Когда Гриша Горин ушел из жизни, некому стало говорить мне правду. Если спросить кого-нибудь из администрации театра, кто лучшие режиссеры, они скажут: «Ну, кто? Станиславский и вы, Марк Анатольевич…» В греческом языке существует восемь слов, обозначающих различные проявления любви.
У нас же чувства к матери, Родине, женщине, ребенку, природе обозначают одним. Мне повезло познать оттенки каждого в отдельности.
Большую часть детства я провел с мамой. Когда мне исполнился год, отец стал жертвой пятьдесят восьмой статьи, по которой репрессировали огромное число граждан Советского Союза, даже совершенно далеких от политики и не занимавших ответственных должностей. Не скажу точно, где папа работал, знаю, что вел военно-физкультурные уроки. Высшее образование он получить не успел. Повезло еще, что все происходило не в 1937 году, а в 1934-м — еще не были введены запреты на переписку и свидания с осужденными. Мама бросила учебу в актерской студии Юрия Завадского, чтобы отправиться на лесосплав к мужу.
Я остался с няней, добрую память о которой сохранил по сей день, и бабушкой с маминой стороны Софьей Николаевной Бардиной. У нее была квартира в парковой зоне Покровского-Стрешнево при детском доме, которым она заведовала. Бабушка все время притаскивала мне гостинцы, игрушки. Благодаря ее заботе о тридцатых годах у меня создалось превратное ощущение достатка и благополучия. Я долго думал, что так же счастливо и беззаботно жила вся страна, пока не поумнел...
На лесосплаве отец пробыл недолго. Его перевели на поселение в Рязань, запретив жить в Москве, а мама вернулась, чтобы заниматься сыном. По выходным отцу иногда было разрешено приезжать в гости. Счастливые моменты детства как раз и связаны для меня с этими короткими побывками.
Я просыпался утром, слышал папин голос, стремглав бежал к родителям в комнату, залезал в кровать. Они целовали, обнимали меня, говорили что-то ласковое. Мать не объясняла, почему в нашей семье все происходит так, а в других иначе, не просвещала, что представляет собой советское общество и что есть сталинский террор. Боялась, что я, узнав истинную суть вещей, могу сказать при посторонних лишнее, и это только усугубит ситуацию. Дабы предупредить и сберечь меня, она перечисляла примеры неосторожно сказанных слов, которые приводили к самым печальным последствиям. Хотя себе позволяла иногда ироничные замечания, например по поводу борьбы с космополитами. «Давай-ка буду звать тебя не Марк, а Макар! — с горькой усмешкой говорила мама. — А то как бы чего не вышло...» Я пытался сам найти ответы на некоторые вопросы.
Делал вид, что учу уроки, а сам думал: почему мы живем в нищете и отец, прошедший войну, вынужден подрабатывать на вокзале грузчиком?
Во время Великой Отечественной папу призвали в армию, он служил в частях, охранявших столицу. После демобилизации судимость с него сняли. Но и в мирные годы отцу пришлось нелегко. Преподавание физкультуры в школе он совмещал с разгрузкой вагонов на Москве-Товарной. В 1949 году гайки опять стали закручивать и ему настоятельно порекомендовали покинуть столицу. Еще несколько лет, прежде чем окончательно вернуться к нам, он прожил в Киржаче Владимирской области — я к нему туда однажды ездил.
Мама так никогда и не вышла на сцену театра, она стала преподавать, руководила детскими самодеятельными драматическими кружками, работала с утра до ночи, таща на себе семью. Помню, одно время вела драмкружок в Марфинской детской колонии НКВД, скорее всего, она просто вынуждена была согласиться на это предложение.
Я безумно любил родителей, но особенно — почему-то отца. Не знаю, как это объяснить, так сложилось. Очень жалел за то, что осколки революционного взрыва космических масштабов, произошедшего в нашей стране, посекли их жизни, изменили среду обитания. Прабабушка и прадедушка по линии мамы были выходцами из разночинцев. Прадед имел касательство к ювелирному делу и мог себе позволить подарить жене бриллиантовое кольцо. У родителей отца было имение и семь человек детей.
Все они, за исключением папы и его сестры, погибли на фронтах, сражаясь за веру, царя и Отечество. Дедушка, занимавшийся журналистикой и водивший дружбу с Гиляровским, ушел на Первую мировую войну с сыновьями и тоже погиб. Мамин отец — штабс-капитан Сергей Захаров — служил в армии Колчака. Вместе с женой и дочерью он оказался во Владивостоке. В свое время я не удосужился расспросить маму, как и что произошло дальше. Знаю лишь, что дед один отплыл на пароходе в Австралию, а моя бабушка с мамой остались в коммунистической России...
В итоге этих катаклизмов мы с родителями оказались не в имении, а в огромной коммуналке на улице Заморенова, в комнате, перегороженной надвое фанерой. Бабушка умерла еще в эвакуации, в татарском селе Шереметьевка, куда нас отправили в 1941 году.
Там она и похоронена.
Мне прекрасно знакомы радости и быт многонаселенного двора, где мы мальчишками играли в футбол и бегали к немецким военнопленным выменивать у них за еду патроны, гильзы, кольца от гранат. Во фронтовых сборниках артисты Мартинсон и Шпигель вечно изображали немцев с отвратительной внешностью, искаженными лицами и брезгливо искривленными губами. А я однажды увидел документальные кадры пленения вражеского летчика: он выпрыгнул с парашютом из подбитого самолета. На экране был красивый мужчина, блондин со светлыми глазами, который меня буквально очаровал. Видимо, в тот момент во мне зародились зачатки толерантности... Пленные не вызывали ненависти, им хотелось искренне посочувствовать.
Ничего удивительного — сопереживание узникам свойственно русскому менталитету. Еще до революции жители деревень подкармливали, чем могли, идущих мимо по этапу каторжан, никто не обливал их презрением.
Любимым моим писателем в детстве был, к сожалению, не Достоевский, Чехов, Гоголь или Толстой, а Джек Лондон. Я обожал его роман «Мартин Иден», раз за разом перечитывал, как человек, подобно Мюнхгаузену, схватил себя за волосы и вытащил из одной социальной среды в другую, став богатым за счет интеллекта. Хотелось подражать Идену, но долгие годы я не понимал, с чего начать, с какой стороны подступиться. Меня хорошо воспитывали, несмотря на то что отец бывал в Москве урывками. Он водил меня по музеям, рассказывал о мироздании, просвещал в разных направлениях, не обязательно связанных с искусством.
Мать тоже очень умно себя вела. Самое большое наказание, которому я подвергался за непослушание и проступки, это угроза вычеркнуть меня из паспорта. Одно предположение, что такое возможно, приводило в ужас! Я толком не понимал, как мама осуществит обещанное и что со мной будет дальше, и от этого было еще страшнее.
Учился я посредственно, но к старшим классам выправился и окончил школу без «троек». С третьего класса ходил в драмкружок, с Андреем Тарковским занимался в театральных коллективах Москворецкого дома пионеров, и если бы не мама, сразу бы отправился поступать в театральный. Но она стала говорить, что профессия эта не мужская, зависимая от прихотей судьбы и режиссера, и велела стать инженером. Приятель очень кстати предложил пойти с ним за компанию в военно-инженерную академию.
Мы зашли в приемную комиссию, я показал анкету и услышал, что из-за судимости отца шансов у меня нет.
Потом мама неожиданно увидела вещий сон и разрешила отнести документы в театральный. Не знаю, правда ли ей что-то приснилось или для меня придумала... Будто бы мы опаздываем на поезд, он уходит у нас из-под носа, а какой-то работник железной дороги говорит: «Не расстраивайтесь, будет еще один». Мама истолковала его так, что в следующий раз документы я подал в ГИТИС.
Один из мастеров курса, Григорий Григорьевич Конский, оказался однокурсником матери по студии Юрия Завадского. Не исключаю, что мама просила за меня. Я поступил, но никто не делал на меня ставку, считая персонажем второго эшелона.
Да и сам я относился к себе с иронией и сожалением до встречи с Андреем Михайловичем Лобановым — был такой замечательный режиссер, возглавлявший лучший в то время в Москве Театр имени Ермоловой. Лобанов преподавал нам актерское мастерство, но для меня общение с ним стало режиссерским университетом, в котором учили сценически мыслить, не бояться размышлять и фантазировать.
Здесь же, в ГИТИСе, я встретил будущую жену Нину Лапшинову. До поступления в театральный она училась в «Станкине» (Станкоинструментальном институте) на факультете обработки металлов давлением — я до сих пор подтруниваю над ее бывшей специализацией. Там Нину окружали сплошь мужчины-студенты, которые делали за симпатичную девушку проекты и чертежи. Она привыкла, что за ней ухаживают. В «Станкине» существовал драмкружок, который увлекал Нину гораздо больше металлов.
Преподававший там артист МХАТа Николай Ларин посоветовал ей поступать в театральный, где мы и встретились.
Однажды в перерыве между занятиями Нина, учившаяся на курс младше, подошла ко мне и попросила:
— Говорят, ты хорошо рисуешь карикатуры, пожалуйста, нарисуй в нашу газету.
— Сейчас не могу, — ответил я, — и вообще не знаю, что рисовать.
И тогда она произнесла слова, после которых мир изменился:
— Захаров-Презахаров, Захаров-Презахаров, пожалуйста, нарисуй карикатуру!
От этих слов меня словно ударило током, вдруг стало совершенно очевидно, что эта женщина, не такая уж невероятно красивая и привлекательная — были девчонки и покраше, именно она единственная предназначена мне. Как будто где-то на небесах произошло короткое замыкание. Больше никогда ничего подобного не повторялось в моей жизни, хотя женщины мне нравились и с некоторыми я, возможно, позволял себе сближаться. Но углубляться в это не хочется... А тогда, пронзенный небесным током и мыслью о Нининой предназначенности мне, я внутренне преобразился. Она, видимо, тоже что-то почувствовала, потому что однажды, встретив в коридоре института, игриво так спросила:
— Я собираюсь домой, пойдешь провожать?
— Не пойду, — ответил я.
Мне не понравилось, что кто-то посягает на мою свободу.
— Захаров-Презахаров, ну разве можно так отвечать?!
В результате я пошел. И состоялся первый поцелуй. В память о нем я снял со стены, рядом с которой мы поцеловались, табличку пожарного сигнала. На ней написано «Б8». Что это значит — не представляю, но табличка до сих пор висит у нас дома...
Впрочем, тогда я не считал нужным форсировать дальнейшие события. Знал: вот Нина — моя женщина, наслаждался хорошим настроением и счастливой беспечностью, а к сближению не торопился. И вдруг встретил свою избранницу на улице под ручку с венгерским студентом — в то время в театральном училось много иностранцев.
Я понял, что счастье может пройти мимо, и стал предпринимать шаги, которые обычно делает мужчина, когда ему нравится женщина.
Я окончил институт на год раньше Нины и уехал в Пермь в областной драмтеатр. Если бы не это распределение, скорее всего, никогда бы не стал главным режиссером и худруком «Ленкома» и вообще не было бы мне дела до этой профессии.
В Перми я заявил о себе очень активно. Играл на сцене разных смешных людей, писал детские стихи, рисовал карикатуры в местные издания, участвовал в капустниках, но главное — пришел в Пермский государственный университет, где впервые проявил себя как режиссер. В среде студентов я оказался благодаря ведущему актеру Пермского областного Виктору Чекмареву, который возглавлял университетский театр и предложил ему помочь.
И тут я с удивлением обнаружил в себе помимо неуемной потребности фантазировать и воплощать придуманное в режиссерских постановках еще и способность навязывать другим людям свою волю, быть руководителем. Познакомившись со студенческой самодеятельностью, я сменил собственное естество, обретя лидерские качества. Никогда раньше их за собой не замечал и искренне себе удивлялся. У меня обнаружился сильный характер, о котором раньше не подозревали ни я, ни Нина.
Отучившись положенный срок, она последовала за мной. Свой приезд в Пермь Нина всегда расценивала как подвиг декабристки. А я не пришел ее встретить на вокзал. Проспал. Вечером с приятелями праздновал предстоящий приезд девушки, которая готова стать моей женой.
Будильник оказался бессилен поднять меня в то утро. Нина думала, что я заболел, что со мной что-то случилось.
Когда Нина вошла в мою комнату, ее возмущению не было предела: «Если бы я знала, как все на самом деле, развернулась и уехала бы!» Но я показал виновный в моей неявке будильник и тут же выбросил его в окно. Этот жест подействовал на Нину, и она осталась на полтора театральных сезона. Ее официально пригласили актрисой в Пермский театр.
До тех пор наш брак считался гражданским, в Перми мы поставили в известность о наших отношениях государство и расписались в городском ЗАГСе, больше напоминавшем избушку на курьих ножках.
Нине давали хорошие роли, но все-таки пришел момент, когда она захотела вернуться в Москву, сказала, что ее зовет к себе Гончаров, а заодно берет и меня: «Ну, ладно, и мужа привозите...»
Если бы не жена, я, скорее всего, остался бы в Перми и жизнь моя пошла по другому сценарию. Меня пытались задержать, обещали звание заслуженного артиста — серьезный фетиш для периферии.
Когда Андрей Александрович Гончаров увидел вывезенного из провинции мужа воочию, он не смог скрыть разочарования. И с Ниной у него тоже как-то не срослось, она в итоге стала работать в театре известного сатирика Владимира Полякова, который теперь называется «Эрмитаж», а раньше именовался Московским театром миниатюр. Но поначалу у Полякова не было никакого помещения, и с тем, как он его получил, связана интересная история.
Поляков пошел на обед ни больше ни меньше к...
Леониду Брежневу и выхлопотал себе театр. Будучи на фронте, Владимир Соломонович писал поэмы и стихи, которые ходили по рукам, передавались из части в часть. Похабно-казарменная поэма об адюльтере, случившемся в армии, была особенно популярна. Она рассказывала о происшествии в нескольких вариантах: как бы его преподнесла оперетта, серьезный театр и кинематограф. Солдаты и офицеры хохотали, цитировали и обсуждали поэму. В один прекрасный день Поляков получил приказ срочно явиться к полковнику Брежневу. Чтобы его выполнить, нужно было ползти через простреливаемое немцами поле. Рискуя жизнью, Поляков приказ исполнил. Представ перед Брежневым, услышал: «Читай поэму!»
Поляков прочел, Леонид Ильич пришел в восторг и сохранил о Владимире Соломоновиче добрую память. В мирное время, будучи генсеком, Брежнев пригласил Полякова отобедать, принял его как старого фронтового приятеля и отозвался на просьбу. У Театра миниатюр появился небольшой особнячок в саду «Эрмитаж».
В отличие от Владимира Соломоновича мне с женой до решения квартирного вопроса было еще далеко — жили у Нининых родителей. Одну из трех комнат, метров десять-двенадцать, теща выделила нам. Тесть, работавший в торговле, заботился, чтобы в семье был полный достаток. От меня же особого проку не было ни семье, ни сцене. Я изображал восставший народ в спектакле «Угрюм-река» в Московском театре имени Гоголя. Но деньги приносил в семью исправно, имея дополнительный приработок — рисовал карикатуры в журналы «Советский цирк» и «Огонек».
Когда теща узнала, что за страничку с рисунком мне заплатили триста рублей, она сказала: «Вот этим и надо было заниматься, а не валять дурака на сцене!»
Но я еще четыре года проваландался у Полякова, куда перетащила меня Нина. Как можно относиться к мужу, которого нужно постоянно тянуть за собой? Свысока и не без пренебрежения.
Переломный момент наступил, когда жена посмотрела «Доходное место» — первый спектакль, который я поставил, перейдя работать в Театр Сатиры к Плучеку. Валентин Николаевич горячо поддержал меня во время обсуждения спектакля «Дракон», поставленного мною в Студенческом театре МГУ. Здесь нужно сделать небольшое отступление, чтобы объяснить, как я там оказался.
Вернувшись из Перми, я решил продолжить режиссерские опыты в студенческой среде и, воспользовавшись узами, связывавшими мою жену со Станкоинструментальным институтом, начал ставить в его драмкружке.
Доведенные мною до премьеры «Чертовой мельницы» самодеятельные артисты «Станкина» жаждали творить и совершенствоваться дальше. Собралась инициативная группа, которая договорилась о переходе артистов и режиссера из клуба «Станкина» в Студенческий театр МГУ. После ухода Ролана Быкова его возглавлял кинорежиссер Сергей Юткевич, который стал для меня другом и учителем. У него я научился работе со зрительским подсознанием.
Моим дебютным спектаклем на сцене Студенческого театра стал «Дракон» по пьесе Евгения Шварца.
Слухи о предстоящей премьере расползались по Москве, и на генеральную репетицию пришли сразу несколько авторитетных фигур: Олег Ефремов, Назым Хикмет, Афанасий Салынский, Валентин Плучек. Тогда-то и завязалось наше знакомство с Валентином Николаевичем. Потом он неожиданно пришел к Полякову в «Миниатюры» и застал меня на сцене в женском чепце в пьесе «Веселый склероз». Это его не смутило, после спектакля Валентин Николаевич пригласил меня в труппу, предложив параллельно заняться режиссурой. Я был польщен и тут же совершил рискованный и судьбоносный поступок — вовсе отказался быть артистом.
Начало репетиций безвестного режиссера-самоучки и именитых актеров Театра Сатиры сопровождалось определенными трудностями. Но благодаря поддержке Плучека мне ничего не оставалось, как только преодолеть все преграды на пути в новую профессию.
Он помог новобранцу, показал, как нужно осуществлять художественное руководство и любить актеров. Мы дружили с Валентином Николаевичем, ходили друг к другу в гости, а однажды после посещения ресторана сели в поезд и поехали в Ленинград просто так, чтобы доказать себе, что еще способны на безрассудные поступки.
За восемь лет, прожитых рядом с Плучеком, я узнал, что к актерам опасно поворачиваться спиной, могут наброситься и загрызть, а потом будут искренне рыдать над бездыханным телом. На них бесполезно обижаться, единственный выход — любить, гладить по головке и ставить хорошие спектакли: плохих они не прощают. Худрук ответственен за все. Он залог успеха или неудачи, от его здоровья, характера и тайных механизмов вдохновения зависит благополучие всего коллектива.
При этом он обречен на вечный суд, иногда страшный. Каждый поступок, жест и чих горячо обсуждаются в театре и за его пределами. В клоаку вздорных, глупых суждений оказываются вовлечены члены семьи худрука, иногда даже его кошки с собаками. По почте приходят анонимки, раздаются телефонные звонки, травмирующие психику близких людей...
Познавая рядом с Валентином Николаевичем все тонкости и коварство избранной профессии, я старался отплатить ему сторицей за науку. Поставленный мною спектакль «Доходное место» превратился в московскую сенсацию. Меня зауважала даже жена.
На Нину спектакль произвел настолько сильное впечатление, что в ее сознании и — как следствие — в оценке моих возможностей что-то поменялось.
Снисходительность я замечать перестал. Постепенно власть в нашей семье сменилась, я занял главенствующую позицию.
Отношение ко мне чудесным образом трансформировалось не только в семье, но и в театральной Москве. Зрители штурмовали билетные кассы, меня зауважали артисты. Прониклась даже Татьяна Ивановна Пельтцер, которая в процессе репетиций ничего выдающегося в моих постановочных манипуляциях не находила. «И чего вы в режиссуру подались? — сказала она однажды. — Как только человек ничего не умеет делать, так сразу в режиссуру!» Изменила она свое мнение лишь после того, как Фаина Георгиевна Раневская, ее подруга из Театра Моссовета, сказала: «Ты, Таня, не понимаешь, что участвуешь в гениальном спектакле!
И гениально сама играешь!»
Эта реплика стала поворотной в наших отношениях, Пельтцер начала меньше ворчать на меня и подарила несколько гениальных фраз. Если я долго возился с какой-нибудь постановкой, она говорила: «Еще ни один спектакль не становился лучше от репетиций». Актерского образования у нее не было, не уверен, было ли вообще какое-нибудь. Она весело, незло ворчала по поводу того, «чему там могут научить в театральном».
Спустя много лет я решился повторить ее шутку сыну Маши Мироновой, девятикласснику Андрею. «Знаешь, как говорила бабушка Пельтцер? — спросил я его. — Учиться, чтобы стать актером, совершенно ни к чему. Бери бумагу, пиши заявление, отнесешь в отдел кадров и будешь артистом». Все посмеялись, а на следующий день позвонила Маша: «Марк Анатольевич, из-за ваших шуточек у нас дома скандал — ребенок не пошел в школу, сказал, что и так будет артистом».
Машу я знаю с детства, а также ее маму и бабушку.
Еще служа актером в Театре имени Гоголя, получал эстетическое наслаждение, встречая очень красивую актрису Раису Градову, которая однажды взяла с собой на гастроли очаровательную маленькую дочку Катю. В другой раз Катю я увидел уже в должности актрисы Театра имени Маяковского, из которого она перешла в «Сатиру». Андрей Александрович Миронов в связи с этим обстоятельством необычайно оживился и воспрянул духом, даже похорошел. И вскоре я отправился в ЗАГС, чтобы засвидетельствовать Катино желание выйти замуж за Дрюсика, так ласково мы называли Андрея. После торжества молодые поехали в свадебное путешествие в Ленинград.
В привокзальной толчее мы с Ширвиндтом незаметно положили в их чемодан пару кирпичей и портрет Ленина. После этого, глядя, как Андрюша, пыхтя, затаскивает багаж в вагон, не переставали громко изумляться: «Зачем же было брать так много вещей?!»
Распаковавшая чемодан Катя нашу шутку не оценила, она посчитала ее глупой и недостойной торжественного момента. Точно так же впоследствии отреагировала на попытку пошутить вторая жена Андрея — Лариса Голубкина. Накануне их бракосочетания я вычитал, что американские ковбои непременно старались разнообразить первую ночь молодых. Большой компанией мы высадились возле дачи, где уединились Андрей с Ларисой, и стали изображать привидения.
Поскольку ответной реакции не последовало и в дом нас не пустили, Ширвиндт решился на невероятно отчаянный поступок, поражавший своей изобретательностью. Он влез в окно спальни и... укусил Ларису за пятку.
Нет, она не закричала. И даже не лягалась. Ширвиндт вылез обратно и признался нам, что впечатления укусом не произвел. Почему Лариса не оценила такой самоотверженности, для меня до сих пор загадка. Андрей нас не осудил — глупые шутки друзей воспринимались положительно.
«Ох и намучаемся мы с ней!» — сказал я, когда на рассвете умаявшиеся «привидения» собрались у машины. Друзья расценили мою фразу как провидческую. Она показалась им очень остроумной. Я сказал почти как Бернард Шоу. Но заложенный мною глубокий смысл впоследствии не оправдался.
Екатерина Градова, первая жена, та действительно нас недолюбливала. «Друзей надо менять!» — сказала она Андрею после проводов с кирпичами. А Лариса учла ошибки предшественницы и к нам относилась вполне приветливо.
Мария Миронова — дочь Андрея от первого брака — пришла ко мне в театр, заставив первое время терзаться мыслью: «А не отдохнула ли природа на ребенке столь замечательных родителей?» Но потом я понял, что похожий на отцовский профиль не единственное ее достоинство.
Но прежде чем я возглавил театр и получил возможность брать на работу детей своих друзей, мне пришлось пережить еще несколько тревожных моментов. Стартовал я не слишком успешно. «Доходное место» было снято с репертуара по велению всемогущей Екатерины Фурцевой, разглядевшей на сцене чудовищную идеологическую порочность.
Похожая судьба ожидала и спектакль «Разгром» по Александру Фадееву, ставить который в Театре имени Маяковского меня пригласил Андрей Гончаров.
Категорические возражения надзирающих органов вызвал тот факт, что партизанским отрядом командует человек по фамилии Левинсон, а играет его артист Джигарханян. Спас ситуацию случайный разговор, произошедший между двумя великими женщинами и подругами — актрисой МХАТа Ангелиной Степановой и Марией Бабановой, игравшей на сцене Театра Маяковского.
— Что новенького? — поинтересовалась вдова писателя Фадеева Ангелина Иосифовна Степанова.
— Пришел было к нам хороший мальчик, репетировал «Разгром» твоего Саши, всем нравилось, но спектакль решили зарубить.
— Кто посмел поднять руку на произведение человека, который был председателем Союза писателей СССР?!
Ангелина Иосифовна позвонила по «вертушке» главному идеологу КПСС Суслову, и Михаил Андреевич лично явился на следующий спектакль, чтобы разобраться. Я по молодости лет явно недооценивал серьезность создавшейся ситуации и едва сдерживал рвавшийся наружу хохот, который вызвали у меня блестящие резиновые калоши секретаря ЦК.
В конце спектакля человек в калошах встал и громко зааплодировал. Закончилось все триумфом и хвалебной публикацией в газете «Правда».
Гончаров от своего имени и имени худсовета официально пригласил меня в театр режиссером, а жену пообещал взять актрисой. Это был момент моего профессионального торжества, исполнения желаний. Я сообщил Нине о приглашении Гончарова, но она сказала: «Нет, я не пойду. И тебе не стоит принимать это предложение. Андрей Александрович — человек сложный, с характером, ты окажешься заложником его авторитета. Оставайся в «Сатире».
Я удивился, но противоречить жене не стал, а скоро понял, что она сделала ход, достойный великого шахматиста, просчитывающего партию на десять ходов вперед. Я многим обязан Нине и присущему ей замечательному качеству, которое позже определил как «кошачий ум», — способности на уровне интуиции предвидеть ситуацию и последствия тех или иных поступков.
Тем не менее сказать, что у нас были безоблачные отношения, не могу. Я доставлял ей неприятные минуты, но при этом инстинктивно, не отдавая себе отчета, почему-то очень боялся разрыва. Однако жизнь все равно оставалась полосатой: ссоры и тяжелые моменты чередовались с приятными событиями. В очередной раз я вырос в глазах жены после утверждения меня главным режиссером «Ленкома». Произошло это благодаря тому, что сразу несколько определяющих мою судьбу линий сошлись в одной точке.
По счастливой случайности оказалось, что я живу в одном кооперативе с Юрием Визбором. Мы часто спускались и поднимались с ним в лифте и через некоторое время были вынуждены познакомиться. Речь зашла о совместном написании пьесы. Так появился странный, но веселый «Автоград-ХХI», и мы с Юрой стали думать, как его реализовать на сцене.
Местом, где было престижно и не совестно показать «Автоград-ХХI», по нашему мнению, являлся Театр имени Ленинского комсомола. Там у меня было много хороших знакомых — Ширвиндт, Державин, Корецкий. Не помню уже, кто именно — директор или завлит — пригласил меня, и вскоре я читал пьесу труппе «Ленкома».
После ухода Анатолия Эфроса театр переживал не лучшие времена, постановкой «Автограда-ХХI» мне удалось поднять жизненный тонус коллектива и создать себе плацдарм, с которого можно двигаться вперед. Для дальнейшего наступления на «Ленком» я выбрал «Тиля Уленшпигеля», над которым легко и вдохновенно работал с другом и единомышленником Григорием Гориным. Успех спектакля превзошел все ожидания, он был оглушительным.
Вскоре благодаря постановкам, осуществленным в других московских театрах, и необъяснимому покровительству Гришина я был назначен главным режиссером «Ленкома». Первый секретарь МГК КПСС, выслушав по «вертушке» от моей давней «поклонницы» Екатерины Фурцевой шквал обвинений в адрес враждебного советской власти и идейно распущенного типа, утвердил меня в должности. После этого поступка не берусь сформулировать отношение к Виктору Васильевичу. Как и к своему однокашнику по театральной школе Мише Шкодину. По окончании учебы мы с ним не расстались и к спектаклям готовились в одной гримерке Пермского облдрамтеатра, где и вели смелые, практически антисоветские разговоры. Помню, я сказал, что мне нравятся небоскребы Америки, а Миша в ответ признался, что в заграничных мужских носках резинка куда лучше, чем в наших.
Потом я уехал в Москву. Миша через некоторое время тоже туда перебрался, чтобы возглавить Главное управление культуры. Он прослыл человеком деятельным, неленивым. Лично руководил работой бульдозеров, приехавших ликвидировать в Измайлово выставку художников-авангардистов. Еще раньше собственноручно сломал несколько декораций в Театре на Таганке, чтобы исправить идейные заблуждения Юрия Любимова. Ко мне Миша, по всей видимости, питал теплые чувства со времен работы в Пермском областном. Однажды вызвал и сказал: «Если не хочешь быть вечно под кем-то из худруков, пиши заявление в партию». Через день после окончания кандидатского стажа Миша велел мне надеть галстук и явиться на бюро Московского горкома партии, где меня и утвердили главным режиссером Театра имени Ленинского комсомола...
Вместе с Ниной мы хохотали над напутственной фразой, сказанной на бюро МГК КПСС членом Политбюро Виктором Гришиным: «Ошибок у вас было много. Но теперь работайте, как говорится, без экспериментов!» Я клятвенно обещал...
Подлинный театр для меня — поэтическая фантазия. Поэтизируя и фантазируя, мы в «Ленкоме» создали собственные сочинения, которые пришлись по душе зрителю: «Тиль», «В списках не значился», «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», «Юнона» и «Авось», «Безумный день, или Женитьба Фигаро», «Поминальная молитва», «Королевские игры», «Мистификация», «Пер Гюнт». Не изменил я пристрастиям и при создании художественных фильмов «Обыкновенное чудо», «Тот самый Мюнхгаузен», «Формула любви», «Убить дракона».
Какие-то мои «эксперименты» Нина встречала благосклонно, на что-то смотрела критически. Но особенно она стала дорожить мной после появления на свет произведения под названием Александра Захарова. Саша родилась в 1962 году, а брак мы зарегистрировали в 1956-м. Нине пришлось преодолеть определенные трудности, связанные со здоровьем, чтобы ребенок мог, наконец, родиться. Сейчас уже не скажу с уверенностью, но, по-моему, я больше хотел мальчика. А когда появилась девочка, мне было все равно радостно, что кто-то у нас есть. Жена предложила назвать дочку Александрой. Так звали мою прабабушку. Я даже смутно помнил, как мы сидели с ней в свете коптилки — в Москве моего детства часто выключали электричество, и она что-то рассказывала, но не то, что сейчас было бы интересно выпутывать из лабиринтов памяти...
Зато не забуду, как в роддоме мне передали сверточек, я заглянул в него и понял — мое творение. Событие отпечаталось в мозгу словно выбитое золотыми гвоздями. Первые два года я относился к дочери как к совершеннейшему несмышленышу. От двух до пяти, считал Чуковский, за детьми надо записывать, а я из-за работы очень мало уделял времени Саше и почти ничего не помню. Разве что какие-то трогательные моменты...
Несмышленыш подошел и впервые сказал: «Папа...» Комок подступил у меня к горлу, я часто-часто заморгал. Это был очень яркий и памятный момент сентиментального подавления.
Нина занималась с дочерью куда больше меня. Здоровье у Саши было слабое, Нина холила ее, лелеяла и однажды даже спасла, выходила, когда врачи уже ни на что не надеялись.
В подростковом возрасте в Александре удивительным образом сочетались серьезность и разгильдяйство. Как-то раз я притащил домой книгу Бердяева. Саша забрала ее к себе и стала переписывать в тетрадку. Она тогда была в четвертом классе. Я, конечно, удивился и спросил, зачем ей это надо. Но она не ответила. Александра была, мягко говоря, с некоторыми дисциплинарными заскоками и училась неважно. Когда по физике за четверть ей поставили «пять», у меня это вызвало приступ смеха.
— Что смешного? — поинтересовалась она.
— Этого просто не может быть, — ответил я. — В нашей семье «пятерка» по физике — нереально.
Прогуливая школу, Саша ездила с подругой в «Детский мир» и рассматривала там разные притягательные для детей вещи.
В старших классах, если обстановка в школе из-за ее нерадивости накалялась, в бой вступала «тяжелая артиллерия». Мать звонила за поддержкой бабушке Пельтцер, которая ушла за мной из «Сатиры» в «Ленком»...
На минутку отвлекусь, чтобы сказать о Татьяне Ивановне, с которой мы очень дружили. Казалось, друзей у Пельтцер много, и все-таки она была одиноким человеком. Не замужем, без детей, рядом лишь домработница — типичная актерская старость. Время от времени бабушка Пельтцер ездила в Германию навестить Ганса, который когда-то был ее мужем, и сына Ганса от другой жены. Она их очень любила, регулярно писала письма. И они как-то приезжали в Москву. До войны в столице существовал клуб иностранных специалистов, в котором среди прочих состоял и Иосиф Броз Тито.
Некоторые товарищи, ходившие в клуб, впоследствии стали руководить народно-демократическими республиками. Там, в клубе, Татьяна Ивановна познакомилась со своим Гансом, вышла за него замуж, уехала жить в Германию и даже слышала выступление Гитлера.
По рассказам Пельтцер, однажды на немецкие автомобильные заводы приехал в командировку русский инженер. Они познакомились, Татьяна Ивановна не устояла перед его шармом. «Это стало известно Гансу, который меня выгнал. И совершенно справедливо», — рассказывала бабушка Пельтцер. Инженер, умыкнувший Татьяну Ивановну из Германии, на ней не женился. А Ганс спустя годы свою бывшую жену простил, и в пожилом уже возрасте между ними возникла добрая и трогательная дружба.
Актерская судьба у Пельтцер тоже складывалась непросто. Куда бы она ни показывалась, везде ее считали бездарной, и она долго работала машинисткой в каком-то театре, зарабатывая скромные деньги. Первое время по возвращении из Германии Пельтцер была под большим подозрением у надзирающих органов. Когда театр выезжал в Сталинабад (нынешний Душанбе), ее туда не пустили: она же могла передать важную информацию врагам на таджикско-афганской границе. Но потом времена изменились, и Татьяна Ивановна стала ездить и в Америку, разыскав там дальних родственников, и к Гансу. Ольге Аросевой, которая хорошо знала Пельтцер, я как бы между прочим задал вопрос:
— А какой актрисой была Татьяна Ивановна в молодости?
— Да она никогда и не была молодой.
Ответ мне понравился. Ольги Александровны не стало, никого нет, кто бы мог рассказать о Пельтцер, кроме меня, со мной ниточка обрывается...
Теперь вернемся к Саше. Когда мы познакомились с Пельтцер, она уже была суперпопулярной личностью. В Сашиной школе ее появление всегда становилось событием. Татьяна Ивановна обещала, что Александра Захарова обязательно возьмется за ум. И ей в который раз верили.
В классе девятом дочь сообщила, что может быть только актрисой. Еще маленькой девочкой она приходила в театр с дедушкой, моим отцом (мама умерла в пятьдесят четыре, и Саша ее не помнит). Смотрела премьерного «Тиля», вокруг которого был сумасшедший ажиотаж.
Но ей не очень понравилось — наверное, лет было еще мало. Другое дело «Золотой ключик». Караченцов в роли Кота Базилио был так же дорог Александре, как Ихтиандр поклонницам Владимира Коренева. Я наблюдал у писчебумажного ларька толпу девчонок, жаждущих купить огромный дефицит и невероятную ценность — фотографии человека-рыбы. Вот и у Александры был кумир — человек-кот, Николай Караченцов.
Для меня Николай Петрович стал актером, определявшим лицо нового «Ленкома». Хотя некоторые зрители поначалу лицо Караченцова принимать не хотели и писали: «Уберите со сцены эту страшную физиономию!» Но Николай Петрович, которого я впервые увидел неприлично юным, тощим и длинноносым «гадким утенком», невероятно быстро оперился, укротил зрителя и покорил миллионы женских сердец.
Неудивительно, что и Александра захотела оказаться где-то поблизости от него. «Хорошо, поступай в театральный», — не возражал я.
— Что собираешься читать на экзамене? — спросили мы с матерью, когда пришло время.
— Сон Татьяны.
— Внимательно тебя слушаем.
Наш ребенок-тинейджер встал, уперся глазами в пол и почему-то шепеляво забубнил:
— «И шнится чудный шон Татьяне...»
Меня охватил ужас, это было за пределами допустимого. Мать тоже испугалась и стала регулярно заниматься с Александрой, постепенно приводя дочь в чувство. Саша многому научилась у мамы как актриса.
Нина передала дочери искорку, которая в ней горела, но не реализовалась.
Александра замечательно играла, когда показывалась в «Ленком». Ей дали отрывок из «Мамаши Кураж» Брехта. Она изображала немую, которая должна была повторять единственное слово: «Ма-а-ма, ма-а-ма!» Пробирало до слез. Мы стали обсуждать группу выпускников, пришедших на просмотр. Когда дошла очередь до Александры, Елена Алексеевна Фадеева — она играла мать Ленина, была депутатом Верховного Совета — стукнула ладонью по столу и сказала: «Что мы тут собираемся обсуждать?! Человек жену в театр не взял! А мы будем решать, быть ли здесь его дочери?!» Все согласились, что аргумент весомый и убедительный, и Александру приняли. Нина в свое время ведь тоже хотела играть в «Ленкоме».
Вскоре после смерти Владимира Полякова в театр «Эрмитаж» пришел директор, который стал Нину притеснять: не отпускал в зарубежную поездку, вытворял еще что-то обидное и несправедливое. Она переживала. У нас тогда было непростое время — ее выживали из театра, а я работал в студенческой труппе МГУ. Только когда меня пригласили в «Ленком», Нина решилась уйти из «Эрмитажа». Она была не выдающейся, но способной актрисой, у которой при условии, что муж — режиссер, должна была состояться успешная актерская карьера. Но я, взяв на вооружение ее кошачье мышление, решил не брать жену в труппу. Нина оказывает на меня сильное влияние, с которым я не сумел бы справиться, находясь бок о бок в одном театре. У меня не было бы ощущения, что я — хозяин. Характер у жены весьма конфликтный. Это я понял еще в Перми: она, к моему ужасу, активно выступала на собраниях трудового коллектива с агрессивными нападками на дирекцию, руководство и профсоюзы...
Нина смирилась с «отставкой» быстро, навсегда распрощалась со сценой и переключилась на ведение домашнего хозяйства.
Жизнь продолжалась. Возможно, первое время жена таила обиду, но я старался компенсировать ей эту потерю, как мог. Когда появилась возможность поехать в туристическую поездку в Польшу, Чехословакию и ГДР, сделал все, чтобы мы отправились за границу вместе. Руководителем Управления культуры в ту пору был Валерий Иванович Шадрин, которого до сих пор числю в близких друзьях и симпатичных мне людях. В свое время его отозвали из комсомола и бросили на эту работу, чтобы он навел порядок. И он разрешил мне играть «Три девушки в голубом», запрещенный ранее спектакль.
Вернул Любимова в Советский Союз. Он же помог в ситуации с заграницей: «Не издевайтесь над семьей, муж поедет, а жена нет?!»
Принятая в театр Александра долго играла в массовке. Помню, нам предстояли гастроли в Париже с «Юноной» и «Авось». Перед поездкой я вывел дочь из спектакля, и во Францию она с нами не поехала. Саша переживала, долго считала, что это были пропащие годы... Потом, правда, перестала так говорить. Постепенно она обрела мастерство, которое позволило ей хорошо сыграть в фильме режиссера Сергея Ашкенази «Криминальный талант». После успеха картины женщины, обладающие если не талантами, то способностями и торгующие из-под полы в подземных переходах, воспринимали Александру как свою и предлагали ей покупать со скидкой дефицитные в ту пору товары.
Она, безусловно, получила признание как актриса.
Тогда я почувствовал себя свободным человеком в плане этических обязательств и дал Александре в театре много центральных ролей, играла она хорошо, ее хвалили в прессе.
Работается нам нормально. Александра очень мне верит. Только если я убираю из роли какие-то слова и выражения, переживает.
— Не говори здесь «ах», — настаиваю я. — Продолжай дальше.
— Как же так?! Это самое важное!
И долго объясняет мне: если вымараю ее «ах», пропадет смысл сцены и сыграть без «аха» совершенно невозможно. Я в спор не ударяюсь, но потом поступаю по-своему.
«Вот эта женщина, приятель, и есть все то, чего достиг ты в жизни», — говорит Пер Гюнт, герой Ибсена. Применительно ко мне — это Александра. Дочь стала ведущей артисткой, ей дали звание народной, а недавно и два ордена. У нее есть фанаты, которые аплодируют, когда она выходит на сцену. Раз в год в театре проходит тайное голосование, которое определяет лучшие женскую и мужскую роль, роль второго плана, лучший цех и так далее. Она несколько раз получала признание коллег.
С театром у нее все хорошо, но личная жизнь Саши не сложилась. Меня этот факт не может не расстраивать. Не сложилось не из-за меня или рано прочитанного Бердяева, а... из-за одного из кинорежиссеров. Она играла у него главные роли в двух фильмах — «Криминальном таланте» и «Заложнице», между артисткой и режиссером возникли отношения, которые предполагают уход мужчины из семьи.
Но этого не произошло.
Конечно, позже у нее были и другие любовные истории... Я никогда не вмешивался, а потом жалел, что не помог дочери устроить личную жизнь. Брак с Владимиром Стекловым не заладился. В совместной поездке в Америку на съемках фильма «Приговор» их отношения почему-то переполнились негативом, и они расстались. Мы с женой — ее единственная семья, и последнее время Саша настолько активно обо мне заботится, что меня это стало раздражать: «Застегнись!», «Почему не поел вовремя?!», «А это тебе нельзя!»
Я злюсь, а она понимает, что возраст у меня уже не самый детский... Приходится часто наведываться в Германию, показываться врачам после проведенной на сердце операции.
Все началось с сильных болей в области груди, и хороший врач, который пользует актеров, посоветовал лечиться за границей. Я запомнил его, потому что он категорически не брал никаких конвертов. Когда я дарил ему книгу, он тщательно ее просмотрел и все, что оттуда высыпалось, отдал обратно.
— Посмотрите мою кардиограмму, — попросил я его, — мне сказали: все в порядке.
— В Америке с такой вас не выпустили бы из клиники, — ответил он.
Боли у меня усиливались, и Гриша Горин поднял панику, потребовал, чтобы директор театра отправился в мэрию во имя спасения Захарова. И Юрий Михайлович Лужков спас — дал деньги на операцию, на поездку в Германию вдвоем с женой. Сердце подлечили, но вылезают новые болячки.
А как иначе, когда счет годам идет на девятый десяток? Мой друг Геннадий Гладков любит повторять известную фразу: «Что такое счастье? Это когда утром просыпаешься и ничего не болит».
Так случилось, что я пережил многих своих актеров, которых сам за руку привел в «Ленком». Никто не заменит, по крайней мере для меня, Евгения Леонова, Татьяну Пельтцер, Александра Абдулова, Олега Янковского...
Тяжелее всего я переживал смерть Саши. Хоронить человека, которого мальчишкой выводил на сцену и который вырос в народного кумира, еще не доводилось. Долгое время Абдулов мне снился. Другие трагические события, случившиеся в последние годы, задевали не столь сильно, наверное, с возрастом я стал менее эмоционально восприимчив.
Должность руководителя большого коллектива цинична, она лишает права долго предаваться скорби и унынию. Надо думать о живых и не забывать о счастье, которое подарила совместная работа с ушедшими. Ведь и Евгений Леонов, и Татьяна Пельтцер, и Александр Абдулов с Олегом Янковским до сих пор с нами. Пока мы помним, они не умерли.
И Николай Караченцов по-прежнему в штате театра. Мы сохранили за ним его высокую ставку. Не берусь судить, что Николай понимает, а что нет, где он адекватен, а где не совсем. Об этом лучше рассказывает Людмила Поргина. Для нее настал звездный час: такое внимание! Журналисты, фотографы, вспышки, интервью! В какой-то момент она позволяла себе неприятные высказывания в мой адрес, выходки против театра, который все это время, несмотря на ее отсутствие в репертуаре, не совсем законно платит ей зарплату.
Приходилось собирать волю в кулак, чтобы не ответить. Ругаться с актрисой, которая имеет мужа-инвалида, — последнее дело.
Женщина оказывает большое влияние на творческую личность. Понимая это, иногда жертвовал собственными интересами. В свое время из любви к Абдулову я предлагал роль Ирине Алферовой, которую потом успешно сыграла другая актриса. А Алферова отказалась, посчитав, что предложение недостаточно интересное для ее дарования. И я предлагать перестал. Возможно, она обижена на театр. Сегодня Ирина Алферова выходит у Райхельгауза в «Чайке», играет Аркадину.
В моей жизни был очень важный человек, которого я тоже лишился, — Григорий Горин.
Он мог совершенно по-хамски, грубо сказать: «Что за пошлятину ты делаешь?! Что это за сцена?» Но потом подсказывал правильные пути. Когда Гриша ушел из жизни, некому стало говорить мне правду. Если спросить кого-нибудь из администрации театра, кто лучшие режиссеры, они скажут: «Ну, кто? Станиславский и вы, Марк Анатольевич...»
Жена всегда внимательно и объективно смотрела мои произведения. Однажды я даже обиделся, когда она высказалась о спектакле «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», который собирал десятитысячные стадионы. Нина сказала, что это «чуши», то есть чушь во множественном числе. После кончины Гриши Горина Нина заменяла его, сопровождая категоричными замечаниями мои постановки. Но Гришу Горина в критиках иметь приятнее, он мог придумать смешную фразу на замену, подтолкнуть к чему-то новому, а жена только отрубить и припечатать, а дальше выкручивайся сам как хочешь.
Сейчас она немного присмирела не только как критикесса, но и как спутница жизни.
Года три назад поняла, наконец, что я уже никуда не денусь. Было время, обижалась, что совершенно не упоминаю ее в своих трудах. Поэтому теперь я воздаю должное и говорю: Нина — самый важный для меня человек.
У нее были поводы для ревности, но широкой публике они неизвестны. Таковыми и останутся. Возможно, какое-то время я был в напряжении, но все кончилось благополучно. Как-то даже отразил прямую атаку одной дамы. Ко мне пришел ее отец, человек лет пятидесяти, и сказал: — У вас ведь есть сын.
Понимаю, дело мужское, с кем не бывает. Я захватил его фотографии. Ему бы какую-нибудь ерунду надо подарить, хотя бы велосипед.
Я опешил:
— А сколько ему лет?
— Четыре с половиной.
— Неудачно вы придумали, — с облегчением выдохнул я, подсчитав.
Это было время, когда я находился на операционном столе, а позже в клинике.
Об этом инциденте я шутя рассказал своему директору, тот обратился в органы, которые иногда оказывают нам помощь. Вскоре я получил от той женщины письмо с извинениями: мол, простите, отец надоумил...
Несколько раз меня настигали слухи об изменении мною сексуальной ориентации — в мире искусства катастрофически не хватает новостей.
Я относился к сплетням несерьезно и вскоре забывал о них, но мне опять напоминали. Людям хочется фантазировать на тему интимных отношений.
Такие вторжения в личную жизнь страшно выводили из себя Сашу Абдулова и Андрея Миронова. Помимо настоящих любовниц есть еще масса женщин с больным сознанием, которые достают звонками и письмами: «Наш ребенок плохо себя чувствует. Приезжай!» Миронов не знал, куда деваться от таких посягательств, а Абдулов реагировал шумно и резко. Но психически неадекватные люди не унимались.
Когда я ездил к Саше в израильскую клинику, по существу проститься, в палату приходила мерить давление медсестра, у которой под халатом был припрятан фотоаппарат. Стоило Абдулову выйти на пляж, посидеть в тенечке, подышать морем — он практически до последнего дня был на ногах, — объектив фотокамеры, как перископ подводной лодки, выплывал следом, чтобы сделать снимок. Он бесился, а я пытался успокоить: «Саша, надо расплачиваться за любовь зрителей».
Думаю, последнее время популярность ему уже была не нужна. Сашу согревала только семья. Он стремительно угасал, понимал это и очень радовался ребенку, новой любви.
Я не вмешивался в личную жизнь артистов. Иногда мне рассказывали, что у кого происходит.
Когда ветры в голове ходили ходуном у Абдулова, я чувствовал. Он пребывал словно в состоянии турбулентности. Однажды ко мне пришли двое с Лубянки: «Повлияйте на своего артиста, он влюбил в себя американскую шпионку». Товарищи из столь мощного предприятия были крайне недовольны этим обстоятельством и решили, что пресечь роман могу только я.
Мне показали Сашины объяснительные записки, где было написано, что он снимался в «Абыкновеном чуде». Он же, бедолага, не учился, а собирал хлопок в Фергане. Там все дети собирали хлопок — в следующий класс не переведут, если не сдашь энное количество. Саша самообразовывался в кинематографе. Раньше других купил хорошую аппаратуру и посмотрел знаковые советские, американские, французские фильмы. Бывает — человек меняет себя, читая книги, Абдулов преобразился посредством кино.
Он разбирался в этом вопросе не хуже Кирилла Разлогова...
Многие, знаю, ждут, когда же «Ленком» споткнется, а мы все идем и идем. Набрало силу среднее поколение — Лазарев, Певцов, Миронова, Захарова, Кравченко, Степанченко, Агапов, Раков. Недавно в труппу пришел молодой талантливый Антон Шагин.
Во время репетиций всегда обращаюсь к актерам старшего поколения исключительно по имени-отчеству и на «вы». Только за кулисами или в моем кабинете мог назвать Караченцова — Колей, Янковского — Олегом, но делал это редко.
Творческий коллектив — тонкий организм, надо постоянно держать руку на пульсе. В русском репертуарном театре возможна только монархия.
Если не абсолютная, то хотя бы конституционная. На художественном совете выслушиваю разное, в том числе и негативное, но понимаю: это служит укреплению моего авторитета.
Пока ему ничто не угрожает, но эпизодические приступы депрессии мне знакомы. Чаще это случается по утрам. Просыпаешься и думаешь: «А дальше что? Снова бег по кругу? Поиски того, чем удивить себя и мир?» Потом кризисный момент проходит, являешься на работу, начинаешь крутиться, жизнь продолжается... Все — как у подавляющего большинства.
Репетирую по-прежнему с удовольствием. Никакого спада, хотя понимаю: он должен наступить. Все когда-то заканчивается, особенно в творчестве.
Прекрасно сознаю: и мне придется уйти. Но сам торопить события не стану. Пусть все движется естественным путем. Наверное, после моего, скажем так, исхода в мир иной театру будет не просто. Но его жизнь на этом не закончится, все образуется. Закономерность бытия. Ведь если взглянуть на вопрос с философских позиций, придется признать: незаменимых все же нет... но иногда встречаются.
Подпишись на наш канал в Telegram