Он всегда был рядом с ней. Вернее, на шаг позади (или в стороне). Не из-за комплексов. Просто так ему было виднее, что нужно той, кому он искренне и преданно служил. Это был его выбор, выбор сильного самодостаточного мужчины — служить женщине, которую он боготворил с восемнадцати лет…
...Полтора года мы не виделись с ним. С того дня, когда он впервые отмечал день рождения Людмилы Марковны без нее.
Потому что Гурченко уже не было в этом мире, на этом свете, который в последние несколько лет стал для нее невыносимо трудным. Мне кажется, что только Сергей «держал», спасал жену от усталости и отчаяния. Из семи дней недели пять были заполнены тем, что он уговаривал ее жить. «Нет, она не капризничала, не истерила — просто говорила, что нужно уйти, потому что ничего не сумела сделать в профессии стоящего. Она спокойно относилась к своим ролям в «Пяти вечерах» и «Двадцати днях без войны». Считала, что с такими режиссерами, как Никита Михалков и Алексей Герман, сыграть достойно могла бы любая другая актриса. А ей хотелось играть в мюзиклах! Люся была уверена, что рождена именно для этого жанра», — сказал Сергей, когда мы с ним встретились в уютном ресторане ЦДЛ, который стараниями Кати Уфимцевой стал любимым практически для всех актеров, режиссеров, литераторов.
Я не могу себе объяснить, почему весь последний год готовилась к тому, чтобы уговорить неразговорчивого, закрытого Сергея Сенина рассказать мне про их семью, про их жизнь, которая для большинства была terra incognita.
И только те, кого они любили-уважали, кем восхищались, могли прийти в этот дом. Старый, с вечно неработающим лифтом, выщербленными ступенями и простыми соседями. А квартира была замечательная! Такая бонбоньерка с антикварной мебелью, кружевными скатертями, широкими подоконниками, на которых стояли урановые безделушки из прошлого века. Уран — особое зеленое стекло — был непонятной и необъяснимой для меня страстью Людмилы Марковны. Она и Сергея потом «заразила». Гурченко охотилась за этими с виду простыми штучками по всей России.
Ей их дарили, привозили, рассказывали, у кого можно купить.
В их квартире я была всего однажды. Мы смотрели только что сделанный Гурченко и Сениным фильм «Пестрые сумерки». Народу на этом «закрытом показе» было немного, человек пять-шесть. И мне было приятно, что я попала в такую замечательную компанию.
Тогда меня удивила Людмила Марковна — никогда не предполагала, что может она быть такой тихо-домашней, такой нежно-радушной, с гордостью показывающей свой любимый дом-мир. Мы были знакомы давно: я ее боготворила и побаивалась, она, как выяснилось, почему-то ценила меня как профессионала, говорила замечательные слова, которые услышать от нее, прямой и резкой, было особенно важно.
Мы встречались на ее юбилеях, премьерах. Приглашал нас всегда Сергей, Сергей Михайлович Сенин — ее муж, вежливый, сдержанный, серьезный. Я сразу узнавала его по телефону: характерная хрипотца и легкий одесский говор. Он всегда был рядом с ней. Вернее, на шаг позади (или в стороне). Не из-за комплексов. Просто так ему было виднее, что нужно той, кому он искренне и преданно служил. Это был его выбор, выбор сильного самодостаточного мужчины — служить женщине, которую он боготворил с восемнадцати лет. Он был моложе ее на двадцать пять. «Я не замечал эту разницу, она считала ее трагической», — сказал он.
Итак, я вошла в ресторан. Сергей сидел почти у входа, в углу. Чуть погрузневший, в черном тонком свитере, через который просвечивал нательный крест.
Пиджак расстегнут, в руках — айфон. На столике чашка дымящегося кофе и рюмка с остатками коньяка. Поздоровались, поцеловались.
— Что вы закажете? — спросил он.
— Немножко коньяку и медовик.
Начали разговор с безопасно-необязательного — работы, актеров, как уже удалось перестроить экономику в Театре Джигарханяна, куда Армен Борисович пригласил Сенина директором. Долго уговаривал: «Сыночка, приходи, это и тебе будет нужно!» Сборол он Сергея: после тяжелого года без Люси Сенин впервые начал работать по-настоящему.
У него по-прежнему грустные глаза, отрешенное лицо. Айфон Сергей положил «яблоком» вверх. Тот возвещал об очередной эсэмэске, но он их не смотрел.
Мы переходили-перескакивали с темы на тему, пока беседа вдруг не приобрела некую остойчивость и внятность повествования. Правда, то и дело он искренне сомневался: имеет ли право говорить о себе? Зачем — это? Была и есть Люся, сумасшедше во всем одаренная, которая с каждым годом их двадцатилетней совместной жизни все больше жила в каком-то другом мире, все дальше уходила от реальности, которая ей претила.
— Что вам интересно услышать, Кира? — серьезно спросил он.
Я так же серьезно (и абстрактно) ответила:
— Все, Сережа! Историю вашей жизни, с самого начала.
Он задумался. Он явно не привык рассказывать о себе, стеснялся и не любил этого.
Но Сергей — человек и мужчина воспитанный. Поэтому подчинился.
...Сережа Сенин жил с родителями в Одессе. В школе он учился блестяще и окончил ее с отличием. И музыкальная школа тоже была. Спустя много лет его жена Людмила Гурченко завидовала тому, что он может играть на фоно и знает ноты. Он был спортсменом, но не стал чемпионом, потому что монотонное добывание результата, бесконечные «десять кругов по стадиону с несменяемой картинкой» — не для него. Кипа скучных учебников, «бег на месте» — лучше умереть, работа от звонка до звонка — никогда! Он считает большим счастьем, что всю жизнь занимался только тем, что ему интересно.
Конечно, в школе была любовь.
Безумная, взаимная. А потом они расстались. Просто разъехались на лето, сдавали вступительные экзамены в разные институты, и — все. Он и сейчас не может себе объяснить, почему так странно закончилась эта любовь, вернее, почему он больше не захотел видеть ту девушку.
— А может, и не было любви, Сережа? — спрашиваю я.
Он все время курит и мягко тушит очередную сигарету о стеклянную пепельницу. Сероголубые глаза смотрят на меня смущенно и озадаченно:
— Правда, Кира, может, и не было...
Со школы у него остался только один друг — Сергей Никитин, капитан дальнего плавания. С первого класса они, как говорит Сенин, бесконфликтно провели больше сорока лет. Видятся редко, потому что Никитин или в плавании, или в Питере.
Но когда случилась беда, то есть ушла из жизни Люся, он приехал первым. А потом и Арина, дочь Сергея Михайловича от первого брака, которая, как он честно признается, стала ему близкой и необходимой уже взрослой: «Ну не готов я был долго к отцовству!»
В школе обожал Есенина, просто с ума сошел, когда впервые познакомился с его творчеством. Четыре или пять томов стихов поэта перечитал раз сто. И когда никого не было дома, садился за пианино, придумывал мелодию и в упоении орал-пел его страстные, мужские слова про любовь. Но все это — в школе. А потом — институт. Там главными были Вознесенский и Высоцкий. И если кто-то говорил, что, например, Вознесенский плохой парень, бил по физиономии и по все остальным частям «организма».
— Вознесенский и Высоцкий так и остались для вас главными? — спрашиваю я.
Он улыбается:
— Много было пристрастий. И Мандельштам, и Пастернак. Но в конце концов я остановился на двух — Гоголе и Пушкине. Это безоговорочно и навсегда. Все остальные — производные от них.
Я допытываюсь, как Люся его в этом смысле просвещала-образовывала. Тут, на мое удивление, он очень твердо и спокойно отвечает, что уже тогда был «начитанным мальчиком» и образовывать его нужды не было. И в этом смысле они говорили на одном языке. Конечно, она чтото открывала ему, но и он открывал для нее кого-то. Например роскошного Бориса Виана. Он так и сказал — «роскошного». Я призналась, что понятия не имею о его творчестве.
Он меня за это явно пожалел — сколько лет я была лишена удовольствия наслаждаться этим Вианом. В тот день пообещала себе: обязательно прочитаю! Не прочитала. Пока...
Борис Виан появился у него на военных сборах после пятого курса. Вообще, Одесский инженерно-строительный институт, в котором он учился, был по городским меркам элитным. И попасть туда было трудно. И учились в нем люди чрезвычайно одаренные... творчески. Не знаю, сколько инженеров-строителей дал тот знаменитый вуз, но режиссеров, продюсеров, музыкантов, кавээнщиков он растил точно! Сенин говорит, что поступление в институт стало резким скачком в другое измерение. Тогда у него хватало сил и времени на все: на КВН, на несерьезный роман, на красный диплом и легкое поступление в аспирантуру.
И — на военные сборы. Рассказ Сергея Михайловича об этом очень напоминает что-то из творчества еще одного одессита — Михаила Михайловича Жванецкого.
Итак, за месяц до окончания института новоиспеченных инженеров должны были научить сразу всем премудростям армейской службы. Происходило это в Молдавии, в городе Дубоссары. Сенин (для своих просто Сеня) — сапер-минер. Вот ползет он по полю и попадает в коровье г...Полковник кричит:
— Сенин, ты взорвался!!! Куда ползешь?!!
Он тому, кто кричит о его преждевременной кончине, грубо так, по-мужски говорит:
— Идите вы в ... — и ползет дальше.
Но прошел месяц, ребятки потихоньку освоились, злобные полковники чуть вожжи отпустили, и саперы-минеры оглянулись по сторонам. Картина оказалась сказочной — прямо за забором военной части разместились три заводика: вино-соки, хлебный, а замыкал ряд колбасно-мясной. Перелезть через забор — дело плевое, соблазнительное, но стремное (вдруг часовые застрелят!). На заводе вина-соков какой-то дед со шлангом во рту отсасывал из цистерны в бидон яблочное вино. Этот способ саперы-минеры быстро освоили. Закуси — навалом, они на колбасном заводике подрабатывали, а за это им давали еду. Студенты этими колбасами разных сортов набивали свои сумки для противогазов. Выбор был как на одесском Привозе. И вот с вином и колбасами шли интеллектуалы-минеры в книжный магазин, а там им за принесенные «выпить-закусить» бесплатно разрешали выбирать книги.
И Мандельштама, и Пастернака Сергей оттуда привез.
Финал этой истории совсем по Жванецкому: когда они уже возвращались домой, решили взять с собой колбасу для подарков. Стояли на плацу сто дембелей, все с рюкзаками и чемоданами, и вдруг к ним со всех сторон поперли собаки и кошки! На запах! Полковники ничего понять не могли, а ребята давились от хохота...
Все это я рассказала из-за Бориса Виана — именно в книжном в Дубоссарах он был тогда приобретен. А потом о нем от Сени узнала Людмила Марковна Гурченко.
Компания институтская была яркой и дружной. Особенно он дружил с Аракелом (по паспорту), а «в миру» — Алексеем Семеновым. Тот был музыкантом, актером на киностудии, а мама его шила самым модным женщинам Одессы шикарные платья.
Я это к тому говорю, что именно у Аракела-Алексея Сенин познакомился со своей будущей первой женой. Она пришла к нему с подругой. И Сергей пришел. Он честно признается, что не влюбился в Галю. Это была какая-то странная, как ему кажется, история. Потому что перед тем у него была очень сильная, драматическая любовь, о которой он и сейчас, спустя столько времени, говорить не хочет. Сначала все вроде бы было хорошо, а потом что-то случилось... Он не называет случившееся трагедией, но драмой — безусловно. Тогда Сенин рвался на эти чертовы военные сборы, чтобы уехать и забыть. Не получалось. Аракел Семенов часами выслушивал его. И поддерживал, как мог. Вообще, Сенин не любит проговаривать свои проблемы, это случается только в крайних ситуациях.
«Я интроверт, — говорит он. — Там внутри все сгорает, сгорает, а потом — бах— и все улетело».
Увидев Галю, он не сошел с ума, у него не «поехала крыша» после первой встречи. Все было спокойно и разумно: ему — двадцать два года, Галя — симпатичная и умная. Почти ровесница, но уже директор картины на киностудии! Можно с ума сойти! Он уехал на сборы, потом вернулся, и они поженились, хотя Сергей не мечтал об этом. Просто так получилось после той, драматической для него любви.
Эта женитьба, как он считает, была большой ошибкой. И для него, и для нее.
Он переехал к Гале в общежитие Одесской киностудии, где у нее была комната. Как-то весело и безмятежно, по-молодежному шла их жизнь.
Пока не приехал Галин папа, подполковник, и не спросил: «Сережа, а вы собираетесь жениться?» Сенин растерялся и подумал: «Ну, я попал...» Он расстроился еще потому, что у него была хорошая компания, безудержная, гусарская, сумасшедшая, которую мудрая Галя обреченно принимала. И его принимала, хотя он — «через край». Сенин понимал, что это веселье, видимо, должно закончиться, чего ему категорически не хотелось.
Короче, он почти не помнит, как свершился ритуальный акт воссоединения в ЗАГСе. Зато помнит, что молодая жена была хороша в розовом платье и он, сильно похудевший, в новом костюме тоже смотрелся ничего себе.
Да, ЗАГС тот в Одессе располагался возле Оперного театра, и именно в нем потом снимался эпизод фильма «Любимая женщина механика Гаврилова», в котором главную роль сыграла его будущая жена и главная женщина его жизни — актриса Людмила Гурченко.
После свадьбы они сели на теплоход и поплыли по самому синему Черному морю.
А когда вернулись, продолжилась привычная жизнь: ее — экономиста на киностудии, его — аспиранта, который готовил диссертацию, связанную с портами, давлением воды, песком и дном. Он вывел даже формулу, которая заняла три страницы, но так и не довывел ее. Профессора-математики сказали: «Да, все хорошо, но до конца не сделано, поэтому сидите думайте!» А Сергей не хотел больше думать, как он образно говорит, «паста в ручке закончилась». То есть надоело. И он понял: то, чем занимается, — туфта. Даже если он формулу про давление осилит, ничего в этой жизни решительно не изменится.
Ничего! Ни для песка, ни для воды, ни для него. Какое-то время он еще давил песок специальными стенками, тоскливо проводил эксперименты, разрабатывал с умельцами хитрые датчики.
Объективно вроде бы все складывалось, и опять ему все давалось легко. И деньги он даже зарабатывал приличные, подхалтуривая практическими занятиями, курсовыми и дипломными работами, которые за кого-то писал, и с них все капало и капало... Благодаря Гале у Сенина появилось очень много знакомых из киношного мира. Это он так сказал — «благодаря Гале». Время было перестроечное, обнадеживающее. И вдруг ктото из новых знакомых говорит Сергею: — А давай сделаем студию свою!
Он отвечает:
— Ты что, с ума сошел?
Какая студия? Я — инженер!
А тот — ему:
— Посмотри, какие возможности появляются!
Конечно, Сенин ощущал, как тянет его в тот, другой мир. Он еще не понимал, что такое продюсерство, но оно само его достало-догнало. И он решил все бросить. Я говорю:
— Сережа! Но вы же не экономист!
Он весело:
— А хамство? А наглость? И потом у нас в техническом вузе экономику изучали вполне серьезно.
Жена Галина была очень расстроена.
Она хотела, чтобы он стал профессором. Это вполне вписывалось в такую общепринятую модель образцово-положительно-показательной семьи. Квартира у них уже была двухкомнатная, в которой отец Сенина, скромный строительный начальник, сделал скромный ремонт. Отец был очень честным, слишком честным, чтобы использовать свое служебное положение. Поэтому вокруг него подчиненные почему-то богатели, а он нет. Сергей считает, что это свойство — пасовать и проваливаться по финансовой части — передалось ему генетически. «Неважно», — сказал он, чтобы перейти к следующей теме. Это слово — «неважно» — он будет во время нашего разговора повторять много раз. Оно из лексикона Гурченко: Людмила Марковна всегда боялась утомить собеседника излишними подробностями и ненужными деталями, поэтому, посмотрев в глаза тому, с кем говорила, и убедившись, что для него это правда «неважно», переходила к следующей теме.
Сергей затушил очередную сигарету, и я вдруг увидела на его руке красивое кольцо.
— Откуда оно, Сережа?
— спросила неожиданно для себя, без всякого перехода, бестактно.
— Люся подарила, — сказал он, взглянув на кольцо. — Сапфир в белом золоте. Она купила его в Нью-Йорке, в хорошем магазине. Ей всегда хотелось, чтобы у меня было нечто такое. Вообще все, что есть во мне приличного, — это Люсина заслуга. Потому что когда мы встретились, я был полным идиотом. Встреча с ней — это безумное везение, Кира!
То, что мы с Люсей не просто пересеклись в жизни, а прожили огромный отрезок времени, — это же не могло быть случайным? Да, я сознательно жил ее жизнью, иначе — зачем с ней жить? До нее у меня была продюсерская фирма, я делал картины, за которые мне не стыдно и которые давали вполне осязаемый финансовый успех. Я — реальный человек. Но с Люсей я был готов делать все не задумываясь, принесет это какую-то прибыль или нет.
...Итак гульба, друзья, молодость, Одесса, море, девушки, Сенину двадцать четыре года — все это создавало ощущение, что жизнь прекрасна. Составляющие благополучия я расставила в той последовательности, в которой он их перечислил. И это был тот маленький период времени, когда ему казалось, что он практически счастлив, как и практически здоров.
— Вы всегда были уверенным в себе человеком? — спросила я.
— Я всегда был неуверенным и несамоуверенным и очень часто сомневающимся, — честно ответил он.
— А Люся, она давала вам уверенность в себе?
Сергей даже не делает паузы, чтобы подумать над моим вопросом. Он считает, что только с ней обретал уверенность и находил ответы на вопросы, которые казались ему неразрешимыми. Он всегда знал, что в самой критической, в самой неприятной ситуации она очень спокойно даст точный вектор, куда нужно идти. И даже если ситуация бывала неразрешимо-безысходной, всегда была поддержка. И все переживалось не так остро, потому что рядом была Люся. Он по отношению к ее проблемным ситуациям был точно таким же.
— Знаете, мы вместе были спокойны и уверены, потому что у нас с ней...
Как бы это правильней сформулировать? У нас с ней было пригнано все, вроде мы и родились, чтобы быть только друг с другом.
Сказал, казалось бы, пафосно, многозначительно, но столько в этом было правды, прожито-обдуманного, что понимаю: и Люся (для меня — Людмила Марковна) ответила бы так же...
В двадцать шесть лет у Сенина родилась дочь Арина. Этого хотела жена Галя. Он честно говорит, что в то время совершенно не был готов стать отцом. Поэтому когда во время репетиции институтского КВНа к нему, преподавателю, подбежали студенты и сказали: «Сергей Михайлович!
У вас дочь родилась!», он не побежал в роддом, считая, что если уйдет, то подведет команду.
Поехал он к жене и новорожденной дочке только на следующий день. Я, мягко говоря, была этим удивлена:
— Сережа, неужели вы не понимаете, как важно женщине, чтобы в этот момент был рядом муж? Ведь вы же практически оскорбили ее тогда!
Он чуть смутился, задумался, потом сказал:
— Знаете, Кира, есть тип мужчин и женщин, которые мечтают о большой семье. Я к этому равнодушен. Тут мы с Люсей опять совпали — ей тоже не нужна была патриархальная семья. Я не черствый человек, но, наверное, легкомыслие во мне было какое-то. Вы сейчас можете меня осудить, но скажу честно: возможно, лучше и не иметь детей, чтобы потом не страдать так, как страдают многие мои знакомые.
У меня нет этого инстинкта: «Хочу, чтобы был наследник!» Хотя ни от чего не зарекаюсь, не загадываю на будущее... Я, правда, долгое время был плохим отцом, но должен сказать, что теперь свою дочь Арину обожаю! Она часто приезжает ко мне, нам с ней интересно. И она — моя поддержка. Арина живет в Израиле, но когда умерла Люся, прилетела в Москву сразу же. И все дни была со мной. А тогда... Я почти уверен, что очень обидел Галю. Очень. Но она никогда не упрекала меня этим, только с юмором как-то сказала: «Когда я рожала, Сенин в это время играл в КВН». И все. На этом мы тему закрыли.
...Он бросил аспирантуру в один день и перестал давить стенками песок, как требовала тема его диссертации.
Сергей прекратил ненавистный ему «бег по кругу с несменяющейся картинкой». Вместе с другом они открыли сначала какую-то каскадерскую студию, которая очень скоро превратилась в киностудию и начала полноценно работать.
И вот однажды в Одессу приехал из Израиля режиссер и писатель Эфраим Севела. И Сенин обалдел от его картины, а потом и от его прозы. Они с другом пошли к нему, не будучи знакомыми, не имея протекции. Два наглых молодых авантюриста убедили бывшего фронтовика Севелу, что все могут. Тот поверил. После этого товарищ Сенина поехал почему-то в Казахстан и нашел там бизнесмена, который вдруг тоже поверил в них и дал деньги на кино.
Фильм «Попугай, говорящий на идиш» по рассказу Севелы был снят.
Причем с хорошими актерами, они подходили к ним с денежными предложениями, от которых в те трудные времена невозможно было отказаться... Сенин до сих пор остается верен главному принципу его продюсерства тех лет: дай возможность выбранным и приглашенным тобой людям делать то, что они считают нужным, и не лезь в их творчество. Эта идея была плодотворной: фильм сняли, прокатали по стране, и он оказался коммерчески успешным. Они заработали хорошие деньги и вложили их в следующий проект.
В этот момент их оценили люди из Союза кинематографистов Украины и предложили открыть при них независимую студию. То есть продюсерская жизнь налаживалась, но о больших деньгах и связанной с этим роскошной жизни они не думали и доллар тогда в глаза не видели.
Главное, теперь Сергей Сенин занимался тем, чем хотел.
Жена Галя мужа зауважала. При том, что их семейная жизнь как-то постепенно становилась параллельной. Галя была реалисткой, уже занимала на Одесской киностудии довольно высокий пост, привычка советских служащих работать от звонка до звонка казалась ей гораздо надежнее, чем зыбкость частного предпринимательства. И она не захотела рисковать, то есть не ушла с мужем в его бизнес.
...Сергей начал немного нервничать, потому что мы подходили к теме сложной и переломной. И он сказал честно, что ему слегка претит его сегодняшняя откровенность со мной. Сенин помолчал, отпил глоток остывшего кофе.
«Я все какими-то урывками, перебежками говорю. А мы подошли к концу восемьдесят девятого — началу девяностого года. Мы начали снимать картину «СекСказка» по Набокову. С Люсей в главной роли, с которой я тогда не только не был знаком, но и не видел никогда. И вот однажды прихожу домой и чувствую: что-то непонятное витает в воздухе. И вдруг Галя мне говорит: «Сережа, мы уезжаем в Израиль. Если хочешь, поехали с нами».
Его потрясло Галино предложение, потому что до этого с ним никто и ничего не обсуждал. Но оказывается, это был уже свершившийся факт. Случившийся за его спиной. И даже документы у жены, ее родителей и дочери были к тому времени готовы. Потом он долго думал, почему его жена так поступила. Видимо, она понимала, что никогда ни в какой Израиль Сергей не поедет, потому что делать ему там нечего.
А Галю манила ее историческая родина и перспективы, с ней связанные. Поэтому она прагматично открыла туда путь себе и своей семье. А он, как понял, в нее уже не входил: хочешь — поезжай, не хочешь — подпиши документы о том, что не возражаешь.
Здесь я хочу привести дословный монолог Сенина: «Это был удар. Такой удар, что я онемел. Ну, вы же согласны со мной, что если человек близкий, такие решения нужно, прежде чем принять, сесть и обсудить. А что происходит в моей семье? Грубо говоря: «Мы завтра уезжаем». Подождите, а я — что?!! Ну, может, Галя не выдержала — ведь я жил с сумасшедшим натиском! Галя — она человек семейный, ей надо, чтобы был дом, семья, а я этого ничего не могу, не умею и не люблю. Даже перспектива гвоздь забить вызывала у меня тоску.
Конечно же, я во многом виноват: и компании были, и выпивки, и загулы, и выходки бешеные. Все это было, не хочу врать. Но я-то был уверен, что жизнь идет замечательно! И как у большинства русских людей, у меня тогда не возникало желания остановиться, осмыслить что-то. Я и отмахивался от всего, что мешало жить, радоваться и работать, — зачем, когда сегодня все хорошо? Это, кстати, одно из моих плохих качеств: пока не припечет, пусть все идет как идет. Но главное, наверное, в другом. Вот живут два человека. Разные. Соединившиеся не по большой любви. Я ведь сразу понимал, что Галя — героиня не моего романа, что произошла ошибка! И эта ошибка, как бомба дремавшая, вдруг сработала...»
Сенин все равно считал Галю родной и близкой. Но без страсти, без духовно- интеллектуального совпадения он погибает, такая жизнь для него невозможна.
Они прожили пять лет, были за это время какие-то ничего не значащие увлечения, но он никогда не собирался уходить из семьи.
Я спрашиваю:
— Сережа, фактически это было предательство жены?
Он (не задумываясь):
— Тогда я оценил это ровно так. Сейчас, конечно, все видится чуть иначе: я ведь не подарок в семейной жизни! Но до сих пор я злю свою дочь шуткой: «Вот, Арина, тебя мама украла у меня». Она тут же взрывается — они с матерью очень близки, поэтому Арина ее защищает. И знаете, мне это нравится и я за это еще больше люблю и ценю свою дочь.
Я продолжаю настаивать-допрашивать:
— А может быть, у Гали появилась любовь?
— Нет, что вы! — говорит Сергей. — Галя в этом смысле копия Люси — там все было честно, чисто. Так мне кажется. Потом были уже другие истории, не знаю, буду ли я об этом рассказывать вам...
Забегая вперед, хочу сказать, что он рассказал. И надеюсь, что прочитав то, что я записала с его слов, он не попросит меня убрать эту часть истории своей жизни. Потому что только в таком контексте становится понятным вдруг начавшийся роман с Гурченко, который превратится в любовь, а потом в семью на целых двадцать лет. Ее последних лет...
Итак, он тогда чуть-чуть поупирался, сказав Гале, что не подпишет документы.
А потом подписал. Он не хотел думать о том, что ждет его завтра... «Завтра» наступило. Галя уехала, объяснив-утешив его, как ребенка, что они остаются семьей, просто пока будут жить отдельно и приезжать друг к другу в гости. Но жена своего добилась: когда она с дочкой и родителями уехала в Израиль, Сергей долго жил с ощущением, что у него по-прежнему есть семья.
Он проводил своих родственников только до Кишинева. Три дня не мог прийти в себя, ко всем переживаниям добавилось еще одно, унизительное: не он, а от него ушла женщина...
Но работа вроде бы лечила. Или просто заглушала боль, решала проблемы. Теперь по собственному опыту я точно знаю: «лечение» работой — это иллюзия, данная нам для того, чтобы не сойти с ума.
С Галей они долго не общались, ее семья, как все тогда, проходила какую-то адаптацию-проверку в других странах.
А спасительных мобильных телефонов, из-за которых теперь и ты и тебя могут достать где угодно, еще не было...
Он делал очередную картину совместно с поляками — они пригласили его как продюсера. Работа была масштабная и авантюрная. То, что удалось организовать Сенину для съемок в Польше, тянуло на много миллионов долларов. Но он об этом не знал и не думал. Просто радовался, что в те, еще советские времена по просьбе польского режиссера за бутылку водки сумел организовать выезд главного героя в «Чайке» из Спасских ворот, достал уйму старинного раритетного оружия и договорился о бесплатном посещении Мавзолея для съемочной группы.
А потом всей группой они поехали в Польшу.
Это был первый выезд Сенина за рубежи нашей родины. Он жил в гостинице, и у него уже был телефон жены Гали в Израиле. Каждый день он звонил ей, и они от души болтали, не думая о времени. Когда польский директор увидел его счет за разговоры, резко побледнел, но ничего не сказал. И расплатился. Все-таки какие жантийные эти поляки! А может, просто практичные: они сильно сэкономили, заплатив за многомиллионный труд Сенина всего пять тысяч баксов. А ему-то казалось, что он теперь самый богатый человек в мире! Правда, пройдясь по варшавским магазинам в поисках подарков своей израильской семье, понял, что не так уж это и много. И слегка обиделся на поляков.
Прошел год. Он собрался в Израиль к родственникам. Галя работала официанткой. И он до сих пор не понимает, ради чего она уехала. Говорить, что ради ребенка, — смешно. Дети очень быстро вырастают, и теперь уже неизвестно, захочет ли его дочь Арина оставаться там. А вот Галя с ее талантом экономиста, с ее тренированными для кино мозгами, с ее коммуникабельностью могла бы быть супер в сегодняшнем кинематографе. Конечно, она сильный человек и заранее понимала, через что придется пройти, прежде чем снова стать кем-то на новом месте. А еще были простенькие обывательские мысли, что мы так и будем жить в нищете и разрухе «совка». И уж никак она не могла себе представить, что всего через несколько лет жизнь наша станет не то чтобы прекрасной, но вполне сносной для того, чтобы ездить, куда захочешь. И жить, как тебя устраивает.
Дальше привожу честный сенинский рассказ о том, что ждало его в Израиле, о чем ему не очень хочется ни вспоминать, ни говорить.
Но это, Сергей, было! И нельзя жизнь редактировать так сильно даже из-за вашего понятного и оцененного мной благородства.
Короче говоря, его встретили, привезли домой. Он гордо отдал в семью все оставшиеся деньги, заработанные в Польше. Галя сказала: «Я сейчас поеду на работу» — и исчезла. И началась странная для него жизнь: Арина все время плачет, бабушка с дедушкой ее водят на танцы и всем как-то неловко, потому что жена в эти дни так и не появилась.
Тут перехожу на прямую речь Сенина: «Сижу я в этом долбаном Израиле.
Проходит день, два, я спрашиваю у тещи: «А где Галя?» И начинается какая-то фигня. Понимаю, что происходит что-то темное, непоправимое. Подождал я, а потом вмазал две бутылки «Столичной», которые привез с собой. Родители жены почувствовали, что ситуация становится взрывоопасной, и появилась Галя. С мужчиной, которого, оказывается, я знал!!! Дело в том, что к этому времени она уже начала заниматься организацией гастролей наших артистов в Израиле. И как-то по телефону сказала мне, что работает с «очень хорошим человеком». Он скоро будет в Москве по их совместному проекту, так что нужно поддержать его, потому что в Израиле он помогает их семье. Я помогаю ему во всем, сопровождаю, что-то устраиваю. А выясняется, что они уже давно живут вместе! И снова была боль, не столько от того, что Галя ушла, а от того, как это было сделано.
Ну почему нельзя поступить по-человечески? Почему не рассказать, не объяснить? Почему нельзя несколько этих дней, что я был там, вести себя по-другому? В общем, вот такая история...»
Тут я заказала себе коньяку граммов пятьдесят. И он присоединился к заказу. Только кофе еще попросил. Сергей все время пил кофе. Выпили мы, помолчали. Потом — он: «Поэтому то, что в Интернете пишут, будто я ушел из семьи к Люсе, это бредятина полная: когда мы встретились, с того моего грустного визита в Израиль много времени прошло...»
...Галя тогда осталась, тот «хороший человек» ушел; денег, чтобы поменять билет и улететь сразу, у Сергея не было, поэтому он был вынужден жить в Израиле еще неделю. Попросил пять шекелей у тещи, зашел в бар и понял, что на них не разгуляешься.
Домучился и улетел домой, понимая, что теперь у них с женой окончательно разные жизни.
Из врожденного чувства справедливости и женской солидарности я поинтересовалась, насколько сам Сергей Михайлович был тогда чист перед женой. Он врать не стал, признался, что, во-первых, ангелом не был, а во-вторых, Галя, видимо, так с ним натерпелась и так боялась его бешеных реакций, что не решилась сказать сразу: а вдруг он пойдет и убьет того «хорошего человека»...
Во всяком случае, Сенину легче принять эту версию, и я его понимаю. Ему не хочется вспоминать всю унизительность его общения с любовником жены и пачку (одну) сигарет, которую тот Сергею тогда щедро подарил за его услуги в организации их с Галей проекта.
Довольно скоро Галя разошлась с тем человеком и до сих пор вспоминает о нем зло и с обидой и иначе как одним нехорошим словом не называет.
Но зато от него она родила красивую дочь, о которой Сенин говорит тепло и нежно.
...Официально он оформлял развод долго — много было формальных сложностей из-за того, что Галя жила в Израиле. А параллельно шла жизнь творческая, которая упорно вела его к Люсе, Людмиле Марковне Гурченко, которая, как он считает, уже давным-давно была в его жизни. С его восемнадцати лет. Именно тогда он прочел гурченковское «Мое взрослое детство» и сошел с ума. Именно так он и говорит о своем тогдашнем ощущении: «Я сошел с ума, когда прочитал».
Он сидел с этой книгой в циркульной институтской аудитории, где давались лекции для всех потоков студентов. Он читал и читал, и не смотрел вокруг. И время для него перестало существовать. А когда дочитал до конца и поднял глаза, то увидел, что кругом сидят уже другие студенты, а за окном вечер. С этого момента, как он убежден, все и началось. Он восхитился прочитанным и вдруг понял, что Гурченко не только актриса, но и человек поразительный. Именно человек — в первую очередь. И когда они уже вместе жили, Сергей с радостью и облегчением понял: она именно такая, какой он узнал ее по книге. В высшей степени честная, откровенная, принципиальная в высоком смысле этого слова. «Понимаете, все сошлось! Под каждым ее словом я могу подписаться, если мне будет дано такое право», — сказал он. Здесь я могла бы написать, как восторженно и искренне он произнес это, но не буду — уж слишком сентиментально получится.
А написала предыдущее из понятной глупой хитрости: ну не могла себе отказать в удовольствии еще раз повторить, как хорошо, что Людмилу Марковну ТАК любил достойный человек.
Прочитал он книгу в 1979-м, а встретились они через одиннадцать лет. До этого ни во сне, ни наяву Сергей даже не представлял, что когда-то они могут встретиться. Просто абсурдно было бы даже подумать об этом!
Тем не менее это случилось. В Вильнюсе. В 1990 году. На съемочной площадке фильма «СекСказка» по Набокову. Он продюсировал очередную картину, ее дешевле было снимать в Литве. Собрали они съемочную группу, а Маргарита Терехова, которая должна была играть главную роль, вдруг отказалась.
И тогда режиссер фильма сказала: «Знаете, я предложила Гурченко и она согласилась». Тут Сенин разозлился на себя — как же он сам не догадался пригласить свою любимую актрису. Гурченко приехала на съемки в Вильнюс. В это время она расходилась с мужем по фамилии Купервейс и искала любую возможность уехать из Москвы.
Так одновременно они начали двигаться навстречу друг к другу, Люся и Сергей.
Он в очередной раз прилетел в Вильнюс, вошел в съемочный павильон, по привычке высматривая требовательным мужским глазом красивые женские лица. И увидел. Он сказал так: «Смотрю, какая-то красивая женщина сидит, потрясающая! Я даже не понял, что это она. И стоял, открыв рот, с огромным букетом цветов, которые по дороге купил для актрисы Гурченко».
И она об этом тоже вспоминала, то есть вспоминала большого молчаливого человека в черном пальто с букетом, который на следующий день после съемок провожал ее в Москву.
Я думаю, что, как все влюбленные люди, они первое время много раз вспоминали-проговаривали первые впечатления друг от друга.
А может, и ошибаюсь. С годами, в отличие от многих, у меня появляется не большее знание жизни, а большие сомнения в том, что я что-то в ней понимаю...
...А до этого в вильнюсской гостинице перед отъездом Гурченко был общий завтрак со съемочной группой. Все сидели за одним столом. Сенин вспоминает: у него «так сковало все члены», что он не мог слова вымолвить.
Было ощущение, будто все происходит не с ним. Тут я удивилась:
— Послушайте, Сережа, вы ведь и до Гурченко работали с замечательными актерами! Отчего такие комплексы?
А он — мне:
— Послушайте, Кира, Люся и актеры — это разные субстанции. Я не знал таких людей. Она — космос. И с ней нельзя как со всеми. Должно было пройти много времени и произойти много разных событий, чтобы добиться доверительных отношений, которых, как вы понимаете, у нас тогда не было. Поэтому и комплексовал в первую встречу.
Сенин считает, что фильм объективно получился не очень, но она, Гурченко, была в нем роскошной, со своей неповторимой актерской пластикой, изяществом, в собственных экстравагантных нарядах.
И он радовался, что как продюсер смог заплатить ей достойный гонорар.
И вот с этого момента и начался новый этап жизни С.М. Сенина, о котором поначалу он даже не догадывался.
Итак, звонит ему из Израиля еще законная жена, которая уже начала зарабатывать организацией гастролей наших артистов, и говорит:
— Я знаю, что ты с Гурченко сделал фильм. А не мог бы ты с ней договориться о приезде к нам?
Он объяснил, что с актрисой почти незнаком. Но Галя настаивала. Тогда он сдался:
— А какой гонорар вы платите?
И она говорит... Кира, вы только не падайте:
— Предложи ей сто долларов за выступление.
Что важно: все это было после роковой для Сенина поездки в Израиль! Но он тем не менее считал, что обязан помочь своей по существу уже бывшей жене.
Сто долларов ему показались довольно скромным гонораром. Но все-таки он осмелился позвонить актрисе Гурченко, напомнить о себе, как и просила Галя, и назвать сумму. На том конце провода образовалась долгая пауза. В этот момент он уже хотел себя и Галю пристрелить. Но Людмила Марковна ответила коротко и, как всегда, гениально: «Ну, сто долларов я могу им сама заплатить. Пусть платят двести, и я поеду».
Потом Люся сказала Сенину, что у нее в это время случился окончательный разрыв в семье, ей было так плохо и больно, что, наверное, она и без денег поехала бы.
Таким образом, как вы уже, наверное, поняли, именно жена Галя вывела Сенина на новый этап отношений с Гурченко...
Все было пока делово-организационно: он приехал к ней за паспортом, чтобы оформить поездку. Потом с коробками фильмов проводил Людмилу Марковну в аэропорт, потом встречал после поездки. И... не узнал. Ее невозможно было узнать, потому что для Сергея Сенина она всегда была разная — в гриме, без грима, роскошно одетая или в простеньком удобном платье. В тот раз он ее чуть не пропустил из-за этого. Сергей рассказывает, что прилетая, приезжая, она никогда не искала глазами встречающих — просто шла прямо к выходу.
И это не было ни высокомерием, ни принципом. Она была так устроена: в высшей степени самостоятельность и нежелание ни от кого зависеть. Как-то потом Сергей спросил ее:
— Люся, скажи, ну куда бы ты пошла, если бы тебя не встретили?
Она растерянно ответила:
— Не знаю. Вышла бы и села в такси, наверное.
Он все-таки тогда исхитрился не пропустить ее, довез до дома. И там Люся подарила ему блок сигарет. Кстати, она дала определенную характеристику «хорошему человеку», который работал тогда вместе с его женой. Характеристика была в одно слово. Сами попытайтесь догадаться, как оно звучит, — я-то не могу его написать в силу закона, запрещающего употреблять ненормативную лексику.
Кстати, тот человек не рассчитывался с ней до последнего дня, а она столько моталась по стране! И в Палестину ездила, где стреляют, и толпы зрителей собирала. А им, организаторам гастролей, было безумно жалко с деньгами расставаться.
Когда Сергей прощался с Гурченко в коридоре ее квартиры, она в проброс произнесла: «Звоните, если что...»
И однажды он позвонил. Нашел какой-то повод реальный. И вдруг она сказала: «Приезжайте». И он поехал. Сергей точно помнит, что мыслей о возможном романе у него не было. Но ему хотелось придумать что-то, чтобы еще раз вместе поработать. Впервые он зашел не в коридор, а в квартиру.
Люся поставила кассету с записями ее любимых песен. Он услышал замечательную музыку, сумасшедшие аранжировки, потрясающие тексты. До этого он не знал Гурченко-певицу. Они пили чай, и Людмила Марковна сказала, что хочет снять телевизионную программу, где будут эти песни, ее монологи о жизни, любви, друзьях. Он, не раздумывая, ответил: «Давайте работать, я готов!» Вообще-то, он не понимал, как это все сделать, где взять деньги, найти хорошего телевизионного режиссера. Сергей вообще тогда не представлял себе, что такое телевидение.
Почему он так легкомысленно согласился, объяснить не может. Это было не чутье продюсера, не восхищение мужчины красивой талантливой женщиной. Наверное, просто предчувствие радости от того, что он может реально помочь ей сделать музыкальный проект.
Ну, и самому при этом получить эгоистичное удовольствие от работы. Оказалось, что он не первый человек, которому она предлагала вместе готовить эту программу. Те люди выслушивали, соглашались и... исчезали. А Сенин, одержимый перспективой совместного творчества, бросился в любимую Одессу и уговорил своего бухгалтера взять в банке кредит в сто тысяч долларов. Так закончился первый этап. Теперь нужно было найти тех, кто реально займется съемками. Прошло еще месяца три, и когда Сергей позвонил Гурченко и сказал, что все готово, она была искренне удивлена. Честно говоря, Людмила Марковна думала, что с Сениным был очередной треп. Ошиблась. К счастью. Федор Бондарчук, младший Мукасей, Борис Краснов, Валентин Юдашкин — вот такую компанию неслабую они с Люсей сумели собрать.
Работа в силу многих причин затянулась на полгода. Сергей все чаще стал заезжать к Гурченко и с удивлением понял, что она совсем одна и только собака Тузик составляет ей компанию. Сенин — один, она — одна. Они стали много общаться, гулять по Москве, ходить в театры, рестораны. И начался, как определяет сам Сергей Михайлович, «стремительный процесс сближения» двух одиноких людей. Это как прилагаемые обстоятельства. Если бы кто-то из них оказался не свободен, ничего бы не было.
— Люся бы такого себе не позволила, — говорит Сенин.
— Неужели она не пыталась каким-то образом понять, почему вы с ней? Вы относились к ней как к интересной женщине или как к актрисе выдающейся? — спрашиваю я.
Он ищет правильный ответ, вернее, формулу того, что происходило двадцать лет назад.
...Очень быстро стирались его страхи по поводу «величия» Гурченко — она была слишком умна, чтобы так к себе относиться. Или дать ему это почувствовать... Он до сих пор не может разделить свое отношение к ней как к актрисе и как к женщине. Только с каждым днем тогда все больше ощущал, какой замечательный человек рядом. Они одинаково оценивали прочитанные книги, увиденные спектакли, фильмы, и чувство юмора у них оказалось похожим.
Правда, спустя какое-то время, Сенин начал замечать тревогу Люси по поводу его возраста. Он специально не говорил ей об этом, а она, видимо, боялась спросить. Узнала о том, что он на двадцать пять лет моложе, только на его дне рождения.
Он уже называл ее «Люся», но на «вы».
— Психологически я не мог очень долго перейти на «ты», — говорит он.
— А почему не Люда, а Люся? — интересуюсь я.
Это странно, конечно, но, оказывается, любой человек, назвавший ее Людой, тут же «умирал» для Гурченко навсегда. Значит, это не ее человек. Для своих она — только Люся!
Тот знаменательный свой день рождения Сергей решил праздновать в ресторане Дома кино. И вот когда они сидели за столом, Гурченко, как Сергей потом узнал, спросила его приятеля, сколько лет исполняется имениннику. И он произнес: «Тридцать два года». Сенин не понял, почему вдруг изменилось ее лицо, почему она так погрустнела.
Но, видимо, именно в тот день, за тем столом, пережив трудную для нее информацию, она всетаки решила для себя: пусть их отношения будут продолжаться. В конце концов, ей — хорошо, ему — хорошо, они испытывают друг к другу чтото очень теплое, очень нужное обоим. Но главное... (Сенин чуть стесняется об этом говорить, потому что считает себя недостойным такого Люсиного отношения) Сережа стал ей очень напоминать ее папу, которого, как все знают, она боготворила. Я все время ощущаю его какое-то трепетно-отеческое отношение к жене. Он называл ее «дочкой», и это, как Сергей говорит, не было игрой — он правда ощущал себя старшим и ответственным за нее.
Она никогда не занималась поиском мужчины — всю жизнь искала только отца. Сережа знает, что и Купервейса, бывшего своего мужа, она, как и его, называла «папой».
Может быть, подсознательно ей, вроде бы сильной, гордой, властной, очень важно было почувствовать, что рядом с ней «взрослый», который ее защитит. Но Сергей стал единственным, в ком она, как и в отце, не сомневалась до последней минуты жизни. И когда ей тридцатого марта 2011 года стало совсем плохо, тихо попросила: «Папа, вызывай «скорую».
Все двадцать лет каждый день Люся говорила о своем отце. По разным поводам, иногда веселым, иногда драматическим. Этот человек всегда был рядом, он был третьим, но абсолютно не лишним в их семье. Гурченко прощала Сергею его нерасчетливость, его нерациональность и радовалась тому, как он умеет дружить, как может голову скрутить любому, кто обидит Люсю. Во всем этом она узнавала характер папы.
По поводу «скручивания головы»: если Сенин видел, что кто-то психологически ее травмирует, становился неуправляемым.
Конечно, она потом его отчитывала, но ей явно нравилась его готовность бить по физиономии каждого обидчика. Сенин, человек, в общем-то, добрый и совсем не жестокий, спустил пинками с седьмого до первого этажа какого-то охамевшего журналюгу. И сам испугался — он себя таким не знал.
Это случилось в больнице, где последний раз лежала Люся со сломанной ногой. Именно там «желтая» пресса вела себя абсолютно запредельно — не только с точки зрения профессии, но и моральных норм. Однажды он увидел, что по коридору в зеленом медицинском халате с сумочкой на плече идет девушка и заглядывает в каждую палату.
Сенину показалось это странным — вроде медик, а ведет себя как посторонняя. Он догнал ее, отвел в сестринскую:
— Вы ее знаете? — спросил у старшей медсестры. Та удивилась — она никогда эту девушку здесь не видела. Тогда Сергей схватил сумочку лжемедработника, открыл ее, а там видеокамера. Он достал из нее кассету:
— Что — это?!!
Она:
— А что такого? Мне тоже кушать надо!
Потом Сергей смотрел эти записи: вот она идет по коридору, заходит в одну, другую палату. И доходит до палаты его жены. Люся, маленькая, бледная, беспомощная, лежит на кровати и с удивлением смотрит на вошедшую...
Сенин явно нервничает, рассказывая эту историю, курит и употребляет при этом ненормативную лексику — так вроде легче передать, что чувствовал тогда.
В общем, установили они в больнице дежурство с друзьями круглосуточное. Вернее, друзья менялись, а он там был постоянно.
Я вернула Сережу в настоящее и с присущей мне утомительной для некоторых последовательностью попросила продолжить рассказ о том, как начиналась их общая жизнь с Люсей двадцать лет назад. Я пыталась понять, легко ли было им, взрослым людям, решить, а главное начать жить вместе — ведь это очень трудный, проверочный такой момент — и опасный. Романтика встреч — хорошо, быт, конкретное ежеминутное узнавание друг друга — гораздо сложнее...
Они прошли этот период легко.
Довольно долго Сенин просто приезжал к ней в гости, засиживались допоздна, и Люся предлагала: «Оставайтесь, Сергей Михайлович, чего ехать так поздно!» Бывшая мамина маленькая комната была свободна. Конечно, во всем этом была некая двусмысленность и трудность для Сенина: как вести себя в такой ситуации? Но потом, слава богу, как-то все гармонично разрешилось. С Люсей было легко, потому что она домашняя вела себя очень тактично и деликатно. И только с хамами, тупицами и дураками бывала резка.
Довольно долго они жили в ее квартире, пока не заработали денег на ту, в которой я однажды была. Та, первая квартира казалась ему тогда сказочно роскошной. В ней все было сделано руками Люси: занавески на окнах, кружевные скатерти, даже стулья она обтянула сама.
Она никогда не говорила ему, что он что-то делает неправильно.
«Люся умела все так повернуть, не оскорбительно, не обижая, что я сразу понимал, в чем ошибся.
Такие маленькие уроки схватывал быстро и запоминал навсегда», — говорит Сергей.
Утром по собственной инициативе он вставал раньше и шел готовить совместный завтрак. Это было лучшее время суток для них. Я пытаюсь как-то деликатно сформулировать вопрос о том, что женщина, скажем так, взрослая по утрам совсем не такая, какой была много лет назад. Это я сейчас огрубляю-конкретизирую, а тогда спросила чуть изящнее. И он ответил: «Кира, я скажу странную вещь: по утрам я любил ее еще больше.
У Люси было удивительное актерское лицо, в том смысле, что на нем, по ее же словам, можно было «писать» что угодно. Но я любил ее без грима, утром. Я же не дурак, поэтому все понимал про возраст, но никогда об этом не думал. Потому что видел на этом лице только все детское, в лучшем смысле этого слова. Когда она такая свежая, уютная, такая своя, ну, та, которую никто, кроме меня, не знает... Халатик простенький, тапочки... И спали мы всегда, до последнего дня, только вместе. Ну не могли мы спать в разных комнатах, это просто исключалось».
Она не верила в слова, и признания в любви были ей тоже не нужны — только поступки. И уважала Сергея за то, что он не говорил ей бесконечно «люблю». И сама крайне редко говорила Сенину, что его любит.
Вроде бы ему это тоже не было особенно нужно, но вдруг, противореча себе, он добавляет: если это случалось, если эти слова произносились, то такие моменты были в высшей степени счастьем. Слова о любви Люся ощущала почти экстремальными и никогда ими не бросалась. Поэтому он так ценил их.
Но вернемся к прозе (или поэзии?) жизни. Как только у них начались отношения, еще не близкие, но уже дружеские, Сергей приволок трех свежих осетров из магазина «Дары природы». И сказал: «Люся, я буду делать уху». И послал ее чистить картошку. Она покорно исполнила поручение. Уха была сварена. Гурченко к ней не прикоснулась, но поставила бутылку водки на стол, и так они славно посидели! И было в этом немножко игры, но больше радости первого домашнего застолья... А потом Сенин узнал, что рыбу она терпеть не может, а картошку звездная актриса уже много лет не чистила.
Поэтому злилась на него и за рыбу, и за картошку. Но, в общем-то, это их отношениям совсем не помешало. Что удивительно, усталость, понятная и объяснимая, от долгого двадцатилетнего совместного быта не наступала.
«Хотите — верьте, хотите — нет, мы не уставали друг от друга. Конечно же, ругались, могли повздорить до битья тарелок, но ровно через три минуты все заканчивалось», — говорит мне Сережа.
Правда, был один момент, когда ссора длилась практически три дня. И то из-за того, что Люси тогда рядом не было, она на съемки уехала. А так бы он сразу подлизался, и все стало бы нормально. Сергей честно признается, что первый шаг к примирению всегда делал он.
Потому что почти всегда был неправ.
Честно говоря, слышать мне это было странно, хотя благородство мужа и веру в постоянную правоту жены я оценила. Только однажды за все эти годы она сказала: «Папа, прости, я была не права». От этих слов он обалдел, потому что извиняться Люся не любила и не умела. Недостатков, по словам Сенина, у нее не было.
— Неужели, Сережа, за двадцать лет она вас ни разу не разочаровала? — провоцирую его на легкий негатив.
А он — мне:
— Никогда!
— А ваш трезвый взгляд со стороны? — требую я.
Он задумался. Потом дословно ответил вот что:
— Если убрать излишнюю подозрительность и чувство ревности, то у нее недостатков вообще нет.
Да и это — не недостатки, она же в этом не виновата. Просто жизнь столько раз ее долбала, что включалась защитная реакция.
Двадцать лет они боролись с этой ее чертовой подозрительностью. Гурченко, человек с удивительным чувством юмора, самоиронией, после всех этих дурацких приступов недоверия смеялась и называла работу над собой «вырабатыванием».
— А вы, — спрашиваю, — вы ревновали ее?
Он уверенно отвечает:
— Я — нет. Я не уверенный в себе, но не ревнивый.
— Странно, — говорю ему.
— Только уверенные в себе люди не ревнивы!
Он вполне логично отвечает, что ревновать Люсю было бы абсурдно, она слишком порядочный человек, чтобы позволить себе что-то. И приводит уже совсем веский довод в защиту своей позиции: она была слишком известна, и если бы даже теоретически что-то «такое» было, об этом сразу бы ктонибудь написал. Но нет до сих пор ничего, что бы компрометировало их с Люсей отношения.
И все-таки, немножко зная жизнь, понимаю, что не могло не быть за двадцать даже идеальных лет, прожитых вместе, неких искушений. Сенин эту тему развивать не стал, просто честно ответил: настоящих искушений не было. Потому что, во- первых, с Люсей «рядом никто не стоял», это факт для него бесспорный.
А во-вторых, он в какой-то момент понял, что даже его дурацкое кокетство с кем-то доставляло ей невыносимую боль. А причинять ей боль он уж совсем не хотел.
Но иногда эта «защитная реакция организма» превращалась в разрушающую. Гурченко долго не могла поверить, что у них с Сениным может быть все так хорошо. И искала причину, почему он с ней. И говорила, что у нее уже такой возраст, что им нельзя быть вместе. Конечно, у Сенина энергия била через край, а ей хотелось побыть дома, чтобы копить силы для работы. Ему трудно было оставлять ее: даже уходя по делам, Сергей почему-то все время чувствовал тревогу — как она там без него. Однажды Люся все-таки уговорила Сенина поехать на свадьбу к его товарищу в другой город: «Папа, поезжай, свадьба же!»
Он послушался, уехал, а на следующий день она сломала ногу. И он винил себя за то, что случилось.
Сама она считала главными своими недостатками возраст, отсутствие хороших волос, из которых можно было бы делать разные прически, и неумение писать тексты к собственной музыке. Она говорила:
— Я — идеальный человек.
Сенина это злило сначала:
— Люся, так вообще нельзя говорить про себя — идеальный!
А она ему еще круче:
— Я — святой человек!
Он взвивался: — Послушай, так говорить могут только ребята, которые в Синоде сидят!
Тем не менее он тоже считает ее идеальной и не понимает, за что ему были даны эти годы счастья.
Он называет себя до встречи с Гурченко бестолковой собачкой Тобиком. Только Люся наполнила его жизнь и работу смыслом, потому что была высочайшим профессионалом, абсолютным режиссером и удивительным автором фантастических идей. Ее любимая фраза: «Идея дороже выстроенного храма». Кстати, Люсины идеи почти всегда становились реальностью.
Я снова возвращаю Сенина к событиям конкретным:
— И все-таки, когда вы почувствовали, что она вам поверила до конца?
Он ответил сразу: — Только когда заболела.
Это случилось через три года их совместной жизни.
Она лежала в клинике гематологии.
Предварительный диагноз: «Лейкоз». Но точно никто ничего сказать не мог. Ей было страшно, и он попросил врачей разрешить ему ночевать в палате. Разрешили. Выдали специальную одежду, респиратор, специальные препараты, которыми он по нескольку раз в день опрыскивал свой комбинезон, чтобы продезинфицировать его. За две недели Сергей ни разу не вышел из больницы.
Во время одного из обходов врач спросил:
— Вы ей кто?
Он ответил:
— Муж.
— Официальный? — уточнил врач.
— Нет, — честно признался Сенин.
— Тогда пригласите кого-нибудь из родственников, — попросили его вежливо.
Сенин позвал ее дочь Марию. Она зашла в палату, посмотрела на Люсю, почему-то потрогала мать за руку и тихо спросила у Люсиной подруги, приехавшей из другого города помочь: «А Сергей официальный муж?» Та ответила, что нет. Так же тихо Маша вышла из палаты. И больше ни разу в больнице не появилась.
Прошло еще несколько дней. Люсе становилось все хуже. И однажды вечером пришел дежурный врач и вдруг сказал: «Это похоже на...»
Дальше Сенин без запинки произнес сложное название болезни, которое я, конечно, не запомнила. А вот он помнит до сих пор...
На следующий день, понимая, что его ждет (врачи не любят, когда родственники вмешиваются в процесс лечения и советуют что-то), он пошел к заведующему отделением и смущенно рассказал о предполагаемом диагнозе, который поставил Люсе дежурный врач. Сергей хорошо помнит, как завотделением изумленно застыл, а потом бросился к шкафу с медицинскими книгами. Вытащил одну из них, на немецком языке, и начал что-то лихорадочно в ней искать.
В общем, оказалось, что дежурный врач был прав. Об этой болезни у нас практически никто не знал, а она возникает у людей, кровь которых реагирует на анальгетики — в ней образуется огромное количество лейкоцитов.
Слава богу, все закончилось намного оптимистичнее, чем начиналось.
Люся быстро стала поправляться, и они с Сережей, абсолютно счастливые и позитивные, вернулись в их привычный здоровый мир.
Кстати, расписались официально они только через шесть лет. Причина была вполне себе банальная: Сергей являлся гражданином Украины и в связи с этим возникало много сложностей из-за работы. Тетенька из ЗАГСа приехала к ним домой, и через три дня Сенин получил паспорт, в котором значилось, что он — муж Л.М. Гурченко.
...Несколько смущенно я задаю простой вопрос, предполагающий непростой ответ: «И все-таки, Гурченко — Скорпион.
Это тяжелый знак...»
Он не возражает — да, тяжелый. Но прежде всего для нее самой. Она была фаталисткой, совсем не боялась смерти. Только почему-то хотела, чтобы это случилось во время авиакатастрофы и ее никто не увидел в гробу... В ней как-то уживались бунтарство и вера в фатум, которая предполагает абсолютное подчинение судьбе, смирение перед ней.
Когда я спросила Сергея о том, была ли у него хоть иногда попытка конкурировать с женой, он возмутился: «Вы о чем, Кира? Как можно конкурировать с солнцем? С моей стороны это было абсолютно добровольное подчинение талантливейшему человеку, живущему в совсем ином измерении. И человеку благородному, который в других ценил не регалии, не звания, не положение, а только талант и профессионализм.
Я честно говорю: практически все идеи шли от Люси. Я — только исполнитель. Но она очень радовалась и гордилась мной, если иногда что-то интересное предлагал я. И обязательно всем об этом рассказывала. Но мы творчество никогда не делили, мы всегда, извините за тавтологию, говорили — «мы».
...Прошло уже несколько часов. Мы оба эмоционально устали. Я понимала, что пора заканчивать разговор:
— Сережа, вы понимаете, что жизнь продолжится и у вас может начаться что-то совсем другое?
Он задумался, потом начал медленно говорить, подбирая слова:
— Это самый сложный вопрос. Позже, если буду жив, пойму.
А сейчас... Первый год был самым трудным, с каждым днем становилось все хуже. Некоторое время я жил по инерции, потому что меня плотно окружали друзья. Но у всех своя жизнь. И в какой-то момент я остался один. И не с кем посоветоваться, найти правильное решение. Потому что почти двадцать лет мы это делали вместе с Люсей. Вдруг понял, как недооценивал точные советы, подсказки, которые она давала. Не только в работе, но и по жизни. Честно говоря, я теперь часто сижу и думаю, как бы это сделала Люся, и не всегда нахожу уверенный ответ. Я даже не боюсь признаться, что пытаюсь сейчас жить с учетом того недопонимания, того «недоотношения» к ее ощущению жизни, к ее мыслям. Знаю точно: если буду находить те жизненные решения, которые приняла бы Люся, я не ошибусь. Но не могу это смоделировать! И знаете, Кира, я не хочу освободиться от зависимости от нее.
Потому что мне кажется, что если освобожусь... То стану... Нет, пока не хочу.
Первые полгода я не мог вспомнить ее лицо. Потому что оно — неуловимое. Любого человека представлял, закрывал глаза и сразу видел. А Люсю — не мог. Я просто с ума сходил тогда. И сны видел плохие: мы все время ругаемся, все время она мной недовольна. Я уже не помню, когда вдруг увидел сон, который захотелось превратить в явь. И сейчас она мне часто снится. И мы там почти не ругаемся...
Я виню себя за многое, это вечное — «если бы!» Если бы можно было начать сначала, я бы столько исправил ошибок своих...
Вот здесь я была вынуждена его прервать, потому что реально не могла понять: что нужно исправлять Сергею в отношении к Людмиле Марковне, если он ей жизнь посвятил?
— Я все-таки был часто очень сух с Люсей, уставал от ее подозрительности по отношению к людям, иногда из упрямства спорил, понимая, что она почти всегда оказывается права.
И меня это бесило. Я жалею о многом. Но смерть такая штука, она произошла, и ты понимаешь: «О-па, парень, ты опоздал, недодал любви, внимания, лишний раз не погладил ножку сломанную...»
...Она умерла до приезда «скорой помощи». Незадолго до этого прошла всякие обследования и радовалась тому, что врачи сказали, будто у нее сосуды как у восемнадцатилетней. И на сердце не жаловалась — больше Сергей жаловался, что оно у него болит.
Тот день — тридцатое марта 2011 года — начинался хорошо. Людмила Марковна уже несколько дней после больницы была дома. Ей приснился сон, в котором она ходила без костылей. По инерции Люся вскочила и вдруг наяву пошла сама! И прибежала абсолютно счастливая на кухню, где Сережа готовил завтрак. И сценарий ее в тот день приняли, сказав, что он замечательный. Но тем не менее оставалась боль из-за нелегких отношений с близкими ей людьми, неимоверных трудностей, сопровождавших каждую ее работу, недавнего радийного разбора последнего «Бенефиса», во время которого критикесса дико хохотала и кричала, что это позор Гурченко. Она случайно услышала эту передачу — Сенин не успел выключить радио. Сергей видел, как она тихо присела и лицо ее стало абсолютно белым. А она так надеялась, что ее вдруг похвалят...
Сергей сказал: «Люся умерла от того, что поняла — никому от нее ничего больше не нужно. А если так, то и жить незачем».
...Около семи часов вечера Люся сказала: «Папа, вызывай «скорую». Сергей понял: ничего хорошего ждать уже не нужно. Это — все...
Первому он позвонил их другу, актеру и художнику Аслану. Когда-то Люся, расшивая бисером белое платье, в шутку сказала: «Аслан, ты мне сделаешь грим, когда я умру. И похороните меня вот в этом платье».
Так и случилось.
... Вот и все. Мы встали, пошли в гардероб, где колоритный белобородый швейцар помог нам одеться. На улице было промозгло и ветрено.
— Вы на машине? — спросила я.
— Да, поеду домой.
— Но вы же выпили чуть-чуть, вас остановят, — взволновалась я.
Он посмотрел на меня, спокойно и уверенно сказал, выделяя каждое слово:
— Меня никто остановить не может...
Мы поцеловали друг друга на прощание, и он пошел к своей машине. Мужчина, который посвятил свою жизнь женщине, оставаясь при этом всегда чуть в стороне или чуть позади. И в этом для меня было высочайшее благородство, самоотверженность и достоинство.
Как жаль, что мало таких мужчин на свете. Какое счастье, что двадцать последних лет рядом с Людмилой Марковной Гурченко был Сергей Сенин.
P.S.
Я отдала Сергею то, что вы только что прочитали. Конечно, волновалась — как он воспримет первый в его жизни большой рассказ о себе. Сенин позвонил в тот же день поздно вечером, поблагодарил, смущенно сказал, что уж слишком положительный образ «главного героя» получился — не стоит он этого. Говорил искренне, без кокетства, без ханжества — такие нюансы я всегда чувствую. Как могла, убедила, что пыталась быть объективной и про недостатки сенинские тоже написала. Тогда он попросил исправить-уточнить несколько моментов. Вот они:
1. Рассказывая о его жизни с первой женой, я, цитируя Сергея, написала: «Конечно же, я в ЧЕМ-ТО был виноват». Он попросил заменить «в чемто» на «ВО МНОГОМ».
2. В эпизоде, где говорится о первой совместной телевизионной работе с Людмилой Марковной, я восхитилась тем, как Сенину удалось собрать для нее замечательную творческую группу. Он попросил: «Напишите, что мы делали это вместе с Люсей!»
3. Почти в финале я написала о том, как Сергей винит себя за то, что был ИНОГДА сух с Люсей. Он сказал мне: «Пожалуйста, замените слово «иногда» на «ЧАСТО» — так будет правильнее».
Я сделала, как он просил. Причем с удовольствием и уважением к главному герою моего рассказа, потому что мало людей пытаются или позволяют себе быть в нашей жизни абсолютно честными. Даже понимая, что это в чем-то может им навредить.
Я благодарна вам за честный буквализм и «вето» на малейшую неправду, Сережа...
Подпишись на наш канал в Telegram