Из Дмитриченко и Воронцовой стали делать каких-то монстров, задумавших чудовищное преступление, а нам такое не могло пригрезиться даже в страшном сне...
Ночью семнадцатого января вдруг раздался звонок. Посмотрела на телефон — Цискаридзе. Удивилась: так поздно он никогда не звонил. Николай Максимович был очень взволнован: — Лин, с Филиным несчастье!
Мне звонят репортеры, просят прокомментировать, как будто я что-то знаю!
— А что случилось?
— Говорят, его облили кислотой.
Мы с Пашей зашли в Интернет, прочитали о нападении на Сергея Юрьевича. Долго не могли заснуть. На следующий день увидели по телевизору Филина, снятого скрытой камерой, и немного успокоились. Подумали: наверное, все не так плохо, раз он в сознании и дает интервью. Собирались поехать в больницу, но не успели. Через день Пашу по телефону вызвали на допрос. Велели приехать в понедельник, но он сказал: «В понедельник я не могу, давайте лучше сегодня». Его допрашивали около двух часов. Подробностей не знаю, но, насколько поняла, ничего особенного не выясняли.
Вскоре позвонили и мне.
Я подумала, что допрашивают всех артистов. Хотя и не поняла, зачем вызывают. Что я могла рассказать?
В феврале мы оба поехали в Италию на фестиваль «Бенуа де ля данс». Жизнь шла своим чередом. Паша не пытался скрыться от следствия или оказать давление на свидетелей, в чем потом его будут подозревать и из-за чего не выпустят из-под ареста. Хотя он мог просто остаться в Италии, если бы чего-то опасался или что-то скрывал.
После возвращения с фестиваля, примерно в середине февраля, меня опять вызвали к следователю. Стали допрашивать друзей Дмитриченко, артистов театра. Напряжение нарастало, но никакой тревоги за Пашу я не испытывала.
Утром пятого марта, часов в шесть, раздался звонок в дверь. Посмотрели в видеодомофон и увидели семерых мужчин. Среди них был следователь, который нас допрашивал. Мы поняли, что это полиция, и открыли. Один из вошедших объявил: «Мы к вам с обыском».
Три часа они что-то искали. Все в квартире перерыли, но вели себя достаточно корректно. Вещи складывали обратно в шкафы и ящики. Когда обыск закончился, следователь сказал Паше:
—А теперь мы с вами проедем на место вашей регистрации.
По стечению обстоятельств Дмитриченко зарегистрирован в том же доме на Троицкой улице, где живет Филин и во дворе которого на него было совершено нападение. Там квартира Пашиных родителей, но уже восемь лет она сдается.
Паша стал объяснять:
— Понимаете, никто из нашей семьи на Троицкой давно не живет.
Давайте я хотя бы позвоню отцу, чтобы он предупредил людей, которые ее снимают.
— Нет, никому звонить не будем, — сказал следователь. — Не положено.
Мы только потом поняли: они боялись, что там спрячут важные «улики».
Паша стал одеваться — в совершенной прострации. Я чувствовала себя не намного лучше, чем он. Вышла к лифту проводить. Спросила следователя, когда ждать Пашу. Тот замялся:
—Не знаю. После выезда на место регистрации мы повезем его на допрос.
И все.
Пашу увели. У нас обоих отобрали всю технику — и компьютер, и телефоны. Мне пришлось бежать на улицу и покупать самый дешевый аппарат, чтобы не остаться без связи.
Поехала в театр. Там сходила с ума, не знала, что думать, пока не услышала в телевизионных новостях, что Дмитриченко задержан. Вскоре сообщили, что он дает признательные показания. Для меня это стало шоком. Какие показания? Паше не в чем признаваться! Через двое суток, увидев его по телевизору, я ахнула. После допросов он был на себя не похож. Лицо измученное, все твердил: «Да, это я. Да. Я организовал...» Его вид заставил задуматься не только меня. Все наши артисты говорили: «Что с ним? Почему он так выглядит?» В театре сочувствовали: «Лина, держись, поможем тебе, чем сможем.
Мы в Пашину виновность не верим». Это говорили самые разные люди, в том числе и те, с кем у Паши не было дружеских или приятельских отношений. Какие бы ужасы ни рассказывали про артистов Большого театра, в нем работают добрые и отзывчивые люди, готовые прийти на помощь коллеге.
Пятого марта, в день задержания Паши, у меня был спектакль. Наверное, могла отпроситься, но поняла, что если откажусь от работы, просто сойду с ума. Танцевала и улыбалась, хотя хотелось плакать. Потом в течение двух недель практически каждый вечер выходила на сцену. Только работа и спасала. Больше всего мучила абсурдность и несправедливость происходящего. Из Дмитриченко и Воронцовой стали делать каких-то монстров, задумавших чудовищное преступление, а нам такое не могло пригрезиться даже в страшном сне.
От меня в сложившейся ситуации ничего не зависит, но я могу хотя бы рассказать, какие мы с Пашей люди: чем дышали, к чему стремились, как познакомились в Большом театре и полюбили друг друга...
Паша вырос в Москве. Я — из Воронежа. Маленькой была очень пластичной и подвижной, запросто садилась на шпагат. В пять лет мама отвела меня на подготовительные курсы при Воронежском хореографическом училище. Через несколько месяцев я заявила, что балет — это скучно, и попросилась на художественную гимнастику. С малышами не занимались хореографией, только простенькими упражнениями на коврике. Мне было слишком легко. Поэтому и балет показался скучным.
В гимнастике я прижилась и в десять лет уже была кандидатом в мастера спорта. В четырнадцать наверняка получила бы мастера (раньше это звание просто не дают), но несмотря ни на что решила уйти. Я тяжело переносила разлуку с домом и постоянный прессинг со стороны тренеров. Мы очень часто ездили на сборы и соревнования. И не на день-другой, а недели на две или три. Нас держали в ежовых рукавицах: тренировались по восемь часов, не могли вволю есть и пить. Никогда не забуду, как ночью тайком бегали с девчонками в туалет, чтобы попить воды из-под крана, и тряслись от страха — вдруг кто-нибудь увидит. Без разрешения тренера шагу нельзя было ступить. Но через эти лишения прошли все знаменитые гимнастки. Без них не завоевать олимпийские медали.
После выступления на чемпионате России в 2002 году меня пригласили в Новогорск, где тренируются наши самые прославленные спортсменки, но я сказала, что гимнастикой заниматься больше не буду.
Представила, какие испытания ждут впереди, и испугалась. Мне нравилось работать с предметами, выступать перед публикой. Но я никогда особенно не мечтала стать чемпионкой.
После пятилетней «пахоты» полгода расслаблялась, а потом мы с мамой встретили на улице хореографа Валерия Гончарова. Он помогал мне ставить гимнастические номера и жалел, что ушла из спорта. Валерий Иванович сказал маме:
— Ольга Леонидовна, по-моему, Лине нужно идти в хореографическое училище.
— А не поздновато? Она шестой класс окончила, а туда принимают после третьего.
— У нее хорошие данные.
Для такой способной девочки могут сделать исключение.
Я действительно поступила, причем сразу в третий класс, соответствующий седьмому общеобразовательной школы. В училище мне понравилось. В гимнастике была одна муштра, здесь же мы занимались искусством и педагоги относились к нам как к собственным детям. Не ругали, не стыдили, обращались очень уважительно и бережно. Меня такое отношение поражало. В гимнастике мы боялись признаться, если что-то болело. А в училище нас постоянно спрашивали, как себя чувствуем. Проводили медицинские осмотры, обследования.
Я быстро догнала одноклассников и стала танцевать сольные вещи. Мама за меня радовалась, всячески поддерживала. Некоторые знакомые ей говорили: «Зачем вам этот балет? Куда Лина пойдет после училища? На подтанцовку к поп-певцам? Лучше бы получила серьезную и хорошо оплачиваемую профессию. Или она рассчитывает до старости сидеть на твоей шее?»
Родители развелись, когда мы с сестрой были еще маленькими. (Катя старше меня на три года.) Отец практически не помогал. Мама тянула нас одна. Она по профессии врач-лаборант, получала мало и, чтобы обеспечить семью, работала на двух, а то и на трех ставках.
В пятнадцать лет я победила на конкурсе «Хрустальная туфелька». Окрыленные успехом, мы с моим педагогом из училища через год отправились в Пермь на престижный конкурс «Арабеск».
Я неожиданно для многих (а если честно, и для нас самих) получила первую премию за женский танец и еще несколько специальных. В общей сложности пять наград. Решающими оказались голоса Екатерины Максимовой и Владимира Васильева, возглавлявших жюри. Потом Владимир Викторович очень лестно обо мне отзывался в своих интервью.
На «Арабеске» я впервые увидела Николая Цискаридзе. Он привез в Пермь своего ученика. Гораздо позже, уже работая с Николаем Максимовичем, я узнала, что о «талантливой девочке из Воронежа» он услышал от Екатерины Сергеевны Максимовой и пошел на меня посмотреть. «Заиграла музыка, и ты как выпрыгнула на сцену в шпагате! — вспоминал Цискаридзе. — Я был покорен!» После финального гала-концерта подошла за автографом.
Николай Максимович расписался и вдруг сказал:
— Деточка, тебе нужно ехать в Москву.
— Нет, что вы, мне еще полтора года учиться! Вот получу диплом и обязательно поеду.
— Ты не поняла. Доучиваться и выпускаться надо в Москве. Там совсем другой уровень. На экзамены в академию хореографии приезжают руководители лучших театров страны. А что тебя ждет в Воронеже?
Я не хотела ничего менять, но потом часто вспоминала слова Николая Максимовича.
После «Арабеска» меня заметили. Домой стали звонить из самых разных городов и приглашать на работу в театр.
Мы с мамой всем отвечали, что сначала я должна окончить училище. Однажды раздался звонок из Москвы. Трубку сняла мама.
— Здравствуйте, — сказала какая-то женщина, — я Наталья Маландина, помощница Сергея Филина — художественного руководителя балетной труппы Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко. А вы, очевидно, мама Анжелины?
— Да.
— Сергей Юрьевич не присутствовал на конкурсе в Перми, но очень много слышал о вашей дочери. У нее есть возможность попасть в Театр Станиславского.
— Извините, но все это как-то неожиданно и преждевременно, — ответила мама.
— Давайте поговорим через год, после Линочкиного выпуска.
Однако Филин вскоре сам приехал в Воронеж на наш отчетный концерт. Предложил перевестись в Московскую государственную академию хореографии (МГАХ) с перспективой трудоустройства в Театре Станиславского. А мы с мамой и так в августе собирались в столицу. Примерно за год до этого я выступала на фестивале хореографических училищ в Казани и познакомилась с Мариной Константиновной Леоновой, ректором МГАХ. Она ничего определенного не обещала, но посоветовала приехать, показаться. Я не особенно надеялась попасть в академию, конкурс там сумасшедший. Но чем черт не шутит?!
Показ прошел успешно. Леонова взяла меня на последний курс, и мы с мамой переехали в Москву.
Филин предоставил нам комнату в служебной квартире — за счет театра. Он был уверен, что после окончания МГАХ я пойду в «Стасик». В трехкомнатной квартире кроме меня с мамой жили несколько артистов театра. Условия были не блестящие, да и ездить каждый день с «Братиславской» в академию на «Фрунзенской» оказалось довольно тяжело. Спасибо Марине Константиновне — вскоре она поселила меня в интернате, бесплатно. За учебу я тоже не платила ни копейки. А иначе мы просто не смогли бы остаться в Москве.
В будни я жила в интернате, а на выходные уезжала на «Братиславскую» к маме. Она, конечно, просто героиня, всю жизнь буду ей благодарна. Ради меня бросила родной город, работу, налаженную жизнь в отдельной квартире и начала все заново, фактически с нуля.
Ей было очень тяжело — и морально, и физически, и материально. Мама крутилась как белка в колесе, чтобы нас прокормить и послать денег Кате. Сестра осталась в Воронеже с бабушкой, училась на коммерческом отделении в медицинском институте.
В том потоке неправды, который на меня обрушился после трагедии с Сергеем Филиным, прозвучало, что художественный руководитель Театра Станиславского, пока я училась, выплачивал мне стипендию, нанимал педагогов. Если бы это было так... Но нет, нам с мамой пришлось выживать в Москве самим.
Думаю, все эти небылицы рождаются на форуме «Балет и опера». Обычно оттуда распространяются сплетни. Этим занимается довольно специфический «околотеатральный» люд, готовый на все за билет в Большой.
Я стараюсь не читать глупости, но они так или иначе до меня доходят.
Ребята в классе сначала относились настороженно. Я ведь пришла сразу на последний курс. Некоторым, наверное, было обидно, что Марина Константиновна меня выделяла. Я выпускалась из академии с сольным спектаклем и участвовала во всех номерах на госэкзаменах, всегда стояла в первой линии. Но постепенно они ко мне привыкли и приняли в коллектив.
Атмосфера в МГАХ была нормальная, хоть и не такая спокойная и умиротворяющая, как в Воронежском училище. Там я тоже много репетировала, но в Москве нагрузки были на порядок выше. Со мной очень много занималась мой педагог — Наталья Валентиновна Архипова. Она удивительный человек, наверное, самый честный и искренний из всех балетных людей, которых я когда-либо знала.
Все говорили, что нужно идти в Большой театр.
И педагоги, и ребята знали, что я собираюсь в «Стасик», и пытались разубедить. Говорили, что Большой — это совершенно другой репертуар. Только там ставят масштабные многоактные спектакли, которые зачастую просто невозможно представить в Театре Станиславского. Мои одноклассники мечтали лишь о Большом театре. А у меня и в мыслях не было, что могу туда попасть. Народная молва утверждала, что в Большой берут исключительно по блату и за взятки. У нас же с мамой не было ни связей, ни денег.
В самом начале 2009 года, благодаря все тем же Максимовой и Васильеву, я получила молодежную премию «Триумф».
Узнала об этом от Филина. Как-то звонит:
— Почему ты не сказала, что тебе дали премию?!
— Какую?
— «Триумф».
— Впервые слышу.
— Ну ты даешь! Значит так: на церемонию идем вместе. Тебе должны привезти приглашение.
На следующий день действительно получила конверт. И немного расстроилась, потому что с большим удовольствием пошла бы на вручение премии с мамой, но ослушаться Сергея Юрьевича не решилась.
Сейчас думаю: а зачем ему было нужно появиться со мной? Может быть, Филин хотел всем продемонстрировать, что я — «его» артистка? Перед церемонией мы с Сергеем Юрьевичем съездили в бутик одной известной итальянской марки, где мне подобрали вечерний наряд. Филин сказал: «Осторожно, не оторви бирки. Потом все вернешь». После церемонии Сергей Юрьевич отвез меня в Театр Станиславского, где я сняла «бальное платье» и отдала ему. Прямо как в сказке про Золушку.
Другая, наверное, расстроилась бы, а я была безумно счастлива, что попала на необыкновенную церемонию, что меня удостоили вниманием великие артисты. Хотя на «Триумфе» ловила странные взгляды. Глядя на нас с Сергеем Юрьевичем, многие, видимо, решили, что это он устроил премию своей молоденькой спутнице. Смотрелись мы, наверное, неоднозначно. Но я об этом не задумывалась.
Была слишком юная и лишь радовалась по-детски, что, получив сто тысяч рублей, смогу купить одежду себе и маме. У нас почти ничего не было. Спасало только то, что мы обе нигде не бывали, кроме работы и учебы. Я безвылазно сидела в академии, день и ночь репетировала. Готовилась к выпускным экзаменам и к Московскому международному конкурсу артистов балета и хореографов.
Как-то разговорилась в интернате с одним мальчиком, и он сказал: «Лин, зачем тебе этот Филин? Тебе же всего шестнадцать». Не сразу поняла, что он имеет в виду. Оказалось, ребята считали, что у меня с ним отношения. А мы с Сергеем Юрьевичем не так часто и общались. Никогда не замечала особого интереса с его стороны. Один раз Филин зашел к нам на «Братиславскую», когда заселились, а потом только звонил, спрашивал, как дела, учеба.
Поэтому было очень неприятно услышать такое.
После выпускных экзаменов с мамой беседовал Геннадий Янин, тогдашний заведующий балетной труппой Большого театра. Он хотел, чтобы я работала у него. Мама ответила, что мы уже договорились с Сергеем Юрьевичем. Но жизнь сама все расставила по местам.
В мае 2009 года у нас проходили выпускные концерты, а в Театре Станиславского в это же время отмечали семидесятилетие балетной труппы. Я репетировала и в академии, и в «Стасике». Его солист Семен Чудин должен был танцевать со мной на выпускном концерте балет «Пахита». С ним же я почти год готовилась к московскому конкурсу. Но Сергей Юрьевич вдруг поставил меня в афишу двух своих юбилейных концертов, не спросив разрешения у Леоновой, хотя я не являлась артисткой его труппы, была учащейся академии и подчинялась ректору.
Она была против того, чтобы я танцевала на юбилее в «Стасике», для нее был важен выпускной концерт. Марина Константиновна сказала об этом Филину, и между ними возник конфликт.
Я не имела понятия о том, что происходит. Но была очень удивлена, когда после репетиции в Театре Станиславского меня пригласили в отдел кадров и срочно оформили в штат, причем сразу на семнадцатый балетный разряд. Самым высшим на тот момент был восемнадцатый, по нему проходили народные артисты. Это было неожиданно, я ведь еще даже не получила диплом.
Перед выпускным Чудин повредил спину, я вышла в «Пахите» с другим артистом Театра Станиславского — Георги Смилевски.
Филин обещал, что на московском конкурсе со мной будет танцевать Чудин. Говорил, что травма у Семена несерьезная, он успеет восстановиться. А в самый последний момент вдруг заявил, что в конкурсе участвовать не надо.
Леонова не могла допустить, чтобы наши усилия пропали даром. Она договорилась, что Чудина заменит Овчаренко. Артем танцевал в Большом, но часто помогал академии. Узнав об этой рокировке, Филин сказал:
—Откажись от Овчаренко!
—Не могу, у меня нет партнера, а до конкурса всего десять дней.
—Ну и черт с ним, с этим конкурсом!
—Извините, Сергей Юрьевич, но я целый год готовилась, Архипова положила на это столько сил.
Не могу подвести ее и Леонову.
—Откажись от Овчаренко, — твердил он.
Овчаренко был учеником Цискаридзе. Филина и Николая Максимовича связывали непростые отношения, о чем я тогда не подозревала. А еще, возможно, Сергей Юрьевич получил информацию от своих людей в Большом, что директор Анатолий Иксанов встречался с Цискаридзе и просил его убедить Анжелину Воронцову не отказываться от приглашения в театр. (Я узнала об их разговоре значительно позже.) Николай Максимович свою миссию выполнил.
Когда Филину стало ясно, что я не откажусь от конкурса и Овчаренко, он позвонил моей маме и велел завтра же положить ему на стол ключи от комнаты на «Братиславской».
Мама была в ужасе. К счастью, вещей у нас набралось немного. Часть я забрала в интернат, остальное мама перевезла к коллеге по работе, согласившейся ее приютить. А буквально через пару дней Большой театр предоставил нам жилье — отличную двухкомнатную квартиру, куда мама и переехала. Я, пока шел конкурс, продолжала жить в интернате.
Филин требовал, чтобы я явилась к нему в театр объясниться. Но Леонова и Архипова в один голос сказали: «Линочка, ни в коем случае этого не делай, тебе не нужны лишние потрясения перед конкурсом!» Наталья Валентиновна даже сопровождала меня в «Стасик», когда я отвозила ключи, пачку и костюм для современного номера. Все оставили на вахте.
Сергей Юрьевич до сих пор не простил меня за то, что не приехала к нему на разговор.
Читала, что он подошел ко мне с вопросом, почему уволилась, а я грубо ему ответила, — это неправда. И после возвращения Сергея Юрьевича в Большой я, разумеется, с ним здоровалась, а не смотрела как на стенку. Но об этом позже...
Мама позвонила Филину. Пыталась объяснить, что я не могла поступить иначе. Она уже тоже поняла, что в «Стасик» идти не стоит: Сергей Юрьевич к тому времени успел себя показать довольно жестким и авторитарным руководителем, не терпящим возражений. Он и маму толком не дослушал, положил трубку.
Конкурс я выиграла. Получила диплом и пришла в Большой театр. Почти сразу Владимир Васильев предложил мне участвовать в его новой постановке «Заклятие дома Эшеров». Я танцевала с Артемом Овчаренко и Яном Годовским, мы были главными исполнителями.
Это просто подарок судьбы — работать с Владимиром Викторовичем, стать первой исполнительницей в его спектакле. Не могла поверить в свое счастье. Так и норовила ущипнуть себя за руку: я не сплю? И действительно работаю с этим великим человеком?
В Большой взяли на ставку корифейки. Это чуть ниже по рангу, чем солистка, но по зарплате практически одинаково. Я сразу же занялась наработкой сольного репертуара. Педагогом моим стал Николай Максимович Цискаридзе.
Мы очень быстро сработались. Хотя первое время Цискаридзе меня «экзаменовал». Например, спрашивал невзначай:
—А что такое эдельвейс?
Я говорила:
—Цветок. Что за странный вопрос?
Тогда он интересовался:
—А сколько сказок у Пушкина?
Для него очень важен уровень эрудиции артиста. Я отвечала практически на все вопросы, и Николай Максимович успокоился.
В профессиональном плане пройти проверку у Цискаридзе оказалось гораздо сложнее. Его балетный класс отличается очень быстрым темпом исполнения движений. У меня не было такой практики, я не сразу освоилась. Стояла сбоку у станка и умирала от страха. К Николаю Максимовичу ходят одни солисты и примы. У него я впервые увидела Марию Александрову, Екатерину Шипулину, Елену Андриенко и других звезд.
Я за ними не успевала и ужасно этого стыдилась. Хотела показать себя с лучшей стороны, а никак не получалось.
Цискаридзе подкалывал: «Ну-ка, Алина Кабаева, покажи, как ты занимаешься балетом!» Он знал о моем гимнастическом прошлом и видел на московском конкурсе в номере «Клеопатра», поставленном Морихиро Ивата. Я там очень сильно гнулась, делала шпагат, стойки на локтях. Николай Максимович это припомнил.
Когда его назначили моим педагогом, я очень обрадовалась, но и удивилась. Не ожидала, что сам Цискаридзе захочет со мной работать, и вообще это большая редкость — чтобы мужчина взял ученицу-женщину. Потом Сергей Юрьевич Филин будет настойчиво советовать сменить педагога. Дескать, мужчина не может знать женский танец.
Но Николай Максимович его знает! Во-первых, он прошел школу Семеновой и Улановой, много с ними репетировал, внимательно слушал и запоминал каждый нюанс. И потом вводил в балеты не одну молодую исполнительницу. Говорить, что он чего-то не понимает в нашем деле, неправильно. Не случайно многие опытные танцовщицы в Большом театре, если у них заболевают или уезжают педагоги-женщины, обращаются к Николаю Максимовичу, просят с ними позаниматься.
Цискаридзе был не просто моим педагогом, он вводил меня в балеты, которые сам танцевал. Прежде всего — в балет «Щелкунчик». Николай Максимович каждый год танцует его тридцать первого декабря и мне тогда сделал подарок на Новый год. После спектакля подошел Анатолий Геннадьевич Иксанов. Поздравил, подарил цветы.
Было очень приятно.
В Большом приняли хорошо. Зависти или недоброжелательства я не чувствовала. Но поначалу была испугана, не знала, как себя вести. Я достаточно стеснительная, первой никогда не иду на контакт, а в театре мне его, собственно, и не с кем было устанавливать. С народными и заслуженными артистами на классе у Николая Максимовича я в силу возраста и положения не могла общаться. А с остальной частью труппы практически не пересекалась, так как не была занята в кордебалетных репетициях, готовила сольный репертуар с педагогом и концертмейстером. Долгое время я знала только тех девочек, с которыми сидела в гримерке. Обычно все знакомятся на гастролях, а у меня их поначалу не было, и я ходила по театру как по темному лесу, ничего не зная, не понимая. О романтических историях не могло быть и речи.
Я находилась в своеобразной изоляции. Только работала как сумасшедшая, готовила новые партии. Два сезона пролетели незаметно. Все складывалось прекрасно. А потом в Большой вернулся Филин...
О том, что нашу труппу возглавил Сергей Юрьевич, я узнала случайно. В тот вечер шел балет «Раймонда». Обычно, отправляясь на грим перед спектаклем, артисты расписываются в специальном бланке. Рядом с ним и лежал приказ о назначении Филина нашим художественным руководителем по контракту сроком на пять лет.
Сердце екнуло. Рядом стояла Семеняка. Видимо, я переменилась в лице, потому что она спросила:
—Что, прочитала приказ?
—Да, Людмила Ивановна, — упавшим голосом ответила я.
—Ну и почему так расстроилась? Ты же ему всегда нравилась.
Поразмыслив, я расслабилась. Решила, что Сергею Юрьевичу не за что держать на меня зла, мы ведь поступили одинаково. Он винил меня в том, что нарушила договоренность и ушла в Большой. А сам не доработал четыре месяца по контракту в «Стасике» и вернулся в альма-матер, как только представилась возможность. Надеялась, что мы поладим, но ошиблась. «Первый звоночек» прозвучал довольно скоро: меня сняли с парижских гастролей.
Почему — было понятно. Примерно за месяц до этого я ездила в Париж от Фонда имени Мариса Лиепы и танцевала с Цискаридзе «Шопениану» в Театре Елисейских Полей.
Видимо, Филин не смог это пережить. В том, как он относится к Николаю Максимовичу, я убедилась еще во время подготовки к Московскому международному конкурсу артистов балета.
После прихода Сергея Юрьевича в Большой Цискаридзе постепенно перестали допускать к новым постановкам. Лишь один пример: в прошлом сезоне в мае он должен был танцевать премьеру «Драгоценностей». Но перед этим выступил в том же балете в «Мариинке» — с Ульяной Лопаткиной. Спектакль запомнился многим, я видела его только в записи, но должна сказать, что это замечательно. В результате в Большом театре «Драгоценности» Цискаридзе так и не станцевал. Руководство решило, что он... не успеет выучить партию до премьеры.
Многие радовались, когда к нам назначили Филина, он ведь сам был премьером Большого театра, его все знали. Но надежды на то, что «свой» человек будет относиться к труппе с пониманием и уважением, не сбылись. До появления Сергея Юрьевича мы входили в репертуар плавно и постепенно. Руководство ценило ведущих артистов, они танцевали определенное количество спектаклей, и никто их не снимал с роли без объяснения причин. Филин сломал эту систему. Он привел с собой очень много новых исполнителей, которым хотелось себя проявить. С его подачи новички стали оттеснять старожилов. Своих выдвиженцев Сергей Юрьевич сразу делал солистами, ведущими солистами и премьерами. В труппе, конечно, возникло недовольство. Одно дело, когда из Мариинского театра приглашают Светлану Захарову, и совсем другое — когда набирают неизвестных артистов.
Наверное, не случайно в последние два года из балета Большого театра ушли такие звезды, как Андрей Уваров, Наталья Осипова и Иван Васильев. Я не удивлюсь, если за ними последуют и другие премьеры и примы-балерины. Некоторые ведь практически не заняты в репертуаре.
Сергей Юрьевич любит рассказывать, что никого не «зажимал» и не выдвигал на первые позиции без особых оснований. В качестве примера приводит карьеру собственной жены Маши. Мол, при нем она никогда не превратится из солистки в приму: как исполняла маленькие партии, так и дальше будет исполнять. Но в 2011 году, когда худруком стал Филин, Мария Прорвич из артистки кордебалета вдруг сделалась корифейкой и стала танцевать премьеру за премьерой. Да, партии у нее не самые главные, но, по-моему, разница в прежнем и нынешнем положении Марии очевидна.
В самом начале работы Филин говорил артистам: «Заходите со всеми вопросами и проблемами, двери всегда открыты».
Я по наивности верила, принимала эти обещания за чистую монету. Весной 2011 года Владимир Викторович Васильев предложил поехать в Америку с «Заклятием дома Эшеров». Гастроли намечались на июль. Пошла к Сергею Юрьевичу, попросила отпустить.
—Какая Америка? — сказал он. — У нас сейчас ставится балет «Симфония псалмов». Ты там занята.
—Но составы ведь еще не утвердили!
—Ну и что, по числам все совпадает. Ладно, я сам поговорю с Васильевым и решу эту проблему.
—Спасибо, Сергей Юрьевич!
— обрадовалась я.
—Да погоди, потом будешь благодарить.
На гастроли я так и не попала. А Васильев... перестал со мной общаться. Видимо, Филин сказал ему, что я не хочу ехать. Через два месяца после возвращения в Большой у Сергея Юрьевича случился конфликт с Павлом Дмитриченко. Я с ним тогда еще не была толком знакома, знала просто как солиста балета.
Произошла стычка в БРЗ — Большом репетиционном зале. Шел прогон «Жизели». Когда закончился первый акт, Сергей Юрьевич стал кричать на кордебалет: —Вы все проходите не в полную ногу, не стараетесь, не отрабатываете!
Если что-то не нравится, уходите! Я других наберу. Думаете, вас некем заменить?!
Дмитриченко был занят в прогоне. В «Жизели» он танцует Ганса. Паша не выносит даже малейших проявлений несправедливости и тогда не смог промолчать.
—Почему вы оскорбляете артистов, почему не цените их? — спросил Дмитриченко. — Они составляют гордость нашего театра. Кордебалет Большого уже второй год подряд признают лучшим в мире. Или вы об этом не знаете? Так почитайте в Интернете.
Филин побагровел. Он решил показать, кто тут хозяин. Привык так себя вести на прежнем месте работы. Но «Стасик» и Большой — абсолютно разные театры.
У наших артистов очень развито чувство собственного достоинства, что понятно: здесь работают лучшие.
Они сильно повздорили. Самое смешное, что потом Филин чуть ли не в каждом интервью стал говорить, что у нас лучший кордебалет в мире! Но Паше отомстил. Дмитриченко танцевал Злого гения в «Лебедином озере». У нас никогда не меняют составы, только если артист серьезно заболел или с ним что-то случилось. А Дмитриченко вдруг убрали из спектакля без объяснения причин. Началось брожение среди солистов, многие хотели пойти к Филину, чтобы защитить Пашу, но довольно быстро сникли. Наверное, испугались, что их тоже снимут. Или найдут способ наказать как-то иначе.
На том прогоне я и обратила внимание на Дмитриченко. Помню, подумала: «Какой смелый парень!
Ничего не боится». Но мы еще долго не общались.
Однажды вышла из театра и увидела у подъезда Пашу на мотоцикле.
—Садись, — предложил он. — Прокатимся с ветерком.
—Да нет, спасибо. Я лучше на метро.
Повернулась и убежала. Чего-то испугалась.
Только в следующем сезоне наши отношения сдвинулись с мертвой точки. Когда стали общаться, я тут же почувствовала, что Паша — «мой» человек. Он очень нежный и заботливый. Настоящий друг, хороший сын и брат. Павел из семьи танцовщиков. Родители его когда-то работали в ансамбле Моисеева, но уже давно на пенсии. У Паши есть две старшие сестры.
Дмитриченко пришел в Большой сразу после окончания МГАХ в 2002 году.
Он очень талантливый танцовщик, но его творческая жизнь складывалась непросто. После травмы в конце первого сезона начались проблемы с ногой. Паше пришлось перенести несколько операций. Первая оказалась неудачной, нога не заживала, гноилась. Долгое время он не мог работать и уже подумывал о том, чтобы оставить театр. «Если бы мне сказали, что через несколько лет станцую Спартака, ни за что не поверил бы», — вспоминал он. Это одна из труднейших партий и в техническом, и в актерском плане, исполнять ее — настоящее испытание для танцовщика. Тем более для танцовщика с прооперированной ногой.
Павел прекрасно исполнял эту партию. Его трактовку очень ценил постановщик легендарного балета Юрий Григорович.
Дмитриченко вообще один из его любимых артистов. Если бы не он, думаю, Паша никогда не получил бы заглавную партию в балете «Иван Грозный», поставленном Юрием Николаевичем.
Паша любит свою профессию, но он не фанат балета, как некоторые наши коллеги, готовые на все ради новой роли. Всегда говорил, что балет — это еще не вся жизнь, однажды из него придется уйти. Конечно, когда у Паши была работа, он полностью посвящал себя ей. А как иначе, если тебе доверили такую партию, как Иван Грозный или Спартак? Ее ведь нужно не просто станцевать — прожить. Но если выдавалась пауза, Паша не впадал в отчаяние и не сидел без дела. В последнее время активно занимался дачами. Он возглавлял садовое товарищество Большого театра. По понедельникам, в свой единственный выходной, вставал в семь утра и ехал в Подмосковье — встречался с местным начальством, землемерами, строителями, газовиками.
Все было на нем: и оформление участков, и дороги, и газ. Недавно Пашу избрали еще и главой профсоюза творческих работников Большого театра. Артисты, видимо, понимали: так, как он, их интересы вряд ли будет кто-то защищать.
Дмитриченко всегда заботился о других больше, чем о себе. Однажды коллега подвернул ногу на прогоне. Паша сразу бросил репетировать, схватил парня на руки и понес в машину, чтобы везти в травмпункт. Когда серьезно заболел другой танцовщик, Виктор Алехин, Дмитриченко стал инициатором сбора средств на его лечение. Гонорары от премьерного спектакля балета «Иван Грозный» он и многие другие артисты отдали в «фонд помощи Вите».
Алехина удалось отправить в Германию. Слава богу, он идет на поправку.
Как же это несправедливо и больно, что именно тогда, когда Паша наконец получил достойный репертуар и к нему пришел успех, его лишили возможности работать, объявили организатором чудовищного преступления! Мне за него очень обидно — не только как за любимого человека, но и как за артиста. У нас с ним все было так хорошо, о свадьбе думали...
Роман развивался стремительно. В конце ноября вместе отправились в Венецию. Паша организовал волшебную поездку. И пусть она продолжалась всего три дня, я ее никогда не забуду.
Перед отъездом пришел к нам домой — познакомиться с моей мамой. Она его сразу приняла. Видела, что мы любим друг друга, что у нас светятся глаза от счастья.
Паша не стеснялся признаваться в своих чувствах. Однажды написал на асфальте у нашего подъезда: «Анжеля, я тебя люблю!» Мама ахнула, когда увидела огромные красные буквы и рядом — сердце. Обычно меня все зовут Анжелиной или Линой. А Паша — Анжелей.
Мы не афишировали наш роман. Это оказалось легко. Ходили на разные классы, и у нас были разные расписания и разный репертуар. Первым узнал Цискаридзе. Как ни скрывайся, в театре слухи очень быстро распространяются. Мы понимали, что рано или поздно ему «донесут», и решили, что мой педагог как действительно близкий мне человек должен услышать о наших отношениях от нас самих. Пришли с Пашей к нему в раздевалку: —Николай Максимович, мы едем в Венецию.
Вы не возражаете?
—Нет конечно! — сказал он. — Езжайте, ребята. Я за вас рад!
В Венеции было сыро, промозгло. Даже там неважная погода в конце ноября. Если бы не Паша, излучавший удивительное тепло и любовь, я бы, наверное, захандрила и заболела. А так была на удивление бодрой. Три дня таскала любимого по музеям и местным достопримечательностям. Он не выносит подобного времяпрепровождения, терпел все эти экскурсии только ради меня.
Наша последняя на данный момент поездка была тоже в Венецию. В феврале мы оба участвовали в молодежной программе фестиваля «Бенуа де ля данс». Паша по возрасту уже вряд ли может считаться балетной молодежью — в январе ему исполнилось двадцать девять, — его попросили заменить заболевшего артиста.
Танцевали в городке Леньяго, а в выходной вместе с коллегами съездили в Венецию — город нашей любви. Теперь думаю: неужели этим все закончится? Круг замкнулся?
Сергей Юрьевич и его жена в своих интервью называют Пашу вспыльчивым, грубым и вечно недовольным. Мне трудно с этим согласиться. Он мог быть резким, но только с тем, кто хамил, пытался унизить. Многие предпочитают промолчать, а Паша не давал спуску. Непонятно только, откуда у «грубого и вечно недовольного человека» столько защитников и друзей? Они за него борются всеми возможными способами: собирают подписи, составляют характеристики, помогают с адвокатами, носят передачи. Почему, если Паша такой плохой?
Он редко ссорился. Если кто-то, по его мнению, вел себя неправильно, старался объясниться. Я не помню, чтобы Паша когда-нибудь грубо сцепился с другим артистом или постановщиком. И его очень уважают в коллективе.
Никто из людей, знающих Пашу, не может поверить в его виновность. «Дмитриченко — заказчик преступления? — говорят они. — Быть не может! Это не укладывается в голове! И вообще, невозможно представить, чтобы нормальный, успешный мужик решил убить или изуродовать человека и сломать собственную жизнь, жизнь своих близких только из-за того, что его девушке не давали ролей!»
Маша Прорвич рассказывает, что я требовала у Сергея Юрьевича партию Одетты — Одиллии. А он ответил, что у него двенадцать прим-балерин стоят в очередь на «Лебединое озеро», к которому я еще не готова.
И вообще — нужно поработать с педагогом-женщиной. Этот совет, мол, был воспринят Николаем Максимовичем как оскорбление. «Имей в виду, — сказал Цискаридзе Филину, — Анжелина записала этот разговор на диктофон!» Читать такое странно и удивительно. Все было иначе.
Весной прошлого года стало понятно, что меня целенаправленно ставят в менее значимые партии. Вроде бы обеспечивают работой, но совсем другого уровня. Совсем не той, которая была обещана руководством с самого начала, еще до прихода Филина. Николай Максимович решил поговорить с Сергеем Юрьевичем, чтобы он дал мне возможность станцевать «Лебединое озеро». Это было на прогоне балета «Корсар», между актами.
Я не присутствовала при разговоре, но Цискаридзе сказал мне: «Все нормально, он вроде не против». А потом возникла интересная ситуация.
«Лебединое» я могла станцевать в середине мая или в июне. Но меня запланировали на американские гастроли. Я не исполняла в тех спектаклях ведущих сольных партий, но снять Анжелину Воронцову оказалось совершенно невозможно: некем было заменить, хотя у нас на каждую вариацию очередь из семи солистов! Кто выйдет на сцену — зависит от желания или нежелания руководителя. Мне пришлось ехать в Америку, поэтому подготовить партию в «Лебедином» не получалось. Филин действовал в своей обычной манере. Вроде бы что-то пообещал, а потом сделал выполнение обещания невозможным.
—Что же все-таки с «Лебединым»? — поинтересовалась я у Филина, вернувшись с гастролей. — Вы ведь вроде были не против.
—Я и сейчас не против, — ответил он. — Но мы пока не определились с составами на этот балет.
Время шло. В конце сезона — по-моему, в последних числах июля — Сергей Юрьевич вызвал меня к себе.
—Тебе нужно отказаться от Цискаридзе.
—Почему?
—У него заканчивается контракт педагога. По моим сведениям, его не продлят, тебе придется работать с кем-то другим.
—Но зачем в таком случае мне отказываться от Николая Максимовича?
Обострять отношения? Так или иначе все само устроится.
Филин был разочарован. Он толкал меня к скандалу, а я не поддалась.
Это правда, что он советовал поработать с педагогом-женщиной. И не один раз, а постоянно, при каждом удобном случае. Но мои выступления показывали, что и с Николаем Максимовичем все прекрасно получается. И я каждый раз отвечала: «Мой педагог меня полностью устраивает, с ним комфортно работать, к тому же он дает классы. А именно с класса начинается профессиональная подготовка артиста».
Начался следующий сезон. С «Лебединым» по-прежнему было неясно. В декабре прошлого года я рискнула зайти к Филину. Ничего не требовала, только сказала:
—Сергей Юрьевич, я все-таки хотела бы попробовать себя в партии Одетты — Одиллии.
Вы ведь знаете — я давно танцую на концертах и па-де-де, и адажио из «Лебединого озера» и довольно неплохо подготовлена. К тому же этот балет идет гораздо чаще других, туда проще ввестись.
—Ну и?
—Можно я подготовлю еще какие-нибудь кусочки и покажу вам?
—Ну подготовь...
Никакого сопротивления я не почувствовала. Но и ничего определенного снова не услышала.
Когда вывесили составы балета «Щелкунчик», увидела, что из двадцати спектаклей у меня всего два.
Конечно, это было не очень приятно, но что я могла поделать? У нас не принято оспаривать решения руководства. И когда я слышу, что Паша якобы требовал сделать себя премьером, а меня примой, то удивляюсь, что это говорит балерина Большого театра, прекрасно знающая его специфику. Там нет практики «делания» звезд по мановению чьей-то волшебной палочки.
Мы с Пашей не зациклены на званиях. Да, мне хотелось и до сих пор хочется станцевать в «Лебедином озере» — потому что есть наработки и в этот часто идущий балет легче ввестись. Но для того чтобы исполнять Одетту — Одиллию, необязательно быть примой. И Паше не требовалось быть премьером, чтобы танцевать Спартака и Ивана Грозного, что он и делал.
Из-за меня он никогда не вступал в конфликт с Филиным.
А других отстоять пытался. В декабре прошлого года собиралась комиссия по грантам, которые раз в три месяца получают все артисты балета Большого театра. На ней решалось, кто сколько получит. Последнее слово было за худруком. Сергей Юрьевич постарался уменьшить выплаты тем, кто не был ему интересен и нужен, и увеличить их своим выдвиженцам. Паша попытался восстановить справедливость, после чего был выведен из состава комиссии.
Конечно, он переживал, что любимую девушку не ставят в какие-то партии или снимают с гастролей, но ему и в голову не приходило идти к нашему руководителю качать права. Это противоречит театральной этике.
Одно время мы обсуждали возможность моего ухода в другой театр. Паша говорил: «Если ты это сделаешь, я тебя только поддержу.
В конце концов есть и другие хорошие труппы». Вообще, мы не часто обсуждали профессиональные дела, он говорил, что лучше посоветоваться с педагогом, и я убеждена, что никакие мои неприятности не могли послужить причиной его конфликта с Филиным, якобы и приведшего к трагедии...
Я верила, что кошмар развеется, мы вытащим Пашу из СИЗО. Его друзья и коллеги не сидели сложа руки, собирали характеристики, поручительства, готовили коллективное письмо.
Седьмого марта в театре состоялось собрание, на которое пришли работники следственных органов. Они говорили о Пашиной вине как о чем-то доказанном и дали всем понять, что дело фактически закрыто. Труппа возмутилась. А после реплики адвоката Филина:
—Почему вы так переживаете за Дмитриченко?
У него в СИЗО нормальные условия. Почему вы не переживаете за Сергея? — все просто заорали:
—Да как вы можете такое говорить?!
Положительную характеристику на Павла Дмитриченко подписали сто пятьдесят работников Большого театра. За него поручились тридцать народных и заслуженных артистов. Коллектив встал на сторону Паши. Я не слышала, чтобы кто-нибудь говорил: «Да, конечно, его надо посадить! Он мерзавец, подлец!»
Письмо в защиту Паши подписали триста пятьдесят человек. Потом некоторых из них странным образом сняли с гастролей в Лондоне — Марию Аллаш, Анну Леонову...
Родителям Паши через две недели после ареста сына дали свидание.
Он держался, чтобы их не расстраивать, и они старались показать, что все в порядке. Паша за них волнуется, особенно за маму: у нее диабет и она инвалид второй группы.
Недавно они рассказали мне, что ходили в храм и беседовали с батюшкой.
—Знаешь, Лина, что он сказал? Наверное, эти события были посланы Богом, чтобы сохранить Паше жизнь. Да, он в заключении, но живой. А на свободе с ним, возможно, произошло бы что-нибудь ужасное.
—Что? — не поняла я.
—Ты же знаешь, как он гонял на машине, на мотоцикле.
Один раз чуть не погиб. Таким образом Бог решил его уберечь.
Паша как-то попал в аварию на своем «БМВ», спасли только подушки безопасности. Он не пострадал, но машину пришлось отвезти на свалку. Слова батюшки показались мне несколько странными, но я решила: «Пусть будет так, если это дает какое-то утешение родителям Паши».
Меня в тюрьму пустили всего один раз, в конце апреля. Но и это — большая удача. Свидания даются близким родственникам, а мы не являемся супругами. Следствие просто проявило сочувствие.
До сих пор не могу без слез вспоминать о нашей встрече. Думала, поговорим как люди хотя бы час, а пришлось общаться по телефону через решетку и два стекла.
Я сидела в специальной кабинке, напротив — через охраняемый проход — был Паша. Он не жаловался, наоборот, говорил, что все хорошо, его не обижают, есть возможность нормально питаться. Но постепенно рассказал, каково ему пришлось.
С пятого по седьмое марта Паша был на допросах и двое суток практически не ел. Почему-то так получилось, что когда других подследственных кормили, с ним все время проводили важные мероприятия.
Четыре часа Паша провел в так называемом «стакане». Я толком не поняла, что это — специальная камера или какая-то будка. В ней может находиться только один человек и только в определенном положении — стоя или согнувшись пополам. Адвокат нам сначала попался неопытный, не мог ни на что повлиять. Даже не озаботился тем, чтобы накормить Пашу.
Фактически он был предоставлен самому себе. А мы ничего о нем не знали и сходили с ума. Только дней через пять из СИЗО передали записку Паши: «Ничему не верьте и держитесь. Главное, чтобы все были здоровы, а у меня все нормально, ем три раза в день». Но пока мы не имели возможности организовать передачи — были праздничные дни, — Паша практически сидел голодным. То, что дают арестантам, невозможно есть. И миска у каждого одна, в нее кладут только первое или второе или сваливают все в кучу.
Я старалась не плакать, когда его слушала. И он, чтобы поддержать меня, улыбался, шутил. Не казался испуганным или подавленным, хотя, конечно, ему тяжело. После суда, состоявшегося шестнадцатого апреля и продлившего Паше содержание под стражей, у него даже прихватило сердце.
На свидании интересовался делами в театре.
Сказал: «Ты не раскисай. Обязательно работай». Я не стала рассказывать, что отношения с Галиной Олеговной Степаненко, и. о. худрука балета Большого театра, пока не очень складываются. Паша мне говорил, что она в свое время была к нему неравнодушна...
Я постаралась его приободрить. Сказала, что ребята борются, собирают деньги. «Лучше отдайте их Вите Алехину. Ему они нужнее», — ответил Паша.
Мучивший меня вопрос: почему он признался в том, чего не совершал, задать я не смогла. На свиданиях не разрешается говорить об обстоятельствах дела, обсуждать то, что составляет тайну следствия.
Но что бы ни писали о Паше, не верю, что он как-то замешан в произошедшем с Сергеем Юрьевичем.
Эта встреча стоила мне огромных сил. Вернувшись домой, позвонила Николаю Максимовичу, впервые в жизни попросила отменить репетицию. «Да-да, конечно, я все понимаю», — ответил он. А я повалилась на кровать и пролежала до самого вечера. Даже плакать не могла.
Мой педагог меня очень поддерживает. В середине мая мы с Николаем Максимовичем ездили в Казань на Фестиваль классического балета имени Рудольфа Нуриева, танцевали балет «Жизель». Это стало настоящей отдушиной. В Большом театре пока есть работа, но она совсем другого уровня.
Я не знаю, что будет дальше. Человека, заключенного под стражу, практически никогда не выпускают до суда.
И очень редко оправдывают. От адвоката слышала, что в Москве выносят всего полпроцента оправдательных приговоров, но очень надеюсь, что Паша в них попадет...
Подпишись на наш канал в Telegram