Однажды Саша приехал ко мне в больницу и признался: «Жена со мной разводится. Из-за вас. Куда деваться? Мне негде жить». Говорю: «Вот ключи, пожалуйста, живите».
Киев, август, жара. Я приехала с дачи, чтобы забрать какие-то вещи из городской квартиры. Звонит телефон. Поднимаю трубку. Приятный мужской голос вежливо интересуется:
— Валерия Гавриловна?
— Да.
— Вам звонят из администрации президента Украины.
Хорошее начало! Я села на стул. А голос продолжает:
— Вы знаете, двадцать четвертого августа намечается празднование Дня независимости, предстоит возложение цветов и концерт во дворце «Украина». Сможете присутствовать?
— Конечно! — интересно, а какого ответа он ждал?
— Тогда за вами заедут, потому что движение будет перекрыто. Мы перезвоним.
«Ну, слава богу, — думаю, — ничего особенного. А то я уже разволновалась. Наверное, решили сделать подарок к юбилею». Звонили мне и раньше из высших, так сказать, сфер — я же депутат, общественный деятель как-никак.
Правда, от президента еще не обращались, но ведь и семидесятилетие у меня впервые в жизни. В общем, двадцать четвертого «в полной боевой выкладке» села в машину и мы поехали: сначала на Владимирскую горку, где было возложение цветов, потом во дворец. Вдруг один из сопровождающих поворачивается и говорит: «Валерия Гавриловна, вас сегодня будут поздравлять с присвоением звания Героя Украины. Предупреждаем заранее, чтобы не разволновались».
Ничего себе! И главное — «не волнуйтесь». У меня все поджилки затряслись! Так, трясясь, и прошествовала в сопровождении «почетного караула» прямо в первый ряд. Сижу и вижу только одно: ступеньки. На сцену же по ступенькам подниматься! Такая торжественная обстановка, гордиться надо, переживать, а я думаю об одном: только бы не зацепиться за что-то и не упасть, когда буду выходить.
В моей жизни драматическое и смешное всегда идут рядом.
Как, впрочем, и у многих, наверное. Взять хотя бы тот факт, что родилась я в канализационной трубе. Столь экстремальные обстоятельства появления на свет объясняются просто — войной. Мои родители поженились в Днепропетровске. По большой любви, которая согревает мне сердце до сих пор. В 1941 году папу отправили в Луцк. Волна отступления забросила родителей в Сталинград. Папа был связистом, мама работала в госпитале и, несмотря на то, что уже ждала ребенка, не захотела оставлять отца. Вот и кончилось тем, что меня пришлось рожать в огромном бункере-трубе, который был частью очистной системы города.
Любимая шутка с тех пор в семье была о том, что Валерочку родили в канализации.
Но тогда это смешным не казалось. Город постоянно бомбили, бункер весь содрогался от свинцового огня. И папа, который состоял связистом при Хрущеве — тот был тогда членом Военного совета Сталинградского фронта, попросил:
— Никита Сергеевич, у меня родилась дочь. Мы, понятно, воюем и готовы к тому, что всякое с нами может случиться. А ребенка жалко...
Хрущев сказал:
— Хорошо, считай меня крестным. Отправим твоих в тыл.
Нам с мамой дали паек и последним паромом привезли в Саратовскую область, в город с красивым названием Энгельс.
Мама думала назвать дочку Светой или Леной. Но в ЗАГСе возмутились: «Как вам не стыдно! Разве не знаете? Сегодня Валерия Хомякова сбила два немецких самолета над Сталинградом!» И меня записали Валерией.
Через много лет, когда я уже стала актрисой, мне позвонила Евгения Андреевна Жигуленко — знаменитая летчица, которая в пятьдесят шесть лет окончила режиссерский факультет ВГИКа и собиралась снимать фильм «В небе «ночные ведьмы» — про полк бомбардировщиц, в котором она служила вместе с Валерией Хомяковой. Мы поговорили, Евгения Андреевна прислала сценарий и еще книгу Поповой о «ночных ведьмах». Открываю и первое, что вижу, — фото Валерии Хомяковой. Совпадение? Правда, я сыграла не Хомякову, а командира эскадрильи Евдокию Бершанскую (в фильме ее зовут Дуся Богуславская).
Вот так причудливо закольцовываются судьбы людские, ни одному сценаристу не под силу придумать подобное.
Семья моя далека от богемы. Папа родом из-под Белой Церкви, мама родилась под Полтавой. Так что я киевлянка в первом поколении. И — единственный человек в нашей большой родне, который занимается этим «безобразием», то есть искусством.
Когда мы в 1950 году перебрались в Киев, я была еще маленькой и, в силу возраста и других причин, довольно необразованной. Как, впрочем, и мама, которой в ту пору едва исполнилось тридцать. Что она видела? Медицинское училище, потом война, семья, дети. И мы с ней занялись самообразованием. Записались в несколько библиотек. В доме ведь кроме собрания сочинений Ленина литературы не было.
Сейчас у меня огромная библиотека, которую начали собирать с мамой.
Мой день был буквально расписан по минутам, времени на улицу не оставалось совсем — и слава богу. Гимнастика, волейбол, курсы домоводства, где я училась шить и готовить. Еще драматическая студия при клубе МВД рядом с моей замечательной школой № 51 и кружок художественного чтения, который вели актриса Любовь Григорьевна Шах и ее муж Павел Росси, люди высочайшей культуры. Павла Долматовича вполне можно было назвать «ходячей энциклопедией». Они жили недалеко от клуба МВД, я часто пристраивалась к ним, провожала до дома и, разинув рот, слушала их рассказы об искусстве, которые потом с восторгом пересказывала домашним. Помню, у Павла Долматовича случился инфаркт.
Прибегаю с тренировки к нему в больницу, а он говорит: «Валера, в каком ты виде? Пойди быстренько переоденься. Сегодня в Русском музее выставка Коровина. Сходи посмотри, потом расскажешь». Так меня образовывали. По сей день храню в душе благодарность этим людям.
Тем не менее после школы я поступила в техникум водного транспорта. Окончила его и стала работать чертежником-конструктором в «почтовом ящике 24» при Киевском НИИ «Квант». Но в кружки ходить продолжала.
Прошло два года. И вдруг Любовь Григорьевна говорит:
— Лера, может, станешь артисткой?
Я прямо обомлела: — Что вы, ну какая из меня артистка?!
А она мне объясняет, что в Киев приехала приемная комиссия из Школы-студии МХАТ искать талантливую молодежь.
Любовь Григорьевна буквально заставила отправиться на конкурс, проходивший в большом зале Театра русской драмы. Кажется, я не очень-то и волновалась, удивилась только, что такое множество народу хочет «пойти в артисты». Сыграла отрывок из «Укрощения строптивой», прочитала стихи и ушла домой. Утром узнаю, что высокая комиссия отобрала десять человек (меня в том числе) и нам нужно ехать в Москву — поступать. Вот тут перепугалась страшно: я никогда никуда одна не выбиралась, да и что на работе скажу? Любовь Григорьевна, не давая опомниться, командует: «Возьми отпуск!» Пишу заявление, а дома ситуация аховая — мама уехала на курорт по профсоюзной путевке, папа в командировке, бабушке плохо с сердцем.
Бегу в аптеку, покупаю для нее лекарство, а отцу пишу записку: «Папа, я поехала от завода по деревням с концертами». Ну, брехать же что-то надо было. В общем, села в поезд и укатила.
Поселилась в общежитии на Трифоновке. Экзамены сдала хорошо, но взяли меня в Школу-студию условно, потому что я так «гакала» и «хакала» высоким «бессарабским» голоском, что Анна Николаевна Петрова, преподаватель сценической речи, сокрушалась: «Лера, тебя с твоим говором не переделаешь. Прямо как грузина». Я очень старалась и «переделалась». Зато за годы учебы в институте стала абсолютно безграмотным человеком, потому что писала все так, как должно произноситься: харашо, я пашла.
Возвращаться в Киев после экзаменов было не на что, не хватало даже на билет в общий вагон.
Звоню родителям, плачу:
— Мама, хочу домой!
А она мне:
— Ты в какой деревне?
— Я в Москве.
— Почему?!
— Поступила в Школу-студию МХАТ.
Мама заплакала. Слышу, пересказывает отцу: «Она в какой-то МХАТ поступила». Папа кричит: — А что такое МХАТ?
Я стала объяснять, что это большой такой театр, главный в стране.
Папа потом всем с гордостью рассказывал, что его дочка учится в Большом театре.
У нас был уникальный институт с уникально талантливыми педагогами, многие из них стали легендами сцены. Михаил Яншин, Алексей Грибов и Виктор Станицын, другие мхатовские корифеи делали с нами маленькие отрывки. Предмет, который назывался «манеры», вела графиня Волконская, внучка той Волконской, с которой Толстой писал княжну Марью. Вот она приходила: старая жердь, сзади будто доска прибита — такая ровная спина. Закуривала пахитоску и учила детей простолюдинов, как есть, какие вилки и ножи к каким блюдам прилагаются, как ходить, как носить платья. Волконская была вся из того, ушедшего, времени и потому представлялась нам существом почти инопланетным.
Преподавал в Школе-студии и Дмитрий Николаевич Журавлев — гениальный, непревзойденный чтец.
Сейчас этот жанр уже умер. Из современных артистов можно назвать, пожалуй, только Сережу Юрского, который блистательно читает. Русскую литературу вел Андрей Донатович Синявский (тот самый, который впоследствии стал известным писателем-диссидентом). Как-то на экзамене мне достался билет про Есенина — тут уж я блеснула, удивила Синявского. Дело в том, что в Москве я познакомилась с Ильей Ильичом Шнейдером, который в свое время был в близких отношениях с приемной дочерью Айседоры Дункан Ирмой, они жили в семье Есенина. Мне посчастливилось бывать в этом доме и видеть вещи, которые помнили поэта: диван с лебедями, огромный портрет босоногой Айседоры, письма.
Я держала в руках картонку от коробки папирос, на которой была написана предсмертная записка Гали Бениславской...
Однажды Илья Ильич вдруг спросил:
— Валера, как ты думаешь, какого цвета Есенин?
— Ну, не знаю, — ответила, а потом взяла двухтомник Есенина, перечитала и поняла: синь — вот его цвет. Так что Есенин не только был и остается одним из моих любимых поэтов, но и человеком, к жизни которого я невольно прикоснулась.
Мы были молодые, увлеченные, влюбленные в учебу, в творчество. За стенами аудиторий шумела Москва, огромный город, живущий такой насыщенной жизнью: музеи, театры...
Хотелось все увидеть, везде успеть. Сил порой оставалось только добежать до общежития и рухнуть спать.
Жили небогато, прямо скажем. Помню, связала юбку из штопки и мы ее с Ниной Поповой носили по очереди — это был парадный выход. Вот сейчас смотрю нынешние актерские выпуски: два спектакля. У нас было семь дипломных спектаклей! И в том числе те, которые мы самостоятельно, по ночам репетировали.
Наш костюмер Евдокия (фамилию забыла, к сожалению) обшивала саму Аллу Тарасову. Эти костюмы нам иногда давали для дипломных спектаклей, а Евдокия зорко следила за нами: не дай бог, что-нибудь порвем. Однажды костюмерная сгорела. И выяснилось, что выходить на сцену не в чем. И тогда все педагоги принесли то, что дома было.
Зося (так мы звали руководительницу курса Софью Пилявскую) принесла мне из дома кофточку, кому-то свитерочек, еще какие-то брюки, и в этом мы играли.
Почему так подробно останавливаюсь на вроде бы совсем незначительных подробностях вполне ординарной студенческой жизни? Потому что актриса Валерия Заклунная родилась именно тогда, в институте, в окружении этих замечательных людей и подробностей. И все друзья мои оттуда — не из детства, как у многих, а из Школы-студии. Они по-прежнему со мной. Всю мою долгую жизнь. Ира Печерникова, Таня Назарова, актриса Московского драматического театра имени Станиславского. Нина Попова из Московского театра имени Пушкина. Я обожала первого мужа Нины — Мишу Анчарова, известного драматурга, поэта, писателя. Их совместная работа — один из первых советских телесериалов «День за днем» (там, кстати, снималась и Таня Назарова) — сразу сделала супругов знаменитыми.
А песни из этого фильма, написанные Мишей, — «Стою на полустаночке», «Кап-кап» и другие — стали народными.
Как сейчас вижу: Мишка в одних трусах наяривает на гитаре и поет. Звонок в дверь — это Володя Высоцкий пришел, тоже с гитарой. И вот они вдвоем садятся и начинают играть. Кстати, мне кажется, что Володя свою манеру исполнения во многом перенял у Анчарова.
Высоцкий окончил Школу-студию раньше меня, но часто заходил к нам в институт. Встречались мы с ним и в общежитии на Трифоновке. У него там была какая-то любимая женщина. А напротив меня жил Боря Хмельницкий из Щукинского училища. Высоцкий к нему тоже заходил, выпивали.
Потом шел к девочкам. А комендант его гоняла. Как-то Володя заскакивает ко мне в комнату: «Спрячь!» А комендант уже закрыла все двери. У нас в коридоре под лестницей была маленькая кладовка, где стояли сетки панцирные, матрасы лежали. И я его туда отвела, дала подушку. Закрыла, а утром выпустила. Потом мы не раз этот трюк повторяли. Очень любопытный Володя был человек. Я знала много его песен, но только сейчас, когда все его наследие опубликовано, понимаю, насколько это талантливо. Знаю, что Высоцкий собирался уже перед концом перейти на прозу. Хотел что-то серьезное, большое написать, созревал для этого. Как Шукшин в последние годы. Но времени отпущено им было немного.
Приходили к нам ребята и с первых Зосиных курсов: Галя Волчек, Толя Ромашин.
Они опекали ее всю жизнь. О нашей Зосе — Софье Станиславовне Пилявской, потрясающем педагоге, потрясающей женщине — вспоминаю бесконечно. Вот прибегаю к ней в ее маленькую квартирку на улице Немировича-Данченко. Она, как всегда, с томиком Чехова. Думаю: сколько ж можно этого Чехова читать? Потом поняла, что таким образом Зося пыталась вернуться в ту прежнюю жизнь, где она была молодой, красивой, востребованной актрисой, счастливой женой, подругой вдовы великого писателя Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой.
Ее муж, артист МХАТа Николай Иванович Дорохин, свою «гордую полячку» из знатной дворянской семьи любил безумно. Когда увидел в Лувре Венеру Милосскую, гордо сказал окружающим: «А Зося лучше!» Умер он тихо и внезапно. Под новый 1954 год супруги собрались пойти в гости к Ольге Леонардовне.
Перед этим Зося купила мужу лакированные туфли, с большим трудом достала, берегла. И вдруг Николай Иванович говорит:
— А чего ты мне туфли новые не даешь? В гроб, что ли, в них положишь?
Зося засмеялась и ответила:
— Надевай, конечно, если замерзнуть не боишься.
Он дошел до чеховской квартиры, не замерз, а когда сел в прихожей туфли снимать, умер. Зося так и не вышла больше замуж, хотя многие мужчины о ней мечтали. Жила одна со своей домработницей Сонькой. Потом Сонька умерла, Зосе было уже восемьдесят лет. Она осталась одна в пустой квартире с томиком Чехова. Говорила мне: «Валера, ты знаешь, я устала.
Вокруг — пустота. Ушли люди, которые были мне близки». Нина Попова, Таня Назарова ей звонили, я всегда приезжала. Но все равно это было такое одиночество!..
Наконец отыграли мы свои дипломные спектакли. Лежу как-то в общежитии, замерзшая, простывшая, с температурой. Стук в дверь:
— Здесь Заклунная живет?
— Здесь.
— А я приехал забрать вас в Киев.
Это был Юрий Сергеевич Лавров — Народный артист СССР, отец будущего знаменитого артиста Кирилла Лаврова, художественный руководитель киевского Театра русской драмы имени Леси Украинки. Мне предлагали работу и в нескольких московских театрах, но мама и папа этого уже не пережили бы.
Поэтому не вернуться я не могла. Да и домой очень хотелось. Четыре года общежития для домашней девочки — это все-таки испытание. Правда, после Москвы Киев показался мне абсолютно чужим. Теперь такой же странной и чужой кажется Москва. Времена изменились, Москва другая. И я не знаю, смогла ли бы сейчас здесь жить.
Мое возвращение в родной город совпало со сложным периодом в личной жизни. Я ведь была уже замужем. Говорят, все студенческие браки скоропалительные и недолговечные. Не всегда так. С нами, на курс старше, учились Андрюша Мягков с Асей Вознесенской — замечательный дуэт, всю жизнь вместе. Или Володя Меньшов с Верой Алентовой: какой прекрасный союз — и человеческий, и творческий.
Когда мы познакомились с Гариком Бардиным, я училась уже на четвертом курсе, а он — на втором.
Гарри — талантливый человек. У него хорошие руки, он всегда прекрасно рисовал и лепил. Только теперь понимаю, что скорее всего нас связывало не столько чувство, сколько ощущение общности, близости, даже родственности — ведь мы с ним земляки, киевляне. Наверное, просто хотелось прислониться к родному плечу в огромном незнакомом мире. Но наш брак продлился всего месяц. Как-то он сказал: «Ты хочешь вернуться в Киев и закрываешь мне дорогу в Москву». Ах так? Да сроду я никому ничего не закрывала! И уехала. А он остался. И все оказалось правильно. Гарик после окончания Школы-студии работал в Театре имени Гоголя, снимался в кино. Потом занялся анимацией, и как выяснилось, это его настоящее призвание. А у меня в Киеве началась совсем другая жизнь. Даже не подозревала, какие люди и какие сюжеты там поджидают...
Судьбе было угодно практически сразу бросить меня в объятия моего второго мужа — актера Валерия Сивача.
В киевском Театре русской драмы в спектакле «Дон Карлос» у нас с ним были главные роли. Потом я была Катей в «Хождении по мукам», Сивач — Рощиным. Наверное, это называется «служебный роман». Мы много репетировали, постоянно играли влюбленных друг в друга людей и поневоле начали в это верить... Видимо, произошла подмена: не понимала, кого люблю — Дона Карлоса, Рощина или актера, который их играет. Потом я назову наш брак «несчастным случаем». Как мы прожили восемнадцать лет, не представляю! Просто, наверное, некогда было остановиться и подумать — ведь «пахала», как говорится, от зари до зари. С 1967 года к работе в театре прибавились съемки, бесконечные поездки, экспедиции.
Меня это очень увлекало.
Сивач был из другой породы. Он любил, чтобы его обслуживали. Знаете, есть такие мужчины, которые всю жизнь чувствуют себя единственным любимым ребенком в семье. И не важно, кто рядом — мама или жена.
Мы довольно долго жили в гражданском браке, я называю это нормальными свободными отношениями двух взрослых людей. Узаконили их только когда заболела мама Сивача в Свердловске, и Валерий, как любящий сын, решил ее перевезти в Киев. Стала нужна большая квартира. И мы с ним, к сожалению, расписались, объединили свои метры, но мама к этому времени уже умерла.
Восемнадцать лет — довольно большой срок.
Не могу даже сейчас сказать, что послужило последним толчком к расставанию. Видимо, копилось достаточно долго: какие-то его предательства, некрасивые поступки, но главное — не было уже у меня необходимости в этом человеке.
Наш театр в то время перестраивал под свои нужды небольшое здание, стоящее по соседству, чтобы разместить там административные помещения, гримерные, костюмерные. Вдруг этот домик захватывает Министерство культуры и начинает устраивать кабинеты для своих сотрудников. Представляете: рядом с гримеркой какие-то люди вовсю гремят кастрюлями, сковородками, живут в общем. Что делать? Тут меня как председателя профкома приглашают во дворец «Украина», где проходил съезд профсоюзов. И я поперлась, старая дура, на трибуну и стала выступать: «Вы что, ребята, с ума сошли?
В театре и так все друг у друга на голове сидят, даже буфет разместить негде».
В общем, вызывают меня через несколько дней в ЦК и спрашивают:
— Правда ли то, что вы на съезде говорили?
Отвечаю:
— Правда, поедем — покажу.
Так и познакомилась с Сашей, он тогда работал в ЦК помощником секретаря по идеологической работе. Сегодня Александр Николаевич Мироненко — доктор юридических и философских наук, академик разных академий. Политолог, который, собственно, открыл на Украине эту науку. Многие годы он был судьей Конституционного суда, теперь работает в Институте государства и права, занимается научной работой.
Написал более пятисот монографий, совсем недавно вышла новая книга.
После того скандала мы стали общаться. Благодаря нашим стараниям людей из спорного здания мгновенно выселили. Но, естественно, нашлись пострадавшие. И поползли слухи: дескать, любовница партийного босса устраивает себе красивую жизнь. Начались склоки, какие-то звонки Сашиной жене (он был женат тогда). Самое отвратительное, что мой муж был в этом замешан, тоже звонил всем подряд, подругам моим в Москву, даже Пилявской! Жаловался на меня. Грязная вышла история. А я так устроена: если человек обманул мое доверие, к вере в него никто меня не вернет. Сивач стал вызывать чувство гадливости. И я послала его так далеко, что он боялся ближе чем на пять метров ко мне подходить.
Когда приняла решение развестись, единственное, на чем категорически настаивала, чтобы это произошло мгновенно.
Ну, такой я человек — не могу ни с чем тянуть. Валерий был решительно против развода, а потом забрал половину вещей, ему не принадлежавших, например библиотеку, которую собирали мы с мамой...
На суд я не пошла. Подробности вспоминать не буду, не хочу. Тем более что и человека этого уже нет в живых. Погиб Валерий трагически — пошел в магазин, и его сбила машина. Но он как будто предчувствовал свой конец. Почему-то для похода за хлебом оделся в выходной костюм, дорогие ботинки. Я была на похоронах, выразила соболезнования его вдове... Все осталось в прошлом — и плохое, и хорошее.
После размена нашей квартиры я переехала в подвал старого дома в Михайловском переулке, где окна были вровень с тротуаром.
Но это меня не расстраивало: слава богу, все наконец закончилось. Я расслабилась, и организм тут же дал сбой: неделю температура держалась на сорока градусах. Меня забрали в больницу. Два месяца провалялась в неврологическом отделении — вот как тяжело дался мне развод. А в театре тут же слухи пошли: «Она колется, спивается». Всегда найдутся любители поговорить.
И у Александра Николаевича дома обстановка накалилась до предела. Однажды он приехал ко мне в больницу и признался:
— Вы знаете, жена со мной разводится.
Из-за вас. Куда деваться? Мне негде жить.
Говорю:
— Вот ключи, пожалуйста, живите.
С тех пор прошло больше тридцати лет. С его дочерью Олей мы, слава богу, смогли найти общий язык и стать близкими людьми. Ольге уже сорок пять, у нее две взрослые дочери, а у нас, соответственно, — внучки и даже правнуки. Мы все дружим. Внучки зовут меня Лерой. Дочь раньше жила довольно далеко. Поэтому я организовала «вселенское переселение», произвела сложные обмены, теперь у всех собственные квартиры. Ольга живет рядом, так что если что-нибудь случается, она тут же, как «скорая помощь», прибегает. Мы все праздники встречаем вместе — я очень люблю готовить, вкусно накормить, и говорят, у меня это получается.
Кстати, именно мой «фирменный» борщ породнил нас с Матвеевым.
Молва долгие годы записывала Евгения Семеновича мне в любовники. Глупости! Мы с ним действительно были очень близки, как боевые товарищи или брат с сестрой. У нас оказалось много общего во взглядах, вкусах. И не только в творчестве.
Так вот о борще. Я узнаю, что Матвеев со съемочной группой приезжает в Киев на премьеру фильма «Любовь земная». Думаю: надо же принять! Приготовила борщ (он его очень любил, и еще гороховый суп с копченостями), домашнюю колбасу (делаю только сама, покупную не признаю), зайца нафаршировала. Приходят они все ко мне. Я принимаюсь угощать: — Евгений Семенович, вот борщ, вот колбаса.
— Спасибо, колбаски поем, а борщ не буду, ты уж извини.
Понимаешь, так, как готовила борщ моя мама, никто не готовит. Поэтому не хочу в тебе разочаровываться.
Еле уговорила попробовать. Он поел и говорит:
— Чего это ты так мало положила? А ну давай еще.
И потом каждый раз перед тем как приехать, звонил из Москвы, просил: «Валера, приготовь мне борщ и колбасу». На «Мосфильме» спрашивали: «Боже, что ты сделала с Евгением Матвеевым?! Он бегает по студии и всем рассказывает про твой борщ». А еще Евгений Семенович был без ума от соленых арбузов, которых в Москве не купишь.
И когда я собиралась в столицу, всегда напоминал: «Валера, ты ж арбузы не забудь привезти». Как-то раз угостил этим арбузом Сизова, тогдашнего директора «Мосфильма», и тот тоже их полюбил. Пришлось возить арбузы и Сизову.
А встретились мы с Матвеевым на «Сибирячке», которую снимал Алексей Салтыков, и поначалу друг другу не понравились. Я тогда впервые приехала на «Мосфильм», боялась страшно. И вот сижу в кабинете у режиссера, трясусь от волнения и кутаюсь в шубу, которую кто-то из моих сердобольных подруг дал для поездки в Москву. Это ж семидесятые годы были — время тотального дефицита, одевали меня всем миром. Вдруг входит Матвеев. Я еще больше зажалась, артист-то знаменитый. Он видит, что на него не реагируют, и не понимает, что происходит: приехала какая-то соплюшка из провинции и ноль внимания, он что — мальчишка какой-то?
Начинает заводиться. В общем, разозлила его.
Потом начались съемки. Красноярск, Дивногорск, Таджикистан. С Салтыковым было достаточно сложно работать. Конечно, после «Директора» и «Бабьего царства» он уже считался великим режиссером. Но... возникли нюансы. Как-то Алексей Александрович стал стучаться в дверь моего гостиничного номера. Понимаю, что человек выпил, чего я буду ему открывать? Он стучал-стучал, потом слышу: пытается дверь ключом отпереть. Я вылезла в окошко и перебралась каким-то чудом к соседнему номеру. А там сидят и хихикают Матвеев и операторы Геннадий Степанович Цекавый и Виктор Михайлович Якушев. Слышат же, что творится рядом!
Влезла к ним через окно и такой скандал устроила: «Сволочи, мерзавцы! Вам что, наплевать, что со мной происходит?!» Вот тогда эти три мужика встали — и все... Больше Салтыков ко мне не ломился. Так мы и сдружились.
Когда Евгений Семенович позвонил и сказал, что собирается экранизировать роман Проскурина «Судьба», я решила, что моя роль — это Ефросинья. А Матвеев очень многое изменил в сценарии. Скажем, в романе было два брата, одного из них, главного героя Захара Дерюгина, сыграл он сам. Второго, врача-психиатра, превратил в женщину по имени Катерина. Ее и предложил сыграть мне. Я опешила:
— Нет, это не мое! Какая-то стриженая девица!
А Матвеев говорит: — Валера, ты что, хочешь всю жизнь быть «сибирячкой»?
Убедил, но прическу не стала менять даже ради Евгения Семеновича.
Пришлось подбирать парик. За дилогию «Любовь земная» и «Судьба» мы получили Государственную премию, а самое главное — она пользовалась огромной любовью зрителей.
Мы с Евгением Семеновичем очень дружили — и я, и мой муж Саша. Перезванивались, приезжали в гости. До самых последних его дней. Разговаривала с ним практически за два часа до смерти...
У Матвеева последние годы жизни были сложными: Перестройка, все эти пертурбации в Союзе кинематографистов. Он человек из другого времени — и по темпераменту, и по мировоззрению. И когда его стали буквально уничтожать — за «прямолинейность» поставленных фильмов, за роль Брежнева, за то, что «неправильно» руководил Союзом кинематографистов, Евгений Семенович обижался, расстраивался, но меняться не собирался.
Недавно посмотрела по телевизору трилогию «Любить по-русски»: в ней все та же внутренняя цельность, тот же напор, страсть, что и в доперестроечных фильмах Матвеева. И главное — ни капли фальши. Как и в актерах, которых он на протяжении жизни снимал в своих картинах: Николае Крючкове, Петре Чернове, Владимире Самойлове, Геннадии Юхтине... Какое счастье было с ними работать! Эти люди абсолютно искренне верили в то, что играли.
На съемках «Особо важного задания» в Сибири нам рассказывали, как мальчишки, заменившие своих отцов во время войны на заводах, становились на ящики, иначе не могли работать на станках — роста не хватало.
А потом тут же в неотапливаемых цехах ложились спать и примерзали за ночь к полу — зимы-то лютые были, сибирские. Это история нашей страны, и она меня бесконечно волнует. Сама так прожила и так же, как эти мальчонки, любила Родину. А сейчас меня практически лишили ее. Разорвали на части: сердце — в Москве, душа и тело — в Украине.
Многим теперь не нравлюсь, потому что иначе думаю, потому что не вышла из компартии. Но я не изменилась. И Матвеев не изменился. И «мову» родную не забыл, хоть и стал русскоязычным артистом. Никогда мы на национальности не зацикливались. Вся эта рознь придумана для того, чтобы отвлечь людей от реальных проблем. Не знаю, как бы сейчас, в состоянии разрозненности и претензий друг к другу, повели бы себя независимые страны — бывшие республики Советского Союза, случись та беда, которая произошла двадцать шестого апреля 1986 года в Чернобыле.
Уже второго мая с группой артистов я выступала перед ликвидаторами аварии, засыпавшими реактор песком. Никто из нас даже не думал об опасности. Дала несколько концертов в особо опасных зонах, я сохранила пропуска, которые туда выписывали. Когда в очередной раз проезжала КПП, у меня изъяли бобины с фрагментами моих фильмов, которые возила на встречи со зрителями, — уровень радиации зашкаливал. Через несколько лет мне была присвоена вторая категория ликвидатора последствий катастрофы. Мы были едины, как пальцы руки, сжатой в кулак. А что теперь?
То, что происходит в Верховном Совете Украины сегодня, к сожалению, не радует и не вселяет надежд.
Туда пришли люди, которые хотят играть в политику, а не решать конкретные вопросы. Обсуждают, кто первым будет выступать, кто будет жать на кнопки. Вместо того, чтобы начинать работать. Когда была депутатом Верховного Совета, и в голову не приходило лезть в экономику или, к примеру, заняться вопросами водного хозяйства. Мне хотелось, чтобы артистам жилось лучше. Я написала, и приняли наконец Закон о театрах и Закон о гастрольной деятельности. Ходила по кабинетам, добиваясь ремонта здания Кировоградского театра, откуда вышли многие наши корифеи. Счастлива, что это произошло, сейчас театр — красоты немыслимой. Горжусь, что помогла разрулить ситуацию с Андреевским спуском — это наш киевский Монмартр. С галереями, выставочными залами, магазинчиками, мастерскими художников.
Им вдруг стали поднимать плату за воду, жилплощадь. Мы собрали народ, и повышение цен запретили. Еще одно достижение могу поставить себе в плюс: когда лопнул Градобанк, а владельца стал разыскивать Интерпол, возник вопрос, кому передать картины Кандинского, Шагала, Пикассо, Дали, Ренуара, Модильяни, Матисса, украинских авангардистов, принадлежавшие банку. Я знаю людей, которые намеренно обесценили коллекцию, чтобы выкупить полотна за гроши. Мне удалось не допустить проведение аукциона, Верховная Рада присвоила коллекции статус национального достояния, и сегодня она находится в Национальном музее Украины.
Атмосфера культурной жизни Киева сильно изменилась. Ушли великие старики, актеры старой школы, люди другой закваски. Они задавали тон. Мы ведь, в сущности, никогда не расставались.
Скажем, утром репетировали, отыгрывали вечерний спектакль, а потом шли к Любови Григорьевне Шах или Лие Абрамовне Глаз и играли в китайский маджонг. Исключительно в женской компании, ставили по копейке на кон. Мужчины предпочитали преферанс, иногда я с удовольствием к ним присоединялась. Покупали какие-то сухарики, делали бутерброды, чаи гоняли. И даже играя в карты, продолжали репетировать, разговаривать об искусстве. Заглядывали артисты из других театров, врачи, художники, скульпторы. Сейчас сообщество людей творческих профессий как-то распалось. К нам в Русскую драму пришла большая группа молодых ребят, которые живут своей отдельной жизнью. Есть коллеги, с которыми я близка, а есть те, которых даже не знаю, как зовут.
Сейчас я занята только в спектакле «Деревья умирают стоя» — не хочу себя растрачивать на ерунду. Мы с Юрием Мажугой играем «Деревья...» много лет, и ни разу не видела пустых мест в зрительном зале. Спектакль подтягивается, растет. Приходит молодежь, кричат «бис» и «браво», всегда аншлаг. А есть спектакли — полпартера только занято.
С кино мой роман тоже как-то увял. Не снимаюсь абсолютно осознанно. Стали предлагать какие-то странные роли. Кипу сценариев прочла — неинтересно. А я в неволе не размножаюсь — должна быть влюблена. В каких-то бездарных сериалах мелькать, простите, в каком-то дерьме участвовать не желаю...
Счастливы актеры, которые, как Никита Михалков, Владимир Машков, Володя Меньшов, могут сами реализовать свои замыслы. «Любовь и голуби» Меньшова — гениальный фильм.
Сколько смотрю — плачу. Такого Юрского вы нигде не увидите. Они приглашают не просто актеров, а своих единомышленников, не просто снимают кино, а живут одной жизнью. С Матвеевым у нас был такой союз. Со Станиславом Говорухиным на фильме «Место встречи изменить нельзя».
Говорухин — гений. А как он меня заманил в свой фильм! Началось все так. Звонит и спрашивает:
— Валера, ты любишь детективы?
— Очень!
— А сыграть в нем хотела бы?
— Конечно!
— Предлагаю тебе главную роль в моем новом фильме! — и присылает сценарий картины «Место встречи изменить нельзя».
Я читаю и думаю: «Главная роль — это или Шарапов, или Жеглов.
Значит, кого-то из них он сделает бабой». Станислав Сергеевич срочно вызывает меня на Одесскую киностудию, прилетаю, и вдруг он сообщает:
— Ты будешь Глаша.
— Какая Глаша? Не помню такую в сценарии.
— Любовница Горбатого, та, что в воровской малине.
— Вы шутите? Какая же это главная роль?!
— Самая что ни на есть главная! — рычит Говорухин. — Ты ничего не понимаешь! Валера, только подумай!
Кто банду создал? Ты. Кто их подобрал? Ты. Кто разрабатывает операции? Ты. Кто руководит? Ты. Всех поймали — ты на свободе. Чего тебе еще надо? Разве это не главная роль?!
Вот так он меня убеждал. И ведь убедил!
После триумфального выхода картины на экран поехали со съемочной группой на премьеру в какой-то город. Выходим на сцену. Зрители задают вопрос: как я попала в этот фильм? Отвечаю: «Пусть Говорухин расскажет». И вдруг слышу: «Ну, я смотрю: Володя есть (Высоцкий). Второй Володя есть (Конкин). Надо разбавить каким-то женским низом. Воткнуть что-то такое, отвлекающее. Увидел Заклунную и пригласил: хай стоит». Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Хотела обидеться, но подумала: да пусть говорит что хочет, на то он и режиссер. А фильм-то получился замечательный!
И съемки понравились. Да и вообще, где бы я еще Джигарханяна увидела так близко? Это же сумасшедше талантливый артист! И с Витей Павловым удалось встретиться. Такие были объятия! А Ванечка Бортник какой там потрясающий! Говорухин ставил камеру, делал один дубль, второй, потом говорил оператору: «Не снимай, не снимай пока». Ждал, что Бортник еще придумает, соорудит из себя что-то невероятное. Жаль, с Володей Высоцким мы не пересеклись ни разу.
Ну вот как можно объяснить такую ситуацию? У меня сорок ролей в театре и около тридцати в кино. Много главных — и почти все забыты. А мою героиню из фильма «Место встречи изменить нельзя», которая и появляется-то на экране всего на пять минут, знает и помнит уже не одно поколение.
Говорят: займитесь антрепризой! Но по моему глубокому убеждению большей частью наша антреприза — не что иное, как халтура, зарабатывание денег. Вот к нам в театр приезжает наспех сколоченная труппа: «Дайте нам выгородку, пару штор, пару стульев, и мы будем играть». Ну что это такое?! Вся эта суетность мне чужда. Ехать куда-то, не спать, валяться на чужой койке в гостинице, чтобы сыграть один спектакль и уехать? Когда театр выезжает на гастроли — это совсем другое ощущение. Я, видимо, застряла в том времени. Да и не хочу уже жить на колесах.
Мне не так много осталось. Лучше насмотрюсь на этот мир: небо, природу, хороших людей. Мне это интересно. Я хочу это запомнить. Котов обожаю, собак, особенно больших. Из-за последнего пса, ньюфаундленда, прожила тринадцать лет в Пуще- Водице, в пансионате кабинета министров под Киевом.
Ньюф был огромный, красивый, в Киеве на моем двенадцатом этаже жить не хотел — просился в лес. Когда он умер, решила собак больше не заводить — привыкаешь очень.
Сейчас много времени провожу у нас на даче в Тарасовке, это очень красивое место. Когда посадила деревья, съездила в ботанический сад, где меня научили делать прививки. На одной яблоне привила семь сортов. Потом продолжила эксперименты на сирени, и у меня теперь растет куст разноцветной сирени! Абрикосина еще есть потрясающая, кусты малины. И огород, конечно: помидорчики, баклажаны, огромный чеснок. Высадила розарий. От цветка к цветку перейдешь — целый шквал эмоций нахлынет. Мои розы и в ноябре цветут — голубые, бордовые, алые. Есть куст, на котором розы трех цветов.
Как это получается — не знаю. Она родится розовенькой, потом становится красной и наконец желтой. То есть меняет окраску в зависимости от того, насколько раскрыт бутон. Это же чудо!
Для меня очень много значат домашний комфорт, уют. Люблю вещи, с которыми связаны какие-то воспоминания. Покупаю картины из янтаря — это мой камень, он очень теплый. Еще собираю фигурки разных зверюшек из стекла. Только никак не могу им место найти. Хочу горку купить, а то их уже много накопилось. Вязать люблю. У меня дома есть очень красивые салфетки, связанные крючком. Носки вяжу всем домашним. Вышиваю. Видеть, правда, стала хуже, потому немного сложнее всем этим заниматься.
Путешествуем уже редко, на это ведь тоже силы нужны.
Вот в прошлом году по Днепру плавали с мужем, красивее мест не видела. Мы с Сашей всегда и всюду вместе, никогда не расстаемся.
Только в кругу очень близких людей чувствую себя комфортно и защищенно. Это муж и, конечно, мои Нина Попова с Таней Назаровой. В прошлом году отметили пятидесятилетие нашей дружбы. Здесь, в Киеве, по степени любви и нежности мне этих девок никто не заменил, хотя я всегда поддерживала отношения с друзьями детства, юности, своими и Сашиными. Как жаль, что они уходят... Раньше, бывало, Саша в театр звонит: «У нас николаевский десант!» Он родом из Николаева. У них с друзями была традиция под Новый год собирать мальчишник. Многие приезжали — и те, кто в Николаеве остались, и киевляне. Накрывала ребятам стол и уходила. Говорят, бабы любят посплетничать, ну, ведь и мужикам тоже надо.
Мы с Сашей родились в один день и в один год — пятнадцатого августа 1942 года.
Два Льва в одной клетке, две Лошади в одном стойле. И хотя внешне разные, но какие-то повадки, мелкие даже, одинаковые. Когда узнала, что Саша и я звездные близнецы, ошалела просто. По зодиаку Льву рекомендуют Стрельца или Деву. А про нас ничего не написано. Зато мы друг про друга все знаем: где нужно уступить, отойти в сторону, чтобы не попасть под горячую руку. Вот в прошлом году отметили общий юбилей — семидесятилетие и мой личный — пятьдесят лет в профессии. Пора такая пришла — юбилеев и воспоминаний. Что поделать — в прошлом осталось все лучшее. Мы с мужем в известном смысле старомодные люди. В кинотеатр не ходим. По телевидению с восторгом смотрим только старые советские фильмы — там такое трепетное отношение к слову, друг к другу и, что очень важно, объединяющая людей идея.
Не понимаю прелести электронных книжек.
Предпочитаю читать обычные — они сами по себе являются предметом искусства. И потом — шелест страниц, запах бумаги ничто не заменит. С техникой у меня отношения не сложились. Прихожу в ЖЭК, там говорят:
— Возьмите эту бумажку, подпишитесь, будете по электронной почте платежи отсылать.
Отказываюсь:
— Мне этого не надо.
— У вас что, нет компьютера?
— Есть, но я не смогу.
— Ну это ж так просто!
Мы с Сашей купили ноутбук. Он его открыл — ничего не понял. Позвали Олю, та стала объяснять: «Вот это сюда, а это сюда». На следующий день Саша снова открыл ноутбук — ни черта не получается. Опять зовет дочь:
— Оля, посмотри, что нужно сделать.
— Папа, ну это ж так просто!
Он садится, тычет в клавиши, потом захлопывает крышку:
— Убери, чтобы я его больше не видел.
Конечно, если поставлю перед собой задачу — научусь. Но зачем? Старые артисты говорили: когда зритель приходит в театр, у него должны работать все органы чувств.
Выходит на сцену красивая артистка — в зале сразу должен повышаться уровень тестостерона. Так вот, с компьютером у меня чувства вообще не включаются. Мертвый ящик.
А я, пока могу, хочу общаться и разговаривать с живыми. Недавно знакомые моего коллеги по театру Юрия Мажуги привезли мне из Обухова, это недалеко от Киева, кота. Красивого персикового цвета комочек, два месяца всего, орет благим матом. В общем, потащила его в ветеринарную клинику, чтобы осмотрели, ушки почистили, прививку сделали. А там на каждого пациента заводят паспорт. Меня спрашивают:
— Как его зовут?
— Пока никак, не успела еще назвать.
— Нам животное надо как-то записать.
Я говорю:
— Ну, давайте Мурчиком, что ли, назовем, а там посмотрим.
Так он и остался Мурчиком. Саша берет паспорт и читает: «Мурчик Заклунный».
А Мажуга смеется: «Как там наш Мурчик Гаврилович поживает?»
Вот такой у меня «братик» появился. Так что — жизнь продолжается.
Подпишись на наш канал в Telegram