Думаю, моим родителям, Евгению Евстигнееву и Лилии Журкиной, следовало развестись. Я счастлива была бы, расстанься они вовремя. Кто знает, может, это сохранило бы маме жизнь.
Звонок прозвучал часа в три ночи. Еще не сняв трубку, знала — это папа! Он всегда звонил за полночь. «Привет, Спирохета! Как живешь-поживаешь?»
Я тогда была очень худая, папе это не нравилось, он только так меня и называл. Мы уже к тому времени разъехались, но постоянно встречались и созванивались. Прошло шесть лет после смерти мамы.
Я вышла замуж, а отец чувствовал себя счастливым в новом браке...
Про моих родителей — Евгения Евстигнеева и Лилию Журкину — до сих пор рассказывают небылицы. Якобы мама сама вешалась папе на шею, чтобы увести его от первой жены Галины Волчек, а Евстигнеев потом все двадцать три года совместной жизни Журкиной изменял. Сочиняют, что мама страшно пила и покончила жизнь самоубийством. И как только у людей на это хватает совести?
Пока я была маленькой, родители хорошо ладили. Даже по имени никогда друг друга не называли, только ласкательно — Лапой. С годами действительно что-то в нашей семье растрескалось, расползлось по швам. Вижу в этом и свою вину. И сейчас, с высоты прожитых лет, понимаю: мама с папой допустили ошибку, что вовремя не расстались, не расцепились, не смогли разойтись каждый по своим тропинкам.
Семью не сохранили бы, но, возможно, жили бы счастливей и дольше.
В тот наш разговор мы с папой привычно поболтали о том о сем. Я рассказала о новостях театра «Современник»: уже несколько лет как была зачислена в труппу. Папа сообщил, что куплены билеты в Лондон, где у него запланирована операция на сердце. Давно плохо себя чувствовал, пережил несколько инфарктов и вот наконец-то решился. Он обратился к врачу, который удачно прооперировал Евгения Леонова. Голос у отца был бодрый, никакого волнения я не почувствовала. Тем более что летели они вместе с Ирой Цывиной. В свое время я очень хотела найти доказательства, что она «охомутала» отца по расчету. Сильно ревновала, надеялась позлорадствовать.
Потом поняла, что чувства у Ирины искренние, и у нас сложились прекрасные отношения.
Мы закончили разговор:
— Ну, пока, Спирохетина.
— Пока. Все будет хорошо. Привет Ирке.
Неожиданно папа попросил:
— Обязательно сходи к маме на могилу.
Я удивилась: никакого памятного дня вроде не ожидалось.
Это был наш последний разговор. Через два дня, четвертого марта 1992 года, папа умер в лондонской клинике от обширного инфаркта. Ему было шестьдесят пять...
«Господи, какой же старый и страшный мужик!» — не смогла сдержаться мама, начинающая актриса, впервые увидев папу на сцене. Он и вправду не походил на Алена Делона: лысый, на одиннадцать лет ее старше. «Современник» в те годы только начинался, был на самом подъеме. На спектакль «Голый король», главную роль в котором играл Евстигнеев, мечтала попасть вся Москва — в очередях за билетами люди стояли ночами. Театралы превозносили отца до небес. Он тоже знал себе цену, хотя говорил: «У плохих актеров три штампа, а у меня — двадцать три. Использую их в разных комбинациях — вот и эффект».
Не знаю, смогла ли мама за такой специфической внешностью сразу оценить артистическое дарование Евстигнеева. В юности ничто не предвещало, что она пойдет в актрисы.
Лилия Журкина, дочка школьной учительницы, получила диплом преподавательницы младших классов и несколько лет проработала по специальности. Мама была очень красива особой чувственной красотой: тонкое лицо с огромными глазами, точеная фигура. Немудрено, что коллеги-учительницы ее не любили. В школе она была как-то неуместна. Великий Шарль Азнавур, случайно столкнувшись с ней перед своим выступлением в Москве, пригласил маму на концерт, а потом на ужин. Были и другие поклонники — наши и зарубежные.
Неудивительно, что Лиля в конце концов отправилась поступать в Школу-студию МХАТ. Ее взяли. А в 1963 году зачислили в труппу «Современника». Папа начал за ней ухаживать, и она поддалась чарам, не смогла устоять перед его феноменальным обаянием.
Как можно объяснить, почему рождается любовь?
Не удержало их даже то обстоятельство, что в театре работала тогдашняя папина жена Галина Борисовна Волчек. Она была одной из основателей «Современника», по праву принадлежала — наравне с папой, Лилией Толмачевой, Игорем Квашой, Олегом Табаковым — к легендарной компании молодых выпускников Школы-студии, с которыми Олег Ефремов создал этот театр. А кто была мама? Так, артисточка, у которой и ролей-то серьезных не намечалось. Но она была потрясающая красавица...
Первое время родители скрывали свои отношения. Мама рассказывала, что папа подсовывал ей в карман пальто любовные записочки. А на собраниях труппы специально садился сзади и тихонько дул в шею — заигрывал. Все открылось в Саратове, где артисты театра снимались в картине «Строится мост».
Влюбленные вечером отправились погулять и... обо всем забыли.
Утром Олег Ефремов неожиданно назначил в холле гостиницы общее собрание. Только прозвучал вопрос режиссера «Кто отсутствует?» — как открылись двери и на пороге появились они, абсолютно счастливые. Получилось, что Журкину с Евстигнеевым застукала вся труппа.
Галина Волчек потребовала развода, несмотря на то, что сыну Денису не исполнилось еще и трех лет. Маму немедленно отправили с гастролей в Москву. Она была гордой, сплетни и пересуды за спиной переживала тяжело, поэтому тут же уволилась из театра. Даже родная мать, моя бабушка, ее осудила. Узнав про измену, хлестнула дочь половой тряпкой по лицу: Лиля тоже тогда была не свободна.
Ее муж, известный скульптор Олег Иконников, впоследствии стал одним из авторов монумента памяти революции 1905—1907 годов на площади Краснопресненская застава, создал памятник Зое Космодемьянской в Петрищево.
Олег на год младше папы. Они были очень дружны с Лилей и похожи по характеру: обожали компании, веселье. Их жизнь и семейной-то нельзя было назвать. Мама говорила, что если бы не встретила отца, все равно рано или поздно ушла бы от Олега, потому что с ее стороны это была не любовь, а милые, необременительные отношения. Но сам Иконников обожал Лилю, написал множество ее портретов. Насколько я знаю, потом он все их уничтожил.
Мама оказалась в тяжелой ситуации: из театра ушла, работы нет, дома бог весть что творится, а Евстигнеев далеко, и неизвестно, думает еще о ней или уже помирился с женой. Но тут с гастролей раньше остальной труппы вернулся папа и пришел с букетом невероятного размера к бабушке просить руки Лили.
Свадьбу, однако, удалось сыграть только через год. Иконников очень долго не отпускал маму. Разводиться ходили несколько раз. В те годы происходило это в суде, даже при отсутствии детей в семье. Олег специально Лилю смешил, корчил рожи, рассказывал анекдоты. А она в молодости была хохотушкой, вот их и выгоняли за недопустимое в государственном учреждении поведение. Судья говорила: «Идите отсюда, молодые люди, еще раз хорошенько подумайте». Когда все-таки получили развод, Иконников завел собаку и назвал ее Лиля — в отместку маме.
Олег Антонович знал наш телефон, бывало звонил, мама с ним разговаривала.
Подробностей, понятное дело, не докладывала. Кроме одного раза, когда бывший муж огорошил ее заявлением:
— Я встретил на Суворовском бульваре твою дочь.
— С чего ты взял? Ведь никогда ее не видел!
— Она — твоя точная копия. Такая же красавица.
— Ну, встретил. И что?
— Решил, что женюсь на ней. С тобой не получилось — может, с ней повезет?
— Дурак, старый пень. Ей всего пятнадцать! — возмутилась мама.
Когда через несколько лет Лили не стало, Иконников позвонил, предложил сделать проект ее памятника. Но не срослось. Я его никогда не видела, хотя, может, и интересно было бы познакомиться. Но несколько лет назад он погиб в автомобильной аварии.
Внешне я действительно похожа на маму. А вот характером пошла в отца. Евгений Александрович славился своей неразговорчивостью, я тоже не из болтливых. И темперамент у нас не сразу наружу вырывается, он, скорее, затаенный. Вот только если дело касается близких, тут уж мы взрываемся.
Папа хотел назвать меня Ксюшей. Однако сошлись на Марии: так звали обеих бабушек. Родилась я в Нижнем Новгороде, тогда — Горьком, откуда был родом отец и где жила его мама, Мария Ивановна Евстигнеева.
Хотя впоследствии родителям удалось записать меня в паспорте как москвичку.
Горьковская бабушка жила одна, она рано овдовела: дедушка Александр Михайлович умер, когда папе было шесть лет. Женечка был для нее светом в окошке, поздним и единственным сыном. Я ее застала уже очень старенькой, но она была строгая и со сложным характером. Бабушка выращивала розы. Как-то я расшалилась: стала бегать по саду и случайно затоптала несколько побегов. Так она меня заперла в чулан. Да еще специально сообщила, что в нем живут крысы. Крысы там и вправду были, но я начала с ними разговаривать и с тех пор совсем не боюсь.
Мама поехала рожать к бабушке в надежде, что та поможет ей на первых порах с младенцем. Ее собственная мама Мария Ильинична в это время отправилась на подмогу другой своей дочери — в Ереван. К слову, тетя Наташа в 1976 году эмигрировала во Францию: ее муж, армянин, родился в Лионе, в Армении просто учился. Она всегда обувала-одевала нашу семью: присылала посылки с модными шмотками. Сегодня моя двоюродная сестра Аннушка носит фамилию Марольдини и обретается вообще на краю света — в Австралии.
Вышло так, что в Горьком я прожила не пару месяцев, а пять лет. Родителям просто некуда было меня забрать. Своего жилья у них в Москве не было. У меня остался старый комод, появившийся в семье еще до моего рождения. С ним — огромным, столетним — мама с папой мотались по съемным квартирам. Евстигнеев уже был всенародно известным актером: слава пришла к нему в тридцать восемь лет в 1964 году, когда он сыграл роль директора пионерлагеря Дынина в картине «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен».
Но квартиру папа получил много позже, через несколько лет после того, как перешел из «Современника» во МХАТ.
Он много снимался, часто уезжал, пропадал в театре. Надо было зарабатывать, обзаводиться хозяйством, налаживать быт. Мама тоже постоянно бегала на пробы, пытаясь устроить актерскую карьеру. Заниматься мной было решительно некому. К тому же бабушка жила на самой окраине Горького, в небольшом собственном домике с садом, сеновалом. Кругом лес, красота. Было решено, что ребенку лучше пожить на природе, а не сидеть одному, запертому в четырех стенах, пока родители безвылазно торчат на работе.
Житье с бабушкой я воспринимала совершенно нормально. Даже не помню, чтобы особо скучала по маме с папой. В деревенской округе была куча ребятни. К тому же родители часто приезжали проведать.
По семейной легенде поначалу неопытная мама очень боялась брать меня на руки. Папа сказал: «Уйди, женщина. Буду делать все сам».
Когда был рядом, никому не доверял меня купать. Хохотал при этом чуть ли не громче, чем я. Помню, как пытался потопить желтую пластиковую уточку, а она всплывала. А потом, по рассказам мамы, отправляясь мыться, брал с собой эту уточку и тоже играл с ней в ванне. В раннем детстве я считала папу скорее приятелем: настолько близкими оказались наши эмоции.
Мне было года три, когда папа привез из какой-то соцстраны сапожки — белые, длинные, на шнуровке, на модном тогда квадратном каблучке.
Обрядил в обновку и повел гулять. Я стерла ноги в кровь: сапоги оказались малы. Но не жаловалась, ведь мы прекрасно проводили время, он учил меня раскачиваться на качелях — а это так здорово! Сентиментальный папа страшно расстроился, обнаружив, что обновка не подошла и я натерла ноги. Мне, крошечной девочке, пришлось его успокаивать, уверять, что это не самая большая трагедия в жизни. В конце концов ревели оба...
Частенько родители забирали меня в Москву, что называется, на побывку. Как-то в один из таких приездов папа ни свет ни заря позвонил Владимиру Сошальскому, с которым дружил всю жизнь. Они любили встретиться, выпить коньячку.
— Дорогой, прости, что рано. Но ровно в девять мы идем в цирк. Надевай черный костюм — знаю, что у тебя есть, и подъезжай ко мне домой. Все должно быть «интеллигантиссимо».
Дядя Володя подумал, что они должны идти на какой-то утренний просмотр к общему приятелю Юрию Владимировичу Никулину, но смутился:
— Зачем черный костюм? Да и заезжать за тобой? Ведь это крюк, я живу совсем рядом с цирком.
Папа захохотал:
— Дурачок, ты не расслышал! Не в цирк — в церковь!
Мне было почти четыре года, прекрасно помню весь обряд крещения. Мама с папой, как и положено, в храм не вошли, стояли за дверью. Дядя Володя носил меня, голенькую, вокруг купели, а я описала ему тот самый парадный костюм.
Может, от страха: очень испугалась, заметив, что в соседнем закутке стоят два гроба — кого-то отпевали...
Управляться с маленьким ребенком бабушке было тяжело, и она отдала меня в школу в пять лет, чтобы хоть полдня приглядывали учителя. А уже на следующий год родители окончательно перевезли меня в Москву.
Сначала мы поселились возле метро «Аэропорт», снимали квартиру у Олега Табакова. Затем папа получил «трешку» от Художественного театра в доме на Суворовском бульваре. Там же жили Иннокентий Смоктуновский и Михаил Зимин, тоже артист МХАТа: они с папой крепко дружили, были знакомы еще по Горькому, где учились вместе в театральном училище. Заходил и другой наш сосед — Олег Ефремов, которого я почему-то называла Волком.
Однажды мы с его сыном Мишей вырядились перед гостями в некое подобие балетных пачек и сплясали на пару па-де-де из «Лебединого озера». Мне было шесть, Миша на пять лет старше. В финале под аплодисменты он меня уронил! Я расплакалась, Мишаня пытался успокоить:
— Не рыдай. Съешь конфетку вкусную.
— Не хо-о-чу! — ревела я. Было обидно. Да и больно.
— А хочешь, научу тебя делать детей?
Это показалось интересным. Слезы моментально высохли. И следующие пару часов мы с Мишкой терлись друг о друга животами — делали детей.
Родители любили ходить в ресторан Дома журналиста.
Все детство проползала, играя под его столами: друзей мамы с папой узнавала по ногам. Если ботинки на шнурках — это Волк. Если сапоги на молнии — дядя Семен, Семен Моисеевич, ближайший друг семьи и заведующий секцией вино-водочных изделий в знаменитом гастрономе на Тверской, который все называли Кишкой.
Гости дома — это всегда шумно, празднично. На столе — мамино жаркое в гусятнице или запеченная баранья нога. Папа обожал «первое» и прекрасно варил щи. И конечно, у него была своя сольная программа. Бабушка научила сына играть на балалайке, еще он немножко владел семиструнной гитарой. Но самым главным аттракционом была игра на вилках. Папа ведь ударник. Пока работал на заводе — во время войны делал детали для бомб, вечерами выступал в джазовом оркестре в кинотеатре перед сеансами.
Да так самозабвенно, что в 1946 году его заметил директор Горьковского театрального училища Виталий Лебский.
— Молодой человек, не хотите стать артистом?
— Не знаю, — честно ответил папа.
А когда понял, что на экзамене надо прочитать стихотворение и басню, вовсе впал в ступор. У него была плохая память. Но папу приняли и без басни. О том, с каким трудом Евстигнееву удавалось выучить текст роли, актеры до сих пор рассказывают байки. Он забывал реплики, сокращал монологи: говорил своими словами или заменял их характерным мычанием. Папу вообще отличало своеобразное чувство юмора. Анекдоты он не рассказывал, да и разговорить его было нелегко.
Но пошутить любил. Как-то его попытался разыграть Олег Табаков. То ли на съемках, то ли в спектакле их герои должны были здороваться за руку. И Олег Павлович вымазал руку вазелином. Папа не растерялся: взял и погладил уже испачканной рукой его по голове. Табаков долго отмывался.
В Москву отец приехал звездой Владимирского театра имени А.В. Луначарского. Выглядел он тогда своеобразно: в лиловом бостоновом костюме с подложенными плечами, жилетке и трикотажной спортивной рубашке с коротким рукавом и молнией у ворота, на шее, до кучи, болтался крепдешиновый галстук-бабочка. На мизинце папа отрастил длинный-предлинный ноготь. Наверное, казался себе на удивление импозантным. С годами, конечно, на смену провинциальному шику пришел столичный лоск.
Мама тоже любила одеться эффектно и даже с некоторым вызовом: накручивала чалму на голову, вдевала в волосы бусы. Помню, однажды папа был в отъезде, на очередных съемках. Мама зашла в комиссионку и увидела там потрясающее платье. Так загорелась, что спустила на него все деньги, что он оставил нам «на жизнь». Почему-то не сумела ни у кого занять, и несколько дней мне даже в школу на завтраки денежку не давали. Дошло до того, что «стреляла» у прохожих:
— Дяденька, у вас не будет десяти копеек?
— Зачем тебе, девочка?
— На булочку.
— Бедная, тебя что, дома не кормят?
Так что мама готова была пойти на жертвы ради красоты.
Она нравилась мужчинам и прекрасно об этом знала. Конечно, частенько кокетничала. И хотя ничего серьезного за этим не скрывалось, папа устраивал бурные сцены ревности. В нее был влюблен Владислав Стржельчик, подбивал клинья певец Владимир Атлантов. Однажды он пел у нас дома, да так громко, что, казалось, стены дрожали.
Всех, кто впервые попадал в нашу квартиру, немедленно вели в детскую комнату. Одна из стен была обклеена моими картинами на оригинальные сюжеты. Например, голые балерины стоят друг за другом с бокалами шампанского. Родители очень веселились. Отчего такое в шесть лет в голову лезло? Нет ответа. Ведь в остальном я росла обычным ребенком. Разве что чересчур чувствительным. Например, выбегала из комнаты, когда показывали очередную серию «Семнадцати мгновений весны».
Жалела папу в роли несуразного профессора Плейшнера. Сцену, в которой он выбрасывается из окна, не могу смотреть до сих пор. Пожалуй, только окончив театральный институт, сумела как-то отстраниться и осознать актерский гений Евгения Евстигнеева.
Но при всей любви к отцу я редко делилась с ним своими проблемами и переживаниями. Это было чревато. Если мама по молодости отличалась спокойствием, то папа всегда был взрывной. Как-то возвращаюсь из школы в рыданиях:
— Мне двойку поставили!
Мама даже удивилась:
— Ну и что? Не реви. На этом жизнь не кончилась!
Через несколько дней дневник решил проверить папа. И я получила по первое число так, что мало не показалось! Услышав, что дочка повела себя не как образцовая девочка или ее, не дай бог, обидели, страшно за меня переживал, мгновенно вспыхивал.
Ну а когда начала с мальчиками встречаться, вообще все от него скрывала. Любящие отцы такие ревнючие! Отпрашиваюсь ночевать к подружке, папа обязательно буркнет: «Знаю я этих подруг. С усами и бородой!» Это продолжалось, даже когда я уже работала в «Современнике-2». Мы репетировали ночами — в другое время основная сцена была занята репетициями и спектаклями главного «Современника». Там же спали. Однажды вечером папа увидел, как собираюсь в театр: запихиваю в рюкзак одеяло, подушку, постельное белье. Закричал: — А-а-а!!!
К мужику едешь?
— На работу!
Смеюсь, ведь уже взрослая, институт за плечами. А он в ответ:
— Рассказывай!
— Папа, окстись! Неужели к мужику со своим бельем ездят? Наверное, уж подушку-то мне предоставили бы!
В школу я ходила специальную, с углубленным изучением испанского языка. Нет, мама с папой совсем не стремились к элитарности. Тем более что в классе я считалась мелкой сошкой: училась вместе с внучками члена Политбюро и самого Луиса Корвалана. На испанской школе настояла мама: только потому, что панически боялась машин, а до нее можно было дойти переулками.
Папа, напротив, обожал автомобили, даже в булочную не ходил, а ездил. Как-то отправились на нашей вишневой «четверке» все втроем в Горький и чуть не погибли. Папа не отпустил ручной тормоз, машина задымилась, мы врезались в кучу песка. Проторчали на месте аварии весь день. Гаишники сделали прокол в правах, я рыдала: «Отпустите моего папу!»
Потом мы купили подержанный «мерседес». Как же с ним намаялись! Чуть не каждую неделю нам прокалывали колеса. Выяснилось, что делал это дворник, сбрендивший на почве социальной ненависти. Папа кричал, ругался — он позволял себе крепкое словцо, но поделать ничего не мог. Гражданин сам себя погубил: проколол шины какому-то правительственному чиновнику и его выгнали с работы.
Папе нравилось проводить время в гараже. У него были там приятели, свои мужские интересы. Он вообще не чурался простых людей, любил с ними общаться. Лето мы часто проводили в Плесе, в актерском Доме творчества. Гуляем как-то по набережной, вдруг в земле открывается люк, появляется голова чумазого мужика. Он видит отца и выдает: «О, Саныч, привет! Залезай сюда, у меня есть!» И щелкает себя по шее характерным жестом. Мама захохотала. А папа от неожиданности смутился, начал отнекиваться. Несмотря на славу, он никогда не зазнавался, запросто общался со всеми. Считал, что главное актерское качество — наблюдательность, вот и копил багаж для будущих ролей.
Владлен Давыдов вспоминал, как папа, только что сломавший ногу, предлагал ему слетать в Ялту. Владлен Семенович удивился: — Как ты будешь забираться по трапу в гипсе?
Кто тебя удержит, ведь кругом народ?
— Вот народ и удержит. На него всегда рассчитываю...
Папа был нужен всем. Он много снимался, уезжал на гастроли, просто где-то «зависал»: все вокруг только и мечтали пообщаться с Евгением Санычем. А мама... Она все чаще оставалась одна. Если в моем раннем детстве родители почти не ссорились, то когда стала подростком, это происходило постоянно.
Мама очень переживала, что у нее не складывается карьера. В кино первое время выпадали только эпизоды, как, например, в картине «До свидания, мальчики». Впоследствии она если и снималась, то в одних фильмах с Евстигнеевым. В 1975 году ее приняли во МХАТ, где уже работал папа, но играла мама редко, да и роли были небольшие.
Почему-то она в театре не приглянулась, не пришлась ко двору. А без работы мама просто умирала. Девочкой я не могла этого понять. Казалось бы, не надо идти на службу — и хорошо. Даже радовалась: со мной подольше побудет. Признаюсь, страданий по ролям не понимаю и сейчас. Мы в этом смысле совершенно не похожи. Считаю: есть работа — слава богу, нет — тоже нормально, останется время на дом, на семью.
С годами в своей неустроенности мама все чаще обвиняла отца. Ревновала его к ролям, славе. Страшно обижалась, что папа отказывался замолвить за нее словечко в театре. Не раз слышала, как мама просила:
— Женя, ну скажи Ефремову, чтобы дал новую роль. Ты же знаешь — у меня получится!
— Я не могу. Да он и не послушает. Не принято это в театре, понимаешь? Не-при-лич-но.
— Ну, вы же друзья!
Однако папа был упертый: за «своих» никогда не просил. Давить — бесполезно, он мог послать далеко и надолго.
Масла в огонь подливала бабушка Мария Ильинична. Она жила в Медведково, но часто к нам приезжала. Отец ей никогда не нравился. Оттого, что ушел из первой семьи, что намного старше мамы. Бабушка дочь жалела, но делала это весьма своеобразно: постоянно дула в уши, какой муж нехороший. Приезжая, спрашивала:
— А где Женя?
— На репетиции.
— Это он тебе сказал. А сам, небось, опять где-то шастает. Я бы на твоем месте за ним последила...
Конечно, на маму такие разговоры действовали. Когда отец возвращался, начинала к нему цепляться. Постоянные упреки начисто отбивали у него желание идти домой. Пропадал, не приходил ночевать. Мама ревновала, подозревала во всех смертных грехах.
У папы в мебельной стенке был специальный ящик, куда никто не имел права лазить. Ключ он прятал в потайном месте. Мама ругалась, убежденная, что он хранит в нем что-то порочащее. Меня снедало любопытство. Как-то, оставшись одна, полезла в шкаф, чтобы примерить мамины наряды. Смотрю — из кармана одного из папиных пиджаков торчит ключик. Конечно, тут же полезла в тайник. И обнаружила там... разобранные старые ручки, зажигалки, «бычки» от сигарет, гвоздики, бутылочку коньяка, какие-то фотографии.
Папе просто требовалось личное пространство. Он копался в этом хламе, как дитя в песочнице. Потом я таскала из тайника запрещенную литературу: Солженицына, Алешковского, Аксенова...
Но мама продолжала себя растравлять. Свою роль сыграло и то, что ее так и не приняла Мария Ивановна. Они с папой были очень близки, он часто ее навещал, но к нам в гости бабушка приезжала всего лишь раз, и то ненадолго. И на ее похороны в Горький папа ездил один. Уже когда выросла, я узнала, что она прикипела к первой папиной семье. Всем сердцем привязалась к Галине Борисовне Волчек, никак не могла ее забыть. И внука-первенца любила больше, чем меня. Маме, естественно, это не могло нравиться.
После маминой смерти писали, что Журкина не разрешала Евстигнееву общаться с сыном. Но какие у нее могли быть страхи — отец сам ушел от Галины Борисовны, да и Волчек маму никогда не обижала. Честно говоря, не знаю, почему до поры до времени мне о Денисе не рассказывали. Видимо, папа встречался с ним где-то на стороне: довольно скоро его отношения с Волчек — сразу после развода, естественно, напряженные — наладились. А в один прекрасный день Денис просто пришел к нам домой. Папа так и сказал: «Это твой брат». И хотя до этого я и не подозревала о существовании еще одного Евстигнеева, восприняла новость спокойно. Возможно, из-за нашей с Денисом разницы в возрасте. Мне было лет десять, ему — семнадцать, для детского восприятия это пропасть, которая исключает какие-то особенно доверительные отношения. Тем более что мы не росли вместе. Но не почувствовала никакой угрозы для себя или обиды за то, что никогда о нем не знала.
Мы начали играть, беситься, он катал меня на плечах. Парень уже тогда был здоровенный: так расшалились, что разбили моими ногами плафон на люстре. Но нас даже не отругали. Помню, мама накрыла на стол, принимала Дениса как дорогого гостя. Но больше он к нам не приходил. Правда, еще через несколько лет мы ездили с папой и братом в Горький. Хотя родственные отношения, к сожалению, так и не наладились. Денис вообще человек не слишком общительный, никогда не стремился к близости. Одно время я проявляла инициативу, но поняла, что это бесполезно. Иногда пересекаемся в театре или на каком-нибудь светском мероприятии: «Привет». — «Привет, как дела?» Не более.
Сегодня я понимаю, что мама была очень одинока.
Дружила только с двумя артистками МХАТа — Светланой Семендяевой и Мариной Добровольской. Возможно, другая женщина нашла бы отдушину в общении с ребенком. Но вышло так, что ее оставил не только папа, но и я. Конечно, не осознанно. Просто так получилось.
С раннего детства я росла активной девочкой, до десяти лет занималась художественной гимнастикой, потом пошла на танцы. Проплясала в «Калинке» шесть лет. Вместе с Катей Стриженовой, тогда Токмань. Ансамбль был почти профессиональный — с серьезными выступлениями, гастролями. Дома я появлялась нечасто.
В подростковом возрасте и вовсе ушла в «отрыв». Однажды к нам в школу приехала ассистент по актерам Киностудии имени Горького.
Спросила: «Девочка, хочешь играть в кино?» Я кивнула. «Мы снимаем картину «Талисман». Ты подходишь на одну из главных ролей. Тут все написала — передай эту бумажку родителям».
Я передала. Каково же было удивление группы, когда через несколько дней меня привез на студию сам Евгений Евстигнеев! На съемках влюбилась в мальчика, который сыграл в «Талисмане» главную роль. Вообще практически перестала появляться дома. Кровь бурлила, раздирали страсти-мордасти. Просто пропадала от любви, мы все время проводили вместе, и было не до родителей. Старалась не вникать в их отношения, сохранять нейтралитет. Вела себя с эгоизмом, присущим молодости.
Что я видела, когда возвращалась домой? Папы чаще всего не было. А мама лежала лицом к стене.
Когда появлялся отец, начиналось:
— Где ты был? У очередной бабы?!
— Лиля, прекрати! При ребенке!
— Пусть знает, какой у нее отец! Конечно, я тебе противна. Но это ты довел до обострения этого чертового псориаза. Всю жизнь загубил!
Папа молча уходил к себе в комнату.
Мама была больна. Все началось с банальной аллергии. Ребенком я была неприхотливым, единственное, о чем просила, — о котенке. Как-то уговорила папу свозить меня на Птичий рынок. Мол, просто погулять. «Только не вздумайте кого-нибудь покупать», — предупредила мама. Но мы, конечно, притащили кота. Хотя домой идти боялись, думали, будет скандал. Вроде обошлось.
Но у мамы проявилась сильнейшая аллергия. Кота пришлось отдать знакомой старушке. Папа ей потом звонил, узнавал о его самочувствии.
Спустя несколько лет мама заболела псориазом. Для нее, красавицы, привыкшей блистать, это было сродни кошмару. Всегда боялась, что эта болезнь проявится и у меня. В восемнадцать лет это случилось, папа перепугался, тут же повез лечиться. Тьфу-тьфу-тьфу, помогло.
Периодически все мамино тело покрывалось коростой, которую приходилось специальным образом удалять. Переволнуется — и короста появляется вновь. А нервничала она часто: сидя дни напролет в своих мыслях, постоянно себя накручивала. То ли псориаз виноват, то ли на роду было написано, но с годами у мамы развилась тяжелейшая неврологическая болезнь: нервные окончания так воспалялись, что болело все тело.
Папа с ног сбился, разыскивая лучших специалистов, укладывал ее в клиники. С тех пор боюсь экстрасенсов, целителей — одно время они зачастили к нам в дом. Иногда в квартире проходили групповые сборища. Такие сеансы проводил модный в те годы травник Александр Дерябин. Собирались человек двадцать и с энтузиазмом занимались очисткой организма. Папе, конечно, лазарет в доме не нравился, и он сбегал к Сошальскому «на коньячок». Но против экспериментов не возражал, надеялся: вдруг поможет?
Маме нечем было заглушить тоску. Говорят, Журкина сильно пила. А кто из артистов не пьет? Да, востребованных актеров «держит» работа, а она была абсолютно свободной. Но зачем эту тему так сильно раздули?
Якобы я даже собиралась везти ее к наркологу Александру Довженко в Ростов-на-Дону, чтобы закодировать, но папа запретил. Это неправда. Проблема, может, и была, но не катастрофическая. Запоями мама не страдала. Никогда не распускалась, алкоголь был нужен лишь для того, чтобы заглушить боль. Вот только от него ей становилось еще хуже...
Горько об этом говорить, но я, наверное, привыкла к маминому нестабильному состоянию. Убедила себя в собственном бессилии. Возвращаясь домой, сцепляла пальцы «на удачу»: пожалуйста, пожалуйста, пусть на этот раз пронесет и мама будет веселой и бодрой! Но заглянув в отрешенное лицо и пустые глаза, помочь даже не пыталась. Напротив — хотелось убежать, отгородиться. Только бы не думать о том, что творится с мамой, об их отношениях с отцом.
Слишком больно, слишком тяжело. А ведь могла бы поддержать... Один раз, увидев, что она вновь прибегла к проверенному средству от боли и тоски, даже ударила ее — никогда себе этого не прощу.
Совсем тогда маму не понимала. Сейчас представить страшно, как она страдала, что творилось в ее душе. Однажды мама даже пыталась покончить с собой: в черный день, когда жизнь показалась невыносимой, наглоталась таблеток. Еле откачали...
Почему мамина судьба сложилась так несчастливо? Красивая женщина, артистка, прославленный муж, беспроблемный ребенок — абсолютно благополучная жизнь. Но боюсь, все было закономерно. В ее представлении муж должен был взять все заботы на себя: опекать, наставлять, ограждать и поклоняться красоте жены.
Чтобы она чувствовала себя как за каменной стеной. Именно поэтому маме нравились мужчины постарше. Обычно в семьях, где у супругов большая разница в возрасте, так и бывает. Но у нас это не прошло. Папа был актером, причем гениальным. А рядом с гением, как известно, можно стать счастливым, только полностью в нем растворившись, посвятив ему жизнь. Мама этого не захотела. Или не смогла.
...Мне запомнился один счастливый день — пятнадцатилетие родительской свадьбы, праздник, который придумали им друзья, он проходил в Доме творчества в Плесе. Поженились папа с мамой зимой, но импровизированный юбилей устроили летом. С шариками, цветами, шампанским. Просветлевшее лицо мамы, хитрый прищур отца... Как не похожа эта картинка на мрачные будни последних лет! Папа уже встречался с Ирой Цывиной, о чем я тогда, конечно, не знала.
Но что-то витало в воздухе. Мама чувствовала, что у него есть кто-то на стороне. Копалась у отца в карманах, периодически находила какие-то фотографии...
Думаю, родителям следовало развестись. Всем было бы лучше. Маме — в первую очередь, но ведь и папа страдал. Зачем так держались друг за друга? Ради ребенка? Разве оно того стоит? Я счастлива была бы, расстанься родители вовремя. Кто знает, может, это сохранило бы маме жизнь.
Она умерла в августе 1986 года. Ей было всего сорок девять. Столько лет прошло, а до сих пор больно.
Весной маму в очередной раз положили в больницу, в неврологическое отделение. Я как раз окончила первый курс Школы-студии МХАТ.
Поступила втайне от родителей: они были на гастролях. В Интернете пишут, что меня готовила к экзаменам Галина Борисовна. Неправда! Меня никто не готовил. Волчек в те годы я боялась — все-таки первая жена папы. Мы, кажется, даже знакомы не были. Ее тогдашнего мужа, вырастившего Дениса, видела только со стороны. А папе в жизни не смогла бы ничего прочесть. Вдруг плохо выйдет? Он расстроится, раскричится... До сих пор не люблю, когда родственники приходят на спектакль. Слишком нервничаю.
Встречалась я тогда с молодым человеком по имени Сергей, недавним выпускником Школы-студии. Он был цыганом и поступил в труппу театра «Ромэн». Чувства были сильные, расставаться не хотелось ни на секунду, и я решила поехать с ним на гастроли — танцевать в массовке.
Перед отъездом из Москвы зашла к маме в Боткинскую.
Она лежала в каком-то дальнем корпусе. Погода была уже теплая, мы погуляли по парку. Стали прощаться — я пошла к воротам, почему-то несколько раз обернулась. Мама не уходила, махала вслед рукой. Ее фигура становилась все меньше, меньше, наконец стала почти неразличимой. Это было наше прощание...
«Ромэн» выступал в Донецке, когда меня в гостинице вызвали к телефону, который стоял у дежурной по этажу. Звонил папа: «Доченька, мамы больше нет...» Не хочется говорить банальности, но это прозвучало как гром среди ясного неба. Я вообще не догадывалась, что от болезни нервов можно умереть. И никакого предчувствия не было!
Ничего не понимая, как в бреду, вернулась в номер, рассказала Сергею, посидела, выпила залпом стакан водки. Потом долго металась по гостиничным коридорам. Сережа меня еле поймал.
Бросились на вокзал. Билетов не было: на дворе — август, сезон отпусков. Побежали к главному режиссеру театра «Ромэн» Николаю Сличенко. Всеми правдами и неправдами он раздобыл билет в сидячий вагон.
Мамина смерть стала для всех шоком. Мы с папой привыкли, что она болеет, но оказались совершенно не готовы к такому концу. Отец был в ужасном состоянии, в какой-то прострации. Мы никогда об этом не говорили, но он наверняка корил себя. Несмотря на уже начавшийся роман с Цывиной и возможные прежние интрижки, двадцать три года совместной жизни объединяют больше, чем любовь.
Люди становятся просто родными. Уверена, что ближе, чем мама, для папы человека не существовало. Он был сердечником, перенес к тому времени уже несколько инфарктов. Друзья видели, в каком он состоянии, и подстраховались: на кладбище дежурила «скорая». Поминок я не помню — врачи вкололи мне столько успокоительного, что проснулась только через два дня.
Мы с папой остались вдвоем. Горе не обсуждали. Каждый пытался справиться самостоятельно. Дома между тем начало происходить что-то странное. В моей комнате стояло пианино, на котором иногда играла мама. В один из дней оно вдруг само заиграло. В другой раз по всей квартире летала газета, при том, что даже намека на сквозняк не было. А потом и я, и папа одновременно увидели маму... Она вошла в комнату, села за стол.
Вспоминать страшно.
С бабушкой я старалась общаться как можно реже: она совсем сошла с ума от горя и во всем обвиняла отца. Не могла видеть это, ведь папа остался единственным близким мне человеком. Говорила ей:
— Зачем ты его обвиняешь? В конце концов, это мой отец! И он тоже страдает.
— Ты просто бессовестная, — отвечала бабушка. — Он мать в гроб загнал, а ты к нему тянешься...
Надо ли говорить, что папин брак с Цывиной бабушка не приняла? Да и я поначалу страшно возмутилась. Считала, он предает память о маме. Это сейчас понимаю, что отец нуждался в тихой гавани, где можно было бы забыть о мороке последних лет жизни с мамой, неизбежном чувстве вины.
Ему было уже шестьдесят, и он заслужил право быть любимым.
Почти год после похорон папа не рассказывал, что с кем-то встречается. Но в какой-то момент решился, объявил, что пригласит в дом «свою девушку Иру». Знать не знала, что за Ира такая. Увидела — обалдела. Мы были знакомы! Цывина всего на шесть лет старше меня, тоже училась в Школе-студии. Несколько раз курили на пару в женском туалете. В ту первую встречу дома так на нее посмотрела — даже слов не потребовалось. Не ругалась — набычилась. Весь вечер показательно молчала. Дело не в Ире: тогда я не приняла бы рядом с папой ни одной женщины.
Историю романа с Евстигнеевым оставим Цывиной. Папа заметил молодую артистку, когда ставил со студентами спектакль «Женитьба Белугина» по Островскому.
Предложил ей сыграть главную роль. А уже получив диплом, она встретила отца в коридоре и спросила: «Евгений Саныч, неужели больше ничего вместе не поставим?» Папа пригласил ее подъехать к нему на съемки — обсудить возможные планы. Так и закрутилось. Потом Ира рассказывала, что встречались они с папой в том самом любимом им гараже: с шампанским, коньячком, магнитофоном и раскладушкой.
Не скрою, меня смущала их разница в возрасте. Тридцать семь лет — шутка ли? Не могла принять этот союз, долго думала, что Ира действует по расчету: приехала из Минска, московской прописки нет, да и с карьерой нужно помочь. Однажды я совсем раскипятилась и, не выдержав, высказала отцу в лицо: — Что ты за человек?
Маму только похоронили, а уже бабу новую в дом привел!
Как же он орал! Стены дрожали, даже ваза со шкафа упала:
— Я имею право на свою жизнь! На личное счастье! Что ты, в конце концов, понимаешь?!
Ира переехала к нам, и это возмутило меня окончательно. С какого перепугу она собирается проживать на моей жилплощади? Поделила полки в холодильнике, следила, чтобы до моих продуктов не дотрагивались. Совсем замкнулась. С папой еще общалась, а с Ирой вообще не разговаривала, разве что сквозь зубы.
Но Цывина повела себя по-умному. Не вступала в конфронтацию. Я тогда в очередной раз влюбилась. Жить нам с будущим мужем Андреем было негде.
Ира предложила переселиться в ее съемную квартиру на проспекте Вернадского. И даже оплачивала жилье! Я благородный жест оценила и немного смягчилась. Но еще долго следила за их отношениями. Только со временем поняла, что чувства и у папы, и у Ирины — настоящие. И очень за них порадовалась.
Прошло совсем немного времени, и я вышла замуж. С облегчением взяла фамилию Селянская. Конечно, страдала от комплексов, связанных со всенародной славой папы. Хоть не приходилось слышать в свой адрес, что природа на детях гениев отдыхает. Но признаю: стеснялась.
Андрей Селянский работал звукорежиссером в «Современнике-2», куда я попала сразу после института. Костяк труппы этого театра-студии составляли мои однокурсники.
Среди них было много детей с известными фамилиями: Слава Невинный, Никита Высоцкий, именно на наш курс, вернувшись из армии, попал Миша Ефремов.
Я отработала в студии два года, но театр начал разваливаться. Часть актеров ушла в «Маяковку», другие уехали. Одна из бывших однокурсниц сейчас настоящая звезда в Израиле, причем играет на иврите. А кто-то вообще оставил профессию. Не стала актрисой и моя ближайшая подруга Наташа — вышла замуж за австрийца. Когда-то я откачивала ее от переживаний после разрыва с Мишей Ефремовым. У них был бурный роман, но кавалера отбила Ася Воробьева, ставшая первой Мишиной женой, матерью Никиты. Ася заведовала у нас литературной частью, ее туда пристроил тогдашний муж Антон Табаков.
Вспоминаю об этом, чтобы поняли: не только у меня по молодости кровь бурлила, все жили страстями.
Но годы шли, хотелось стабильности, которой студия не могла гарантировать. Галина Борисовна позвала меня заменить беременную Марину Неелову в «Звездах на утреннем небе», затем Иосиф Райхельгауз пригласил на роль в спектакль «Современника» по Ибсену. В 1990 году я перешла в труппу, возглавляемую Волчек.
К этому времени мы с папой уже разменяли квартиру на Суворовском. Они с Ирой тоже сыграли свадьбу — камерную, для «своих». Мы общались, ходили друг к другу в гости. Папа выглядел счастливым. Вот только с сердцем было все хуже. В 1988-м, после очередного инфаркта, он пришел к главному режиссеру МХАТа Олегу Ефремову. Сказал, что устал, попросил, чтобы не назначали на роли, не вводили в новый репертуар.
Мол, буду играть только в старых постановках. А Ефремов возьми и заяви: «Театр — это производство. Если тяжело, иди на пенсию». Папа вспылил и из МХАТа уволился. Счел эти слова мелким предательством. Они ведь рука об руку всю жизнь проработали. Евстигнеев был первым, кто ушел вслед за Олегом Николаевичем во МХАТ из «Современника», чем тогда его очень поддержал.
Со временем страсти улеглись. Возможно, Ефремов понял, что сморозил глупость. Однако о полноценном возвращении в труппу речь не заходила: на сцену папа выходил только в спектаклях, уже идущих в репертуаре. Зато состоялась премьера фильма Владимира Бортко «Собачье сердце», где он сыграл профессора Преображенского. А последней картиной, вышедшей при его жизни, стали «Ночные забавы».
Партнер по этому фильму Валентин Гафт рассказывал, как в один из съемочных дней папа признался: «Сегодня не смогу играть как надо. В этом эпизоде все проходит через сердце, а я боюсь его перенапрягать. Боюсь, черт возьми». И на сцену не выходил без таблетки нитроглицерина.
Как-то его Фирс в «Вишневом саде» Леонида Трушкина — спектакле Театра Антона Чехова — появился перед зрителями с опозданием. На папу это было совсем не похоже: артистом он оставался дисциплинированным. Оказалось, забыл таблетку в гримерке, пришлось возвращаться.
...Операцию в Лондоне назначили на пятое марта 1992 года. Обещали, что уже через пять дней он будет «как огурчик». Накануне ему должны были сделать обследование — коронографию.
Ира говорит, выглядел отец вполне бодрым. Но знаменитый английский хирург Терри Льюис решил познакомить пациента с возможными последствиями операции. Нарисовал на бумажке сердце, начал объяснять: «В сердце четыре сосуда, три из них забиты полностью. Четвертый забит на девяносто процентов. Так что в любом случае вы можете умереть».
И папа умер. Он был гениальным актером и представил себе на секунду, как это бывает — смерть. А потом просто не смог вернуться.
Пятого марта я репетировала с артистами на сцене капустник, посвященный празднику Восьмое марта. В зал вошла Лия Ахеджакова: «Маша, Галина Борисовна просила к ней зайти».
Захожу в кабинет главного режиссера. Сидят Волчек, директор театра, еще какие-то люди со скорбными лицами. «Маша, мужайся, — произносит Галина Борисовна. — Папы больше нет». Эти слова прозвучали так же, как известие о смерти мамы. Не было никакого предчувствия — все произошло неожиданно, жутко. Но шока не случилось. Во-первых, я стала старше. А во-вторых, страшно в такой момент прежде всего не за себя — за того, кто переживает смерть близкого человека наравне с тобой. Когда умерла мама, было чудовищно жалко папу, боялась, как он справится с потерей. Теперь тревожиться стало не о ком...
Мобильных телефонов тогда не было. Из российского посольства в Лондоне — в организации папиной операции помогал тамошний врач — позвонили в «Современник». И если официальными похоронами с гражданской панихидой занимался МХАТ, то поминки — действо куда более интимное, с душой связанное — взял на себя «Современник».
Да и как иначе? И хотя папа уже больше двадцати лет там не работал, но главным режиссером театра была его первая жена: по прошествии времени их связывали теплые отношения.
После папиной смерти мы сдружились с Ирой. Она вышла замуж за режиссера-документалиста Жоржа Пуссепа, уехала в Америку, родила сына Женю и дочь Зину. Потом вернулась, еще раз пошла под венец с бизнесменом Александром Благонравовым. Дочь Зина осталась с отцом: они живут в Черногории. В свое время Ира пыталась ее вернуть, но потом решила, что ребенок привык к тамошней жизни, нечего травмировать ее психику. Они прекрасно общаются.
Все три папины жены очень разные. Не назову Волчек властной женщиной, но она, безусловно, сильная. Мама была слабой.
Ирка тоже слабовата, но у нее есть какой-то внутренний стержень. Она просто не может жить одна. Не знаю, как папа сосуществовал с Галиной Борисовной, но с мамой и Цывиной он был двумя разными людьми. Например, маме он запрещал стирать свое белье. Категорически! Считал, что давать женщине в стирку интимные вещи стыдно и некрасиво. А когда приходил домой усталый при Ире, говорил: «Сними с меня носочки!» Она их стаскивала и шла стирать. Не знаю, почему он так себя вел. Может, примерял на себя новую роль, на этот раз — любимого мужа?
Папина смерть еще десять лет ежесекундно саднила в моем сердце. Он очень переживал, что нет внуков. Сокрушался: «Что же у меня дети такие непутевые?!» У Дениса действительно нет своих детей, зато он воспитал сына жены Екатерины Гердт. Оресту уже тридцать пять. Но когда, разведясь с Селянским, я вышла замуж за артиста «Современника» Максима Разуваева и родилась Соня, боль о папе немного отпустила.
Уже трехлетнюю Соню привела на его могилу: «Вот, папа, наконец-то ты дождался!»
Соня страшно горда, что вся ее родня — артисты. Со стороны Максима, кстати, тоже актеры и режиссеры. А сам он не только работает в «Современнике», но и создал свой Театр «ЖИВ». Дочка занимается спортивными бальными танцами, стала финалисткой на чемпионате мира. Из наград и медалей собрался целый «иконостас». Но поступила в Школу-студию МХАТ — куда еще с такой наследственностью? Страшно за нее боюсь. И вспоминаю, как на последнем курсе Школы-студии кто-то из секретарей в деканате рассказал, что папа звонил моему мастеру Виктору Монюкову: «Не ломайте дочери судьбу. Если не тянет — отчислите». И хотя его заверили, что все в порядке, на студенческие показы не ходил.
Боялся. Появился только на дипломе: в глазах — паника, аж трясется. Когда занавес закрылся, выдохнул. Зашел за кулисы успокоенный: «Все нормально». Сегодня очень хорошо его понимаю. Отцовская любовь не могла допустить, чтобы дочь мучилась неудачами в профессии. Папа каждый день видел, как тяжело жилось маме — артистке, у которой не сложилась судьба.
Да, забыла сказать. Дочку я хотела назвать в честь мамы. Но говорят, нехорошо давать детям имена умерших, даже близких родственников. И я назвала ее Соней: мама была вылитая Софи Лорен.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки шоу-рум Rosbri Interiors на Плющихе.
Подпишись на наш канал в Telegram