ответил. Букеты по поводу и без повода, сюрпризы, подарки... Муж был и остается неисправимым романтиком, ему постоянно хочется сделать мне что-то приятное. Еще в советские времена он как-то поехал в Индию. Я сто раз повторила: «Купи себе хорошую кожаную куртку. Потрать на нее все деньги, что разрешат поменять». Спорить Олег не стал, но куртку, конечно, не купил. Спустил всю сумму на украшения с маленькими изумрудиками и сапфириками для меня.
Как-то накануне Нового года он вернулся домой и, не раздеваясь, скомандовал с порога:
— Я получил гонорар за картину, и мы едем покупать тебе норковую шубу!
— Олег, у меня же есть и каракулевая, и скунсовая.
Зачем третья?
— А норковой нет! Быстренько собирайся — и едем по магазинам!
Сопротивляться было бесполезно. Олег сам выбрал шубу — причем из самых дорогих — и не моргнув глазом, отдал за нее все, что заработал за несколько месяцев.
Говорят, детей и животных обмануть невозможно — они каким-то шестым чувством определяют, кто более достоин их любви. В конце девяностых нам подарили котенка сиамской породы. В паспорте красавицы стояло имя Невана, но отзывалась она исключительно на Кисю.
Я ее кормила, купала, меняла наполнитель в лотке, но оставалась обслуживающим персоналом, не более. Любила Кися только хозяина. Стоило Олегу Александровичу сесть на диван, тут же устраивалась рядом, прижималась к боку и подставляла голову: дескать, давай гладь! Шел на кухню — Кися следом. Когда, прожив у нас восемь лет, она умерла, муж неделю не садился на диван и не заходил на кухню. Говорил: «Не могу. Сердце заходится».
И однажды я, не в силах терпеть его страдания, повела Олега в зоомагазин, где нам предложили удивительно красивого котенка-«британца». Мы оба влюбились в него с первого взгляда, однако и Тихон выбрал хозяином мужа, я же опять осталась на вторых ролях. Тихон обожает наш дом, каждое утро обходит комнаты дозором и только убедившись, что все в порядке, заваливается под бок к Стриженову.
Дачи у нас нет, Олег — ярый урбанист.
Когда Саше и Кате удается выманить его к себе в Немчиновку на выходные, уже часа через три начинает проситься в Москву: не по душе мне ваш деревенский пейзаж! Зато море мы оба любим самозабвенно. В прежние годы каждое лето выбирались в Сочи: загорали, плавали до изнеможения — заряжались энергией и здоровьем на целый год.
Как и большинство мужчин, Стриженов не любит ходить по врачам. Будет терпеть боль, скрывать от меня свое плохое самочувствие до последнего — лишь бы не потащила к доктору. Но у меня хорошая интуиция, и если она подсказывает, что дело плохо, любое сопротивление бесполезно. Так было и в 1985 году, когда у мужа вдруг вылезла огромная паховая грыжа.
Уговоры показаться хорошему хирургу результата не давали, но проснувшись однажды среди ночи, я увидела, что Олег сидит, скрючившись, на краю кровати. Стала пытать:
— Ты почему не спишь? Сильно болит?
— Нет-нет, ничего страшного. Еще чуть-чуть посижу — и лягу.
Едва дождавшись утра, стала звонить в НИИ хирургии имени Вишневского. И услышала: «Вы правы. Тянуть нельзя. Скорее всего, требуется экстренная операция!»
Положив трубку, решительным шагом направилась в спальню.
— В три часа тебя ждут на консультацию.
Олег замахал руками:
— Я не пойду! Зачем ты позвонила? Мне уже лучше!
Однако я была неумолима:
— Пойдешь как миленький. Вставай, одевайся, будем завтракать и собираться.
Из кабинета врача Стриженов вышел притихшим и немного растерянным.
— Нужно немедленно сдавать анализы, операция назначена на послезавтра. Велели благодарить тебя, что заставила пойти на прием. Говорили что-то про защемление и перитонит, которые могут случиться каждую минуту, — и после паузы: — Какая же ты у меня все-таки молодец!
— То-то! Будешь теперь меня слушаться!
А через три года мои интуиция и въедливость спасли мужа от неминуемого сепсиса.
Несмотря на сопротивление, притащила его к врачу, и Олегу сделали серьезную операцию, после которой он провел в больнице девяносто дней, из них пятнадцать — в палате интенсивной терапии. Все это время я была рядом. Пока жизнь Стриженова висела на волоске, не могла ни есть, ни спать. Только пила чай и курила. Когда мужа выписывали, мне самой уже требовалась серьезная реабилитация.
С тех пор минуло четверть века, но на каждом своем дне рождения муж просит, чтобы первый тост гости подняли за меня: «Если бы не Лина, меня давно бы не было в живых, так что нынешним поводом собраться мы обязаны только ей!» Мы многое вместе пережили.
Уход моих родителей, брата и двух сестер, смерть Наташи и бесконечно любимого Олегом старшего брата. Несмотря на чрезвычайную закрытость Глеба, они были очень близки. Пока была жива супруга Стриженова-старшего Лида, регулярно созванивались, приглашали ее в гости — поддерживали как могли. Сейчас получаем от их дочки Елены поздравления с праздниками. Не виделись уже очень давно, но совершенно на нее не в обиде. У Лены семья, работа, ежедневные хлопоты — какие уж тут визиты?!
В нынешнем марте мне «стукнуло» семьдесят пять. На торжество приехали Саша с Катей и младшей дочкой и его мама. Любови Васильевне очень хотелось поздравить меня с юбилеем лично, для чего она испросила у настоятельницы разрешения на несколько часов покинуть монастырь.
Весь вечер в мой адрес звучали теплые слова, а я смотрела на собравшихся за столом людей и думала: как же они мне дороги! В душе благодарила Олега, который подарил не только себя, но и замечательных родственников.
Два с половиной года назад мы с мужем обвенчались. Намеревались сделать это давно, но все никак не получалось. И вот вместе с нашим духовником отцом Александром назначили, наконец, дату обряда — восемнадцатое июля 2010 года. Никто же не предполагал, что в середине месяца на Москву обрушатся страшная жара и смог! Семнадцатого вечером позвонил духовник:
— Может, перенесем?
Олег Александрович, хоть и чувствовал себя неважно, отказался: — Давайте не станем откладывать.
В моем возрасте каждый день может стать последним, а я хочу, чтобы и на небесах мы с Линой были вместе.
Сейчас очень популярно пущенное неким «мудрецом» выражение: «Любовь живет три года, а в браке умирает еще раньше». Ерунда. Если любовь настоящая, она никогда не превратится в привычку, в обыденность. И я, и Олег сегодня испытываем друг к другу те же нежность и любовь, что и много-много лет назад.
Подпишись на наш канал в Telegram