Если по верхам на мою жизнь глянуть, можно по-всякому рассудить. Дескать, «понаехала» очередная провинциалка Рязанова в столицу, мертвой хваткой в московского парня вцепилась, прописку, жилье получила, а потом бросила его, закрутила роман карьеры ради…
— Слушай, Рая, у тебя нет хорошего телевизионного мастера? — неожиданным вопросом останавливает меня на улице Всеволод Шиловский.
Озадаченная, пожимаю плечами: —Да нет вроде...
—Понимаешь, мой ящик, похоже, сломался: какой канал ни включу — везде ты!
Или мужик во дворе хватает за рукав:
—Что же ты меня вчера подвела!
—?!..
—Ну как?
Я на всех парах бегу после работы домой в ожидании вечернего свидания, включаю телевизор — а тебя там нет!
Самое смешное, что всякий раз, как дитя малое, покупаюсь на эти шутки. Верю: у того телевизор сломался, этого подвела! Потому что в свои без пяти минут семьдесят годков вечно несусь сломя голову, что на своих двоих, что на колесах — я тот еще лихач, лакомый кусок для гибэдэдэшников.
А как иначе везде поспеть, если жизнь по минутам расписана? Ведь и в самом деле — ни дня без съемки или спектакля. Счет вышедшим на экран фильмам давно потеряла, после того как их число перевалило за двести.
Зато на театральную сцену Рая Рязанова вышла впервые — в шестьдесят! В том же примерно возрасте, участвуя в экстремальных гонках на льду, дважды получила кубок и звание «Автоледи». Потому могу пойти дальше героини Веры Алентовой из фильма «Москва слезам не верит» и сказать, что и в шестьдесят жизнь только начинается! Это я теперь точно знаю.
Нет в моем безусловном счастье никакой личной заслуги — лишь великая милость судьбы. Грех жаловаться. Только очень жаль (удивительно, но с годами все острее и острее), что мама моя ничего этого не знает, не видит.
И отец, которого не знала и не видела я. Где-то в глубине детской памяти два коротких эпизода встреч с ним — не то сон, не то грезы наяву...
Так получилось, что мы откровенно с мамой на эту тему никогда не разговаривали. Сегодня такое может показаться странным, но в том исстари сложившемся русском укладе, а корни у нас деревенские, определенная дистанция соблюдалась строго и беседы на подобные деликатные темы уж точно не были возможны. Неловко, стыдно, что ли, в общем — табу, которое никак специально не декларировалось, просто носилось в воздухе, впитывалось еще с молоком матери. Кто-то сочтет сие пережитком прошлого, спишет на необразованность, а по мне это имеет прямое отношение к почитанию родителей. И точно милее сердцу, чем сегодняшняя борьба за равенство прав тинейджеров со своими «предками».
Так или иначе, но мне в юности в голову не приходило, что могу задавать маме вопросы, как говорится, личного характера.
А когда вошла в солидный возраст, мамы уже не стало. Не успели мы с ней наговориться. Да и не до задушевных бесед ей было, приходилось выживать, детей тянуть в одиночку — годы-то какие тяжкие шли: война, потом разруха послевоенная. Я родилась в 1944-м.
Из обрывков, которые удалось где-то краем уха уловить, складывается примерно следующая картина. Мама родом из-под Рязани, деревня Бычки, она была старшей, после нее бабушка еще четырех девиц родила. Дед говорил: «Будем добивать до сына». Мальчик появился на свет шестым. Так что маме моей учиться не довелось — нянчила младших.
Еще бабушка посадила ее за прялку, а сама вязала из этой пряжи, одевала детей, что-то продавала.
Первый мамин муж, тот самый Рязанов, фамилию которого я ношу, угорел в бане, оставив ее молодой вдовой с дочерью — моей сестрой Антониной на руках. Во время войны мама каким-то образом оказалась в Казахстане, в Петропавловске. Я так думаю, что тогда иных причин уехать, оставив дочь с бабушкой в деревне, кроме борьбы за хлеб насущный, быть не могло.
Не знаю доподлинно, что за беда с отцом приключилась, но нашла его мама на дороге умирающим, замерзающим — дело было в начале зимы сорок третьего года. Притащила домой полуживого, выходила. И в октябре 1944-го появилась я. Ждали они мальчика — Бориса, а родилась девочка.
Папа сказал: «Ну, не Борис, так Раиса!» — от него получила имя и отчество Ивановна. При этом у отца, он из Мичуринска, там уже были жена и шестеро детей.
Похожая история показана в знаменитой картине семидесятых «Подсолнухи» итальянского режиссера Витторио Де Сика. По сюжету русская женщина в ту самую Вторую мировую войну так же подобрала и выходила умирающего итальянца. Но в фильме он остается жить со своей спасительницей, в то время как жена в Италии (ее играла Софи Лорен) любит, страдает, ищет и ждет.
Моя мама отправила отца обратно в семью. И судя по тому, что осталось невысказанным, по тому, что было между строк, мама тоже любила и ждала — вопреки собственному решению.
Потому что в первый класс я пошла в Мичуринске. Может, так, а может, по-другому, но для меня очевидно одно: между отцом и матерью не было лжи и недоговоренности. Ведь никогда, даже в порыве чувств, она ни словом не выразила ни малейшей досады, ни обиды: дескать, связалась, ах он такой-сякой, обманул, воспользовался. Нет, не было ничего подобного.
Думаю, что я — дитя любви и расставание родителей не было легким для обоих. Это стало настоящей человеческой драмой, когда война, разбросав одних, сблизив других, поставила двух людей перед непростым решением вечного конфликта между чувством и долгом.
Помню, как увидела папу в дверном проеме в детском садике: я была крошечной и от этого те белые двери казались мне огромными.
Отец, головой подпиравший притолоку, предстал просто великаном. И этот большой мужчина (ясно его вижу) глядел на меня и плакал — тихо, беззвучно. Мама не разрешала ему ко мне подойти, не знаю почему — может, чтоб не привыкали друг к другу. И вот так мы смотрели — глаза в глаза — издали и плакали... Втроем.
А однажды мама надела на меня красивое бордовое плюшевое пальтишко и нарядный платочек, вывела на дорогу и говорит: «Давай, доча, поставлю тебя на пенечек, папа появится и сразу тебя увидит. Ты вот так подними ручку, он остановится, мы сядем и поедем с ним. Смотри, смотри — его машина». Я с готовностью выставила ручку, грузовик притормозил, папа выскочил к нам — молодой, красивый, чернявый, — подхватил меня на руки и поднял высоко-высоко...
Потом мы все вместе забрались в кабину, отец посадил меня к себе на колени. Я держалась за руль, а он обнял, накрыл мои ладошки своими огромными теплыми руками и вез свой экипаж — уверенно и спокойно. Было та-а-к хорошо — ехать бы и ехать! Мама молча сидела рядом, мы катили, казалось, долго-долго по пустой, уходящей за горизонт дороге, на которую садилось солнце...
Больше своего отца я не видела и ничего о нем не знаю. Из Мичуринска мы переехали в Раменское под Москвой, жили сначала в огромном густонаселенном бараке, где не было ни стен, ни дверей. Кто побогаче отделял территорию повешенным на веревках ковром, кто-то старенькими одеялами или обычными простынями — это были комнаты. Слышимость стопроцентная, видимость — как повезет: лампочки висели через две такие каморки.
Так что у кого-то светло, у кого так себе, а у кого — совсем темно. Как уроки делать?
Во второй класс мама отдала меня в лесную школу. Случился там один инцидент. Удивительная штука память: многое стерлось, вспыхивают, как кадры, какие-то разрозненные эпизоды. Но имя мальчика — Гена Наркевич — помню четко. Школьный туалет, обычный, деревенский, был на улице, я на переменке — туда. Можете представить ужас восьмилетней девочки, когда увидела Генкины глаза сквозь дырку в досках?! Лучше умереть, чем этот стыд! И ведь беспомощность полнейшая: ладно б ударил — у меня рука тяжелая, в обиду себя не дала бы. А тут, со спущенными штанами, что ты можешь сделать? Оказалось, он постоянно за девчонками подглядывал, не я первая была. Зато — последняя.
Мамке пожаловалась. А Меланья Григорьевна моя с виду скромная и смиренная, но вот такого мамкиного, чтоб дитя защитить и другим неповадно было, этого у нее не отнять. Пришла, попросила учительницу выйти из класса — непедагогично при ней, схватила Генку за ухо и к парте носом: «Если еще раз моя дочка на тебя пожалуется, я тебе оба уха оборву». Отпустила и ушла. К всеобщему девчачьему ликованию Наркевич визжал как поросенок.
Так что мамка мне и за батьку была: если надо, горой встанет. Но и дочке спуску не даст, всегда держала в строгости: и ругала, и руку прикладывала. Однажды купила в подарок велосипед — как уж она насобирала, из чего выкраивала, одному богу известно. Я тут же радостно покатила к подружке, чтобы велик показать и телевизор посмотреть, своего не было.
Подарок на пороге бросила — его и украли.
Мама поставила меня в угол на колени: мол, будешь стоять всю ночь. Сама легла. Не спала конечно. Мне уже невмоготу на коленях, присаживаюсь, на стенку облокачиваюсь. Она тут же: «А ну-ка, встань!» Ною, но поднимаюсь — а куда деваться, послушно стою, искупаю вину. Потом, видно, сморилась совсем — проснулась у нее под крылышком. Чувствую: тепло, мягко, мамкой пахнет — ну, думаю, значит простила.
Вот так — и кнутом и пряником. Тогда бывало обидно, сейчас хорошо ее понимаю: жили-то трудно, тяжко ей все доставалось. На стройке вкалывала чернорабочей: носилки в зубы и вперед — кирпичи да раствор таскать.
Покупалось все на вырост. Если форма школьная, то сначала она чуть выше «макси» была, мама уговаривала: «Раечка, ну ты же вырастешь».
По мере того как подрастала, платье поднималось до «миди», потом — и до «мини». Мама и сама шила — руками, машинки никакой в помине не было.
Я всегда ждала первого апреля, потому что в этот день покупали мне новые чулочки. Они очень быстро рвались на коленках, и до следующего первого апреля мама их зашивала да штопала. И вот уже март был на дворе... Помню тот прямо черный день, когда из тарелки радио зазвучал трагический голос диктора, я даже забралась с ногами на диван, чтоб лучше слышать. Голос объявил, что пятого марта 1953 года скончался Иосиф Виссарионович Сталин... И сразу вокруг — скорбь, скорбь. Слова этого тогда не знала, но кожей чувствовала: случилось такое, что коснулось не одного человека, а просто всех.
Отовсюду «ой» да «ах», стенания, плач — будто рухнуло небо.
Про Сталина я знала. Мы с мамой любили петь, нас частенько просили в гостях, и мы затягивали: «На дубу зеленом да над тем простором два сокола ясных вели разговоры. А соколов этих люди все узнали: первый сокол — Ленин, второй сокол — Сталин». Потом уже по разговорам скумекала, что умер тот самый человек, благодаря которому с каждого нового апреля снижались цены. Так что плакали и мои чулочки. А согласитесь: неплохая была традиция? Теперь первого апреля страна отмечает День дурака. И все смеются. Хотя цены с каждым годом — все вира и вира. Такой народ обухом не перешибешь.
Вот Меланья Григорьевна маялась на разных тяжелых работах, чтобы детей поднять. Не до рефлексий ей было, не до дум бессмысленных и бесполезных — выживать надо, потому как достаточно в каждом дне своей заботы.
А значит, впрягайся, иди, по сторонам не гляди, свою борозду вспахивай. Неоткуда у русского человека взяться привычке к легкой жизни — и все тут, другой у нас замес. Испокон веку так. Да и кто сказал, что должно быть легко?
Сестра моя старшая хоть и жила в деревне с бабушкой, но и им надо было помогать. Когда у Тони туберкулез обнаружили, мама привезла ее в Раменское, бегала по больницам. Операцию сестре сделали, она на костылях ходила, потом с палочкой. Конфликтовала постоянно с матерью, упрекала бесконечно, носила всю жизнь обиду, что та оставила ее у бабки. Взрослая вроде уже была, но не хотела понимать, что не по маминой доброй воле все вышло, нужда заставила.
А я так совсем ни при чем, но и меня она в штыки принимала, видно, простить не могла, что при маме росла. Ближе сошлись мы только после смерти матери: что имеем — не храним... А потом и Тони не стало.
Когда я в классе седьмом-восьмом была, маме повезло устроиться на хлебное место — посудомойкой в вагон-ресторан. Я еще знать не знала, что такое «принести в подоле», но фразу эту уже услышала, запомнила: «Принесешь в подоле — убью». А чтобы ветер перемен и свободы, пока она в рейсе, не унес подрастающую дочь на гулянки, смекалка житейская подсказала ей привязать меня к месту — баяном. И денег ведь не пожалела на дорогой инструмент, знала — окупится сторицей. Баянист — всегда первый парень на селе: сыт, пьян и нос в табаке. Не беда, что девочка! Она мне это грузило — бац! — на коленки: вот хошь не хошь, к ее возвращению вызубри да что-нибудь новое сбацай.
Ох и возненавидела я его!
Прямо рядом с домом был клуб. И подружки мои к нам приходили, чтоб пальто оставить, а потом со вчерашним использованным билетом, где «контроль» оторван — шмыг! — на танцы. Их, раздетых, и пускали, вроде как они выходили воздухом подышать. А я дома, придавленная к стулу баяном, растягивала мехи туда-сюда, вздыхала вместе с ними, разучивая очередные народные страдания.
Мы тогда уже в общежитии квартирного типа жили. Три комнаты анфиладкой, одна в другую, в средней стояли две наши кровати. Готовили на примусах и керосинках. Котлеты уже могли себе позволить, по шесть копеек штука. Холодильников не было, поэтому мама жарила все сразу, уезжая, оставляла мне из расчета одну котлетку на день.
Летом с рейсов фрукты привозила. В общем, жить стало легче, жить стало веселее.
Но все самое лучшее мама припасала для поездок в деревню. Полные сумки наворачивала: банку селедки, пару батонов колбасы по два двадцать — это было что-то запредельное, ничего подобного в Бычках не видывали. Привезу, бабуля всю эту снедь сразу в погреб. Доставала только в праздники, а если нам позволялось поучаствовать в застолье, строго-настрого наказывала: «Вот поставлю на стол — не есть перёд гостей».
Мне стали разрешать, только когда в музучилище поступила. Да и то потому что тоже вроде как гостья и вдобавок — баянист. Бабушка Матрена пекла каравайцы: тоненькие-тоненькие блины, сложенные пополам, укладывала горой на одну половину большой тарелки.
А на другую половину наливала сливки — такие густые, что ложка стояла. Все ж свое — и корова, и коза в хозяйстве. Каждый брал по каравайчику, в трубочку сворачивал и в сливки обмакивал. С одной тарелки — и все сыты. А у Матрены стол богатый: еще и колбаса, и селедка свеженькая жирная, не та, что в сельпо, ржавая.
—Это все Раечка привезла.
—А она чья?
—Ну, это первой моей, старшей, дочка.
Пили тоже из одного стакана. Рюмок да бокалов в доме не было, кружки только, но из них сами пьем, а для гостей — почетный стакан. Дед брал четверть самогонки, под мышкой бутыль удерживал, наливал и протягивал первому, потом второму — так по кругу, кто сколько отопьет: мужики хлобыстали по полному, женщины по чуть-чуть отхлебывали, вроде стесняясь, по-интеллигентному.
Все равно в конце все были одинаковые, потому что первые два круга бабы промахивались, а уж потом, когда никто не следит, добирали свое.
И мне наливали. На первом глотке бабушка согласно головой кивала: ладно, мол, чтоб баян шире звучал. Как только второй, Матрена Кузьминична глазами — зырк! — рука моя тяжелела, стакан опускала. Взгляд-то один что у мамы, что у бабушки — не забалуешь.
А когда вроде попили-поели — ну теперь давай, Рая, сыграй — и песни заводили. Тут уж со двора — долой! Надо, чтоб все слышали, вся деревня знала: вона как у Матрены гуляют. И вот идем, растянувшись во всю ширь улицы.
Матрена Кузьминична — рослая, здоровая, настоящая русская баба, тогда не в нынешнее время: достаток определялся по ширине хозяйки. Григорий Петрович — даром что аж на голову ниже, щупленький да маленький, а шесть штук детей настрогал.
Бабушка меня под правую руку держит, дед слева пристроился. Оба пьяные, тянут каждый в свою сторону — мне то ли их собирать, то ли мехи растягивать. А они знай подзадоривают: «Играй, шибче играй!» И вот так идешь враскорячку и все смыжишь и смыжишь по клавишам — до мозолей и на руках и на плечах от ремней. Одним днем-то не обходилось — и месяц, и два гуляли, пока каникулы мои не закончатся. В Бычках как заведено: сегодня Матрена всех собирала, а потом к каждому, кто в гостях побывал, по очереди — с ответным визитом. А то что ж получается: у них весело, а у нас?
И Раечку давай! Чтобы вечером с песнями по деревне под баян — святое дело!
Так что наш народ и работать, и отдыхать мастак. И вся я целиком его жизнью пронизана. Настолько, что и по сей день той же масти, что дорогие мои Матрена да Меланья, хоть в столице уже полвека как и живу теперь в трех шагах от Кремля. Потому, видно, меня все время и приглашают играть простых русских баб — матерей и бабушек, которые во все времена молча взяли, взвалили на свои плечи бревнышко да и понесли. Благодаря таким Земля пока еще и вертится.
Как же вышло, что в гости к ним Рая Рязанова, их роду и племени, заглядывает с другой стороны телевизора? Нет у меня ответа. Но как было — по порядку расскажу, ничего не утаю.
Сама не понимаю даже, каким образом меня в музучилище взяли: образования музыкального за плечами ведь не было. А что умела? В Доме пионеров в хоре аккомпаниатор был, тонику, субдоминанту, доминанту показал — вот и вся моя подготовка. С ним же какой-то вальсок да полечку разучила. Приехала к маминой сестре в Рязань, а сын ее, брат мой двоюродный, в этом училище учился. К его педагогу пришла, свой скудный репертуар изобразила, тот меня спрашивает:
—Все?
—Все.
—Вообще все?
—Вообще все.
—Ну а в школе-то училась?
—Да, восемь классов.
Это потом поняла, что он про музыкальную школу спрашивал, а я-то про обычную отвечала. Чудо да и только — но он меня взял и за четыре года до такой степени выдрессировал, что замахнулась в консерваторию поступать. В Горький поехала, прошлась по просторным коридорам, послушала, как в репетиториях абитуриенты играют, запаниковала: «Куда ты, Рая, лезешь? С чем хочешь поступать, с ума сошла?!» — и дала деру домой. Мама спрашивает:
—Ну что, дочь, поступила?
—Не, мам, в этом году девочек не принимают.
—Ну и хорошо. Пойдешь работать.
И опять в Рязань к тетке, целый год преподавала в музыкальной школе деткам.
Это — днем, а вечера после работы свободны. И попала однажды в местный театр на «Ромео и Джульетту». Попала — и пропала. Про Шекспира ничего до того не знала. Педагог мой по баяну как-то спросил, читала ли «Тихий Дон». Ответила: «В кино видела». Он на меня посмотрел, будто я с пальмы спустилась, и взялся за мой образовательный уровень, велел прочитать «Поднятую целину». Проверял досконально, вопросы задавал, очень пригодилось потом. В театральный поступала с диалогом Давыдова и деда Щукаря. Но вот до Шекспира мы с ним не дошли.
В театр теперь ходила регулярно, тупо на один и тот же спектакль. Билет был дорогой, по рупь тридцать, покупала входной — за тридцать копеек, но садилась на первый ряд, благо аншлага не бывало. И всякий раз заливалась слезами, когда влюбленные погибали.
Ромео лежит отравленный, Джульетта вонзает кинжал себе в грудь и произносит: «Вот твои ножны». Они на сцене — крестом друг на друге, а я реву навзрыд. Меня выводили из зала, потому что мешала зрителям. Не знаю, в образ влюбилась или в актера — не суть. Важно, что Ромео умирал, и это было страшнее всего на свете. Но на следующем спектакле он опять выходил на сцену — красавец, глаз не оторвать.
Всегда приходила немножко пораньше в надежде, что вот сейчас из-за занавеса выйдет режиссер и скажет: «Товарищи, извините, сегодня спектакль отменяется, потому что Джульетта поскользнулась и сломала ногу». И тогда вскочу и крикну: «Не надо отменять! Можно — я?! Я сыграю!» Излишне говорить, что знала наизусть и всю пьесу, и все мизансцены. Представляла, как на меня наденут то самое платье, в котором она знакомится с ним на балу, — и я все-все сыграю.
Этой мечтой жила долго-долго. Вот как хотела быть рядом!
Перед каждым спектаклем администратор предупреждал:
—Смотри — ни звука, а то не станем больше пускать, имей в виду!
—Нет-нет, не буду!
Но любимый умирал снова и снова, я честно старалась держаться, зажимала рот руками и — опять ревела белугой. И до того дошло, что артисты не могли сдерживаться тоже. Они ж все видят: «Во, во, твоя-то, глянь, опять рыдает!» И живот у погибшего Ромео начинает ходуном ходить от смеха, а на нем — Джульеттина голова в такт подпрыгивает.
Денег на цветы у меня не было, да и духу не хватило бы приблизиться. Тем более автограф попросить. Но у служебного входа ждала с самого первого дня. Стою, издали наблюдаю, не дай бог, увидит: стыдоба-то какая. Вышел кто-то, разглядела лицо под кепочкой — он! И чуть ли не на цыпочках за ним. Так после каждого спектакля его провожала.
Вот очередной раз он шел-шел, обернулся, я — за дерево, выглянула — нет никого! Батюшки-светы, потеряла! Куда ж дальше? Заворачиваю наугад — немая сцена. Стоит мой Ромео, а перед ним — барышня! Он еще и руку ей целует. А кепочку-то снял, и — о ужас! — у него лысина во всю голову! Я чуть в обморок не грохнулась. Как же так? А молодость и красота — где ж? Лысина-то откуда? У него же на макушке такой роскошный кок был! Какой обман! Все у меня внутри будто оборвалось.
Оскорбленная в лучших своих девичьих чувствах, больше его не провожала. И на спектакль больше не пошла.
Решила, что непременно поступлю в театральный, выучусь, вернусь, мне дадут роль Джульетты и я сыграю вместе с ним. И пусть знает! Что — знает? Что хотела этим доказать? Отомстить — за что? Да! Да! Да! За великий обман. Я страдала, терзалась, а он — нет. Не имел он права меня, неискушенную, так в себя влюблять. Мало того что завлек, так сам оказался старым и плешивым.
В тот же год и поступила. По сей день диву даюсь, как мне это удалось. Не то что помощи — совета спросить не у кого, я же даже в драмкружках не занималась. Когда сообщила о своем решении маме, она уже пенсионеркой у дома на лавочке сидела, так ее единственный вопрос был: «Раечка, а артисты сколько получают?»
Я, когда в меня любовный червячок залез и начал грызть, стала в библиотеке журнал «Советский экран» просматривать, там и вычитала, как главная из наших «девчат» Надежда Васильевна Румянцева училась во ВГИКе.
Рассудила про себя, что ВГИК — на ВДНХ, это далеко, выбрала «Щепку», потому что в центре и рядом с метро. Диалог выучила, басню и пришла на экзамен скромная такая, с хвостом, простой аптечной резинкой затянутым, в зеленом платье, носочках беленьких. Вошла в аудиторию на деревянных ногах, руки по швам, и, как первоклашка, громко объявила: «Я — Рая Рязанова из Рязани, двадцать лет!» Почему меня взяли — загадка. К слову, поступила я в училище при Малом театре, а окончила ГИТИС, нас первого сентября всем курсом туда перевели.
Учеба заполнила жизнь целиком. Всегда была старательной, прилежной. Допоздна задерживалась то в библиотеке, то отрывки репетировала. Все доставляло массу удовольствия, сценическое движение, танцы — просто моя стихия.
На втором курсе к нашему потоку присоединился Юра Перов, он вернулся из армии. Пришел, увидел, победил. Так все стремительно закрутилось, и опомниться не успела — оказалась замужем. Как с нами такие вещи происходят — одному богу известно.
Это было тем более странно, что поначалу он на меня произвел далеко не лучшее впечатление. Хотя, явившись в моряцкой форме, выглядел молодцом: высокий, стройный, подтянутый. И на просьбу нашего педагога Платона Владимировича Лесли прочесть что-нибудь стал декламировать Маяковского.
А там — и на «б», и на «е»! Девчонки сразу глазками — хоп! — на него. А я с мамкиным воспитанием — ой! — голову в плечи вжала, прямо покоробило всю, думаю: «Фу, пошляк какой!»
И Платон Владимирович, и все остальные понимали: то ж Маяковский, только Рая не понимала. «Завтра приготовьте этюды с поцелуями», — огорошил педагог, у нас до сих пор такого не было. И все девицы к дерзкому новичку — ручейком, Рязанова — в другую сторону. «Юр, ты прямо нарасхват, — заметил Лесли. — Что ж такое, девочки, у нас вон еще сколько мальчиков?!»
А потом — не знаю, как случилось. Вышла раз из ГИТИСа, а с первым снегопадом навалило огромные горы, белые, пушистые. Поманила меня эта снежная постель, плюхнулась в сугроб, руки раскинула, сижу словно на троне.
Тут и Юра выходит:
—Сидишь?
—Сижу...
—А пойдем ко мне в гости, здесь недалеко.
Вот ни с того ни с сего. И пошли.
Мамы Юриной уже не было в живых, отец жил в Шатуре, а сын с двумя старшими сестрами в коммуналке на Арбате, тогда это был район Собачьей площадки. Мы после института голодные, сестра нас картошкой жареной накормила и ушла. А Перов, чтобы личное пространство было, ведь в одной комнате — сестра, в другой — сестра, чулан для себя оборудовал, стены в красный цвет выкрасил, топчан поставил, полки книжные повесил. В свою каморку меня заводит и говорит: «Сейчас развратом займемся!
Погоди минутку» — и вышел. Я — чуть не в слезы, сижу, поджалась вся, не знаю, с чего он будет этот разврат начинать. Почему не сбежала? Оцепенела наверное.
Юра входит с подносом, на нем — две чашки кофе, сигареты «Прима», пепельница, спички. Ставит передо мной: «Ну-с, начнем?» Открывает пачку, прикуривает: «На!» Взяла, а «Прима» без фильтра, рот весь в табаке, куда его девать — не плеваться же. Ведь изображаю леди: сижу нога на ногу, чашечку кофейную двумя пальцами держу, мизинчик оттопырила — куда там. Этим весь наш разврат и ограничился. Но как тогда начала, так по сей день и развратничаю — с сигаретой и кофе.
Потом Юра отвел меня в общежитие и с того дня провожал после занятий постоянно.
То есть как провожал — просто вместе с институтскими ребятами ехали в трамвае. Потом он спускался со ступенек и, как джентльмен, подавал руку. А однажды сказал: «Выходи за меня замуж». И вроде я готова была, ведь что такое слова — лишь слова. На занятиях взгляды друг друга ловили, шея сама все время разворачивалась туда, где он. В одних только взглядах любовь и выражали, до свадьбы не целовались даже. Когда Юра предложение сделал, я ему прямо: «Ты хорошо подумал? Вдруг я замуж выхожу, чтобы в Москве остаться?» А Перов на этот раз своими словами, без Маяковского обошелся — буквально «пропикал» в ответ все, что думает.
Любопытно, что расписались мы в тот самый день, который в детстве ждала как манны небесной, — первого апреля.
Он говорит:
—Тебя не смущает?
—Нет, наоборот.
—Давай назло всему!
—Давай!
Платье и фату для невесты, пиджак парадный и галстук для жениха в костюмерной института взяли, с сокурсниками в кафе «Лель» собрались, погудели. Для родственников мама у себя в Раменском свадьбу справила, после застолья с гостями деликатно удалилась и оставила одних. И первая брачная ночь была у нас, как положено, первой. На этот незнакомый мне любовный зов все мое женское естество откликнулось. Проснулась с ощущением, что мы уже не каждый по отдельности, а одно целое — и на всю жизнь.
Хотя еще очень долго мужа стеснялась: как утром вставать?
Вот где ужас! Все запахивалась, куталась в ночную рубашку. Ждала, пока он в ванную выйдет, тогда только подскочу — щелк! — дверь на замок. И так каждый раз закрывалась, чтоб переодеться. Юра рвется, а я:
—Одну минуточку.
—Да что ж ты все никак не привыкнешь, сколько мне под дверью стоять? Когда это кончится?
—Никогда. Погоди немножко.
Сейчас вспоминаю: что он мог обо мне подумать? То ли играю, притворяюсь, что такая целомудренная, то ли на самом деле дикая совсем... Но привыкла.
Жили мы в Юриной коммуналке, одна из сестер к тому времени получила квартиру. Вместе просыпались, наперегонки бежали умываться: кто успел — тот в ванную, кто не успел — на общей кухне над раковиной плещется. Пока завтрак на скорую руку готовлю, Юра, собираясь, выкрикивает из коридора: «Кхи, кхе, кха, кхо, кху» — я ему эхом то же самое. Он снова: «Стри, стре, стра, стро, стру»... Соседи уже привыкли к нашим перекличкам, знали: раз ор в квартире начался, это студенты-артисты занимаются, такие у них упражнения по сценической речи. По-другому мы не орали, не ссорились, хорошо жили, дружно. Муж мне достался спокойный, понимающий, правильный. По ночам работал грузчиком на колбасном заводе, не раз в штанах колбасу приносил.
А на четвертый курс мы уже в институт с коляской ходили, сына родили.
Спектакли дипломные репетируем, а Данила за кулисами спит. Мне оттуда на сцену шепчут: «Рая, Рая, сейчас заорет!» Подскочу, побаюкаю, соску в рот — и обратно. Ночью кроватка рядом: то ли спишь, то ли не спишь — маялась точно как героиня Алентовой в фильме «Москва слезам не верит». Так что материнством наслаждаться, умиляться и тетешкаться было недосуг, все в рабочем порядке. Как у мамы, как у бабушки, как у всех простых русских женщин, у которых от царя Гороха жизнь из тяжких будней состоит.
Помню, с именем смешно вышло. Муж Юриной сестры как узнал о беременности, сказал: «Будет мальчик — Данилой назови». Я кивнула, не приучена со старшими спорить, сама — в ужасе. У нас по деревням ходил Данила-дурачок, слюнявый такой. Вот идет, и зимой и летом босиком, песни бормочет, окоченеет, в дверь постучит: «Дайте по-по-попить, по-по-пить...»
Все его принимали, за стол сажали, подкармливали. В общем, промолчала свояку в ответ, убедила себя, что девочка будет. А когда родила, вот только-только показали мне это лиловое существо с пуповиной, я так и ахнула: «Боже мой — Данила!»
Сын мой актером стал, да и как иначе, если он с рождения — за кулисами. И грудничком в кино снимался в фильме, куда в тот выпускной год меня на главную роль пригласили. Это повесть о женщине, которая в трудные послевоенные годы, прямо как моя мама, одна дитя поднимала. В кадре Данилу грудью кормила — вот уж была пытка и для съемочной группы, и для меня, и для него.
Эпизод сняли, команда «Стоп!» — ну все-то «стоп», а поди дитя от сиськи оторви!
Он вцеплялся намертво, а к следующему дублю отвалился и спит — не добудишься. Снимали не дни, а месяцы, Данила подрастал, и по сюжету тоже. Так у меня сын прямо в кадре первые шаги сделал, никто не ожидал. Валентина Петровна Телегина его с колен спустила, подтолкнула слегка: «Шагай, солдат, шагай». Смешной, в валенках, в распашонке — и пошел, и пошел, потом сел на попу — и все, второго дубля не делали. Фильм этот не был дебютным, еще на втором курсе я снялась в телевизионной картине «Гуля Королева», тоже в главной роли. Но то было в Москве, отснялась — и домой. А киноэкспедиция в Горький перевернула всю мою жизнь. И жизни Юры и Данилы.
Валентина Петровна подарила мне на память свою фотографию, написала на ней: «Я знаю, ты будешь ею, Актрисой с большой буквы». И приписка: «Горький май».
Сначала не поняла, что она имела в виду. Потом дошло: город Горький и месяц май. Теперь думаю: а был ли пропущенный знак препинания случайностью?
Стал тот май для меня и горьким, и самым сладким — незабываемым. После смены неизменные посиделки за чайком, все в одном номере. Сына убаюкаю — и к ним бегом несусь, так весь вечер челноком туда-сюда, боюсь хоть что-нибудь пропустить из происходящего. Ведь не надо забывать, откуда Рая Рязанова явилась и в какой компании нежданно-негаданно оказалась: Валентина Телегина, Леонид Куравлев, Виктор Авдюшко, Света Харитонова. Это позже и Николай Крючков чайком меня поил, и с Вячеславом Тихоновым на одной съемочной площадке работала, и с Якубовичем вдвоем на самолете полетала — Леонид Аркадьевич сам за пилота был.
Долго привыкала, дар речи теряла, а они мне: «Что, Рая, текст забыла?» А недавно Алена Делона увидела, снимались в одной картине «С Новым годом, мамы!» — нигде ничего не екнуло: дед и дед, старый, поношенный, потрепанный.
Тогда, в Горьком, все было впервые и вновь, я же открытки коллекционировала с их фотографиями! И вот рядом сижу как равная. Ну что я могла вставить? Только слушала. Ушей уже не хватало, рот открывался, глаза расширялись, чтобы больше в себя вобрать, не пропустить ни слова, ни вздоха, ни взгляда, ни поворота какого-то — все казалось важным. И невдомек раньше было, что есть столько интересных тем для разговоров, да каким языком! Передо мной с моим будничным мирком новый волшебный мир открывался. Без малейшего преувеличения: будто из каменного века — и в космос!
Наверное, нет ничего удивительного в том, что Рая Рязанова влюбилась.
Был бы муж под боком, может, и не случилось ничего. А так — случилось...
Помню, была одна история, когда в Рязани деток учила на баяне играть. Пришел такой клоп, только макушка из-за инструмента торчит, носом уткнулся в мехи, хоть за уши оттуда тащи — дышать-то надо. Подтягиваю его немножечко: «Ну, начнем», — а у мальчонки не получается, силенок не хватает мехи растянуть. «Давай помогу, ты кнопочки нажимай, а раздвигать я стану. Смотри, как хорошо у нас получается», — и в какой-то момент перестаралась, баян его в сторону потянул, вместе со стулом мальца и своротила. Клоп этот, баяном придавленный, орет, мать его влетает испуганная: —Что случилось?
—У нас урок.
—А почему на полу?
—По-другому у нас не получается, малы еще.
Филипок мой в слезы, играть хочется, а не по силам ноша, мама мне батон колбасы в подарок сует — и смех и грех.
Вот как тот малыш, не удержавшись, рухнул, так и я не устояла под непосильным для моей неокрепшей души испытанием. Только не падение ощущала, а полет — да такой, какого в жизни не испытывала ни до ни после. Долгие десять лет и парила, только с годами все ближе и ближе к земле, пока топливо не иссякло...
Поразительно, что назывался фильм — «День и вся жизнь».
По ночам себя грызла, все понимала: что грех, что дурно с мужем обошлась, не заслужил он такого, но ничего не могла с собой поделать — это было выше моих возможностей. Как магнитом мощным меня бросило к другому (да и он был женат!) и над землей приподняло.
Сейчас уже Перова нет в живых, рано он ушел. Надеюсь, приняв мою женскую немощь и откровенность, Бог меня простит. И Юра. Ведь в тот момент, как впервые не в мужниных объятиях оказалась, одна только мысль свербила: «Юра! Как скажу?!» И когда от мужчины прозвучал вопрос:
—Как ты отнесешься, если предложу тебе выйти за меня замуж? — я в ответ:
—А Юра как же?
И — пауза повисшая, нелепая. Может, ошибку тогда совершила, но вопрос был не вовремя задан.
Если бы он позже прозвучал, когда уже влипла, вросла в этого чужого, ставшего родным человека, ответ был бы другим.
Так что было совсем не легко и не просто, а болезненно и мучительно. На следующий день не могла глаз ни на кого поднять, сжалась вся, скукожилась. Не знаю, как описать это состояние, когда, с одной стороны, боишься не расплескать невероятное счастье, которое тебя переполняет, а с другой — стыд сковывает, нельзя своей радостью поделиться, надо прятать свою любовь.
Только из Горького вернулась — сразу мужу открылась. И хотя это было ему словно обухом по голове, он как-то очень спокойно сказал, как я ему когда-то: —Ты подумай.
—Поздно думать, Юра, давай разводиться.
Встречаться с другим продолжала и в Москве, а жить во вранье не хотела, не умела и сейчас не умею.
Потому развелись мы довольно быстро, но пару лет продолжали проживать в одной квартире. Юра был хорошим отцом, и после того как разъехались, не забывал сына.
Если звонил телефон, вылетала пулей быстрее других, вся жизнь была ожиданием: от звонка до звонка, от встречи до встречи. Никогда не инициировала наше общение, оно исходило с той стороны. Если трубку брал Юра — раздавались гудки, становилось ясно, кто и кому звонил. Другой бы на месте мужа мог поскандалить, он же мудро себя повел, будто все ждал, пока опомнюсь.
Но пути назад для меня не было.
А однажды прямо накануне моего дня рождения телеграмму принесли — ух ты, думаю, поздравительная. Читаю: «Приезжай, мама умерла». И зябко стало... Не как от порыва сильного холодного ветра, а будто дохнуло промозглостью сырого подвала. Я во время похорон так пальто с себя и не сняла, мерзла. И подойти к ней, умершей, не смогла себя заставить...
Она очень строга была, потому казалась мне человеком тяжелым, непонимающим. А тут со всей отчетливостью ощутила совершенную пустоту. И холод. Ничто не греет. Ведь только мама — это всегда тепло, под ее крылышком можно спрятаться, от бурь отгородиться. Мама — это забота... И вот ее не стало на шестьдесят первом году жизни. Мне — двадцать пять. И еще сильнее за потерянным теплом потянулась к своему любимому.
Казалось, что никогда не страдала от отсутствия отца, но подсознание-то не обманешь.
Природа не терпит пустоты. Положено, чтобы ребенок рос с отцом, — нате, получите. Нашелся тот, кто занял это место. Потянулась к нему со всей неосознанной детской тоской, с готовностью идти за ним по дороге жизни — лишь бы был рядом, вручила ему всю себя. Взрослый, умный, красивый, он на двенадцать лет был старше годами, а по внутреннему содержанию — на несколько жизней.
Прожив уже немало годков, не могу уверенно сказать, испытывал ли мужчина, ради которого пустила под откос свою семейную жизнь, те же чувства, что и я. Никогда больше не повторил он тот первый вопрос о замужестве. А я ни о чем не спрашивала, ничего не требовала, не терзала ревностью к той другой его жизни.
Просто любила и принимала все как есть. Наверное, поэтому ему со мной было легко и хорошо. И если бы он однажды сказал: дескать, все — конец (постоянно ждала и боялась этого), я сжалась бы в кулак, плакала, страдала, но сама не искала бы встреч, не ловила его.
За все десять лет общения мы не говорили друг другу слов любви, ни он — мне, ни я — ему. Странно, не правда ли? А что скажете, узнав, что все десять лет была с ним на «вы»? Он был для меня и царь и бог. А может, просто подпитывался моей любовью и преданностью, льстило мое молчаливое восхищение... Помню, как писала ему письма со съемок — на Главпочтамт, до востребования. Брала большой лист, ставила сверху число, записывала все, что произошло, как в дневник. Эту часть листа заворачивала, на следующий день продолжение, получался такой свиток-раскладушка.
И никакой в нем любовной лирики, признаний, все главное — только между строк.
Забавно вышло, когда снимали «Контрабанду» Говорухина в Одессе. Написала любимому: «Теперь Вы меня не узнаете, я загорела и стала как Элла Фи...» Вывела «Фи...», а дальше как правильно — не знаю! Нельзя же в грязь лицом ударить, чтоб это самое «фи» в ответ не услышать. Спросить у кого-нибудь? Тоже стесняюсь неграмотность свою показать. Понеслась разыскивать музыкальный магазин, чтобы на пластинках посмотреть, как пишется Фицджеральд.
Но дальше совсем конфуз вышел. Когда на «Фи» остановилась, потом другими чернилами начала писать. То есть все, что было между строк, он вычислил, будто рядом стоял, спросил: «Забыла, как пишется?
А пластинки не видела?» И я, покраснев до ушей, во всем призналась — детский сад, согласитесь. А мне тогда уже, извините, стукнуло тридцать!
Мы крайне редко бывали наедине, не это было важно. Встречались, он водил меня по Москве, показывал, рассказывал. Просто гуляли, и не обнявшись, не под ручку, тем более — никаких поцелуев. Со стороны посмотреть — и не скажешь, что роман у нас.
То есть я к нему — на «вы», в глаза заглядывала, каждое слово ловила, а он меня обедами кормил, образовывал, все вливал и вливал, натаскивал и натаскивал. Первый год каждый день виделись, потом — через день, постепенно все реже и реже. А когда Рая за десять лет оперилась, «подросла» — и профессионально, и личностно, твердо на свои ножки встала, так и отпустил из своих объятий.
Однажды просто перестал звонить. Все годы страшилась, что это когда-нибудь случится. Но он, как мудрый царь Соломон, понимал: и это пройдет. Дождался момента, когда разлука не вызвала во мне боли. Только легкую печаль.
С тех пор много воды утекло, целая жизнь прожита. Сразу после случился фильм «Москва слезам не верит», получивший «Оскара», известный всем и полюбившийся людям как никакой другой с моим участием. Но для меня эта картина ничем не выделялась в ряду других: работа как работа. Не проснулась после нее знаменитой, узнавать на улицах и просить автографы стали значительно позже. Весь успех культовой картины прошел мимо, достался киноподругам Вере Алентовой и Ире Муравьевой, они ездили по фестивалям.
Никогда не питая иллюзий на свой счет, относилась к этому с пониманием.
Всегда считала и до сих пор считаю свою роль фоном, на котором — яркая Ира, яркая Вера. Все как в жизни, как в природе: есть звезды, а есть — глубокое темно-синее небо, бескрайнее в своей огромности. И без этого фона сияние звезд не было бы заметно. Вот такие, как я, армия рядовых артистов и всех тех, кто делает кино, оставаясь за кадром, мы все вместе — то самое небо и есть.
Был какой-то вечер в связи с юбилеем фильма «Москва слезам не верит», пришла записка: «А счастлива ли Рязанова, что у нее такая судьба?» Ответила: «Тося моя счастлива. У Рязановой такой судьбы нет». Сама подумала: ведь если б осталась с мужем, примерно как у моей Антонины и была бы у меня жизнь.
Хотела бы я этого? Нет. Потому что на такой высоте чувства побывала — ни с чем не сравнить.
Благодарна удаче, что сыграла в картине, которая стала буквально народным достоянием. Но для меня в профессиональном смысле гораздо более важная веха — мой театральный дебют, сильно запоздалый, от того еще более драгоценный. Оканчивая институт, мы всем курсом показывались в Театр имени Маяковского — не взяли никого. Потом покатились съемки за съемками, в театр больше не пробовалась, робела. Ходить, стучаться в закрытые двери, заявляя о себе, — не мое. Я все больше отдаюсь на волю волн.
Однажды раздался звонок: —Раиса Ивановна, здрасьте, это Александр Мохов, актер, мы с вами не знакомы.
Давайте встретимся.
Я аж присела, ничего не пойму.
—Зачем?
—У меня к вам предложение.
—Какое?
—Официальное. Вы мне нужны.
В общем, словами не сказать, пером не описать, насколько признательна Саше, что разглядел он меня в той самой глубине неба, выделил и позвал в свой спектакль «Кукла для невесты», который уже восьмой сезон с большим успехом идет в «Табакерке». А как ему тяжко со мной пришлось! Ведь сопротивлялась, отговаривала: «Миленький, вы ж меня не к тютькину в театр приглашаете, а к Табакову!
А я ГИТИС окончила в 1969 году, себя как театральную актрису не знаю, ничего не умею. Вы же кота в мешке берете. Что, у Олега Павловича в театре других артисток нет?» Но Мохов стоял на своем, дай Бог ему здоровья. Сдалась, но с условием:
—Имейте в виду, Саша, будете водить меня за ручку, как младенца, когда учат ходить.
Он сказал:
—Согласен.
И если знаменитый Щепкин начал свою московскую театральную карьеру в тридцать три года, то Рая Рязанова вышла на сцену — в шестьдесят!
И это, конечно, Его Величество случай. Он же свел меня несколькими годами раньше с Всеволодом Санаевым, которому тоже, сколько ни проживу, буду благодарна.
Всеволод Васильевич возглавлял поездку артистов на нефтяное месторождение в Самотлоре, была в советское время такая традиция встреч рабочего люда с творческим. Сначала под страшный ветродуй и рассказ Героя Соцтруда о буднях нефтяников нас до сосулек заморозили, потом горячими пельменями под водочку согрели и румяных, раскрасневшихся, отправили восвояси. Санаев взял меня за руку, увел в конец автобуса и давай рассказывать анекдоты. Сам сидит с каменным лицом, ждет, пока отхохочусь, — а у него уже новый анекдот наготове. В конце концов я взмолилась:
—Всеволод Васильевич, пощадите, не могу больше, лопну.
—Ну отдохни. Расскажи про жизнь: как у тебя дела-то?
Как с жильем?
Да разве все расскажешь. Нас испортивший всех москвичей квартирный вопрос стороной не обошел. Тот дом, где с мужем жили, под снос пошел, меня с Данилой мотали по коммуналкам, потом дали квартирку крохотную. И все бы ничего, но сырая она была, на первом этаже, угол под потолком льдом покрывался, обои то и дело отваливались. А сын — астматик, болел постоянно.
Санаев и говорит: «Ничего не обещаю, но заявление напиши и принеси, пусть будет», — он тогда жилищную комиссию в Союзе кинематографистов возглавлял. Я послушно написала. Сколько бы оно пролежало — неизвестно, но случился пресловутый Пятый съезд кинематографистов, на котором раздраконили всех и вся. И квартиры в элитном доме, предназначенном звездам или их близким по созвездию, стали раздавать рядовым, по заявлениям.
Так Рая Рязанова оказалась в квартире в самом центре Москвы, рядом с Домом кино.
Помню, звонят:
—Приезжайте квартиру смотреть.
Отвечаю:
—Какую квартиру?
А мне оттуда:
—Вы дура, что ли? — и положили трубку.
Честное слово! Позже снова позвонили, адрес назвали. Поехала, походила вокруг да около — не нашла, домой вернулась. А ведь смотрела на свой теперешний дом, завидовала: дескать, повезет же кому-то здесь жить.
В комиссию идти боюсь, вдруг скажут: «Ну, вы — полная дура!» Когда с грехом пополам разобралась, увидела эти хоромы двухкомнатные с просторной кухней, со мной чуть обморок не случился.
Тут же метнулась за кипятильником и матрасом, первая в дом въехала — оборону держать: не ровен час передумают, отберут. Данька, бедный, пришел, он тогда уже школу заканчивал, спрашивает:
—Мам, а мы с тобой где будем, вот тут или вон там?
Я говорю:
—Дань, давай та комната, поменьше, будет твоя, а побольше — моя.
— Это что — все наше? И кухня?
—Да, сынок.
—И ничье больше?
Поверить не мог в это так внезапно свалившееся на нас счастье. И не видать бы нам его, если бы не Всеволод Васильевич, — вечная ему память.
Так подробно об этом пишу, как бы оправдываясь в том, что ничего не вырывала у судьбы зубами, не брала Москву на абордаж, только принимала что дают. А то ведь если по верхам на мою жизнь глянуть, можно по-всякому рассудить. Дескать, «понаехала» очередная провинциалка Рая Рязанова в столицу, мертвой деревенской хваткой в московского парня вцепилась, захомутала, прописку и жилье получила — и бросила, закрутила роман ради карьеры с тем, кто более перспективен. И так далее...
И не придерешься: вроде факты изложены верно. Но между строк видимого постороннему глазу — сердце человеческое, открытое только Господу Богу. В нем — вся правда и истина.
А что далее... Много чего пережито, были и радости, и печали, и невзгоды, и тяготы. Все как у всех. Любви только после тех десяти лет краденых в моей жизни не было. Никогда больше не испытала ни на мгновенье ничего даже на полтона близкого к той высоте чувства, на которой моя душа побывала. Вся тогда сгорела. Без любви и отношений никаких быть не могло.
Юра в конце концов, слава богу, успел и жениться, и дочку родить. А я так и живу одна. Но ни скучать, ни страдать от одиночества мне некогда. Съемки, съемки, спектакли, а когда выпадает выходной — я на даче, она — моя лучшая подружка. Да еще мой железный конь, страсть у меня к автомобилям — может, с тех самых пор, как у отца на коленках в его грузовике ехала...
Жаль только — мама не видела ни фильмов моих, ни квартиры, ни дачи, ни машины.
Представляю ее изумление: «Это ты, доча? Все сама?» А папа... Что он знал обо мне?
Зато у меня есть прекрасный заботливый сын, невестка Алена. Данила служит в «Содружестве актеров Таганки», двадцатилетний внук Андрюша тоже на артиста учится. Они всегда рядом, на подхвате. Друзья Данилы даже и без него на дачу ко мне наезжают — на участке помогут, а вечером вместе отдохнем за разговором. И если в мои-то годы молодежи со мной общаться интересно, что ж на судьбу роптать? Ведь когда ты не клянешь, а благодаришь ее за все, то независимо от возраста с каждым новым днем жизнь только начинается!
Записала Залина Дзеранова
Редакция благодарит за помощь в организации съемки салон интерьеров «ТРИО на Пятницкой, 39».
Подпишись на наш канал в Telegram