Театр был маминым сердцем, и если она чувствовала свою ненужность, жизнь останавливалась. Мама впадала в депрессию, начинала пить. Я с детства умоляла: «Пожалуйста, не надо. У тебя же голова потом болит!» — «Не буду больше, Катенька», — обещала она и тут же об этом забывала…
Говорят, Елизавету Никищихину сгубил алкоголь. Это неправда. Мама ушла, потому что стала не нужна театру, который был ее самой сильной любовью.
«Когда мне не дают роли в театре, чувствую себя пианистом, которому отрубили руки».
Думаю, моя мама без колебаний подписалась бы под этим высказыванием Фаины Георгиевны Раневской. Елизавета Никищихина была «больна театром» и до последнего часа стремилась на сцену, чтобы отдать свой талант и получить взамен благодарность зрителей. Мама умерла в пятьдесят шесть, потому что питающий ее источник иссяк: ролей не стало.
Можно только теряться в догадках, откуда у мамы такая увлеченность сценой. Детство ее этого совсем не предполагало. У мамы была полноценная семья: родители и два брата, Саша и Володя, но вырастила Лизу бабушка.
Отца, инженера-строителя, отправили на шесть лет восстанавливать послевоенную Германию. С собой он взял жену и сыновей, а старшую семилетнюю дочь оставил с бабушкой в Ярославле, видимо, посчитав, что она уже достаточно взрослая. Лиза не держала обиды на родителей. Думаю, семья вообще не была для мамы основой существования, как для многих, поскольку связи с ней чуть не оборвались окончательно еще в девятом классе из-за поступления в студию при Театре имени Станиславского. Родители — до мозга костей советские и правильные — запретили дочери даже думать об актерской профессии. Но Лиза осмелилась настаивать, и под Новый год вспыхнула ссора.
— Одумайся! — кричал мой будущий дед. — Посмотри на себя! У тебя ни внешности, ни таланта. Это не профессия для порядочной девушки.
Все артистки — проститутки!
— Нет, — упрямо стояла на своем Лиза, — я буду актрисой.
— Тогда можешь забыть, что у тебя есть отец и мать!
И он наотмашь ударил ее по лицу. На шум вышли гостившие у соседей Никищихиных молодые люди — Андрей Тарковский и Володя Высоцкий. Они увезли плачущую Лизу встречать Новый год за город. Мама рассказывала, что очень стеснялась в незнакомой компании, где все оказались старше ее. Но все равно было хорошо: елка, песни под гитару, добрые, веселые, тактичные ребята. Потом они время от времени встречались, но близкими друзьями не стали. А вот песни Владимира Семеновича мама всегда слушала с удовольствием.
Она не была бунтаркой, решение уйти из дома далось непросто, и тем не менее мама приняла его. Стала жить в общежитии студии на стипендию в сорок рублей.
Не знаю, когда произошло примирение с родителями, но еще задолго до моего рождения. Я довольно часто бывала у бабушки с дедушкой, иногда гостила по нескольку дней. С бабушкой мы ходили гулять в парк, а дед обязательно покупал мороженое.
После студии маму взяли во вспомогательный состав Театра имени Станиславского, который в шутку называли «театром киноактера». В нем работали Евгений Урбанский, сыгравший в фильме «Коммунист», «человек-амфибия» Владимир Коренев, Ольга Бган — Надя из картины «Человек родился», Майя Менглет — Тоня из «Дело было в Пенькове»... Известные, признанные, любимые артисты.
А мама — девчонка, у которой за плечами только студия. Она окончила ГИТИС много позже и заочно. Главным «университетом» стала работа с режиссером Львовым-Анохиным. Мама часто повторяла, что актрисой ее сделал именно Борис Александрович.
Когда он пришел в театр, Лиза Никищихина играла комсорга в одной из постановок и была собой вполне довольна. Но Львов-Анохин посмотрел спектакль и гневно заявил труппе: «Вы безобразно играете! Откуда столько штампов?! Возьмите Никищихину: молодая девочка. Когда она успела нахвататься всей этой дряни, мертвечины?!»
Маме передали его слова, которые были для нее приговором. Она вспоминала, как пришла к Борису Александровичу в кабинет и спросила: — Вы действительно сказали обо мне такое?
Львов-Анохин, глядя ей в глаза, жестко отчеканил:
— Правда.
— То есть я не могу быть актрисой?
— Не вижу никакого способа вам помочь.
Для нее этого было достаточно — если уж Львов-Анохин не может помочь, значит, не сможет никто.
— Спасибо, — произнесла мама и решительно направилась к двери, собираясь написать заявление об увольнении.
И тут он ее остановил:
— Постойте, я попробую почитать с вами пару недель.
«Именно в этот момент родилась Антигона, — рассказывала мама.
— Борис Александрович говорил, что когда я не стала умолять, плакать, а просто развернулась, чтобы уйти из театра, он почувствовал во мне личность, понял, что я способна принимать решения».
Еще режиссер увидел в Лизе чистоту, бескомпромиссность и целеустремленность, которые искал для создания образа дочери древнегреческого царя Эдипа. Вопреки воле правителя Фив Креона Антигона осмелилась похоронить тело брата. За неповиновение Креон приговорил ее к смерти.
Сначала Львов-Анохин дал маме роль в спектакле «Журавлиные перья» — японской сказке о любви чистой, хрупкой девушки.
После того как она справилась, никто из коллег уже не удивился, что Никищихиной, которая еще недавно была первым кандидатом на увольнение, досталась главная роль в новом спектакле «Антигона». Креона играл Евгений Леонов.
Спустя годы от друзей мамы я услышала, что в это время, в 1966 году, в ее жизни произошла большая личная трагедия. Красавец-виолончелист Леша Познанский, за которого Лиза собиралась замуж, вернулся из армии инвалидом с переломом позвоночника. О продолжении карьеры музыканта не могло быть и речи. Но для мамы это ничего не меняло, она любила Лешу по-прежнему. И разрывалась между театром и Познанским, которому требовалось много внимания. Незадолго до премьеры мама узнала, что беременна.
— Я хочу оставить этого ребенка, я справлюсь, — сказала она Львову-Анохину.
— Можно быть или актрисой, или женой и матерью. Другого не дано, — ответил режиссер.
Мама очень переживала: она получила первую серьезную роль, которая могла стать последней. В финальном прогоне перед премьерой играла так, что у зрителей дыхание перехватывало. Никто из друзей-актеров не знал, что она только что сделала аборт и выходила на сцену с приговором в сердце — врачи сказали, что у нее никогда больше не будет детей...
На «Антигону» мечтала попасть вся Москва. Во время спектаклей у театра дежурила конная милиция. Лиза Никищихина стала знаменитой. Рубен Николаевич Симонов пригласил маму в Вахтанговский, но она считала, что ее профессия предполагает преданность своему театру.
Невероятный успех убедил: она все сделала правильно, выбрав служение сцене.
Мама никогда не рассказывала, как расстались с Познанским, но точно не врагами. Они поддерживали связь. Когда Леша звонил и не заставал ее дома, подолгу разговаривал со мной, расспрашивая о школе, друзьях, увлечениях. Мне нравились эти беседы — он говорил без назидательности, как со взрослой. Но увидеться нам не довелось.
После премьеры «Антигоны» мама стала востребованной, ее начали приглашать в кино. Роли были, правда, хоть и яркими, но эпизодическими. Заметная, большая — лишь в картине Алова и Наумова «Скверный анекдот» по Достоевскому, где она сыграла невесту.
Я не раз слышала мнение профессионалов, что если бы фильм вышел на экраны, кинокарьера Елизаветы Никищихиной сложилась бы иначе. Но «Скверный анекдот» оказался на полке и пролежал там до 1987 года. Не судьба...
После смерти мамы появилась информация, что ее первым мужем был музыкальный критик Агамиров, с которым она познакомилась на съемках фильма «Расскажи мне о себе». Удивительно, но ни мне, ни друзьям она никогда не говорила об этом браке. Помню, что мама созванивалась с Анатолием Суреновичем, мы ездили к нему в гости, но ничего личного между ними я не замечала. Допускаю, что до моего рождения у них был роман, после которого они остались друзьями. Да и в хронологии событий этому браку почти не остается места: именно тогда мама встретила моего папу.
Труппа Театра имени Станиславского приехала на гастроли в Петербург, вокруг бурлила богемная жизнь, но мама не принимала в ней участия. Она тяжело переживала выбор между сценой и ребенком, который ей пришлось сделать. И рядом не было никого, кто мог бы понять, поддержать и утешить ее.
Эрнест Лейбов — серьезный человек, врач-психиатр, сын известного гипнотизера, пришел на спектакль и влюбился в Никищихину... точнее, в образ Антигоны, созданный ею. Стал носить охапки цветов за кулисы. Горячо и страстно убеждал, что они должны быть вместе. И мама уступила его настойчивости, решила попробовать создать «правильную семью». Они поженились, папа переехал в Москву.
В театр тем временем пришел режиссер Владимир Кузенков и предложил Никищихиной главную роль в «Грозе» Островского.
Мама мечтала о Катерине. Ее образ перекликался с образом Антигоны. Она сказала «да», начала репетировать и тут узнала, что вновь ждет ребенка. Совершенно неожиданная, невероятная ситуация, ведь врачи говорили, что у нее не будет детей. Но судьба дала второй шанс, и мама не могла его упустить. Она рассказывала, что в тот момент почувствовала: если убьет ради сцены еще одного ребенка, то окажется не в состоянии сыграть эту роль и, возможно, никакую другую...
Когда режиссер все узнал, он не стал уговаривать, сказал только:
— Ребенок может подождать, а такая роль дается раз в жизни.
— Я уже все решила.
— Что ж, понимаю вас и желаю всего хорошего. Если родится девочка, назовите Катериной, — произнес на прощание Кузенков.
Так на свет появилась я. Но семьи не получилось. Позже мама неохотно говорила об этом. Отец искренне восхищался ее талантом, любил и понимал театр как зритель, но родители оказались слишком разными. Он — тяжелый и эгоцентричный. Она — легкая, искрящаяся. Когда мне исполнилось два года, папа решил эмигрировать в Штаты, всей семьей. «Я русская актриса, что мне делать в чужом мире?» — сказала мама и не поехала. Она отказалась от алиментов, чтобы отца выпустили из Союза.
В свое время я беседовала с Еленой Соловей, звездой советского кино, которая эмигрировала в Америку и исчезла из поля зрения. Спросила Елену Яковлевну, как она пережила то, что была вынуждена отказаться от карьеры актрисы.
«Я счастлива, — ответила Соловей. — Для меня главное — семья, внуки, собаки». Моя мама была совсем другой, она принадлежала театру, а папа, несмотря на свою профессию психиатра, не понял этого.
Мне кажется, самый счастливый период семейной жизни мамы, да и моего детства тоже, связан с появлением Евгения Козловского — диссидентствующего писателя и журналиста, печатавшегося в самиздате. Они оба были людьми творческими, со схожими вкусами и чувством юмора, любили и прекрасно понимали друг друга. У Жени есть повесть «К’гасная площадь», прообразом одной из ее героинь стала мама, даже про меня там чуть-чуть говорится.
Не скажу, где и как они познакомились. Знаю, что какое-то время встречались, а в 1979-м решили пожениться и жить вместе. Обменяли мамину однокомнатную, которую дал театр, и Женину комнату на двухкомнатную квартиру. Завели собаку — фокстерьера Атоса. Когда его украли, купили восхитительного, умнейшего дога. Назвали его Арманом, что в переводе с персидского означает «мечта». Ездили с ним на выставки, где Арман часто занимал первые места. Несколько лет жили прекрасно: я слушаю музыку или читаю, мама учит какую-нибудь роль, а Козловский печатает на машинке очередной роман. Потом все вместе идем гулять с собакой, ужинаем, принимаем гостей. Мне запомнилась добрая, хорошая атмосфера тех лет: все друг другом довольны, никаких ссор, обид, выяснений отношений. Если у мамы было настроение, она что-то готовила. Не было настроения — покупали пельмени.
Замечательное время!
Среди друзей Козловского, которые стали собираться у нас, были те, кто участвовал в выпуске легендарного самиздатовского альманаха «МетрОполь», в который вошли неподцензурные произведения Ахмадулиной, Вознесенского, Высоцкого, Аксенова и других, вовсе запрещенных писателей. Многие сочинения читали у нас на кухне. Мама любила свободу, юмор, и поэтому все, что мешало им проявляться в полной мере, ей претило.
Дух свободы благодаря маме и Жене я впитала с раннего детства. Однажды меня по блату отправили в подмосковный санаторий — самым младшим ребятам было по семь лет, а мне только пять. В какой-то из родительских дней (их, кстати, устраивали только один раз в два месяца) администрация решила провести утренник.
Воспитательница сказала:
— Катя, прочтешь стихи.
Поэзию я любила. Уже тогда знала наизусть большую часть поэмы «Братья-разбойники» Пушкина, распевала песни Окуджавы, Высоцкого, Галича, которые часто звучали у нас дома. Мама хохотала, слушая, как старательно вывожу окуджавское: «Любовь такая штука, в ней так легко пропасть, зарыться, закружиться, затеряться. Нам всем знакома эта губительная страсть, поэтому нет смысла повторяться». А я обижалась, это же очень серьезные строчки!
Но воспитательница предпочитала совсем другие стихи.
— Прочитаешь: «Я маленькая девочка, я в школу не хожу, я Ленина не видела, но я его люблю».
— Как это — не видела и люблю? Так не бывает! — запротестовала я. — Вот маминого брата Володю я видела, знаю и люблю! А Ленин — кто такой?
Но воспитательница настояла на своем. Что из этого вышло, знаю из рассказа мамы: «В актовом зале начинается утренник, объявляют: «А сейчас самая маленькая девочка Катенька Никищихина прочтет стихи о Ленине». И тут выходишь ты, с нелепым огромным бантом, явно недовольная происходящим, мрачно оглядываешь зал и начинаешь: «В лесу родилась елочка, в лесу она росла...» И так — до конца».
Читала я про елочку под нарастающий хохот зрителей. Воспитательница этого не простила и накатала в Театр имени Станиславского «телегу» о том, что ребенок актрисы Никищихиной растет в обстановке вопиющей идеологической распущенности.
К счастью, в театре никакого значения письму не придали. Тем более не было ни одного упрека от мамы. Она никогда на меня не давила.
Помню, классе в четвертом моя подруга стащила у своего деда магнитофонную запись Высоцкого и дала мне послушать. Это был его ранний цикл «Городские романсы», а-ля блатные, совсем не детские песни. Я слушала и заливалась слезами — так жалко было героев Владимира Семеновича. Мама приоткрыла дверь в мою комнату, услышала что-то вроде «За меня невеста отрыдает честно, за меня ребята отдадут долги», сразу оценила обстановку и, ничего не говоря, ушла на кухню.
Да, я жила в детских садах на пятидневке, оставалась на продленке в школе, в летних лагерях проводила подряд по три смены. Зато у меня всегда было много друзей. И хотя по маме я, конечно, скучала, но домой не просилась — было очень интересно с ровесниками. Кроме того, я понимала: она очень занята.
Нашу жизнь омрачало лишь одно обстоятельство — мама иногда выпивала. Причина была проста: с уходом из театра Львова-Анохина ей почти не давали ролей, которые могли по значимости сравниться с Антигоной. От «Антигоны», которую играла без замены двенадцать лет, мама отказалась сама, сыграв триста тридцать два спектакля. Но эта героиня — с ее честностью, прямолинейностью, максимализмом — навсегда осталась с мамой, слилась с ней, как в ее любимой поэме Пастернака «Вакханалия».
Она совершенно не способна была о чем-то попросить, улыбнуться лишний раз начальству, напомнить о себе. Друзья говорили:
— Лиза, позвони режиссеру, он хорошо к тебе относится. Спроси как дела, поболтай.
— А вдруг подумает, что я хочу роль?!
— Ну и что? Ты же хочешь роль!
— Нет, я так не могу.
Театр был маминым сердцем, ее аккумулятором, и если она чувствовала свою ненужность, жизнь останавливалась. Мама впадала в депрессию, начинала пить, и видеть ее в таком состоянии, находиться рядом становилось невыносимо тяжело. Я с детства просила, умоляла, требовала: — Пожалуйста, не надо.
У тебя же голова потом болит! Или я стану пить с тобой!
— Не буду больше, Катенька, — обещала она и тут же об этом забывала.
Помню, как ребенком я пришла на свой любимый спектакль «Робин Гуд», в котором у нее была роль Маленького Джона. Робин с Джоном в очередной раз кого-то удачно ограбили и открыли бутылку шампанского, чтобы отметить. И я закричала из зала: «Мамочка, ты же обещала больше не пить!» Спектакль смотрели родители с детьми, и взрослые, услышав такую реплику из уст пятилетней девочки, хохотали до конца действия...
Но как же я ее любила! В другом спектакле, «Продавец дождя», мама играла девочку Лиззи, а Владимир Коренев — старшего брата. Он говорит сестре в одной сцене: «Лиззи, посмотри на себя.
Ты некрасивая». «Неплавда, моя мама самая класивая в миле!» — возмутилась я на весь зал.
Однажды Женя уговорил ее «подшиться». Продержалась полгода. Козловский в каком-то интервью сказал, что мамины срывы, которые следовали один за другим, были ужасны и в итоге привели к их расставанию. А вот моя память сохранила о том времени много светлого.
Традиционно считается, что мамы должны сидеть дома, заботиться о детях, вести хозяйство. Но эта история не про Елизавету Никищихину. Тем не менее я уверена: все лучшее во мне — от мамы. Она дала ощущение внутренней свободы, самостоятельность, умение с юмором посмотреть на себя и неприятные ситуации.
Однажды мама вернулась с репетиции усталая, с высокой температурой и прилегла отдохнуть перед спектаклем. Попросила: «Кать, ты разбуди меня через пару часов, если засну».
На кухне остался продуктовый заказ, который дали в театре. Если кто из молодых не знает, объясню. В советское время, не отличавшееся богатым ассортиментом товаров на прилавках магазинов, людей иногда «подкармливали» дефицитными продуктами. Вот и в тот раз мама принесла «вкусняшек» — шпроты, шоколад, колбасу, рыбу.
Посмотрела я на эти деликатесы и решила бедную больную маму порадовать. Как именно, мне подсказал урок труда в начальной школе, на котором нас учили готовить салат. Я старательно покрошила все, что смогла, в большую миску и перемешала.
Предвкушала, как мама проснется и я преподнесу ей сюрприз. И вот момент настал, радостно врываюсь в спальню:
— Мамочка, смотри, что я тебе приготовила!
Как отреагирует на такой «сюрприз» обычный человек? Наверняка бросит гневное: «Что ты натворила?! Перепортила все продукты!»
Это была практически единственная еда в доме, на которую мама израсходовала остатки зарплаты, но, выдержав паузу по Станиславскому, она перевела дыхание и сказала:
— Доченька, спасибо большое! Ты умница, — она даже впихнула в себя ложку этого «салата». — Очень вкусно. Но когда у меня будет время, я расскажу, что стоит смешивать, а что — нет.
Шоколад и колбаса все-таки слишком смелое сочетание.
Для меня такая мама была гораздо важнее той, что варит борщ и проверяет уроки. Готовить я научилась сама и вскоре могла поджарить омлет, нарезать салат, сварить курицу, если мама на гастролях или на репетиции, не надо было даже Женю просить. Вопроса «Кто покормит ребенка?» вообще не возникало. Ребенок сам мог почистить и отварить картошку, достать из холодильника огурец и с удовольствием съесть все это.
До сих пор помню, как мама сказала: «Придешь из школы, у нас будет вкусный обед — я приготовлю индейку». Целый день думала о предстоящем событии, но при этом побаивалась идти домой, не совсем понимала, что меня ждет: при слове индейка представлялась индейская женщина.
Мама не была наседкой, которая опекает, запрещает, контролирует. Тем не менее несмотря на свою занятость, класса до четвертого провожала меня до школы с собакой — полчаса пешком через парк. Когда в театре все складывалось, с ней было прекрасно. Она становилась легкой и веселой. Каждый день — праздник.
Мне всегда казалось, что самая интересная жизнь протекает за пределами школы, поэтому мы с подругой Соней ее безбожно прогуливали. Катались на каруселях, в кино ходили, а однажды нас занесло в баню. Приходим домой, навстречу вылетает мама:
— Девочки, где вы были?
— В школе.
— Неправда! Директор только что звонила.
— Мы были в бане, — призналась я.
И тут мама расплывается в улыбке:
— Какие же вы умницы, это так полезно для кожи, для здоровья. Молодцы!
Усадила нас за стол, налила чаю и стала рассказывать про отвары и маски, которые используют актрисы, когда ходят в баню.
Я знала ее разной: веселой, доброй, искрящейся, но иногда жесткой и острой на язык. Как-то, выгуливая собаку, мы расположились на лавочке в парке, к нам подсела женщина, завязался разговор. Случайная знакомая вдруг стала ругать своего сына, который не так живет, не ту жену выбрал... Мама пыталась перевести беседу на другую тему, но женщина распалялась все больше. Мама слушала-слушала и говорит: — Чем так мучиться, придите домой и насыпьте ему в чай цианистого калия.
— Как?!
— взвилась та. — Это же мой сын!
— Но ведь он такой плохой. Отравите.
— Я же его люблю!
— Хорошо, что вспомнили, — сурово сказала мама.
Женщина сразу ушла, но мне кажется — что-то в ее душе изменилось после маминых слов.
Она умела тронуть душу, даже у коллег иногда мурашки бежали по спине от этого ее дара. Мне исполнилось лет семь-восемь, когда мы с бабушкой пошли в ЦДРИ на мамин творческий вечер. Много людей, море цветов. Была идея воспроизвести сцену, где Антигона разговаривает с Креоном, но мамин партнер по спектаклю Евгений Леонов заболел.
И они договорились с Львовым-Анохиным, что Борис Александрович просто прочтет текст за Креона.
Мама была очень красивой в тот вечер: вышла на сцену в платье, которое прислал из Америки мой отец, — светло-сиреневом, в пол. Она играла так, что по лицу Львова-Анохина катились слезы.
Я поехала к бабушке, а мама с Женей повезли домой охапки цветов. Она была абсолютно счастлива. Но ночью раздался звонок в дверь и изменил все. К нам пришли с обыском: из разговоров я знаю, что поводом стала публикация повести Козловского «К’гасная площадь» на Западе.
В спальне висел портрет Бродского.
— Кто это? — спросил человек в штатском.
— Дедушка, — не моргнув глазом, ответила мама.
И оперативник потерял к портрету всякий интерес. Козловского забрали, и он семь месяцев отсидел в Лефортово. Мне мама говорила, что Женя уехал в командировку.
В это время в Театре имени Станиславского приглашенным режиссером ставил спектакли Анатолий Васильев. Именно он предложил маме вторую судьбоносную роль в ее жизни — Вассу Железнову.
Вассе было сорок восемь, маме — тридцать шесть. У роли была своя история: Железнову играли крупные, сильные женщины, например Вера Николаевна Пашенная, и казалось, Васса и Елизавета Никищихина — совсем разные типажи.
Но Васильев выбрал именно ее — наверное, на контрасте: за внешней хрупкостью разглядел несгибаемый характер. Правда, сначала мама даже думала отказаться, не понимала, чего хочет режиссер. К тому же перед Железновой она сыграла девочку Катю двенадцати лет в спектакле «Радуга зимой», для перевоплощения в Вассу ей надо было стать старше на тридцать шесть лет. Маме казалось, что ничего не получается и Анатолий Александрович не снимает ее с роли только из деликатности. Стиль работы Васильева был совершенно особенным, незнакомым. Лишь когда сошлись все составляющие — реквизит, свет, декорации, музыка, — мама почувствовала свою Вассу. Я слышала от знакомых, что собравшись уходить из театра, Васильев сказал: «Я бы забрал тебя с собой, Лиза, но не могу взять актрису, у которой муж сидит».
Такие были времена. Мама осталась. В театр пришел сын Георгия Товстоногова Сандро, и с этого момента все у нее покатилось по наклонной. Новый режиссер словно не замечал актрисы Никищихиной. Когда я спрашивала ее коллег, почему так случилось, те пожимали плечами. Судя по иронии, с которой они говорили о Товстоногове, было очевидно: Сандро и близко не считали таким талантливым, как его отца. И с мамой у них взаимной симпатии не возникло, вот и все. А она молчала... Мама вообще никогда не отзывалась плохо о коллегах: либо восторженно, с любовью, либо — никак.
Помню, я вернулась из лагеря «Русский лес» для детей актеров, попрощалась с ребятами, села в метро и поехала домой. Вошла, а там ни Жени, ни собаки. Козловский ушел, не выдержав очередного маминого алкогольного срыва. Я ни в чем его не виню. Жене самому приходилось непросто.
После тюрьмы он часто сидел без работы. Пытался как-то зарабатывать, даже сторожем был, и продолжал писать романы. Каждый из них зациклился на собственных проблемах.
А Арман... Мама его отдала. Я умоляла вернуть собаку, но она сказала: «Дог — большой пес, ему нужно много еды, внимания, прогулки. У меня нет на это ни времени, ни денег. Я отдала его прекрасным людям, он живет на свежем воздухе».
После этого случая в наших отношениях появилась серьезная трещина. Я почувствовала себя обманутой. Много позже выяснилось, что Арман перестал есть и в первый же месяц умер от тоски.
У мамы не было ролей, а значит, не было энергии. Она потухла, обессилела и избавилась от всех, кто нуждался в ней: рассталась с Женей, с Арманом и меня вскоре отправила в Америку.
Я думаю, что Антигона повлияла на ее жизнь намного больше, чем просто удачная роль.
Она привила ей вкус к трагедии, любая проблема разрасталась до вселенских масштабов. Жизнь мама использовала как сырье для театра: иногда преувеличивала значение каких-то ситуаций, излишне драматизировала их, чтобы максимально понять и отрепетировать чувства, переживания. Так, она максимально драматизировала ситуацию, которая привела к моему отъезду к отцу. Я не была примерной девочкой. Гуляла и общалась где и с кем мне хотелось. Ничего криминального — просто были интересны люди из разных социальных слоев, и во всех своих знакомых я находила много хорошего. Но мама считала, что дочь неуправляема и со мной может случиться что-то плохое, а она с ее образом жизни и душевным состоянием не сможет этого предотвратить.
Ей виделось, что рука отца, материальный достаток и добропорядочный заокеанский колледж изменят меня в лучшую сторону. После одного случая ее охватила настоящая паника.
Мама готовилась к премьере моноспектакля «Краса Амхерста» — их последней работы с Львовым-Анохиным, которая очень много значила для нее. Волновалась, как перед «Антигоной». Мама играла американскую поэтессу Эмили Дикинсон, читала ее стихи и дневники. По каким-то неизвестным мне причинам спектакль прошел всего два раза — в ЦДРИ. Но профессионалы от театра до сих пор его помнят… Накануне ответственного события мне разрешили переночевать у Сони, мама которой куда-то уехала.
Но моя мама об этом не знала, как не знала и о том, что к нам в гости зашли ребята постарше. Мы просидели до самого утра — болтали, хохотали, слушали музыку. А за окошком был май — весна, тепло. Под утро мне захотелось сирени. «Какие проблемы? — сказали мальчишки. — Пойдем нарвем».
Выбежали на улицу, облюбовали подходящий куст, и тут словно из-под земли появился милицейский «уазик». В то время детям до шестнадцати лет ходить ночью по улицам запрещалось. Все бросились врассыпную. Мы, дурехи, затаились под деревом, но яркие куртки выдали. Нас отвезли в отделение и допросили по всей строгости.
— Девочки, — причитал милиционер, — вам только двенадцать!
Если уже сейчас по ночам с парнями бегаете, кем вы станете, когда вырастете?
— Вот я, например, собираюсь быть филологом, — заявила Соня.
Нам представлялось, что все это — какое-то веселое приключение.
Естественно, позвонили моей бедной маме, которая отсыпалась перед спектаклем. Скандал разразился чудовищный — и в школе, и дома. Думаю, тогда у нее окончательно созрело решение отправить меня в Америку.
Я не хотела уезжать. На дворе было время перемен — Перестройка. Жизнь казалась такой интересной. Мама уговаривала: «Съездим к отцу на лето, может, тебе и понравится».
В Штаты она полетела со мной, но в конце лета засобиралась обратно. А меня каким-то невероятным образом убедила остаться: «Побудь с папой, посмотри Америку. Вернешься, когда захочешь».
Она так просила, что я согласилась. Мы с отцом жили в Пенсильвании. В классе меня приняли довольно дружелюбно. Когда подучила английский и преодолела языковой барьер, оказалось, что новенькая русская чуть ли не самая умная — уровень подготовки там был гораздо слабее, чем в советской школе, в которой я знаниями не блистала.
С отцом пришлось тяжело. Он очень ждал дочь и надеялся, что найдет во мне родственную душу. А я оказалась совсем не такой, как он себе придумал, и отношения у нас не сложились. Не хочу углубляться в подробности, ведь он мой папа, а я — его единственный ребенок.
Скажу только, что мне не понравился подход отца к жизни: то, как он относился к людям, а больше всего — к маме, видя в ней не человека, а диагноз. По-моему, он ее совсем не понимал: вероятно, слишком в разных мирах живут актриса и психиатр.
Я звонила домой, говорила, что хочу вернуться, а мама снова и снова умоляла подождать: «Катя, в стране такой кошмар!» Внутренний коллапс наложился у нее на перестроечные перемены. Все, к чему привыкла, ушло в прошлое, мама совершенно не ориентировалась в новой России. Когда мне исполнилось семнадцать, я все-таки настояла и вернулась в Москву. С тех пор с папой мы виделись, да и созванивались редко.
Маму я застала в печальном состоянии.
Васса положила начало ее возрастным ролям. Будучи молодой женщиной, она вынуждена была играть комических или трагических старух. Я стала ощущать, что грань между персонажами и ею теряется, мама словно входила в образ и забывала выйти из него. Все реже видела ее веселой, как прежде, когда заходишь в дом и чувствуешь счастье. Теперь с порога ощущалось напряжение и отчаяние. Депрессия и алкоголь стали ее постоянными спутниками. Мама могла часами сидеть и смотреть в одну точку. Иногда пыталась читать православную литературу, которую приносил ее знакомый священник отец Андроник. Интерес к православию у мамы был всегда — в двенадцать лет она уговорила меня покреститься.
Мама подолгу спала днем, вечером уходила в театр. В квартире витал запах уныния и валидола. Хотя театральная Москва до сих пор помнит Никищихину в яркой постановке тех лет — «Женитьбе» Владимира Мирзоева.
Казалось бы, разве можно грустить о невостребованности, играя в таком спектакле? Но нет, для мамы он оказался слишком гротескным, она же была заточена Львовым-Анохиным на тонкую, прочувствованную драму.
Я снова стала ссориться с мамой, пытаясь заставить бросить пить. Она опять давала слово и опять срывалась. Даже упрекала меня: «Как ты не можешь понять?! Я устала играть сумасшедших старух!»
Мы блуждали словно по кругу: обиды, примирения, невыполненные обещания...
Ее удрученность передавалась мне, подавляя и угнетая. Будь я постарше, наверное, смогла бы как-то помочь, но тогда сама погружалась в отчаяние и депрессию.
Дети обычно относятся к родителям потребительски, и я не исключение. Злилась на нее и пыталась каким-то образом дистанцироваться, потому что она тянула меня вниз...
Где мне было справиться, если многие друзья — взрослые, умные, — пытаясь вывести маму из этих состояний, терпели поражение. Отец Андроник, Витя Болотовский, старый друг, с которым они вместе учились, коллеги — Катя Васильева, Оксана Мысина, ее муж театральный критик Джон Фридман... Мама продолжала пить, погружаться в себя и не хотела делать ни шага навстречу ни им, ни мне. Никто не мог заменить ей театр.
Я старалась как можно меньше времени проводить дома, поступила в ГИТИС на театроведческий факультет. Актрисой быть никогда не собиралась. Я очень хорошо знала, чего стоит эта профессия, и была уверена: если есть выбор — надо остановиться на чем-то другом.
А у меня он определенно был.
Через два года я случайно попала на семинар драматургов в Литературном институте, заинтересовалась — и в итоге перешла туда, поступив на факультет художественного перевода. Группу впервые набирал изумительный переводчик итальянской литературы Евгений Михайлович Солонович. Мы с ним и сейчас тепло общаемся, хотя студенткой я была не очень-то усердной: снова на учебу не было времени.
В институте я познакомилась со своим будущим мужем и на третьем курсе забеременела. Первое время мы пытались жить с мамой, но это оказалось невыносимо тяжело. Она хотела принять участие в моей новой жизни, помочь, но получалось как-то неуклюже.
Отчаявшаяся и часто нетрезвая, мама не оставляла меня в покое, ходила за мной следом по квартире и кричала:
— Почему ты такая несчастливая?!
— Я не могу находиться в пространстве, где мне не дают покоя!
— Хватит быть несчастливой, Катенька, радуйся жизни!
Она без конца повторяла это, являя собой прямо противоположный пример. Беременность обострила мои нервы до предела. Незадолго до родов мы жутко поссорились: мама напилась, я стала ругаться. И тогда она сказала, чтобы я убиралась из ее дома. Ну, я собралась и ушла к Леше, который жил с родителями. Вплоть до родов мы не общались, я очень обиделась. Но когда на свет появился Ваня, захотелось наладить отношения, показать бабушке внука.
И мама была рада, что мир восстановлен.
Довольно скоро стало понятно: я совсем не готова к семейной жизни, да и с Лешей мы больше друзья, чем муж и жена. К этому моменту мама сама предложила разменять квартиру, чтобы у взрослой дочери был свой угол. Мне досталась однокомнатная на окраине, я сдавала ее и снимала жилье в центре. А мама в конце концов оказалась в коммуналке. Произошло это после трагического случая.
Мама выпила, ей, видимо, стало одиноко, и она впустила в квартиру каких-то незнакомых людей. А они ее ограбили — брать было особо нечего, стащили только магнитофон-мыльницу и, чтобы нельзя было позвонить в милицию, обрезали телефонный провод.
В тот вечер я как раз должна была ночевать у мамы. Приезжаю и вижу: дверь открыта, все вокруг залито кровью, мама с рассеченным лбом... Она с трудом поднялась мне навстречу.
Я бросилась к телефону, чтобы вызвать «скорую», а гудков нет. Выбежала на улицу искать телефон-автомат. Один не работал, у других были оторваны трубки. Тогда я вернулась в подъезд и стала звонить в квартиры соседей. Была уже глухая ночь, никто не открывал, наконец одна дверь распахнулась и дедушка-ветеран — одетый как на парад — разрешил мне вызвать врачей. В больнице маме наложили швы и оставили на несколько дней, чтобы обследовать, нет ли сотрясения мозга. Лоб зажил, но, как я поняла, грабители душили маму — и с тех пор у нее начались проблемы с дыханием... Выписавшись, она, никому ничего не говоря, поменяла квартиру на комнату в коммуналке в центре, чтобы жить ближе к театру.
Просто поставила меня перед фактом.
Иногда она приезжала погулять, пообщаться с Ваней, но я не оставляла на нее сына, как когда-то она оставляла меня на бабушку. Чувствовала, что у мамы нет сил заниматься внуком.
Не скажу, что часто ее навещала. Могла не показываться пару месяцев. Все реже она встречала меня прежней, когда я снова узнавала маму своего детства. Как правило, ей было все равно — есть я или нет. Не потому что она меня не любила или хотела обидеть — просто все глубже и глубже погружалась в свою удрученность. Оживала лишь когда появлялась перспектива что-то сыграть. Хотя бы уличную торговку в переходе, как в фильме «Принцесса на бобах». Очень жаль, что в кинематографе мама так и осталась актрисой эпизода.
В основном Никищихину знают по фильмам «Покровские ворота», где она произносит ставшую крылатой фразу «Высокие, высокие отношения», «Шла собака по роялю», «Приключения Электроника»... А вот ее любимую картину «Голос» режиссера Ильи Авербаха мало кто помнит.
В театре под занавес жизни у мамы появилась еще одна роль — Михаил Пушкин предложил снова стать Антигоной. Это был спектакль-перекличка с древнегреческой трагедией. Но на этот раз она играла тень героини — некую сущность из потустороннего мира, которая все пережила и знает, чем все закончится. Я воспринимаю эту роль как знак судьбы: круг начался с Антигоны и на ней же замкнулся... К сожалению, спектакль прожил недолго.
После случая с нападением неизвестных мама не раз оказывалась в больнице из-за проблем с дыханием и глотанием. Часто повторяла: «Доченька, так все плохо, я, наверное, скоро умру». Я слышала это на протяжении нескольких лет и всерьез уже не воспринимала. Но в последний раз, навещая ее в Боткинской больнице, пошла на всякий случай поговорить с лечащим врачом. «Мы только что сделали анализы, никаких причин для беспокойства нет, завтра Елизавету Сергеевну выпишем», — сказала молодая врач.
Успокоенная, поехала домой, а ночью увидела сон. Зима, я иду по улице со своим одноклассником Сашей, тоже сыном актрисы. Мы заходим в какой-то двор, открываем дверь подъезда, поднимаемся по лестнице и оказываемся в огромном зале с большими окнами, за которыми падают крупные хлопья белого снега.
Вокруг стола сидят мамины коллеги, друзья. А вот и она заходит в красивом платье — в котором выступала на творческом вечере. Вокруг суета, какой-то праздник. Я смотрю на снег в окно — и вдруг вижу актеров, которые на носилках выносят маму на улицу и опускают ее в центре пустынного двора.
— Что вы делаете?! — кричу я. — Там же холодно, мама простудится.
— Поверь, так нужно... Она очень устала, — отвечают они и смотрят на меня многозначительно, словно давая понять: чего-то ты, Катя, не знаешь. И я им верю. А снег все падает и падает и лежит не тая в складках маминого платья...
На следующий день ее выписали. А еще через два дня мне позвонила теща дяди Саши и сказала, что мама умерла: кусок яблока застрял в дыхательных путях и она задохнулась.
Я похоронила маму в том самом платье...
Театр взял на себя все расходы. Директор Феликс Янович, который очень хорошо к маме относился, устроил похороны и поминки. Друзья-артисты выходили на сцену и говорили прощальные слова, выступил режиссер Владимир Мирзоев, зачитали письмо от Анатолия Васильева — он был тогда не в Москве. Театр повел себя очень достойно. Отцу я сообщила, но он на похороны не приехал и вообще не проявил никакого участия, а Женя Козловский был.
Некоторые считают, что Елизавета Никищихина покончила с собой. Нелепое утверждение. Разве можно рассчитывать в таком деле на яблоко? Были предположения о снотворном, но и в них я не верю.
Мама была верующим человеком и вряд ли пошла бы против Бога. Да и в ней самой я не видела никакой решимости свести счеты с жизнью — просто чувствовала, что угасает.
Мне уже приходилось терять близких. Дедушка умер довольно рано, когда я еще была ребенком, а вот бабушка пережила двоих своих детей — дочь Лизу и сына Володю. Мамин младший брат был очень живой, веселый и красивый, любил играть на скачках. Совсем молодым занимал высокую должность в «Интуристе», а когда началась война в Афганистане, уехал туда, занимался чем-то вроде железнодорожной логистики. Спустя четыре года Володя вернулся — и чуть ли не в первый день в Москве был убит. Это произошло на встрече с друзьями, в кафе в центре Москвы. Подробностей не знаю, только то, что Володю ударили по голове.
Говорили, что убийство связано с его работой в Афганистане. С тех пор бабушка была словно не в себе. Она все время ждала сына, вскакивала среди ночи — ей казалось, что звонят в дверь. Гибель дочери стала еще одним ударом, и она окончательно утратила связь с миром. За ней несколько лет ухаживали сын Саша и его жена Жанна. Сейчас бабушки уже нет в живых.
Я тяжело переживала уход мамы, о многом жалела: что обижалась на нее, не понимала. Только со временем смогла взглянуть на маму объективнее, как на человека и актрису. Мне стало понятнее, почему она так поступала, каким воспринимала мир. И обиды сами собой прошли. Думаю, мама действительно ничего не могла с собой поделать...
Еще Чехов сказал: «Актеры — это очень странные люди, да и люди ли они вообще?»
У Александра Вертинского тоже есть замечательная фраза: «Актеры — боги, боги одиноки». Жизнь для мамы была мозаикой, в которой она искала подходящие стеклышки для роли. Знала, какой рисунок должен получиться на сцене, в кино — ведь там есть пьеса, сценарий и режиссер, который направит и задаст рамки существования, а в жизни царила полная неразбериха. Она часто так и говорила: «Кать, на сцене я все понимаю. А в жизни — ничего...»
Невольно по наследству от мамы мне досталась установка: жить нужно страдая. Мама «подогревала» в себе страдания для сцены, а мне долго казалось, что они — естественный фон жизни. Я не очень-то умела чувствовать себя спокойной и счастливой и не выносила одиночества.
Думала, иначе и быть не может — до того момента, пока семь лет назад не познакомилась с тибетским буддизмом.
Благодаря людям, которые донесли до меня суть учения и научили практиковать, мой взгляд на мир и на себя стал меняться. Раньше я искренне считала, что страдание очищает, поэтому любой хороший человек должен брать на себя чужую боль. Теперь знаю: чем больше ты видишь гармонии и красоты в мире, тем больше их привносишь в жизнь — и свою, и окружающих... Зацикливаться на страдании и тем самым преумножать его нет никакого смысла. Когда я это осознала, с моей шеи будто упал тяжеленный камень, о существовании которого я даже не догадывалась, потому что всю жизнь с ним жила...
Если есть возможность — путешествую, особенно люблю Непал. Профессия позволяет мне работать удаленно, я пишу для журналов. А сын уже взрослый.
Ваня вырос замечательным, добрым человеком — за что, конечно, огромное спасибо его отцу Алексею и его семье. И еще учителю Вани, создателю спортивного клуба по историческому фехтованию «Армэ». Благодаря ему сын быстро возмужал, стал сильным, уверенным в себе. До четырнадцати лет не раз занимал первые места на соревнованиях, дважды был чемпионом России. В этом году поступил в институт на спортивный менеджмент, учится, а по вечерам преподает технику работы с мечом.
Меня радует, что мы с Ваней лучшие друзья. Уважаем и понимаем друг друга, часто хохочем над чем-то — совсем как я с мамой в наши счастливые времена... Жаль, что она не видит внука взрослым. Мама обязательно оценила бы его чуткость, внутреннее благородство, чувство юмора и любовь к своему делу.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки шоу-рум ROSBRI INTERIORS.
Подпишись на наш канал в Telegram