Всю свою сознательную жизнь я чувствовала, что на маминой судьбе лежит трагический отпечаток. За полгода до ее внезапной смерти мне постоянно хотелось до нее дотронуться, обнять, сказать «мамочка». Словно боялась, что упущу что-то, не удержу, недолюблю...
Кажется, мама предчувствовала свой скорый уход, поэтому и роли выбирала драматические, и играла на пределе возможностей. Когда ее не стало, Виталий Соломин признавался: «Без Наташи пусто. Театральная Москва потеряла великую актрису».
Мои родители очень любили друг друга, хотя их отношения трудно назвать идиллическими. Можно было бы, конечно, сейчас все приукрасить, но мама учила всегда говорить правду.
Папа — Игорь Охлупин, ведущий актер Театра имени Маяковского, — очень домашний, жутко стеснительный и при этом горячий, иногда гневался так, что страшно становилось. Вспыхивал как спичка. Мама — Наталья Вилькина, ведущая актриса Малого, — легкая, компанейская, не представляла жизни без общения с друзьями, коллегами. Могла ночью после спектакля загулять с ними и приехать домой под утро. Папа ревновал, хотя повода не было.
Ждем маму из театра. Четыре утра, пять. Папа не спит, бабушка торчит в окне. Подъезжает такси, из него выходит какая-то женщина, вслед за ней мама. Входит в квартиру слегка подшофе, бабушка тут же начинает кричать:
— Что это за б...
с длинными ногами была с тобой?! Где вы гуляли?!
Мама в ужасе:
— Ты что? Это же Добржанская! Ведь сегодня премьера «Дяди Вани»!
Когда мама рассказала Любови Ивановне об этой истории, та улыбнулась: «Боже! Мне таких комплиментов никогда не говорили!» Народной артистке Любови Добржанской, которую зрители помнят как маму Деточкина в «Берегись автомобиля» и маму Лукашина в «Иронии судьбы, или С легким паром!», тогда было под шестьдесят.
Папа той ночью тоже что-то кричал. Потом ни с кем несколько дней не разговаривал, он часто так поступал, рассердившись.
Как-то после уроков встретила соседку, слышу от нее: «Твои опять ссорятся». Думаю: «Боже мой, куда деваться-то?!» Жалела и маму, и папу, но что я могла поделать? По правде сказать, они часто вели себя как дети, особенно мама. Жили своими театральными страстями, не очень-то обращая внимание на житейские проблемы. Быт в своих руках крепко держала бабушка. Тамарочка, как все мы ее называли.
В молодости бабушка была невероятно хороша собой. Во Втором медицинском, где она училась на хирурга-гинеколога, говорили: «Идите смотреть на Тамарку Бундикову, первокурсницу, она красивее, чем Любовь Орлова!» Красота и изящество достались ей от матери Ванды Миклашевской, польки, цирковой акробатки.
Началась война, институт эвакуировали в Омск. Там Тамарочка и познакомилась со своим будущим мужем Михаилом Вилькиным. Через несколько месяцев они поженились, через год родился сын Алик, а через два, двадцать восьмого мая 1945 года, уже в Москве, дочь Наташа. Тамарочке тогда исполнилось всего двадцать лет.
После войны дедушка стал доучиваться на врача-уролога, а бабушка, чтобы прокормить семью, устроилась работать в Комитет государственной безопасности, была заместителем начальника санэпидстанции, отвечала за качество питания на банкетах. Получала бесплатную форму, паек. Жили они впятером (еще была жива моя прабабушка) в комнате в районе Трубной, в Последнем переулке. А потом у деда появилась другая женщина. Тамарочка долго терпела, но когда роман на стороне стал совсем уж откровенным, не выдержала и прогнала мужа.
Ей было тридцать пять, Алику — семнадцать, а Наташе — пятнадцать.
Дед ушел, забрав из дома все: мебель, посуду, книги — у них была уникальная библиотека, одна из лучших в Москве, в то время огромная ценность. Остался только холодильник: соседи не дали вынести, буквально из рук вырвали. Я деда не знала — Тамарочка категорически не разрешала нам встречаться. Не могла его простить, гордая была. Замуж больше не вышла, даже не знаю, появлялись ли у нее поклонники, она никогда не откровенничала на эту тему.
Наташа очень любила отца, поэтому вопреки воле мамы виделась с ним довольно часто. Пришла к нему однажды в больницу — у того случился очередной, пятый или шестой инфаркт, да еще и осложненный диабетом, а он достает из тумбочки коньяк, сигареты.
Наташа говорит:
— Пап, ты сошел с ума! Только вчера из реанимации.
— Ничего, одно сужает сосуды, другое расширяет.
Дед был больших страстей человек, наверное, потому и умер очень рано, в пятьдесят лет.
После школы мама решила поступать в Щукинское училище. Но ее не взяли, сказав: «Ты талантливая девочка, но не очень красивая, какие роли будешь играть? Иди повзрослей, а если похорошеешь, приходи». И она устроилась в конструкторское бюро. Не могу представить маму сидящей за чертежным столом: терпение и пунктуальность совершенно не в ее характере.
В 1963 году на новогодний праздник в гости к Алику пришли друзья, среди них был и молодой актер Игорь Охлупин. Как только он увидел Наташу, тут же влюбился. Очень скоро Игорь сделал предложение, и они расписались. Когда я родилась, маме было всего девятнадцать. К тому времени соседи переехали и нам достались две их комнаты, из коммунальной квартира превратилась в отдельную.
На следующий год после свадьбы Охлупин уговорил приемную комиссию Щукинского училища пропустить Вилькину сразу на третий тур. Она пришла на экзамен сильно накрасившись, и ее приняли, теперь уже с совершенно противоположной формулировкой: «Девочка, честно говоря, слабенькая, но такие потрясающие внешние данные, что надо брать. Потом посмотрим».
Училась Наташа на одном курсе с Никитой Михалковым и Анастасией Вертинской, но никакой дружбы с этими звездами не было: Михалков ушел из училища с четвертого курса, а Вертинская держалась особняком. Зато другие мамины сокурсники — Николай Бурляев, Нонна Терентьева, Витя Персик — постоянно собирались у нас на кухне, как шутила мама, «в доме открытых дверей». Часто к ним присоединялись и ее друзья детства — Володя и Саша Горелики (Саша впоследствии стал призером Олимпийских игр по фигурному катанию). Скидывались по десять копеек на пачку пельменей, батон хлеба и бутылку красного вина. Строили планы на будущее, обменивались книгами, мама уже тогда с увлечением собирала свою библиотеку.
Роль Сергея, одна из главных в спектакле «Иркутская история», принесла папе невероятную известность, поклонницы дарили огромные букеты, ходили за ним толпами, а когда видели вместе с Наташей, кричали в ее адрес угрозы и проклятия.
Мама очень гордилась успехом мужа и не обращала на эти вопли никакого внимания.
В общем, жили весело, но бедно. Мама училась, папа — молодой актер, зарплата мизерная. Тамарочка, правда, уже работала в 9-й городской клинической больнице хирургом-гинекологом, но почти все деньги уходили на оплату кредита за мебель, ведь дед забрал даже кровати. В кулинарии тогда продавались котлеты: по семь копеек маленькие и по четырнадцать — большие. Дорогие бабушка не брала, не по карману. Зато в день зарплаты Тамарочка шиковала: покупала свой любимый торт «Прага» и обязательно какой-нибудь подарок мне.
Когда мама защитила диплом, ее приняли в труппу Театра Советской Армии, в те годы, как ни странно, самого свободного от цензуры.
Военное начальство не всегда угадывало подтексты и порой пропускало пьесы с острым социальным звучанием. Даже Любимов не мог себе такого позволить.
Это был счастливый период в маминой жизни. Играла в спектаклях «Два товарища» по пьесе Владимира Войновича и в «Дяде Ване» Чехова. Вместе с режиссером Леонидом Хейфецем и Сережей Шакуровым они составляли абсолютный союз, могли горы свернуть. Сережа, «хитрый татарин», как он себя называл, часто приходил к нам домой вместе с женой Натальей Оленевой и сыном Ваней. У Шакурова очень сильное мужское обаяние, харизма сумасшедшая, это трудно не почувствовать.
Однажды мама сказала, что Сережа влюблен в нее, — может, ей хотелось так думать... Мне кажется, у них была духовная связь, как у многих постоянных партнеров.
Есть актрисы эмоциональные, есть женственные, а есть умные, как Демидова, Купченко и — Вилькина. Наташе исполнился двадцать один год, но и Любовь Добржанская, и Алина Покровская, старшие и опытные, относились к ней очень уважительно, ценили ее ум и смелость говорить людям правду в глаза.
Не раздумывая, вслед за Хейфецем и Шакуровым она пошла против военных чиновников, когда из репертуара сняли спектакль «Два товарища». Все трое написали заявления об уходе и в тот же день покинули Театр Армии. Для молодой артистки добровольно отказаться от любимой работы, потерять заработок и уйти в никуда — это поступок.
К счастью, Хейфеца пригласили снимать фильм-спектакль «Обрыв» по роману Ивана Гончарова, и он взял на главные роли и Шакурова и Вилькину.
А в 1970 году мама поступила в Театр имени Маяковского.
Там дружеские отношения у нее сложились только с Бабановой. Мария Ивановна была гениальной артисткой, но с характером: все вокруг нее должно было вертеться. Летала по коридорам театра в пышном платье с кринолином, гоняла коллег: не дай бог кто-нибудь решит передохнуть. Как-то раз они с Наташей репетируют роли матери и дочери в «Дядюшкином сне» Достоевского. Бабанова диктует Вилькиной, куда ей встать, как сказать. Наташе все это не нравится, и она спрашивает:
— Мария Ивановна, у вас дети есть?
— Нет.
— А у меня дочь, и я знаю, как в этой сцене надо себя вести.
Бабанова в шоке — для нее это была больная тема, которой никто не смел касаться.
Разошлись со скандалом. На следующий день Мария Ивановна позвонила Наташе домой и сказала: «Вы были правы».
В Театре Маяковского мама проработала два сезона. В 1971 году Хейфец получил должность режиссера Малого театра. Одной из первых постановок Леонида Ефимовича стал спектакль «Перед заходом солнца» Гауптмана, и он предложил Михаилу Ивановичу Цареву, в то время директору Малого театра, пригласить на главную роль Вилькину.
Это категорически противоречило порядкам, сложившимся в Малом. Ведь как был устроен театр? Есть прима, и на нее строился репертуар. В то время звездой считалась Нелли Ивановна Корниенко, любимая актриса Царева. Но Леонид Ефимович проявил мужество и волю, и Наташа получила роль. Играла она великолепно.
В новом коллективе пришлось непросто. Артисты Малого — старой закваски, привыкли властям предержащим до полу кланяться, а тут появилась какая-то пигалица и спокойно говорит все, что считает нужным. Это в Малом было не принято. Все боялись слово сказать, а Наташа — нет! Мама и вела себя иначе, чем другие. Сидела на подоконнике с сигаретой. В джинсах. Драных. Борис Иванович Равенских, главный режиссер, подходил к ней и возмущался:
— Как артистка Малого театра может так себя вести?
Наташа отвечала:
— Борис Иванович, я могу, почему нет?!
Зато великая Гоголева высоко ценила Вилькину.
Общались они абсолютно на равных. Мама называла Елену Николаевну «ма тант — старая девка». «Ма тант» — по-французски «моя тетя», их любимое словечко из какой-то пьесы. Перед худсоветами, если была какая-то проблема, например выпускать спектакль или нет, Гоголева звонила маме и та ей диктовала, что кому говорить!
Женщины натурой помельче относились к Наташе с ревностью, видимо, рядом с ней ощущали себя на втором плане, а ведь мама не была какой-то невероятной красавицей.
Сексуальность Вилькиной, о которой говорили многие, определялась отнюдь не внешностью, а умом и обаянием. Когда начинала что-то рассказывать, в нее влюблялись абсолютно все. Василий Бочкарев и Виталий Соломин ее просто боготворили. Мама не скрывала, что ей нравится быть в центре внимания, говорила: «Я рыжая на ковре!»
Андрюша Подошьян, сейчас замечательный артист и художник, а тогда еще студент Щукинского училища, был настолько очарован Наташей, что постоянно звонил нам домой: «Алло! Аленочка, здрасьте, это Андрей Подошьян. Наташенька дома?» Я передавала маме трубку и слышала, как он настойчиво пытается ее куда-нибудь пригласить, а она отказывается.
Был красив как бог и ухаживал галантно, но мама обращалась с ним как с маленьким мальчиком.
С Валерой Носиком, царство ему небесное, мама долго дружила. Какое-то время он жил в театральном общежитии Малого театра. Однажды звонит:
— Наташ, зайди, порепетировать надо.
— Хорошо, но ненадолго!
Мама одевается и уходит. Наступает ночь, ее нет. Тамарочка забеспокоилась: «Так, все, я пошла в общежитие, что-то случилось!» Уходит и тоже пропадает! Уже под утро приходит мама.
— А где Тамарочка?
— Пошла за тобой!
Мама, оказывается, встретилась с Валерой и тут же поехала в другое место. Тогда уже я иду в общагу, а там гульбище: Носику привезли из Астрахани мешок свежих огурцов и он собрал артистов театра, чтобы отметить столь важное событие. Тамарочка сидит веселая: вместе со всеми обмывает огурцы водочкой.
Праздники у нас всегда справляли весело. Собиралось много народу, человек двадцать-тридцать. Как-то пришла Руфина Нифонтова в белой майке с надписью, тогда они только вошли в моду, гордо повернулась ко мне спиной и сказала: «Смотри!» А там написано: «Ну, погоди!» К концу вечера Руфина Дмитриевна несколько передоверилась алкоголю, и ее на машине повезли домой. Жила она на десятом этаже, лифт, конечно, не работал. И папа нес ее на руках! Муж Нифонтовой открыл дверь и твердым голосом приказал: «Заносите!»
Однажды замечательный артист Рома Филиппов после застолья шел из кухни в комнату и не дошел, лег в узком коридорчике и заснул.
Ему подложили подушечку, чем-то накрыли, сдвинуть было невозможно: он огромный, двести килограммов чистого веса, приходилось перешагивать. Вот так гуляла советская интеллигенция, и в этом не было ничего плохого, это прелесть нашей прошлой жизни.
Папа не любил шумных вечеринок. Стеснялся, уходил, бродил где-то часами, обдумывал свои роли. Он много тогда играл: в спектаклях «Мамаша Кураж и ее дети» Брехта, «Царь Эдип» Софокла, «Смерть Тарелкина» Сухово-Кобылина, «Таланты и поклонники» Островского. Даже свой день рождения не жаловал. Зато Наташин, двадцать восьмого мая, широко праздновал вместе со всеми.
И вообще все внимание было сконцентрировано на маме. О ней волновались, за нее болели, за нее страдали. Если вечером намечался спектакль, я знала, что в два часа надо приготовить для Наташи обед. После обеда она шла спать. К пяти часам следовало набрать ванну и разбудить маму. Она лежала в душистой пене, я сидела рядышком, мы что-то обсуждали. Заботиться о ней было абсолютным счастьем. Наташа ценила все, что я для нее делала, и часто, представляя знакомым, говорила «Моя сестра, — и добавляла: — Старшая».
Всю жизнь я почему-то волновалась за маму. Лет в двенадцать во время спектакля «Господа Головлевы» пришло детское страшное осознание, что она может умереть. Помню, как сидела, сжавшись в комок, на приставном стуле, не отрываясь смотрела на сцену, где стояла Наташа, совсем одна, ничем и никем не защищенная.
И вдруг внезапная мысль пронзила как молния: ее могут у меня отнять! Никогда не забуду этого ощущения.
Мистическим страхам, наверное, можно найти вполне здравое объяснение: мама довольно часто болела. И с легкими у нее были проблемы, и с кровью, она перенесла инфекционный мононуклеоз — кратковременную потерю иммунитета. Но скорее всего на мою неокрепшую детскую психику подействовали иные события.
Однажды мама заметила, что на оконной занавеске желтыми нитками по желтому фону вышиты две буквы — «НС». Соседка, случайно при этом присутствовавшая, авторитетно объяснила, что это значит «На смерть». Я была еще маленькая, лет десять-одиннадцать, и испугалась ужасно.
Думаю, Наташа тоже, хотя виду не подала.
В другой раз открываю входную дверь и вдруг вижу на коврике рассыпанные спички с обожженными серными головками.
— Мама, что это?
— Наговор плохой.
Потом мы вычислили, что вся эта «черная магия» — дело рук маминой школьной подруги Лены. Завидовала, наверное, что у Наташи семья, работа, много друзей, и не смогла со своей завистью справиться. Больше мы ее в дом не пускали. Лена потом стала врачом, но ее судьба не сложилась, Бог ей судья.
Я любила маму безумно, но мне ее всегда не хватало, казалось, она постоянно куда-то ускользает.
Однажды даже упрекнула:
— Все родители ходят с детьми в цирк, в кино, куда-то еще, а ты со мной нет! Что ты за мама такая?!
— Вот такая я плохая. Но не думаю, что о маме можно судить по тому, сколько раз она с тобой сходила в кино, ну извини.
Разве я обращала внимание, что она умные книги подсовывает, в театры отправляет, разговаривает как с равной? Считала это само собой разумеющимся!
Много раз она меня выручала. Когда в школе задавали написать домашнее сочинение, я, как правило, тянула до вечера, а потом, понимая, что клонит ко сну и ничего путного уже не получится, оставляла записку: «Мамочка, миленькая, напиши сочинение по роману «Как закалялась сталь» — и ложилась спать.
Утром возле постели лежала тетрадь с выполненным заданием и короткое послание: «Дорогая дочка. Если подобное будет продолжаться, ты ничего не достигнешь в жизни. Мама».
В седьмом классе я практически перестала есть, очень хотелось стать стройной, как она. И в результате попала в больницу с диагнозом «Анорексия». Наташа приходила в палату, садилась на кровать и, глядя мне в глаза, с надеждой спрашивала:
— Аленушка, ты сегодня ела?
— Да, я обедала.
Она понимала, что обманываю, и пыталась образумить: — Любимая девочка моя, роднулька, запомни: ты самая красивая, ничего что полненькая, вырастешь — похудеешь.
Она так сильно переживала, что сама за три недели потеряла пять килограммов.
Наташа всегда была для меня идеалом.
Я могла часами любоваться ее удивительной красоты руками, рассматривать тонкие пальцы, ногти, покрытые красным лаком, какие-то необычные кольца. Она вообще выглядела очень эффектно. В театре говорили: «Смотри, как Вилькина одевается, из ничего наряды придумывает». А она учила: «Даже если у тебя одна шуба, кинь ее на пол и пройдись по ней, пусть все думают, что у тебя их сотня».
Мы носили один размер одежды, часто менялись нарядами, дошло до того, что кто раньше встал, тот и одет лучше.
Тихо, чтобы не разбудить маму, я ползла в комнату, осторожно открывала шкаф, что-то оттуда выуживала, надевала и скорее из дома. Вернувшись, находила гневное письмо: «Спасибо тебе большое, дорогая доченька, хотела надеть то-то и то-то, в итоге не нашла».
После окончания школы я решила поступать в Щукинское училище, где на четвертом курсе учился Женя Дворжецкий, в которого была жутко влюблена. «Но сначала, — думаю, — зайду в Щепкинское, оно при Малом театре и считается круче, поставлю себе галочку». И наглости хватило пойти пробоваться, даже программу до конца не выучив. Пришла в аудиторию, чудовищно прочитала стихотворение, меня, естественно, не пропустили на следующий тур, я ушла. В итоге поступила в Школу-студию МХАТ. Позже Николай Алексеевич Верещенко (актер Малого театра и преподаватель Щепкинского училища) рассказал: «Мы с Царевым смотрим анкеты, а там написано: «Мама — актриса Вилькина Наталья».
— «А! Вернуть!», но тебя уже и след простыл». Вспоминая прошлое, он улыбался, а я места себе не находила: «Как могла так опозорить маму, это же гадство с моей стороны!» Ведь театральный мир очень тесен, всем мгновенно становится все известно.
У мамы были замечательные подруги — такой мощный женский батальон: Наташа Архангельская, Таня Асейкина, Маша Воловикова, Инна Чурикова и Алла Покровская. Уникальная компашка, невероятная концентрация таланта на квадратный метр. Вместе ходили в баню, ездили отдыхать в Сочи в санаторий «Актер». В театральный сезон собирались у нас дома. Десять минут говорили о светской жизни, а потом весь вечер о театре, и в любой фразе чувствовался колоссальный острый ум.
Мама в то время играла много, была занята в спектаклях «Перед заходом солнца» Гауптмана, «Заговор Фиеско в Генуе» Шиллера, «Зыковы» Горького, «Любовь Яровая» Тренева.
Тамарочка на девичниках всегда была центром внимания, все-таки хирург-гинеколог. Она делала любые операции. Те, кто не мог забеременеть, тоже шли к ней. Бабушка говорила: «Сейчас посмотрю, — через несколько минут: — Ну иди, только алименты потом с меня не требуй!» И беременели! Мама, услышав о чьей-то проблеме, тут же советовала: «Сразу, сразу к Тамарочке на осмотр». Вся театральная Москва у нее наблюдалась.
Очень может быть, что в этом сплоченном женском батальоне и происходили какие-то стычки местного значения.
Не зря мама часто цитировала Достоевского: «Близких подруг между женщинами не бывает, потому что всегда возникает момент ревности, который может разрушить отношения». Но ничего подобного не знаю или не помню.
Зато помню прекрасно, как Наташа общалась с Инной Михайловной Чуриковой. Они не просто дружили, это было удивительно мощное духовное проникновение. Могли всю ночь проговорить по телефону на любые темы. Когда Инна Михайловна приходила к нам, я отменяла все, садилась напротив и слушала. При мне говорили, как правило, о театре, кино, литературе, им это было безумно интересно, а наедине, уверена, делились женскими секретами. Но как бы я ни любопытствовала, мама никогда не выдавала чужих тайн. Если на столе появлялось вино, последним звучал коронный тост: «За нас с вами, и ...
с ними».
Как-то мы ждали Чурикову, и я сказала Антону Табакову — на пике наших романтических отношений, — что не могу прийти на свидание, мол, учеба и все такое. На следующий день Антон уличил: «Ну, и на каких ты была занятиях? Я залез на дерево около вашего дома и в окно видел, как твоя мама, Чурикова, ты и бабушка сидели на кухне и разговаривали». В одном он ошибся — я осмеливалась только слушать.
Табаков удивительно красиво ухаживал. Каждый день дарил цветы. Приходил в Школу-студию МХАТ с гладиолусами, я их терпеть не могу, но сказать стеснялась. Когда работал в «Современнике», поехал с театром на гастроли в Прагу. Я встречала его на вокзале, он вышел из вагона, в руках бутылочка из-под кока-колы, и в ней розочка.
Это было потрясающе.
Если допоздна задерживалась дома у Табаковых, Тамарочка звонила и требовала: «Алена, немедленно домой!» Пару раз Олег Павлович брал трубку и говорил: «Ну разрешите ей остаться, ничего страшного, они же не на улице», — но бабушка была непреклонна. Случалось, что и хитрила:
— Мне плохо с сердцем, срочно приезжай.
Возвращаюсь — Тамарочка спит! Бужу:
— Тебе не стыдно? Ты просто шантажистка!
Закончив первый курс, я заявила родителям: — Еду с друзьями в Ялту.
Бабушка впала в истерику:
— Нет, не пущу, тебе всего семнадцать!
Мама повела себя более толерантно и мудро.
Дала целлофановый пакет с мелочью и сказала:
— Значит так, вот тебе мешок пятнашек, звонить два раза в день. Поезжай.
Разве я могла не оправдать ее доверие?! Конечно, мы и курили, и пили вино, и ночи в Ялте проводили на пирсе, и Антон ко мне приезжал, появился как-то на пляже с огромным букетом цветов, — и ничего криминального, слава богу, не произошло. Все потом выросли вполне приличными людьми. С Табаковым наши отношения вскоре завершились. Хотя мы даже подали заявление в ЗАГС, но расписываться не стали.
Это был всего лишь прелестный юношеский момент куража. И дальше жизнь уже пошла у него своя, у меня — своя.
После окончания Школы-студии МХАТ я получила от Владимира Седова, режиссера Малого театра, предложение попробоваться на главную женскую роль в спектакле «Сон о белых горах» по повести Астафьева. У меня фамилия Охлупина, у мамы — Вилькина, неудивительно, что Седов не понял, что мы мать и дочь. И я ничего ему не сказала. Ни разу не воспользовалась родительскими связями, у меня всегда было свое место, и, считаю, вполне заслуженное.
Часто сидела в маминой гримерной и видела, с какой любовью относились к ней костюмеры, реквизиторы. Сколько прошло лет, а они до сих пор вспоминают ее слова: «Вот как вы сейчас шпильку вставите в волосы, так и сыграю спектакль!
От ваших золотых рук все зависит». Еще Чехов писал: «Интеллигентность — это состояние души». Наташа никогда в жизни не могла никого унизить, всегда только: «спасибо», «будь добра», «если тебе не сложно». Этим она отличалась от некоторых народных артисток, которые разговаривают с теми, кто ниже по положению, как со слугами.
В 1988 году Хейфеца пригласили главным режиссером в Театр Советской Армии. Но на этот раз он не позвал с собой Наташу, позабыв почему-то об уникальной гармонии их талантов. И очень долгое время у Леонида Ефимовича не складывалась работа с другими актрисами, не было такой мощной удачи, как с Вилькиной.
Мама осталась в Малом и постепенно стала терять роли. Сначала из репертуара сняли спектакль Хейфеца «Зыковы».
Затем, когда у Наташи обнаружили подключичный тромб и она уехала во Францию лечиться — ситуация была критическая, ее роль в спектакле «Любовь Яровая» отдали Элине Быстрицкой, не захотели ждать возвращения.
Свою лепту внес и Владимир Алексеевич Андреев. В антрепризе «Лев зимой» играли четыре его ученика и Наташа. После премьеры вышло много рецензий на спектакль, и во всех восхвалялась Вилькина. У меня такое ощущение, что Андреев не смог этого пережить. Через какое-то время труппа с этим спектаклем отправляется на гастроли. Маме никто ничего не сообщает, она случайно узнает об этом, звонит помощнику режиссера и спрашивает: «Так мы едем или нет?» И выясняется, что Андреев ввел на ее роль актрису Ольгу Фомичеву. Не счел нужным даже позвонить Наташе!
В общем, режиссера, готового ставить спектакли «на Вилькину», не нашлось ни в одном театре Москвы.
Борис Афанасьевич Морозов, нынешний главный режиссер Театра Советской Армии, сказал мне после смерти Наташи: «Я очень хотел поставить с ней «Чайку». Так и тянуло спросить: «Что же вам помешало, Борис Афанасьевич?» Ведь как бывает: в этом сезоне нет героев твоего амплуа, в следующем, в третьем, пятом, и актер начинает перегорать. Даже Юрий Соломин признавался: «Я уже семь лет не получал новых ролей». Другое дело, что он как актер реализовался в кино. У мамы тогда тоже появились какие-то фильмы, но с ее «социально непригодной внешностью», как говорили критики, их было немного. Такова, к сожалению, трагическая судьба многих талантливых людей. Кто- то в подобной ситуации спивается, у кого-то случается инсульт или инфаркт, и это можно понять — у артистов очень подвижная нервная система.
Наташа стала причиной наших бесконечных волнений: то не позвонила, то задержалась.
Как-то пропала на два дня, нам даже позвонили из милиции: «Тут молодую женщину нашли, приезжайте на опознание». Слава богу, мама нашлась, ночевала у друзей, но у нас было ощущение, что она ходит по грани.
Однажды, когда бабушка тяжело заболела, мама спросила у знакомой цыганки, которой очень доверяла:
— Ты мне только одно скажи — что будет с Тамарочкой?
— Вот на ней я ничего не вижу!
Мама, я уверена, догадалась, о чем ей только что намекнула ворожея.
Не скажу, что мама не выпивала, это было бы неправдой, мой дядя Алик (ныне здравствующий, слава богу, режиссер) публично заявил об этом, да и еще масса свидетелей тому найдется. Значит, были причины, и ничего в этом нет страшного. Да и кто не выпивает? Войдите в любой театр, откройте гримерку! Вот Миша Ефремов, мой друг и однокурсник, кстати, замечательный человек, выпивает и не скрывает этого, открыто говорит: «Ну пью, ну и что?» Разве он от этого хуже играет?
У Наташи была подруга, тоже актриса Малого театра, ее уже нет в живых. За несколько часов до спектакля, в котором играла мама, она спровоцировала ее выпить и потом в таком состоянии привела в театр. Конечно, всегда можно сказать: «Могла бы и не пить, если тебе вечером работать», — но что за друзья, которые совершают подобные поступки?!
Спектакль все равно состоялся!
Иногда маме приписывали чужие грехи. Труппа Малого театра должна была поехать в Германию на гастроли. Предполагалось показать спектакль «Заговор Фиеско в Генуе». Мама была в первом составе, но буквально перед отъездом ей сообщили, что вместо нее едет Ирина Печерникова. Ничего не объяснили, просто поставили в известность. Наташа осталась в Москве. Перед спектаклем Печерникова выпила столько, что ее состояние заметили даже с галерки. А в программках забыли поменять имена актрис, и вскоре появляется огромная рецензия, где написано: «Артистка Вилькина вышла на сцену пьяная». Мама обиделась страшно, но ничего не стала выяснять. Все, что ее задевало, могло обсуждаться среди подруг, но она никогда не шла жаловаться к худруку Цареву.
Говорила мне: «Тебя обидели, а ты не отвечай! Все оставь себе, на сцене пригодится! Формируй свою эмоциональную память». Спустя много лет Владимир Алексеевич Андреев, который был тогда главным режиссером театра, извинился передо мной за тот случай в Германии: «Прости, я виноват, недосмотрел». Но все это постфактум, а ведь такие «недоразумения» убивали Наташу.
Когда из «Современника» ушла Татьяна Лаврова, Галина Борисовна Волчек предложила Вилькиной роль Раневской в «Вишневом саде». Мама обратилась к Цареву:
— Михаил Иванович, я уже давно ничего не играю. Честно вам говорю, Волчек предлагает перейти в ее театр и дает роль.
Царев чуть не плача:
— Нет, Наташа, ни в коем случае. Не отпущу!
Он ценил маму и прекрасно понимал: актрисы, подобной ей, в театре нет и вряд ли будет. И предложил Наташе роль председателя колхоза в «Ивушке неплакучей». Образ по масштабу несравненно мельче Раневской, но мама не смогла отказать, ей стало жалко Царева.
К тому времени между родителями давно не случалось конфликтов и скандалов, но и близости особой не наблюдалось. Каждый жил своей жизнью. Папа потрясающе рисовал и часто с горечью произносил: «Лучше бы я стал художником, чем артистом». Как-то слепил из пластилина армию солдатиков, из металла выпилил забрала, копья, ружья, получилось потрясающе.
По-прежнему общению с людьми предпочитал одиночество. Мама жаловалась, что рядом с ним испытывает чувство «безмерной женской маяты». Годам к сорока у многих женщин наступает этап, когда надо решить: плыть по течению либо что-то менять. Мама находилась на перепутье. И тут появился Кирилл.
Познакомила их француженка Бианка, химик, крупный ученый. Она часто бывала в Москве. Колоритная особа — говорила хриплым голосом, курила «Голуаз» и «Житан», не вынимая сигарету изо рта, в диких количествах пила красное вино, покупала в «Березке» сосиски Микояновского комбината и почему-то ела их сырыми. Внешне была вылитая Ани Жирардо.
И вот Бианка звонит нам домой:
— Наташ, у меня есть племянник, Кирюша Чубар, физик, жутко скучный и нудный человек, весь в науке.
Приезжает на симпозиум в Россию. По-русски говорит. Можешь пригласить его в театр?
— Мне не сложно.
Приезжает Кирилл. У мамы утром спектакль «Ивушка неплакучая», где она в тулупе играет председателя колхоза, а вечером — «Заговор Фиеско в Генуе». И она приглашает гостя вот на этот тулуп. Жуть. Но все оказалось не важно. Как потом рассказывал Кирилл, когда Наташа вышла на сцену, он влюбился в ту же секунду.
Кирилл родом из русской аристократической семьи, внешне невероятно похож на последнего князя Романова, такое же вытянутое, худое, породистое лицо. В то время ему исполнилось пятьдесят, на двенадцать лет старше Наташи.
Их отношения начались как легкий роман, но Кириллу этого было мало. Он настолько влюбился, что переехал в Москву, оставив во Франции жену и двоих взрослых детей, отказался от должности проректора Орлеанского университета. Сделал это очень быстро и, покорив Наташу своим безрассудством, добился согласия выйти за него замуж. Как порядочный человек, мама не могла отправить его обратно.
Однажды родители вернулись домой вдвоем. Я была на кухне, что-то спросила у папы, а он резко ответил:
— Не сейчас!
Обиженно говорю:
— Что ты на меня кричишь?
И вдруг увидела — у него слезы на глазах. Потом только узнала, что они в этот день развелись.
Когда мама сказала, что Кирилл и она решили жить вместе, я, отнюдь не юная девочка, устроила скандал:
— Что ты вообще делаешь?! Выбирай между мной и Кириллом!
— Конечно Кирилл.
Наташа — очень мудрый человек, одной фразой поставила меня на место. Я бросилась к ней в слезах:
— Мамочка, умоляю, прости, только не бросай меня!
Поженились они двадцать восьмого мая, специально подгадали, чтобы торжество пришлось на мамин день рождения. Начали оформлять документы на визу: хотели поехать в свадебное путешествие во Францию, и тут раздался звонок из КГБ — Наташу попросили о сотрудничестве.
Она отказалась, а ей, в назидание, отказали в визе. Кирилл, обратившись в свое посольство, с трудом, но добился разрешения, он вообще по жизни настойчивый человек.
Они уехали, потом вернулись, и мама ушла к Кириллу, а мы остались втроем — я, бабушка и папа. То, что папа жил с нами, много позже породило ужасные слухи, якобы Тамарочка увела у дочери мужа. Бред и мерзость! Бабушка тогда была уже пожилой женщиной, так что намекать на ее непорядочность — отвратительная грязь. Папа и мама очень сложные люди, со своими странностями, но все между ними решалось на высоком духовном уровне, такому еще поучиться надо.
За исключением личных вещей, мама все оставила нам, даже свою библиотеку, которую собирала многие годы. У нас, слава богу, никогда ничего не делилось. Чуть ли не каждый день приходила с сумками, полными продуктов, которые покупала в валютной «Березке», помогала всячески, и Кирилл от нее не отставал.
Несмотря на то, что Наташа не исчезла из нашей жизни, папе было очень тяжело. У меня такое ощущение, что с тех пор, как ушла мама, он не допускал в свою жизнь других женщин. Очень любил ее и не смог изжить в себе это чувство. Да и мама долгое время после свадьбы с Кириллом говорила: «У меня муж один, Охлупин, больше мужей нет». Лишь незадолго до смерти призналась нам с Тамарочкой: «Мне потребовалось время, чтобы по-настоящему полюбить Чубара».
Кирилл стал работать в школе при французском посольстве учителем физики. Без двух минут академик пошел, как мы говорили, «мучить учеников задачками». Жили они на Кутузовском проспекте в доме Управления Дипломатическим корпусом. Кирилл сам делал ремонт, выбирал мебель, он смог создать Наташе бытовые условия, каких не было в нашей семье. В их квартире собиралось множество маминых знакомых. Кирюша славился своим гостеприимством, народ там и столовался, и дневал, и ночевал. Я бывала постоянно. Рома Филиппов читал свои крамольные стихи: «Какую бабушку убили, какая жизнь оборвалась...» Только представьте: лето, открытые окна, возле подъезда пост милиции и стражи порядка, спрашивающие у выползающих из дома гостей: «Простите, пожалуйста, а вы еще придете? Мы так хотим послушать ваши стихи».
Кирюша смотрел каждый спектакль, в котором играла Наташа, или сидел в гримерке и точил ей гримировальные карандашики.
Он знал все мамины пристрастия, предугадывал каждый ее шаг. Дома старался привить французские традиции. Мы и одеваться стали как ему нравилось, гораздо проще, чем принято у москвичек. За обеденный стол садились только в определенное время, после основных блюд ели зеленый салат, а потом сыр. Кирилл не был гурманом, вкуснее жареного мяса и картошки ничего для него не существовало. А мама обожала утку. Ее буквально трясло, когда она чувствовала запах утиного мяса, съедала ее целиком.
Невероятно, но факт: еще задолго до встречи с Кириллом мама предчувствовала, что будет жить во Франции.
У нее была очень развита интуиция, она умела гадать по руке и с точностью до дня могла предсказать, что произойдет с человеком.
Однажды еще в моем далеком детстве мы с ней отправились гулять на Цветной бульвар. Шли и мечтали, как окажемся во Франции, будем пить кофе в Париже, по Монмартру бродить. А потом попадем на маленький остров в Атлантическом океане и поселимся в крошечном отеле на двенадцать комнат, где кроме нас будут только французы. Через несколько лет вдвоем поехали в Коктебель, он тогда был закрытым городом, пограничным. Шагали по набережной и играли в иностранок. Не в англичанок, не в китаянок, не в испанок — во француженок! Несли полную абракадабру, но с грассирующим «р», представляя, что находимся на Лазурном Берегу. Когда мама вышла замуж за Кирилла, я первый раз в жизни попала за границу и сразу во Францию.
Из Парижа мы поехали на маленький остров Иль-д’Экс в Атлантическом океане, шириной четыреста метров, где стоял всего один отель на двенадцать комнат...
В последние годы жизни мама играла в единственном спектакле — «Долгий день уходит в ночь» — роль наркоманки. Это было гениально, порой мы с Тамарочкой не понимали, где реальность, а где игра великой актрисы, настолько Наташа умела перевоплощаться. Однажды бабушке даже стало плохо с сердцем. Конечно, маме было тесно в рамках одной, пусть даже и замечательной роли. Она мучилась от творческой невостребованности, но не могла найти применение своей неуемной энергии. Ее приглашали преподавать, а она не решалась, говорила: «Сама еще недостаточно подготовлена, что я могу дать студентам?!»
Да просто себя!
Правда, однажды кинулась помогать Лене Цыплаковой. Познакомились они на съемках фильма «Школьный вальс». Лена влюбилась в маму абсолютно, наотмашь! Внимала каждому слову. Наташа относилась к ней с большой симпатией и как дорогому человеку дала совет: «Нечего тебе по кино шататься, надо работать в театре». Привела в Малый, показала укромное место на сцене возле занавеса, там на полу серебристыми гвоздиками был выбит маленький крестик, поставила на колени и благословила.
Лена потом пропадала у нас днями и ночами, все выпытывала, как лучше сыграть ту или иную роль. Мама иногда жаловалась: «Вот мы сидим-сидим, завтра сложный прогон «Зыковых», я ее накручиваю, слова умные говорю. А она утром приходит: «Ой, я никакая, потом всю ночь квасила, жутко спать хочется!»
Ну и чего я тогда вкладываю в нее? Зачем? Куда? В никуда!» Понятно, когда тебе двадцать лет, кажется, что все еще впереди. Еще все успеешь! Но мама-то понимала, что жизнь уходит, — ей уже сорок пять, а она семь лет в простое!
В какой-то момент вдруг начала готовить разные сложные блюда. Видимо, от безысходности! Представить Вилькину в качестве домохозяйки невозможно, да и не нужно — увлечение кулинарией довольно быстро сошло на нет. Спасалась мама книгами, начала снова собирать библиотеку. Мы даже из Парижа привозили редкие издания, покупали в русском магазине в Латинском квартале. Солженицына пронесли через границу, засунув за пояс джинсов. Как-то раз купили Лимонова «Это я — Эдичка», в России он еще не издавался.
В тот же вечер слышу — боже, какой ужас! — мама с Кириллом ругаются матом, думаю: «Кошмар, они ссорятся!» Потом только поняла: мама читала Кирюше вслух, у Лимонова ведь что ни слово, то — мат.
Однажды за границей во время банкета Наташу спросили: «Какая вы актриса?» Она ни секунды не колебалась: «И-народная». Одна буква и совершенно другой смысл. Это была ее особенность — скупыми средствами выразить мысль и в жизни, и на сцене.
Мама вообще «не советская». Ее становление пришлось на шестидесятые годы, оттуда все пошло. Помню, как всей семьей собирались у старой желтой радиолы и сквозь помехи «глушилок» слушали «Радио Свобода» и «Голос Америки». Если бы Наташа не умерла так рано, она бы пошла на баррикады к Белому дому, была бы в первых рядах.
Кирилл часто дарил ей драгоценности.
Но однажды на юге Франции все его подарки у Наташи благополучно украли, осталось лишь одно кольцо, которое потом перешло мне по наследству. И мама купила бижутерию, чтобы хоть что-то надевать на приемы в посольстве. Переживала конечно. Я думала: «Ну, заплачь уже!», но она мужественно терпела. Лишь смотрела грустно: «Такое только со мной могло случиться». Становилось ее жутко жалко.
Кириллу от родителей досталось имение в предгорье Альп. Они ездили туда с Наташей, собирались построить новый дом и переселиться в старости во Францию. Продумали все до мелочей. Кирилл даже оформил бумаги и заказал фундамент. Но все их мечты канули в Лету.
Своего жилья в Москве так и не образовалось: то ли не по карману было, то ли желания не возникало. Из «дипломатического» дома через год — дольше там находиться не разрешалось — переехали в общежитие Малого театра, в комнату с обвалившимся потолком, и прожили там пять лет, до самой маминой смерти. Можно сказать: «Вилькина умерла в общежитии Малого театра».
Гоголева спрашивала у руководства:
— Почему Наташе не могут дать квартиру?
— Зачем? У нее же муж француз.
— А Наташа разве не заслужила своего угла?
Маму мало беспокоил жилищный вопрос, ее мучило отсутствие ролей.
Очередная поездка во Францию, куда Наташа ездила с антрепризой «Лев зимой», принесла надежду. После спектакля к ней подошел французский писатель: «У меня есть повесть о последнем дне Марии Стюарт. Практически моноспектакль. Я хочу, чтобы вы в нем играли. Предполагается сделать две версии — русскую и французскую». Мама загорелась, уже в Москве получила по почте текст и попросила Кирилла перевести его как можно скорее, ей не терпелось приступить к работе. Кирюша просидел за работой всю ночь. Мама сама сделала литературную адаптацию и договорилась вечером встретиться с Виктором Коршуновым, который был уже директором Малого, чтобы убедить его поставить спектакль на базе театра.
Это было седьмого апреля 1991 года, на Пасху. Провожая меня в театр — мы с Нелли Ивановной Корниенко играли в спектакле «Вишневый сад», она Раневскую, я Анечку, мама предупредила: «Мы с Кириллом приедем, поговорим с Коршуновым, а потом отвезем тебя домой».
Была немного слабая, вялая, как будто спать хотела, видимо, давление упало.
Во время спектакля мне вдруг показалось, что мама вошла в зрительный зал. И тут кто-то плотно задвинул портьеры на выходе в коридор. Потом узнала: не хотели, чтобы я увидела, как мама лежит на полу без сознания. Только когда опустился занавес, мне сообщили: «Наташа поговорила с Коршуновым, Виктор Иванович дал добро, она вышла от него и упала. Инсульт. Кирилл повез ее в больницу на улице Гиляровского. Да ты не волнуйся, все будет нормально». Удивительно, что у мамы Нелли Ивановны в этот день тоже случился инсульт, и она умерла, так и не придя в сознание.
Очень скоро вернулся Кирилл, и мы с ним заехали за бабушкой.
Я умоляла ее: «Тамарочка, только молись, пожалуйста!» — но она словно окаменела.
И вот идем по жуткому больничному коридору — серые стены, низкий потолок, линолеум, разорванный в клочья железными каталками, и я слышу из ординаторской: «К Вилькиной пустить только мужа и маму». Значит, мне нельзя, надо ждать. Тамарочка с Кириллом направляются к лифту, заходят, вдруг опять тот же голос: «Как умерла?! К ней только что мама пришла». Первая мысль: «Мне надо быть рядом с Тамарочкой. Я не могу и ее потерять». Рванула в лифт, слава богу, он еще не закрылся, и пока мы ехали на четвертый этаж, не произнесла ни звука. Тамарочка зашла в палату, ей сказали: «Наташа умерла».
Дальше уже нужно было о бабушке позаботиться.
Всего за несколько дней до этого мы с мамой читали гороскоп. Про нее было написано: «Вам предстоит дальняя дорога». Она удивилась: «Интересно, куда же? Я ведь только что вернулась из Франции!»
Ей было всего сорок пять... Врачи сказали, что оборвался легочный тромб. Время от времени она жаловалась, что болит в области груди, я говорила:
— Мама, проверься!
— Не сейчас.
— Хотя бы не кури по две пачки в день — это ужасно.
Не слушала меня.
Из больницы позвонила папе, он тут же приехал. Тогда они и познакомились с Кириллом. Потом увиделись на похоронах, на девять дней, на сороковины, а в августе Кирилл вернулся во Францию. Он все оставил нам: машину, которую купил для мамы, она на ней практически и не ездила, мебель, посуду — я еще лет десять в замужестве пользовалась их вещами.
Мы остались втроем, совершенно беспомощные. Тамарочка все еще работала, но была внутренне полностью истощена и деморализована. Папу эта трагедия просто убила. Я понимала: надо держаться, даже выплакаться не могла как следует.
Очень скоро я вышла замуж, надеялась хоть на кого-то опереться. Но даже при Алане, своем муже, не могла дать волю чувствам.
Один раз, когда сорвалась и заревела, он сильно удивился и перестал со мной разговаривать, ему это не понравилось. Алан жил по соседству с сестрой Кирилла, в городке неподалеку от Парижа, там мы и познакомились. Расписались очень быстро, толком не узнав друг друга. Через два года восьмого декабря я родила дочку и назвала в честь мамы Наташей.
Переехать к мужу и оставить папу и бабушку одних никак не могла, это сразу было оговорено, поэтому Алан перебрался в Москву. Купили недорогую квартиру в том же доме, где жила наша семья, но этажом ниже.
Для сорокалетнего француза, привыкшего к цивилизации, попасть в Россию 1991 года — это «мама, не горюй!» Катастрофа! И все же он сумел организовать в Москве собственный строительный бизнес — по профессии Алан архитектор-проектировщик.
С одной стороны, ему было удобно за пятьсот баксов растаможить без всяких проблем грузовик с товаром, с другой — он не понимал, как можно спускать нечистоты из канализации прямо в речку. У него мозг не выдерживал «прелестей» наших реалий, а я сходила с ума от чувства ответственности — Алан же из-за меня такую жизнь выбрал. В отличие от Кирилла, человека высокообразованного и чуткого, он никак не мог понять, почему я хочу работать в театре. В его представлении жена вечером должна ждать супруга дома, чтобы вместе сесть ужинать. Ему другая женщина была нужна! В итоге я и его и себя освободила.
В нашем расставании дочка винила меня, из жалости к отцу, наверное. Ей тогда было двенадцать, возраст сложный, неудивительно, что мы часто ссорились.
Помню, поехали отдыхать и она тайком взяла с собой дневник моей мамы, очень дорогую для меня вещь. Тетрадка совершенно мистическим образом исчезла из гостиничного номера. Для нас с дочкой это была страшная потеря, казалось, мы должны были разругаться вдрызг, но, как ни странно, отношения стали улучшаться, дневник соединил нас. Я верю, что это мамочка из своего далека решила примирить нас таким необычным способом.
В этом году моей дочери исполнилось восемнадцать, она учится на втором курсе журфака МГИМО, но мне кажется, она себя еще ищет, не удивлюсь, если в один прекрасный день Наташа-маленькая сообщит, что собирается стать актрисой. К счастью, больше не осуждает меня. Стала понимать, что в семейных неурядицах не бывает одного виноватого.
Алик, мамин брат, после школы год проучился в медицинском институте, а потом вслед за сестрой пошел в Щукинское училище.
Сейчас он главный режиссер и художественный руководитель Московского театрального центра «Вишневый сад». У него прекрасная семья — жена и двое взрослых детей, я их всех очень люблю.
Тамарочка умерла в 2003 году, сломала шейку бедра и не смогла подняться. У меня было ощущение, что ее организм устал жить. Кирюша вернулся к своей первой жене, чему я чрезвычайно рада. Они уже пожилые люди, обоим под восемьдесят, вместе воспитывают внуков.
В прошлом году папа получил новую роль в спектакле «Господин Пунтила и его слуга Матти» по Брехту.
Всю свою жизнь он посвятил одному храму — Театру Маяковского. Сейчас живем с папой в одном подъезде, его квартира на этаж выше, мы постоянно видимся, чему бесконечно рады.
Мама часто говорила: «Главное — успеть при жизни сказать человеку, как сильно ты его любишь!» Я счастлива, что успела — и сказать, и услышать ответ. Выходя на сцену Малого театра, которому мама отдала свою душу, всегда мысленно обращаюсь к ней со словами: «Благослови меня своей любовью».
Редакция благодарит за помощь в организации съемки Студио Domus в Грохольском переулке.
Подпишись на наш канал в Telegram