У меня была любовь, которую буду вспоминать до последнего часа. Мой Алеша. Мой принц, который никогда не стремился стать королем.
Во время нашей поездки в Дом творчества кинематографистов «Репино» в конце шестидесятых Алеша узнал, что туда на несколько дней приехала из Польши Янина Жеймо. Едва мы с Консовским появились на пороге столовой, маленькая хрупкая Янечка радостно всплеснула руками и устремилась навстречу. От столика к столику прокатилось: «Принц и Золушка встретились...» Они обнялись под бурные аплодисменты отдыхающих.
Я любовалась Янечкой — такой непосредственной, милой, улыбчивой. И вспоминала рассказ Консовского о том, из какой страшной депрессии вытащили ее сценарист «Золушки» Евгений Шварц и режиссер Надежда Кошеверова, заставившие худсовет утвердить Жеймо на главную роль.
В самом начале войны дети Янечки: дочка Яна от первого брака с актером Андреем Костричкиным и сын Юлик от второго с режиссером Иосифом Хейфицем — отправились с последним в эвакуацию в Среднюю Азию. Жеймо осталась в Ленинграде. Днем снималась, а по ночам дежурила на крыше «Ленфильма», обезвреживая бомбы-«зажигалки». Ей не раз предлагали улететь на Большую землю, но Янечка отказывалась, считая это непорядочным по отношению к друзьям-актерам. Ее все-таки вывезли из блокадного города по Дороге жизни через Ладогу.
От голода Жеймо едва держалась на ногах, но так и не рассталась с чемоданом, в который собрала особенно дорогие мужу вещи: книги, рукописи, одежду. Боялась, что дом могут разбомбить и все это будет безвозвратно утрачено. В Тихвине ее посадили в состав, ехавший до Ташкента, но на одном из полустанков она встретилась с коллегами и пересела к ним в другой поезд. Спустя несколько часов тихвинский состав был разбомблен немецкой авиацией, в живых никого не осталось...
Известие о трагедии долетело до Ташкента куда быстрее, нежели туда добралась Янечка. Хейфиц за это время успел обзавестись новой женой. Предательство мужа стало для Жеймо таким ударом, что друзья начали опасаться за ее психику. Она не узнавала знакомых, забывала имена, путала буквы. Рассказывали, что Хейфиц, пытаясь вымолить прощение, валялся у Янечки в ногах, но она была непреклонна.
Любила мужа без памяти, однако простить не смогла. Забрав детей, вернулась в Ленинград, где часами сидела в павильоне киностудии, уставившись потухшим взглядом в стену, никого не слыша, ни на что не реагируя.
В 1946 году Шварц и Кошеверова запускают в производство «Золушку» и в качестве исполнительницы главной роли представляют худсовету «Ленфильма» Жеймо. Они точно знают, что лучше нее Золушку не сыграет никто. Однако члены худсовета встают на дыбы: «Героине сказки шестнадцать лет, а вы хотите, чтобы ее играла тридцатисемилетняя актриса?!» На авторов будущей картины как из рога изобилия начинают сыпаться рекомендации «попробовать» одну кандидатку, вторую, третью...
«Как ни странно, но меня, тридцатичетырехлетнего, утвердили на роль принца без проволочек, — рассказывал Алеша. — Конечно, я очень хотел, чтобы моей партнершей стала Янечка, поэтому к другим претенденткам относился с пристрастием. Была среди них совсем юная девочка из балетного училища имени Вагановой. Точеная, будто у статуэтки, фигурка, идеальные черты лица. Только сыграть ничего не смогла. Другая кандидатка в ожидании проб сидела на стуле нога на ногу, с приклеенной к углу рта папиросой. Помню, подумал: «Вот уж точно не Золушка...» И к счастью, в своем мнении оказался не одинок. В конце концов съемочная группа «додавила» худсовет, Жеймо была утверждена на главную роль — и потихоньку стала оживать».
«Боже мой, — думала я, глядя в «Репино» на Алексея и Янину, вспоминавших события двадцатилетней давности, — как быстро летит время!
Как безвозвратно оно проходит! Чего же мы с Алешей ждем? Сколько еще можно испытывать судьбу?»
...Впервые Алексея Консовского я увидела в 1933 году в Доме отдыха Малого театра — бывшем имении драматурга Островского в селе Щелыково под Костромой. Мой папа Рафаил Иванович Колумбов работал там директором, а я проводила летние каникулы. Как-то вечером приехала большая группа московских артистов. Их сразу принялись кормить ужином, а после пригласили на веранду — пить чай из самовара. Удивительно, но из всей этой блистательной когорты — а там были люди с именами, легенды советского театра — я выделила только Алешу. Выпускника техникума при Театре имени Всеволода Мейерхольда, еще ничего не сыгравшего, никому не известного.
От него исходил какой-то необыкновенный свет приятности и доброты, что мгновенно делало Консовского центром внимания. Правда, тогда мне, десятилетней, актер, которому перевалило за двадцать, показался «ужасно старым». Я немного потопталась рядом, послушала рассказы обаятельного гостя и побежала играть в волейбол.
Потом мы не раз встречались в Москве, в Центральном доме работников искусств, куда меня приводил папа. Консовский обязательно интересовался моими успехами, приветливо улыбался, а я ловила взгляды присутствующих дам: с кем это Алеша так долго беседует? Все они были в него немного влюблены.
Спустя три года после нашего знакомства на экраны вышел фильм Юлия Райзмана и Дмитрия Васильева «Последняя ночь», где Консовский сыграл главную роль — парня из рабочей семьи, посмевшего влюбиться в дочь фабриканта.
И картина, и игра Алеши мне очень понравились, как, впрочем, и все последующие его работы в кино: Франц в «Болотных солдатах», Петя в фильме «Член правительства», Гоголь в ленте «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»...
Через много лет, когда мы станем жить вместе, Консовский расскажет забавную историю, произошедшую на съемках последней: «В гриме я был поразительно похож на Гоголя, что порождало массу шуток на съемочной площадке. Но как-то произошел курьезный случай. Снимали эпизод возле бывшей дворянской усадьбы, где при советской власти расположилась психиатрическая больница. Лето стояло жаркое, и едва объявили перерыв, я устремился к лавочке под раскидистым дубом — посидеть в тенечке.
Только устроился, как ко мне решительным шагом направился человек в пижаме — явно обитатель «желтого дома». Остановился в паре метров и замер, пристально меня рассматривая. Я улыбнулся и спросил иронично:
— Что, похож?
Он восторженно прижал руки к груди:
— Невероятно! Ну вылитый Лев Николаевич!»
Слушая эту историю, я хохотала до слез.
Мне было лет семнадцать, когда однажды, придя домой, папа сказал: «Сегодня встретил Лешу Консовского. Оказывается, он женился. На актрисе Вере Алтайской, которая в картине «Светлый путь» поет: «Мажу губы очень густо и выщипываю бровь — ох и хлопотное чувство эта самая любовь!»
Я тут же вспомнила яркую красавицу с копной русых волос, осиной талией и смеющимся взглядом.
Потом, когда кино станет цветным, поклонники Алтайской увидят, что эти искрящиеся веселой дерзостью глаза — разные: один карий, другой зеленый. И сразу пойдут досужие разговоры о том, что на Руси это всегда считалось «ведьминской приметой». Огня в «инквизиторский костер» добавят коллеги Алтайской — рассказами о ее взрывном темпераменте и совсем не добром остроумии.
При известии о женитьбе Консовского внутри ничего не дрогнуло. Мое сердце вообще было долго свободно, несмотря на то, что вокруг вилось множество поклонников.
Первая любовь пришла, казалось бы, в самое неподходящее время — в разгар войны...
Летом 1941 года я стала студенткой актерского факультета ВГИКа, зимой ездила по воинским подразделениям в составе фронтовой концертной бригады под руководством Андрея Гончарова — будущего худрука Театра имени Маяковского, а в 1942 году в одной из актерских компаний познакомилась с Юрой Михайловым. Он воевал, был ранен, списан в запас и с первого захода принят в Щепкинское училище. Мы поженились, в 1943 году у нас родился сын Володя. Однако семьи не получилось. Довольно скоро я поняла, что любитель преферанса и шумных застолий, страстный поклонник женской красоты, весельчак и балагур Юра Михайлов — не лучший спутник жизни. Слава богу, расстались без скандалов и смогли сохранить дружеские отношения.
Юра посмеивался: «Смотри, не успела стать свободной женщиной, как вокруг тебя рой женихов!» Если и преувеличивал, то не слишком. Однажды я удостоилась внимания даже Василия Сталина.
В конце сороковых, получив звание кандидата в мастера по конному спорту, все свободное от театра время я проводила в Манеже, тогда это здание использовалось по прямому назначению — для тренировок и выступлений спортсменов-конников. В тот раз приехала в Манеж с маленьким Вовкой и одним из своих поклонников — офицером-чекистом.
Делая очередной круг, натыкаюсь взглядом на невысокого симпатичного офицера в форме военного летчика. Дождавшись, когда подъеду, он, улыбаясь, интересуется: — На лошадках катаетесь?
Презрительно фыркаю:
— На лошадках не катаются, а ездят или скачут!
Дурак!
И пришпорив коня, мчусь дальше. Вдруг вижу: через весь манеж ко мне бежит чекист-воздыхатель. Схватил лошадь под уздцы, в глазах — ужас. Спрашивает:
— Ты что, обалдела?! Это же Василий Сталин!
Оглядываюсь на «оскорбленного», а тот смеется. Дернув плечом, парирую в полный голос:
— А нечего идиотские вопросы задавать!
Сталин еще пуще хохочет, аж слезы рукой вытирает.
Когда спешилась, подошел, наговорил комплиментов, пригласил в ресторан. Я под благовидным предлогом — ребенок маленький, оставить не с кем — отказалась. Понимала: покровительство сына Сталина может обернуться серьезными проблемами.
Василий Иосифович развел руками:
— Ну, нет так нет. Позвольте в таком случае преподнести вам это, — и протянул свой стек, на инкрустированной серебром деревянной ручке были выгравированы буквы «В» и «С»...
Называя причину отказа пойти в ресторан, я не очень-то и врала. Иной раз маленького Володю приходилось даже брать на репетицию в Театр Сатиры. Татьяна Пельтцер, в очередной раз встретив меня с сыном в коридоре, неизменно делала возмущенное лицо и громогласно вопрошала: «Марина, ты зачем опять ебенка притащила?»
Такая у нее, большой любительницы фольклорной лексики, была дежурная шутка. А Анатолий Папанов очень любил вести с Вовкой задушевные беседы, величая его «стариком».
С Консовским мы по-прежнему изредка встречались в ЦДРИ. Успех, который принесли картины «Лермонтов» и «Золушка», совсем его не испортил. Алеша оставался милым, интеллигентным, скромным, даже застенчивым человеком. Одна из встреч произошла незадолго до моего отъезда в Германию: я получила приглашение в труппу драматического театра при Группе советских войск. Присмотреть за Вовкой во время моего отсутствия согласилась бывшая свекровь.
Узнав, что ради возможности поработать за границей оставляю Театр Сатиры, Консовский сокрушенно покачал головой. А я, чтоб, не дай бог, не стал отговаривать, принялась оживленно интересоваться:
— Как семья? Как Вера, дочка?
Алеша сразу будто съежился, стал меньше ростом.
— Семьи больше нет. Мы с Верой развелись. А с дочкой общаемся! — Алексей улыбнулся. — Света такая умница!
Интуиция подсказала — охать-ахать и расспрашивать о причинах развода не стоит. Когда узнаю Алешу ближе, пойму: не в характере Консовского было говорить о людях плохо, а уж о женщине, с которой прожил десять лет, матери своего ребенка — тем более.
Почему они расстались, узнала от общих знакомых: водка превратила взрывной темперамент Веры Алтайской в сварливость и злобу... Алексей терпел сколько мог, жалея дочку. Когда терпение закончилось, ушел в никуда, оставив квартиру бывшей жене.
Возможно, супруга из Веры Владимировны получилась не лучшая, но актрисой она была замечательной. Я до сих пор помню ее роли: Тетушка-Непогодушка в «Марье-искуснице», Асырк в «Королевстве кривых зеркал», мачеха в «Морозко», гражданка Шкапидар в «Евдокии». К сожалению, в последние годы ее почти не снимали — какому режиссеру захочется иметь дело с пьющей артисткой? Алтайская ушла из жизни, не дожив до шестидесяти лет...
Светлане в год смерти матери исполнилось тридцать семь, но для Консовского она оставалась ребенком.
Алеша постоянно заботился о дочери. Помощь была существенной, потому что Света — очень хорошая, добрая — так и не смогла устроиться в жизни. После окончания иняза по ходатайству отца она была принята в индонезийскую редакцию Комитета по зарубежному радиовещанию, однако, прослужив несколько лет, ушла. Перебивалась случайными заработками и папиными «дотациями». С мужем у Светы тоже не сложилось. После развода она даже поменяла имя сыну: при рождении по настоянию отца мальчик был назван Колей, а потом стал Алешей. Как дедушка. Они часто бывали у нас в гостях. Коля-Алеша подружился с моим старшим внуком Родионом. Мальчишки вместе ходили в зоопарк и планетарий, играли во дворе.
Погубила Свету та же слабость, что свела в могилу ее мать.
Поговаривали, что дочка Алеши «экспериментировала» еще и с наркотиками. Так это или нет, утверждать не берусь, но незадолго до смерти у нее обнаружились серьезные проблемы с психикой. Помню, мой сын Володя вернулся из клиники, где навещал сводную сестру, расстроенным и растерянным: «Светка так грязно ругалась матом... А ведь раньше ее передергивало от любого «черного» слова! Взгляд бешеный, скандалит со всеми. Жуткое зрелище. Алексей Анатольевич не вынес бы...»
Умерла Света в возрасте пятидесяти двух лет, пережив отца всего на три года. Бог пожалел Алешу, оградив от страшной трагедии: он не видел помешательства дочери, не провожал ее в последний путь... Представляю, каким для него это было бы ударом — ведь одного ребенка Консовский уже потерял. Мальчик родился вне брака, до его встречи с Верой Алтайской.
Я сама долго об этом не знала, пока однажды не застала Алешу погруженным в тягостные мысли. Стала допытываться и услышала, что ночью во сне к нему приходил покойный сын, погибший в девятнадцать лет. При каких обстоятельствах это произошло, доподлинно неизвестно. По одной из версий причиной стал несчастный случай в геологоразведочной партии, куда парень устроился на сезонную работу, по другой — он связался с дурной компанией и во время драки его ударили ножом. Я видела, какой болью отзываются в душе Алеши эти воспоминания, и оставила при себе готовые сорваться с языка вопросы: мол, как же так, почему ты не стал разбираться, почему не выяснил все до конца? Это был единственный раз, когда Консовский заговорил о сыне.
Не много я знала и о другой трагедии, которую пришлось пережить мужу в тридцатые годы.
Его старшего брата, тоже актера, арестовали в декабре 1934-го прямо на съемках фильма Абрама Роома «Строгий юноша», где Дмитрий играл главную роль. Двадцатисемилетнего Консовского обвинили в контрреволюционной агитации и приговорили к пяти годам лишения свободы. Кто написал донос, так и осталось тайной. Отбывать срок его отправили в один из самых страшных сталинских лагерей — Ухтпечлаг — и там же, спустя три года, снова подвергли суду. Шестнадцатого декабря 1937 года — в день, когда Дмитрию исполнилось тридцать лет, — «тройка» УНКВД по Архангельской области приговорила его к смертной казни. Привести приговор в исполнение должны были двадцать седьмого февраля, но «пятнадцатого февраля заключенный Консовский скончался». Так значилось в бумаге, полученной Алешей из Прокуратуры СССР в конце восьмидесятых.
Документ свидетельствовал о том, что Дмитрий Консовский полностью реабилитирован, однако никаких подробностей о его жизни в Ухтпечлаге и обстоятельствах смерти не содержал. Алеша намеревался, собравшись с духом, пойти в «органы», попросить показать дело брата, но вскоре тяжело заболел и с постели уже не встал...
В своем рассказе я забежала далеко вперед, пропустив огромный отрезок времени, и сейчас хочу вернуться в пятидесятые. Итак, три года проработав в Германии, я возвратилась на родину и поступила в «Москонцерт». Кто-то из моих коллег обратился к звезде МХАТа Кторову за помощью в подготовке концертной программы. Анатолий Петрович порекомендовал своего друга Консовского: дескать, Алексей сейчас очень много работает на радио, где читает стихи, участвует в постановках, — посему лучшего консультанта вам не найти.
Мы с Алешей очень обрадовались встрече и после репетиций общались как старые друзья. Ни о каком флирте не было и речи — только человеческий интерес и симпатия. Алеша к тому времени был второй раз женат — его избранницей стала актриса Центрального детского театра Антонина Елисеева.
Наша взаимная симпатия переросла в нечто большее лишь спустя десять лет. В июле 1965 года мы оба оказались в Щелыково — там, где тридцать лет назад впервые увидели друг друга. Сближение происходило очень постепенно, почти незаметно. Во время долгих прогулок по берегу Меры, неспешных путешествий к деревушкам Дорофеево, Лобаново, Бережки...
Эти походы продолжались два лета, а осенью 1967-го Алексей Анатольевич впервые появился в моей московской коммуналке.
Просто заглянул «на кофе», как делали многие друзья и коллеги. Кулинарка из меня всегда была неважнецкая, и единственными достижениями в этой области числились сваренный по особому рецепту кофе и пирог с капустой. Проговорили мы тогда до полуночи. О чувствах, которые испытывали друг к другу, ни я, ни он не распространялись, но иногда глаза могут сказать больше, чем слова... Потом Алеша пришел еще раз и еще... А потом случилась та самая поездка в Репино...
Кстати, после встречи в Доме творчества под Питером Консовский с Жеймо больше не виделись. Через общих знакомых узнавали, как друг у друга дела, передавали приветы. В середине семидесятых кто-то пустил слух, что Жеймо ослепла. Говорили, на софиты не установили фильтры и жесткий свет «юпитеров» сжег роговицу глаз.
Алексей Анатольевич очень расстроился, стал наводить справки. Слава богу, все оказалось неправдой. Помню, как он возмущался: «Ну кому нужно было придумывать эти ужасы?! Да еще с такими подробностями, что даже я поверил! Знал ведь, что после отъезда в Польшу Янечка не снялась ни в одной картине, но надо же — купился!»
Уехать Янечку уговорил третий муж — режиссер Леон Жанно, который был поляком. Обидно, но факт: после «Золушки» ни Жеймо, ни Консовскому не предложили ни одной главной роли! Если Алеша нашел себя в дублировании иностранных фильмов, в работе на радио и в Театре Моссовета, который на многие годы стал для него вторым домом, то у Янины предложений практически не было. Леону снимать тоже не давали.
Если бы не помощь друзей, семья жила бы впроголодь.
Супруги перебрались в Польшу в 1957 году. Янечка перестала сниматься, однако во время встречи в Репино не выглядела ни несчастной, ни обделенной. Рассказывала, что с огромным удовольствием занимается домом, ездит с мужем в экспедиции, где актеры частенько обращаются к ней за советом... Сына, которого Жеймо родила от Хейфица, супруги забрали с собой. Он стал там оператором — говорят, одним из лучших. Еще Юлий Жеймо написал знаменитую в Польше «Поваренную книгу». Дочка Яна к середине пятидесятых уже была замужем и осталась в Союзе, она занимается дубляжом. Внучку Жеймо нарекли, согласно семейной традиции, тем же именем, что маму и бабушку. Общих детей у Янины и Леона не было, но он очень любил Юлия и считал его своим сыном.
Янечка ушла на три с половиной года раньше Алеши.
Умерла внезапно, за три дня до наступления нового 1988 года. Устроила генеральную уборку к празднику и вдруг почувствовала себя плохо. Леон вызвал «неотложку», но было поздно: второй инфаркт сердце не выдержало.
И все-таки Янечка вернулась на Родину. Она завещала похоронить себя в Москве. Дети пытались выхлопотать место на Ваганьковском кладбище (о Новодевичьем даже не заикались), но... Хоть Жеймо уехала и не к «капиталистам», а в социалистическую Польшу, власти зачислили ее в эмигрантки. Слава богу, разрешили упокоить на Востряковском...
На похоронах мы с Алешей не были. Просто потому, что ничего не знали.
Газеты сообщили о печальном событии постфактум, а у родных Янины, видимо, не было нашего телефона. Как Алеша переживал, что не смог проститься с любимой партнершей!
После поездки в Репино Консовский стал бывать у меня едва ли не каждый вечер. А однажды, переступив порог, сказал:
— Знаешь, пожалуй, я больше никуда отсюда не уйду.
Сказал вроде бы шутливым тоном, но глаза смотрели испытующе.
— Конечно оставайся, — серьезно ответила я.
Вскоре Алеша подал на развод с Елисеевой. И началась долгая, мучительная эпопея: супруга требовала «дать еще время на примирение».
Всякий раз Алеша возвращался из суда едва ли не больным. Я принималась возмущаться:
— Рыжик, скажи: зачем она это делает?! Чтобы причинить тебе боль? Ну в самом деле: детей у вас нет, квартиру ты ей оставляешь... За что борется? За статус замужней женщины?
Алеша улыбался виновато и в то же время укоризненно:
— Маришенька, не сердись. Все в конце концов устроится.
И об этой спутнице жизни я не услышала от Консовского ни единого дурного слова, хотя моя женская интуиция подсказывала: если Алеша и был когда-то счастлив с Антониной, то давно и очень недолго.
В конце концов все и впрямь устроилось.
Суд наконец-то принял решение о разводе. Я в это время была с «Москонцертом» на гастролях, и в каждом городе на почтамте меня ждало письмо до востребования. Весточки от Алеши я бережно храню, в одной из них он сообщает, что свободен: «Прелесть моя, Маришенька! <...> Только что покинул свой бывший дом и надеюсь, в последний раз. Сказал, что не вернусь никогда. Этот месяц прошел очень трудно по всем статьям. Только бы ты быстрей вернулась в Москву. Ты у меня есть! Я твой бесконечно. И сделаю все, чтобы видеть в твоих глазах радость. Радость и нежность! Вот и наш любимый Брель говорит: «Я всегда искал нежность». Так и я. Я ждал тебя очень давно. Кажется, всю жизнь. Обними меня скорей и положи мне голову на плечо. И мне будет спокойно и хорошо. Я очень тебя жду. Жутко тоскую. Нежно тебя обнимаю и долго-долго целую...» Расписались мы двадцатого февраля 1970 года в Сокольническом ЗАГСе.
Пока ждали очереди на регистрацию, ловили изумленно-ироничные взгляды девочек-невест и мальчиков-женихов. Мне на тот момент «стукнуло» сорок восемь, Алеше — пятьдесят восемь. В глазах юных созданий мы выглядели ужасно старыми. Но для нас было важно, что самим себе и друг другу мы таковыми не казались. Пусть главная в жизни обоих любовь пришла немного поздно, но ведь пришла же...
Праздничное застолье устроили в моей коммуналке. Было много гостей, тостов, пожеланий. И состояние какого-то невероятного счастья. Все жалели лишь о том, что Ростислав Плятт, с которым Алеша давно и крепко дружил, смог пробыть на свадьбе всего полчаса — вечером он играл в спектакле.
В Театре Моссовета Консовского любили все, но с Пляттом и Раневской его связывали особые — нежные и трогательные — отношения.
Долгие годы неизменным оставалось приветствие, которым муж и Ростислав Янович обменивались при встрече:
— Привет, Кальсонский!
— Салют, Плетищев-Пляттский!
Между прочим, автором всевозможных вариантов (иногда на грани фола) своей фамилии был сам Ростислав Янович. Скажем, приходя в Радиокомитет на запись очередного спектакля, он непременно интересовался у рафинированных редакторш — ярых блюстительниц норм русского языка: «Скажите, милые дамы, мое пляттство вам еще не надоело?»
Из розыгрышей, которые Плятт устраивал коллегам по сцене, можно составить целый том.
То во время самого драматичного момента в спектакле покажет партнеру средний палец, то перед премьерой станет напутствовать молодого артиста, чтобы ни в коем случае не перепутал слова «маркиз» и «марксист», и тот ни о чем другом думать не мог — лишь бы не оговориться. Рассказ о «коронном номере» Ростислава Яновича до сих пор передается в Театре Моссовета из уст в уста. Играли какую-то пьесу из разряда серьезной классики. Весь первый акт герой Плятта пребывал в цилиндре, а в последней сцене, где все актеры были обращены лицом в зал, он же стоял перед ними к зрителям спиной, Ростислав Янович снял головной убор. На лбу красовалось слово из трех букв. Спектакль не был сорван только благодаря многолетним тренировкам-испытаниям, которые устраивал партнерам Плятт.
Но однажды сам Ростислав Янович стал объектом Алешиного розыгрыша. В постановке «Стакан воды» была сцена, когда игравший молодого гонца Консовский вбегал в покои Плятта-графа, забирал важные документы и стремглав удалялся, чтобы доставить бумаги адресату. И вот очередной спектакль. Алеша выходит на сцену, едва передвигая ноги и старчески тряся головой, словно его гонцу лет девяносто. Плятт в соответствии с сюжетом требует немедленно доставить документы. Консовский прикладывает к уху сложенную ковшиком ладонь: «Ась?» Граф повторяет приказ. «Чевой-то?» — шамкает гонец. Вместо положенных десяти секунд диалог длится уже минуты две — и конца ему не видно. Плятт подлетает к Консовскому и буквально впихивает бумаги, которые тут же вываливаются из трясущихся рук и разлетаются по сцене. Согнувшись на манер жнеца, граф собирает документы и, подхватив на руки гонца, уносит за кулисы...
По словам Алеши, Ростислав Янович, вспоминая этот розыгрыш, всякий раз не мог удержаться от смеха.
Плятт был удивительным рассказчиком, как, впрочем, и большинство Алешиных друзей. В нашем доме бывали Зиновий Гердт, с которым муж дружил еще со времен занятий в студии Арбузова, Булат Окуджава, Георгий Жженов, Леонид Марков, Сергей Филиппов, Глеб и Олег Стриженовы. Братья пели дуэтом романсы. Пели так, что лучшего исполнения я, пожалуй, не слышала.
Алеша очень дружил с Раневской. Фаина Георгиевна часто звонила нам домой. Как-то Консовский, уезжая дублировать очередную зарубежную картину на Киностудию имени Горького, попросил Володю: «Посиди, пожалуйста, на телефоне. Должен позвонить Жженов — он задерживается на репетиции в театре и не знает, в каком тон-ателье мы сегодня работаем.
Скажи — в пятом, и пусть не опаздывает».
Только Алеша за порог — звонок. В трубке бас:
— Здравствуйте. Позовите Алексея Анатольевича, пожалуйста.
Вовка начинает тарахтеть:
— Георгий Степанович? Алексей Анатольевич сказал, чтобы вы приезжали в пятое ателье.
На том конце провода — пауза, после которой следует тирада:
— Какой ... Георгий Степанович?! Это Фаина Георгиевна. Ты что, Вовк, совсем дураком стал?
Однажды я спросила мужа:
— Зная твое отношение к «фольклору», можно было бы предположить, что тебе не очень приятно общаться с Пляттом и Раневской, у которых мат едва ли не через слово, — но это же не так? Почему?
Алеша улыбнулся:
— Понимаешь, в их устах мат звучит совсем не грязно и не пошло. Они оба интеллигентные, образованные и главное — очень добрые люди. Должна же у них быть какая-то слабость?
Сам Алексей Анатольевич, на мой взгляд, слабостей был лишен. Он и курить бросил еще на съемках «Золушки». Бросил, по его словам, очень легко, хотя до этого смолил «Беломорканал» по полторы пачки в сутки: «В один из первых съемочных дней во время перерыва между дублями поднес ко рту папиросу — и тут же отдернул руку.
Сломал «беломорину» и выбросил вместе с пачкой в мусор. Вдруг остро ощутил, как не вяжутся курение, выпивка, сквернословие с чистым, романтическим образом принца...»
Про выпивку и сквернословие Консовский упомянул, что называется, до кучи. За четверть века совместной жизни я не видела мужа не то что пьяным — даже под хмельком. Его «дозой» за праздничным столом была рюмка водки или полбокала вина. Что же касается нелитературной лексики, то ее от Консовского я слышала раза два-три, и то в цитатах...
Приведу всего один пример. Однажды вечером мы с Володей, который заглянул в гости, ждали Алексея Анатольевича к ужину. И вот он появляется на пороге — взгляд озорной, похохатывает.
— Что случилось?
— спрашиваем.
— Выхожу после спектакля из театра и натыкаюсь на громилу в ватнике и кирзовых сапогах. Я к метро — он за мной! Думаю: «Пальто жалко — совсем недавно в Лондоне на гастролях купил... И шапка пыжиковая еще нестарая... Но ведь народ кругом, не станет же при людях грабить!» Оказавшись на платформе, начинаю высматривать дежурного по станции. А мужик уже прямо передо мной! Рассматривает в упор — голову то вправо склонит, то влево. И вдруг выдает:
— Прынц?!
Я не понимаю: — Кто?
— Хто-хто, — передразнивает громила и разражается виртуозной нецензурной тирадой.
(Алеша мне ее воспроизвел, но я не решаюсь. — М. К.) — Да прынц же! — тычет меня кулачищем в плечо и, улыбаясь, направляется к выходу...
Вернусь к друзьям Алеши. Фаине Георгиевне нравилось шокировать коллег и друзей экстравагантными выходками. Однажды Театр Моссовета давал выездной спектакль во Дворце культуры Завода имени Лихачева. Раневской и Консовскому досталась одна гримерка на двоих. Уселись спиной друг к другу. Дальше приведу рассказ Алеши: «Вдруг Фаина Георгиевна меня окликает. Оборачиваюсь и тут же отвожу глаза — она сидит по пояс голая. И спрашивает невинным тоном: — Алешенька, вам не кажется, что в последнее время у меня очень выросли груди?
Справившись с неловкостью, быстро нахожусь:
— Еще бы, дорогая Фаиночка!
Ведь вы кормилица всего театра!
Хохотали оба так, что пришлось заново накладывать грим».
Кроме Плятта и Раневской, в ту пору в театре служили еще две звезды — Марецкая и Орлова. Мне не раз приходилось слышать о якобы существовавшей между ними ненависти. Неоднократно пыталась расспросить об этом Алешу, однако он, оставаясь верен себе, только пожимал плечами: «Ну что ты, Маришенька, какая ненависть?! Профессиональная ревность, соперничество за роли — без этого не обходится, но что Люба и Верочка терпеть друг друга не могут — это досужий вымысел!»
Такой же мягкий отпор женское любопытство получало и когда я пыталась узнать подробности взаимоотношений между Завадским и Марецкой, Марецкой и Пляттом, Пляттом и его женой Ниной Бутовой, тоже актрисой Театра Моссовета.
Посему главным источником знаний в этой области оказывались коллеги из «Москонцерта». С середины двадцатых Завадский и Марецкая были супружеской парой, но года за два до начала войны Юрий Александрович ушел к знаменитой балерине Галине Улановой, оставив жену с маленьким сыном на руках. В самый канун Великой Отечественной Вера Петровна вышла замуж за коллегу — актера Георгия Троицкого, родила дочь. А в 1943-м стала вдовой — Георгий погиб под Орлом.
Завадский и Уланова вскоре после возвращения из эвакуации оформили развод, и «Ю.А.»
(так звала экс-супруга Марецкая) стал уговаривать «В.П.» (так Завадский именовал бывшую жену) сойтись. Во всяком случае, о его неоднократных предложениях руки и сердца вовсю судачили в театральной среде. Но Вера Петровна отвечала отказом. Причиной, опять же по слухам, были обещания Плятта, преданно любившего ее долгие годы, уйти наконец от жены и оформить брак с Марецкой. Детей у Ростислава Яновича и Нины Владимировны не было, однако Бутова категорически противилась разводу, грозя самоубийством: «Уйдешь к Верке — повешусь!»
А потом Вере Петровне стало не до устройства личной жизни. Сначала неожиданно для всех покончил с собой ее любимый зять — молодой, подававший большие надежды ученый.
Дочка Маша после трагической гибели мужа оказалась в неврологической клинике, а у самой Марецкой стали случаться приступы сильнейшей головной боли. По настоянию Завадского Вера Петровна легла на обследование. Диагноз: «Злокачественная опухоль мозга». После нескольких операций и химиотерапии Марецкая еще неоднократно, надев на покрытую шрамами голову парик, выходила на сцену. Завадский, надеясь, что новая роль продлит дни «В.П.», ввел ее в спектакль «Странная миссис Сэвидж», где главную героиню играла Орлова. Рассказывали, что Завадский буквально умолил ее уступить Вере Петровне право сняться в телевизионной версии спектакля. Обе примы играли миссис Сэвидж блистательно, но Юрий Александрович хотел сделать бывшей жене последний подарок.
Судьба распорядилась так, что и Орлова, и Завадский ушли раньше Марецкой.
Вера Петровна, уже очень-очень больная и не питавшая иллюзий по поводу того, что очередная операция спасет ей жизнь, была на похоронах Любови Петровны. А после поминок, на которых Плятт говорил прощальные слова, спросила: «Славочка, ты уже решил, что скажешь на моих похоронах? Ты приди как-нибудь, мы порепетируем».
1978 год стал для Плятта годом утрат. Сначала он похоронил жену, которая страдала серьезным сердечным недугом и перед которой Ростислав Янович — особенно в месяцы, когда Нина Владимировна уже не вставала с постели, — испытывал жесточайшее чувство вины. А спустя полгода ушла Марецкая.
Последние недели Вера Петровна провела в больнице, где Плятт ее регулярно навещал. Однажды они отправились в клинику вместе с Алешей. Консовский вернулся домой сам не свой: «Пока были в палате, Слава шутил, смеялся, а когда вышли — заплакал, ослабел. Пришлось под руку его вести. Каким же одиноким, несмотря на друзей, любовь миллионов поклонников, он себя чувствует».
К счастью, одиночество нашего любимого Славы длилось недолго. В 1980 году он женился на дикторе радио Людочке Маратовой, которая более четверти века была супругой одного из ближайших друзей Плятта — режиссера детской редакции Всесоюзного радио Николая Литвинова. Ростислав Янович не принадлежал к числу тех, кто делится подробностями своих романтических побед, а мой Алеша никогда их не выпытывал. В нашей семье знали лишь, что Людочка моложе Ростислава Яновича почти на двадцать лет (на момент бракосочетания ему было семьдесят, ей — пятьдесят два) и что Литвинов отпустил жену, не держа в сердце зла ни на нее, ни на друга-соперника.
Мы с Алексеем Анатольевичем гуляли на свадьбе Славы и Людочки, а после частенько бывали в их тихой и уютной квартире на Большой Бронной, где перед воскресным обедом на стол стелили крахмальную скатерть и пахло пирогами.
В середине восьмидесятых Ростислав Янович сильно травмировал ногу — кажется, это был перелом шейки бедра.
Врачи сделали все возможное, однако передвигался он с большим трудом. В театре специально подбирали пьесы, в которых герой Плятта весь спектакль проводил сидя в кресле, но Слава в своем решении покинуть сцену был непреклонен.
Не хотел, чтобы зритель видел его больным и беспомощным. Вынужденное затворничество не лишило его общения с друзьями и коллегами. Каждый день к Пляттам кто-нибудь заглядывал «на огонек». Продолжали бывать на Большой Бронной и мы с Алешей. И всякий раз уходили страшно расстроенными: Слава таял на глазах.
Тридцатого июня 1989 года Плятта не стало. Он умер на руках у Людочки, скрасившей последние девять лет его жизни. Конечно, я скорбела об утрате, но беспокойство за мужа, который всего за пару дней страшно сдал, было сильнее. Сейчас мне кажется, что именно тогда, в дни прощания со Славой, недуг и начал наступление на Алешу. Никогда прежде не жаловавшийся на усталость, теперь, придя с записи на радио или после спектакля, он говорил, что нет сил даже поужинать.
Обладая феноменальной памятью, вдруг стал забывать слова роли, которую играл несколько сезонов, и в конце концов был вынужден отказаться от участия в очень дорогом его сердцу спектакле «На полпути к вершине».
К счастью, оставалась работа в радиоспектаклях и на дублировании фильмов, где можно было держать текст перед глазами. Сколько великих зарубежных актеров говорили с экрана голосом Консовского! Питер Финч в «Красной палатке», Жан Маре в «Парижских тайнах», Грегори Пек в «Римских каникулах», Жан Габен, Керк Дуглас... В отечественных картинах Алеша озвучивал Донатаса Баниониса, Юри Ярвета и Леонида Куравлева. А радиоспектакли, которые по сей день помнят люди среднего поколения! «Маленький принц», где Консовский играл и Короля, и Летчика, и Фонарщика, и Лиса, «Приключения Чиполлино» и «Ночь перед Рождеством», где Консовский читает текст от автора.
Мой сын, окончив ГИТИС, тоже стал актером, и первым его учителем в сложном искусстве дубляжа был Алексей Анатольевич, который привел Володю в тон-студию и научил не бояться микрофона.
Именно Володя понял, что Алексей Анатольевич уходит.
Я же понимать не хотела. Постоянно теребила мужа:
— Вставай! Пойдем на улицу, подышишь свежим воздухом — сразу легче станет!
Алеша улыбался мягкой извиняющейся улыбкой:
— Сейчас не могу, Маришенька...
Может, позже...
Когда наведывался Володя, просил его почитать Библию. Слушал с полчаса, а потом забывался сном. Каждый раз они начинали читать Ветхий Завет с самого начала.
Алеша слабел с каждым днем. Участковый врач никак не могла определиться с диагнозом, твердя: «Состояние организма в пределах возрастной нормы». Я была уверена, что у мужа сердечная недостаточность, пичкала витаминами, курагой и печеной картошкой, якобы укрепляющими сердечную мышцу. А Володя, как он сам потом признался, с каждым днем находил все новые признаки онкологии.
Пока Алеша болел, ушли из жизни два очень дорогих ему человека, два близких друга — Леня Марков и Сергей Филиппов.
Их кончину мы от Алексея Анатольевича скрыли.
Муж умер ранним утром двадцатого июля 1991 года. Был сезон отпусков, и из коллег на похороны пришел только Толя Адоскин. Отпевание, двигающаяся по аллеям Ваганьковского кладбища траурная процессия, пригоршни земли, падающие на крышку гроба, — все это я помню очень смутно. Перед глазами почему-то стоял кадр из последнего фильма Алеши. В картине Евгения Евтушенко «Похороны Сталина» муж сыграл эпизодическую роль — одного из арестованных по «делу врачей». Перебитые, завязанные грязными тряпками пальцы с трудом удерживают самокрутку, а на лице — отблеск благодарной улыбки, адресованной герою Саввы Кулиша, который дает прикурить... Уверена: эта крошечная роль получилась такой пронзительной, потому что работая над ней, Алеша думал о брате.
И потому что только под конец жизни окончательно избавился от страха, который жил в нем с момента ареста Дмитрия.
Однажды, будучи на гастролях в Свердловске, я пришла на почту, чтобы отправить Алеше телеграмму. Бдительная телеграфистка, прочтя текст, устроила допрос:
— Почему вы обращаетесь к адресату «Рыжик»? А если это код или пароль?
— Какой «пароль»?! Я так зову своего мужа!
— Почему я должна вам верить? У вашего мужа что, нормального имени нет? Отвечайте: кто такой Рыжик, иначе я не стану отправлять телеграмму!
И тогда я выдала: — Рыжик — это негр!
Оставив бланк бдительной служительнице телеграфа, решительно направилась к двери.
У самого выхода обернулась — очередь к окошечку смотрела на меня с изумлением и подозрением.
Вернувшись с гастролей, смеясь рассказала о свердловском происшествии мужу. И вдруг увидела, как он побледнел: «Маришенька, больше никогда так не делай... Еще и негра зачем-то помянула».
Только не подумайте, что клеймо «член семьи врага народа» сделало Консовского трусом. В театре до сих пор вспоминают его выступление на одном из собраний, куда были приглашены партийные боссы и чиновники от культуры. В повестке дня значились «недостаточно ответственное отношение актеров к работе в постановках коммунистической направленности», «шаткость дисциплины» и прочая галиматья.
Перед собранием Завадский попросил Раневскую выступить, а она обратилась за помощью к Консовскому: «Алешенька, скажите, дружочек, что-нибудь интеллигентное, я не могу. Когда вижу их хари партийные, меня только на мат тянет». Консовский терпеть не мог выступать, но как отказать любимой Фаиночке?
И вот ему дают слово.
«Я привык говорить только со сцены и только то, что проверено и залитовано, но сейчас хочу сказать то, что думаю. Вообще, я заметил, что артист в театре роли не играет. Роль играет только дирекция и прочее руководство. И правильно! Артисты — скверный, болтливый и непокорный народ.
Скажите, пожалуйста, а вы их дустом не пробовали?»
В зале повисла пауза. Завадский, никак не ожидавший подобного «взбрыка» от Консовского, главного миротворца театра, смотрел на него открыв рот, актеры, опустив глаза, тихонько прыскали в ладошки, Раневская сидела, гордо вскинув голову: дескать, знай наших! Неизвестно, чем бы обернулось для Алеши это выступление, если бы Завадский, придя в себя от потрясения, не смог перевести все в шутку.
В другой раз Консовского пригласили читать закадровый текст в документальном фильме о Викторе Астафьеве. Поначалу Алеша обрадовался: Астафьев был не только его любимым писателем, но и другом. Виктор Петрович не раз приходил к нам в гости, дарил каждую новую книгу. Прочитав сценарий, Алеша схватился за голову: остракизму в нем подвергалось все — от творчества до образа мыслей и общественной деятельности Астафьева.
В тот же день он позвонил режиссеру ленты и сказал, что отказывается принимать в ЭТОМ участие: «Я за тридцать сребреников не продаюсь!» Автор будущего «шедевра» воскликнул: «Да что вы, Алексей Анатольевич! Мы вам гораздо больше заплатим!» Консовский положил трубку и попросил, если будет звонить этот человек, к телефону его не звать.
В год, когда мы с Алешей поженились, моему сыну было двадцать восемь лет. Вроде бы сложившаяся личность. Взрослый, женатый мужчина. И все же, по признанию самого Володи, Консовский оказал на него огромное влияние. «Рядом с Алексеем Анатольевичем стыдно было быть даже чуть-чуть эгоистичным, непорядочным, беспринципным, ленивым», — любит повторять сын.
Володе в нынешнем году исполнится семьдесят, он по-прежнему работает: дублирует американские и мексиканские фильмы, снимается в отечественных сериалах. Но никогда, ни за какие деньги, так же как Алеша, не соглашается участвовать в проектах, не соответствующих его нравственным принципам. Недавно ему предложили большую роль в обещающем серьезные рейтинги сериале, но узнав, что предстоит играть директора школы, который в своем кабинете соблазняет старшеклассниц, Володя категорически отказался. Режиссер был поражен:
— Почему? Несоответствие вашей благообразной интеллигентной внешности и тайного порока — это же настоящая кинематографическая находка! И деньги вы получите немалые!
— Лучше я буду заниматься дубляжом и получать гроши, но в этой гадости даже за большие деньги принимать участия не стану, — ответил сын.
В утро, когда ушел Алеша, собака Володи принесла шестерых щенков: пятеро черных с белыми подпалинами, а один — огненно-рыжий. Его-то — чтобы хоть как-то отвлеклась от обрушившегося горя, заняла себя заботой о беспомощном существе — сын мне и принес. Я назвала щенка Рыжусей, разговаривала с ним, ходила гулять. Когда в 2005 году пес умер, было ощущение, что потеряла близкого друга. Но судьба тут же послала подарок: на одной из прогулок ко мне прибилась бездомная дворняга. С тех пор она живет в моем доме.
В прошлом декабре мне исполнилось девяносто лет. За столом собрались близкие люди — сын Володя, его жена, внуки, правнуки.
Говорили теплые слова, желали «еще многих-многих лет». Я счастливая женщина, потому что знаю: все эти пожелания шли от чистого сердца. Потому что окружена теплом, заботой и не чувствую себя одинокой. А еще потому, что в жизни у меня была любовь, которую буду вспоминать до самого последнего часа. Мой Алеша. Мой принц, который никогда не стремился стать королем.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельный салон Natuzzi на Фрунзенской набережной.
Подпишись на наш канал в Telegram