Я снималась и до и после картины «Разные судьбы», но именно роль Тани Огневой, подарив известность, одновременно поставила крест на моей карьере.
Это моей героине композитор Рощин, которого сыграл в «Разных судьбах» замечательный артист и отец Алисы Фрейндлих Бруно Артурович, посвятил романс: «Почему ж ты мне не встретилась, юная, нежная, в те года мои далекие, в те года вешние?...», мгновенно ставший популярным. Но Огнева была стервой, шедшей к своей цели, сметая все на пути. Сыграла я, видимо, хорошо, если меня все стали с Таней ассоциировать. «У нее злые глаза» — эти слова звучали как приговор. После выхода картины на экран их словно под диктовку повторяли режиссеры, раз за разом отказывая мне от ролей.
Но я не пропала.
Не считаю себя такой уж сильной, но были в жизни моменты, когда словно кто-то свыше вселял в меня невероятную решимость. Уверенность, что поступаю правильно и все получится. Перестали снимать — решила попробовать себя в театре. И по сей день играю на сцене. Из тяжелейшей депрессии — так было плохо, что даже просила пожить со мной отца, не могла находиться в одиночестве — тоже сама себя вытащила, буквально за волосы. Долгие годы удивлялась: откуда во мне такое упорство? Ответ на этот вопрос я узнала только тридцать лет спустя. Но обо всем по порядку.
Ленинград, Таврическая улица, дом девять, квартира пять. Адрес детства. Сегодня все, конечно, перестроено, но старые стены меня помнят. Не как актрису Татьяну Пилецкую, а как будущую балерину Тату Урлауб.
Когда-то весь наш дом принадлежал бабушке, папиной маме: достался в наследство от второго мужа. Она жила в квартире напротив — с вдовой моего дяди Шарлоттой и ее дочкой Ниной. Хотя занимала бабушка крошечную девятиметровую комнатку, если выходила во двор, в спину неслось презрительное: «Домовладелка!»
Бабушка обожала моего отца и отдала ему все «остатки былой роскоши», которые сумела сохранить. Была у нас и мебель красного дерева, и потрясающая библиотека, и картины, и великолепная посуда.
А вот доходы были скромные. Под родительской кроватью стоял сундучок, в котором в зеленых бархатных кармашках хранились серебряные столовые приборы. Год от года вилок и ложек становилось все меньше: чтобы дотянуть до папиной зарплаты, мама относила их в ломбард.
Мы с родителями и старшим братом занимали три комнаты в огромной коммуналке, причем одна из них была проходной — через нее в кухню ходили соседи. В один прекрасный день папа позвал рабочих и посреди этой комнаты выросла стена. Теперь у нас была отдельная квартира, в которую можно было войти через черный ход. Вот только ванна осталась за стенкой — приходилось мыться в городской бане. А иногда выручали знакомые. Над нами жила семья Сергея Васильева, одного из «братьев», снявших легендарного «Чапаева».
Няня его дочки Варвары приятельствовала с моей мамой. Когда Сергей Дмитриевич и его жена Варвара Мясникова, сыгравшая Анку-пулеметчицу, уезжали, Наталья Ильинична спускалась к нам: «Мои опять на съемках, идите мыться». Кстати, до Васильевых верхнюю квартиру занимал Сергей Эйзенштейн. Самого никогда не видела, но помню его добермана-пинчера, который был обучен фокусу: сколько положишь перед ним спичек, столько раз пролает.
Самый большой праздник моего детства — день папиной зарплаты. Отец обязательно покупал сардельки и халву — главные наши лакомства. Инженер-химик Людвиг Урлауб работал на заводе «Фармакон», где вместе с товарищем изобрел одно популярное лекарство.
Он был разносторонне одаренным человеком. Обладатель чудного баритона, папа замечательно пел, а еще рисовал, писал стихи. В молодости, до моего рождения, играл в народном театре под сценической фамилией Львов. Отец дружил с художником Кузьмой Сергеевичем Петровым-Водкиным: именно папина спина изображена на его знаменитой картине «Тревога». Мы часто ездили к ним в гости. Однажды в 1937 году — мне было девять лет, — когда жили вместе на даче в Сиверской, решили устроить концерт. Взрослые пели, я, младшая из детей, танцевала. Петров-Водкин подошел к маме — он называл ее «кума»: «Кума! Татьяну в хореографическое училище нужно отдать. Она такая грациозная!» Удивительно, но тут неожиданно поддакнула моя бабушка, из которой обычно и слова не вытянешь.
Женщина была суровая, даже не помню, чтобы она улыбалась. Все так удивились, что меня действительно отвели в хореографическое училище, которое сегодня стало академией и носит имя Агриппины Вагановой. Там сказали, мол, у вашей девочки ручки коротковаты, но приняли. С того дня я уходила из дома в восемь утра и возвращалась не раньше восьми вечера: нагрузка в училище была колоссальная. Папа пропадал на работе, и если и мама уходила по делам, я стучалась к бабушке:
— Можно?
— Заходи. Садись.
Она давала мне одеяло, чтобы не дай бог не запачкать аккуратно застеленную кровать, я его стелила, садилась и, опершись на стенку, дремала. Так и проводили время, не вымолвив ни слова: бабушка восседала в кресле рядом. Какой бы уставшей я ни была, ей в голову не приходило уложить меня поспать. Боже сохрани! Относилась ко мне «постольку-поскольку». Она и мою маму, в которой не было ни капли немецкой крови, недолюбливала. Хотя на немецком в семье не говорили и о корнях не вспоминали. Зато бабушка обожала моего брата. Володя был невероятно красив. Настолько, что когда шел по улице, прохожие оборачивались ему вслед. У него, видимо в папу, были художественные способности: Володя отлично рисовал и успел поступить в архитектурное училище. Перед самой войной брата призвали на срочную службу.
Помню, как заходил со мной попрощаться. Положил под подушку книжку «Уроки танца» и семь слоников, которые до сих пор стоят у меня дома. Сказал: «Тата, будь хорошей балериной». Поцеловал. Больше я его не видела.
Последнюю открытку от брата мы получили в день его двадцатилетия, тридцать первого мая 1941 года. Когда объявили, что началась война, мама страшно плакала. Понимала, что Володю тут же перебросят на фронт. Так и случилось. Молодых необстрелянных солдатиков кинули на верную смерть. Володя пропал без вести.
Второго июля мне исполнилось тринадцать лет, а уже на следующий день Ленинградское хореографическое училище и Театр оперы и балета имени Кирова, который сейчас вновь называется Мариинским, уехали в эвакуацию.
Вначале нас привезли под Кострому. Но когда в небе появились самолеты со свастикой, погрузили на пароход и отправили на Урал, в глухое село Полазна.
Несколько лет назад мы с мужем попали на какой-то прием в Пушкине. Разглядываю разряженную публику, вдруг слышу: «Татка!» Батюшки, да это же Юрочка Григорович! Он постарше, но во время войны тоже был еще учеником, никто и не подозревал, что вырастет в хореографа. Тяготы эвакуации мы переживали вместе. И началось:
— Ты помнишь, как бревна из Камы вылавливали баграми?
— В такой собачий холод, что до костей продувало!
До сих пор все помним в подробностях. Нас поселили в здании школы, в одной комнате — восемнадцать человек. Самым долгожданным и в то же время пугающим был день, когда приносили почту. Конверты распечатывали с таким страхом, что руки дрожали: у большинства родные оставались в блокадном Ленинграде, а оттуда хорошие вести не приходили. То из одного, то из другого угла раздавались вскрики: «Ой, мама!», «Ой, сестричка!» Мне такие страшные письма приходили дважды: про брата и еще папа написал, что нет больше бабушки.
Осенью 1942 года объявили, что все поплывут в Молотов, так называлась Пермь, на концерт, посвященный празднику Седьмого ноября.
Да это же самый настоящий сказочный бал! Но мы, замухрышки, совершенно к нему не были готовы: все уже поизносились. Не помню, кто надоумил, но кинулись в сельский магазинчик, накупили там на свои крошечные стипендии фитилей для керосинок. Навыдергивали из них ниток и связали себе новенькие кофточки! Концерт был замечательный: танцевали Фея Балабина, Наталия Дудинская. Вокруг — счастливые лица, этот вечер подарил всем два часа без войны. Я и не подозревала, какое сильнейшее потрясение суждено пережить на следующий день...
Ночевали мы в Молотове, но уже в шесть утра всех вновь погрузили на пароход. Слоняясь по палубе, лавируя между бесчисленными тюками и котомками, я обнаружила на корме сложенный канат, кое-как на него пристроилась и заснула.
Разбудили девочки: «Вставай! Тут твои знакомые из Ленинграда!» Мы бежим по палубе, и вдруг из-за угла выходит... папа! Осунувшийся, но такой же, как помнила, — словно струна звонкий.
Он сказал, что мама и папина невестка, моя тетя Шарлотта, с дочкой Ниной тоже на пароходе. А потом отвел в сторонку: «Мама очень изменилась. Не показывай вида». И повел меня к ней.
Ее прекрасные длинные волосы были коротко пострижены после тифа. Я подошла:
— Мама!
Она посмотрела на меня невидящим взглядом: — Таточка!
А хлебушка у тебя нет?
До сих пор мурашки по коже, когда вспоминаю, как жадно она набросилась на принесенную краюху. В себя мама пришла только несколько недель спустя.
Оказалось, отцу предъявили требование в двадцать четыре часа покинуть Ленинград. Уже после мы узнали, что из города на время войны высылали всех финнов и немцев. Папе предоставили выбор куда ехать — в Казахстан или на Урал. Он в надежде, что сможет найти меня, выбрал последнее. Мама еще лежала в тифозном отделении в больнице, он испросил пару дней, чтобы ее забрать. И кинулся распродавать мебель и вещи. Впереди была неизвестность: никто не знал, сколько продлится высылка, разрешат ли вернуться обратно.
На берегу я помчалась в управление колхоза просить лошадь для родительской поклажи.
— Телегу дам, но возницы у меня нет! — заявил председатель.
— Я сама!
И ведь действительно сама той телегой управляла! До этого вообще не знала, с какой стороны к лошади подойти.
Родители с теткой сняли жилье. Отложенное на черный день бабушкино колье из золотых цветочков, покрытых синей эмалью, зашили в мамин пояс. Предупредили хозяйку комнаты: «Маруся, только, ради бога, не потеряй этот пояс». Она заинтересовалась: в чем дело? И потихоньку отрезала потом от него по кусочку. Когда это заметили, от колье остался огрызок.
Первое время родителей не трогали. Как блокадникам им даже выделили дополнительный паек. Но уже через месяц папе принесли повестку с требованием явиться в исполком соседнего поселка Добрянка, где определили в крановщики и поселили в общежитие. Теперь он приходил в Полазну лишь в выходные: шел пешком тридцать километров. А еще через какое-то время его отправили на поселение — в город Краснотурьинск Свердловской области.
Вначале жил там за колючей проволокой, как и другие этнические немцы и раскулаченные крестьяне, мобилизованные в трудовую армию. Но отец и тут смог проявить артистические наклонности и организовал драматический ансамбль. Директору алюминиевого завода искусство оказалось не чуждо, и он разрешил отцу в определенные дни выходить за территорию лагеря, а потом даже переселиться в город.
Вот только пробыл папа в ссылке больше пятнадцати лет.
Забегая вперед, расскажу: в 1998 году я ходила в Большой дом — так в Петербурге называют бывшее здание НКВД — просила, чтобы дали посмотреть папино дело. С трепетом беру папочку, на ней написано: «Леонид Урлауб». Поверх исправлено на «Людвиг». Человеку поломали судьбу, украли столько лет жизни, даже не зная толком его имени! В дело оказались подшиты бесчисленные мамины прошения, перечеркнутые начальниками: «Я полагал бы отказать». Ничего себе формулировочка!
В конце 1944 года с нашим хореографическим училищем я вернулась в Ленинград. Мама еще оставалась на Урале, и я поселилась в общежитии. Девчонки недоумевали: «Почему ты не идешь на свою Таврическую улицу?»
А я просто не могла, так было страшно. Знала, что родители распродали все, что смогли, а оставшиеся вещи заперли в одной из комнат — той самой, «половинчатой». Однажды все-таки решилась. На двери по-прежнему сверкала табличка «Л. Урлауб». Открыла незнакомая женщина, спрашивает:
— Девочка, тебе чего?
Я, конечно, заплакала: — Мы тут живем...
Мария Васильевна — так звали новую соседку — все сразу поняла, впустила, сбегала к управдому за ключом от нашего бывшего жилья.
Господи, что я пережила, переступив порог, — словами это не опишешь. Металась по этой комнате как сумасшедшая. Передо мной были жалкие остатки уюта, окружавшего меня с рождения. Адская боль!
Вскоре вернулась мама. У нее не было никакой профессии, и она устроилась в военное ателье напротив дома ночным сторожем: надо было на что-то жить. Платили там, конечно, гроши, но главное — выдали рабочую карточку. Я, окончив школу, поступила в кордебалет Театра эстрады, а затем в Театр музкомедии. Раз в квартал демонстрировала туалеты в Ленинградском доме мод, триста рублей, которые платили за конференцию — так тогда называли показ одежды, стали для нас серьезным подспорьем.
Смотрела на шикарные вещи, в которые меня наряжали: неужели и у меня когда-нибудь могут быть такие?
Однажды замечательный комик и симпатяга Анатолий Королькевич, снявшийся в фильмах «Антон Иванович сердится», «Музыкальная история», надоумил меня сфотографироваться и передал мои карточки в актерский отдел «Ленфильма». Сегодня смотрю вокруг: батеньки мои! Девочки дебютируют в кино сразу в главной роли и вмиг становятся звездами. А в моей молодости начинали с массовочки — четыре с полтиной за съемочный день, следующая ступенька — групповочка, и только потом — эпизод и упоминание в титрах.
Вот и в картине Григория Козинцева «Пирогов» я должна была играть эпизод — скакать верхом. На съемках стажировались студенты Григория Михайловича — Стасик Ростоцкий, Веня Дорман, Эдик Рязанов. Козинцев давал им подзаработать, занимал в эпизодах. Как-то меня определили в пару к Ростоцкому. Сижу верхом на лошади, Стасик стоит рядом. И вдруг моя лошадка решила подвигаться и раз — наступила ему копытом на ногу. Боль, должно быть, адская, а Ростоцкий никак не реагирует. Поймал мой ошарашенный взгляд: «Да-да, Таня, и такое случается». Оказалось, Стасик потерял на войне ногу и у него был деревянный протез.
Григорий Михайлович никак не мог найти актрису на роль одной из первых сестер милосердия — Даши Севастопольской. И вот наступил прекрасный день, когда он вызвал меня к себе:
— Вы, кажется, окончили балетное училище?
— Да.
— А как насчет того, чтобы поговорить?
— С удовольствием!
С меня сняли шикарную амазонку, отцепили локоны, отобрали сережки. Взамен вручили мужские штаны, рваную тельняшку, солдатские сапоги и поставили в кадр. Так в титрах впервые появилась моя фамилия.
На премьере я не была. Уже укатила за Полярный круг, куда отправили служить первого мужа, военного-подводника Константина Пилецкого. До сих пор храню письмо от Ростоцкого: «Уважаемая Татьяна Львовна! Понимаем, что сон молодых супругов нельзя тревожить, но сообщаем, что фильм «Пирогов» принят хорошо и особо отмечена работа молодой актрисы Татьяны Пилецкой».
Замуж я вышла в восемнадцать лет. Над хореографическим училищем шефствовало Военно-морское инженерное училище имени Дзержинского. По субботам мы бегали к шефам на танцевальные вечера, и впоследствии многие девочки вышли замуж за курсантов. Я не стала исключением.
Моя свекровь Елизавета Ивановна — из старинного княжеского рода Лопухиных. Женщина была невероятной красоты. Всегда гладко причесанная, по дому ходила в длинных пеньюарах с обязательным декольте. Меня она не жаловала, сокрушалась: «Тебе бы в мужья артиста в шляпе! Зачем выбрала моего Коташечку?» Так она называла единственного сыночка. Характер у Елизаветы Ивановны был не дай бог. Когда я привезла в Ленинград родившуюся в Лиепае, где было первое место службы Пилецкого, дочку Наташу, ее как раз только-только постригли наголо. Свекровь смешно сокрушалась: «И волосиков нет, и бровков нет! Ох-ох-ох!» Хотя, забегая вперед, скажу, что к внучке Елизавета Ивановна всегда относилась очень хорошо. А на меня до последних дней смотрела с некоторым пренебрежением.
Кстати, не так давно Константин Всеволодович — капитан первого ранга — с Наташей ездили в Калугу смотреть на дом, который когда-то принадлежал Лопухиным.
Моя мама встретила зятя тоже без воодушевления. Мы это не обсуждали, но думаю, она считала, что я поторопилась. Формально мы жили втроем, однако первое время муж появлялся на Таврической только в увольнительные. Тогда к маминой кровати ставили ширму. Помню, как Константин Всеволодович приносил на ужин хлеб, собранный в столовой училища. После того как он получил распределение на Север, я все бросила: маму, родной город, студию при Большом драматическом театре, где проучилась всего один курс. Мне было двадцать — хотелось самостоятельности, свою семью.
Никогда о раннем браке и материнстве не сожалела: что Бог дает, то и верно. Но под Мурманском «продержалась» всего год. Константин Всеволодович часто уходил в длительные походы, по нескольку месяцев я оставалась одна с крошечным ребенком. Сидеть без дела не умела: организовала самодеятельность в Доме офицеров, ставила спектакли со школьниками, в обеденный перерыв читала на радио «Блокнот агитатора». Не скрою, некоторые офицерские жены смотрели на меня косо: артистка — значит, вертихвостка! В те годы на эстраде был популярен дуэт двух Владимиров — Нечаева и Бунчикова. Почему-то к нам на гастроли приехал один Нечаев. Меня попросили провести его концерт. Надо было видеть возмущенные лица в зале, когда я вышла на сцену: ждали столичных гостей, а тут — такая же, как они, жена простого офицера!
Та еще актриска!
Северный быт, да еще с кастрюльками и пеленками, показался слишком тяжелым. К тому же выяснилось, что роль исключительно жены и матери меня тяготит, хотелось большего. И едва следующей после приезда зимой в страшные морозы Константин Всеволодович отправился в очередное плавание, я схватила дочку в охапку и уехала домой. В поезде пеленки сушила на себе. Вскоре в Ленинград вернулся и муж — учиться в адъюнктуре Академии имени Крылова.
Теперь мне с Наташей помогала мама, и я могла вновь устроиться на работу. Согласилась сыграть в водевильчике в летнем театре, но после того как спектакль сдавали худсовету Ленконцерта, его председатель, отец Сергея Юрского Юрий Сергеевич заявил: «Эту девочку можно показывать только на периферии!»
Как же я плакала! А всего через несколько дней получила телеграмму: «Немедленно выезжайте в Москву на пробы картины «Княжна Мери».
Приглашение пришло благодаря Вертинскому. С Александром Николаевичем дружила мамина подруга, она брала меня с собой на все его ленинградские концерты. При знакомстве Вертинский спросил:
— И чем же вы, голубочка, занимаетесь?
— Снимаюсь в кино.
— И очень правильно. С таким лицом вам надо сниматься.
Как-то Александр Николаевич даже позвал меня на ужин в гостиницу «Астория». Это не было свиданием: с нами за столом сидел конферансье. Но Вертинский пригласил меня на танго! Представляете? Такой стройный, высоченный — я просто млела. Александр Николаевич попросил мою фотографию и показал ее на Киностудии имени Горького. Меня утвердили на роль Веры в «Княжну Мери».
И покатилось, понеслось, полетело! Только вернулась со съемок, в Ленинград приехал Гэри Купер. Меня, начинающую артистку, попросили его приветствовать в Доме кино. Как же я робела — до ужаса! Тем более что муж пришел на выступление.
Стою на сцене, объявляю, из зала выходит загорелый красавец с ярко-синими глазами, такими сияющими, что даже растерялась. Он поцеловал мне ручку!
А на следующий год я сыграла Таню Огневу в «Разных судьбах». Больше никогда не доводилось переживать той сумасшедшей славы, которая на меня обрушилась после премьеры. А ведь ни мне, ни Юлиану Паничу, ни Георгию Юматову, которые сыграли главные роли, режиссер Леонид Луков даже не устраивал проб.
Наташа росла, существовать вчетвером в крохотной комнатке стало невмоготу. Уже известная артистка, я пошла к высокому городскому начальству — просить о квартире. Мы получили еще одну комнату, а совсем вскоре переехали в отдельную «двушку» на Черную речку, где живу по сей день.
Сегодня это центр, а тогда дом стоял практически в лесу. Ни свет, ни газ, ни вода не проведены, готовили на керосинке. Мама была в ужасе. Она и года в новой квартире не прожила.
Помню день, когда я впервые услышала от врача о ее страшном диагнозе — врачебная этика не позволяла сообщать его самим пациентам, объявляли родным. Слезы лились и лились, я понимала, что не могу вернуться в таком виде к маме: она бы страшно перепугалась, начала расспрашивать. Что делать? Ответ, как всегда, пришел откуда-то свыше. Я отправилась к зубному врачу и попросила, чтобы мне удалили зуб. Вхожу в дом — заплаканная и белая как простыня, мама сразу: — Таточка, что с тобой?!
— Ничего страшного — зуб выдрали.
Успокойся, пожалуйста.
— А что сказал мой доктор?
— Ерунда, до ста лет доживешь! Лекарства прописал, велел пить настойку на корне женьшеня.
Но до сих пор чувствую свою вину — за то, что пришлось оставлять ее, уже больную, в одиночестве. Как раз в те годы я разъезжала по съемкам. К счастью, в 1958 году выпустили отца. Вот только побыть вместе им оказалось суждено всего несколько месяцев. Я уехала в Одессу на длительные съемки картины «Мечты сбываются». Второклассницу Наташу взяла с собой, перевела в местную школу: мама уже не могла за ней ухаживать, а муж пропадал на службе или в плавании.
В Одессе и получила сообщение о маминой смерти.
Отец почти сразу женился. Восприняла это спокойно и к памяти мамы не ревновала. Понимала, что папа нуждается в близком человеке, который всегда будет рядом, а у меня уже закрутилась своя жизнь. Боже сохрани его осуждать! Но от невольных сравнений никуда не денешься, а Елена Ивановна проигрывала маме по всем пунктам. Она была женщиной совсем простой, лишенной чувства юмора, чрезмерно болтливой. Бывало, придет с отцом к нам в гости и с порога начинает трещать как тарахтелка. Папе приходилось постоянно ее осаживать.
У Елены Ивановны были дочь и сын, очень неудачный.
Он стал вором-карманником. Когда его поймали, папа попросил: «Леночка очень переживает, сходи в Большой дом, замолви словечко, может, удастся вызволить». Но офицер, выслушав мою историю, махнул рукой: «Напрасно хлопочете! Таких не переделать!» И действительно, только он вышел из тюрьмы, как в трамвае залез к кому-то в карман и опять загремел. Мы не общаемся. Уже после смерти отца — его не стало в 1973 году — я оказалась в Ялте. Иду по берегу моря, вдруг слышу специфический голос Елены Ивановны. Даже желания не возникло подойти поздороваться. Прошла не обернувшись.
Я буквально билась в двери киностудий. Но если сразу после премьеры «Разных судеб» меня еще утверждали, то спустя совсем короткое время пробы все чаще оборачивались пшиком.
«Первые радости» — мимо, «Дама с собачкой» — мимо. Все мимо! Что происходит? Неужели у меня действительно какое-то не такое, злое лицо? Режиссер Виктор Фетин на пробах к фильму «Донская повесть» почему-то приклеил мне здоровенный нос. Зачем превращать женщину в уродину? Но Фетин меня тоже не утвердил: роль сыграла Людмила Чурсина, ставшая после этой картины его женой. Хорошо жилось тем актрисам, которые были замужем за режиссерами. Вот, скажем, замечательная Тамара Логинова сколько снималась, когда была замужем за Александром Аловым, а после развода с экранов практически исчезла. Но у меня даже мысли не закрадывалось искать себе «подходящего» мужа.
Боже сохрани! Привыкла всего добиваться сама.
Иногда мне просто не везло. Так, еще до «Разных судеб» пробовалась на роль Натальи Гончаровой к Сергею Герасимову. Он отстегнул с пояса цепочку с часиками, приложил их мне на лоб как диадему. Выглядело совсем как на знаменитом портрете Натальи Николаевны кисти Брюллова. Но фильма не случилось.
А бывало, что пробы проводили просто для галочки: с самого начала было ясно, кого утвердят. Например на «Отелло» — Дездемоной стала Ирина Скобцева, у которой уже начинался роман с Сергеем Бондарчуком, игравшим мавра. Или на фильме «В твоих руках жизнь» меня обошла Марианна, тогдашняя жена Олега Стриженова, приглашенного на главную роль.
Еще вчера я была на самой вершине.
Взлетела на нее в один миг, моргнуть не успела, как проснулась знаменитой. Однажды даже привезли из Киева значок с моей физиономией. Модницы копировали наряды моей героини: платья с пышными бантами на талии и блузки с большими буфами. И вдруг — бамс! — вокруг звенящая тишина. Хотя по-прежнему в любом киоске можно было купить за пять копеек мою фотографию. В те годы на стадионах устраивали настоящие праздники, на которых я выступала рядом с Марком Бернесом, Николаем Черкасовым, Аллой Ларионовой. Рассказывала о съемках, пела «Ты надела праздничное платьице...» из «Разных судеб», а после выхода «Олеко Дундича» вылетала на стадион верхом на лошади.
Публика сходила с ума. Но сколько можно рассказывать одни и те же истории, петь одни и те же песенки?
До сих пор не знаю, почему так сложилась моя киносудьба. Возможно, моя внешность не отвечала духу времени, не походила я по типажу на героинь тех дней — доярок и колхозниц. И не я одна, многие ярко дебютировавшие актрисы оказались невостребованы. Страшно жаль, что не все из них нашли в себе силы вырваться из тупика. Потеряла рассудок и покончила с собой Катя Савинова, так и оставшаяся в памяти как Фрося Бурлакова из «Приходите завтра...». Не дожив и до сорока лет, сама себя погубила Изольда Извицкая — лучезарная Марютка из «Сорок первого»...
Я пыталась бороться. Однажды даже ходила к министру культуры Екатерине Фурцевой. Режиссер Роман Тихомиров собирался экранизировать «Евгения Онегина». Подумала: ну уж Татьяна Ларина — стопроцентно моя роль. И пробы вроде были приличные. Оказавшись по какому-то поводу в Москве, записалась на прием, сажусь напротив Фурцевой:
— Что происходит? Съемки ведутся на «Ленфильме», я работаю там в Студии киноактера. Где еще брать артистов? Посмотрите пробы, они хорошие. Почему меня не утверждают?
— Будем думать.
А сама только тем занята, что рассматривает мои руки, вернее два кольца, еще бабушкины, которые удалось сберечь в войну.
Ни к чему этот поход не привел: Татьяну Ларину сыграла совсем другая артистка — Ариадна Шенгелая.
Я задыхалась, металась в поисках выхода. Пять лет промыкалась, так бы и сгинула в штате Студии киноактера. Но в сентябре 1963 года совершенно случайно получила предложение попробоваться в Ленинградский театр имени Ленинского комсомола. Рискнула и не прогадала: до сих пор играю на его сцене. Опять сказалась моя извечная решимость, что поступаю правильно! Считаю себя счастливой актрисой: ведь удалось поработать и в балете, и в кино, и в театре. Очень благодарна режиссеру Павлу Осиповичу Хомскому, который почти сразу предложил сыграть Роксану в «Сирано де Бержераке». Спектакль шел пятнадцать лет.
Хотя первое время отношение ко мне в труппе было пренебрежительное. Если на Севере офицерские жены морщились — «Артисточка!», то здесь фыркали: пришла из «киношки», что она умеет? Я уже что-то играла, к одному из капустников нарисовали шикарную афишу с моим профилем. Но по ходу спектакля ко мне периодически подходил уже опытный артист Адольф Шестаков, доставал платочек и утирал мне нос. Мол, сопливая еще! Постоянно приходилось доказывать, что чего-то стою.
С Пилецким мы к этому времени уже развелись. Человек он интеллигентный и глубоко порядочный, к тому же отец моей единственной дочери, так что ни одного худого слова о нем не скажу. За пятнадцать лет вместе пережили множество счастливых мгновений.
Старались прощать друг другу вольные и невольные обиды, но они накапливались как снежный ком...
Я соглашалась на любые предложения, пропадала на съемках, уезжала на выступления. Меня никогда не было дома. Естественно, Константину Всеволодовичу — человеку далекому от искусства, к тому же военному, не склонному к сантиментам, это не нравилось. Так что разбилась наша лодка не о быт, скорее — об отсутствие домашнего тепла. Зарабатывал Константин Всеволодович хорошо, но выдавал определенную сумму: «Это вам на питание». И ни копейки больше. Хотя одета я всегда была нормально, никто не мог посмеяться: «Ой, в чем это она?» Я выкручивалась. Когда повезли «Разные судьбы» на Венецианский фестиваль, оказалось, в Италии предстоит прожить месяц.
Перед поездкой сшила себе два новых платья, но переодеваться приходилось трижды в день! Я брала муаровое черное платье, отпарывала верх, надевала низ с белой блузочкой. На следующий день распарывала другое платье, надевала черный верх с белой юбкой. Щеголяла в четырех красивых нарядах.
До сих пор дружу с одной из офицерских жен, с которой познакомились еще на Севере, — но это только одна такая вышла дружба. С годами у нас с мужем образовались совсем разные круги общения, которые никак не пересекались. Константин Всеволодович ревновал. Если шли в ресторан, непременно обнаруживала у себя под тарелкой очередное признание от поклонника.
Некоторые храню до сих пор. Одно было написано математическими формулами — у меня с математикой неважно, муж взялся расшифровывать, оказалось, там написано «Я вас люблю!» Ему это не понравилось.
В другой раз всерьез приревновал к Олегу Стриженову, который за мной действительно ухаживал. Был настойчив, даже приезжал в Ялту, где я снималась. Признаюсь, он мне нравился. Красив, успешен, безумно популярен, явно влюблен — конечно, я заинтересовалась. Дело молодое, представляешь себе разные варианты будущей судьбы. Кто бы устоял? Однажды в Ленинграде бежала к нему на свиданку, Константин Всеволодович что-то заподозрил, пошел за мной. Как увидел Стриженова, который подъехал к нашему дому, устроил скандал.
Случайные прохожие, узнав известного артиста, рты пооткрывали. Чуть до драки не дошло, я кинулась разнимать. Помню, Стриженов кричал: «Только не по лицу!» Страшно он своей неземной красотой гордился. Ничего у нас так и не склеилось.
Много кого молва приписывала мне в возлюбленные. Говорили про Жорку Юматова. Да боже сохрани! Мы просто тепло общались при встречах. Даже с Марком Бернесом связывали, причем рассказывали об этом по телевизору. И что прикажете делать? Не могу же каждый раз эти сплетни опровергать. Ничего между мной и Марком не было. Ну снимались вместе в картине «Дело № 306», участвовали в сборных концертах. Может, я ему действительно нравилась, относился ко мне по- особенному, но у меня и мысли не возникало закрутить роман.
Мне вообще было не до романов, на первом месте всегда были съемки, а потом работа в театре.
Не знаю, смогли бы мы с Константином Всеволодовичем преодолеть взаимные обиды, недопонимание и жить дальше долго и счастливо, но вышло так, что я всерьез влюбилась. Это и послужило детонатором нашего развода. Не остановило и то, что ни я, ни мой избранник не были свободны. Со вторым мужем, солистом Театра музыкальной комедии Вячеславом Тимошиным, мы прожили десять лет, но расставание вышло таким тяжким, что даже сегодня больно вспоминать. Когда возникает большая любовь, то с ней рядом соседствуют радость, печаль, волнение, разочарование, горе, слезы, ревность.
Подобных нюансов в моей жизни было предостаточно. Полагаю, что дни и годы, на которые не хочется оборачиваться, есть в жизни каждого человека.
Дочь моего нового мужа не приняла. Наташа всегда была корректна и никаких претензий мне не предъявляла, но сейчас осознаю, что она тяжело переживала наш с Пилецким развод. Однако бывают моменты, когда поневоле становишься эгоистом. Любовь глаза застит, думаешь только о том, как устроить собственную жизнь. Понимаю, что, наверное, надо было больше времени уделять дочери и дому. Но в этом случае я вряд ли состоялась бы как актриса.
Сразу после школы Наташа выскочила за одноклассника, красивенького мальчика.
Мне это совсем не понравилось — всю свадьбу прорыдала, забившись в уголочек. Сама рано вышла замуж, но тут была уверена: неминуемо разбегутся. Ни секунды больше дочка со мной не прожила, тут же съехала в снятую неподалеку комнату.
Тимошин был безумно популярен, бесчисленные поклонницы его обожали. Жили мы весело. Я продолжала работать в театре, хотя пришедшему в ленинградский «Ленком» режиссеру Геннадию Опоркову, что называется, «не пришлась». Он делал ставку на совсем других актрис — Эру Зиганшину, Ларису Малеванную, тогдашнюю его жену. Умная женщина, с ней всегда интересно разговаривать. Но своеобразная, чересчур сдержанная, скупая на проявление чувств: ни комплимента, ни похвалы от нее не услышишь.
Спрашивает, например:
— Почему у вас в стихах рифма не сходится? Надо было написать иначе.
— Как получилось, так и написала.
— Ну... В целом ничего.
— Вот спасибо!
Опорков любил актрис нервных, закрытых, а тут ходит какая-то красивенькая тетенька... Не надо мне ее! Жизнь в театре вообще складывалась непросто. Одно время мечтала о роли Дженни в «Трехгрошовой опере», даже просила ее у режиссера. А в ответ услышала: «Аринина играет лучше!» Только когда Людочка уехала в Москву, эта чудная роль перешла ко мне.
Опорков не дал сыграть Миледи в своем замечательном спектакле «Три мушкетера». На этой постановке кто-то из руководства театра хотел меня серьезно подставить. Однажды часов в пять вечера звонит замдиректора:
— Сегодня в семь в выборгском доме культуры идут «Мушкетеры». Вы знаете роль?
— Да, всегда мечтала ее сыграть. Но я ведь ни разу не репетировала!
Исполнительница роли Миледи Алла Балтер заболела, а заменить выездной спектакль невозможно. Но все же думаю, это была чья-то провокация. Недоброжелатели надеялись, что я не справлюсь, стушуюсь, «поплыву».
Вышла на сцену ни жива ни мертва, но все получилось! И потом уже играла этот спектакль с Аллой в очередь. Кстати, они с Эммануилом Виторганом, тогда тоже актером нашего театра, поженились, что называется, на моих глазах. Помню, столкнулась с Балтер у служебного входа. Она стояла с коляской, похвасталась: «Смотри, у меня сын!» Когда сегодня вижу здоровенного мужчину Максима Виторгана, в которого вырос тот пухлощекий младенец, не перестаю удивляться: как быстро бежит время!
Совсем недолго проработал в «Ленкоме» Олег Даль — безмерно одаренный, странный, очень экспансивный. Мы играли вместе в его единственном в нашем театре спектакле «Выбор». Премьера прошла нормально, а на гастролях в Нижнем Новгороде, тогда Горьком, Даль вдруг вышел на сцену без ботинок, в одних красных носках.
Спустился в зал: «Закурить не найдется?» Артисты, зрители — все обалдели. А он закурил и ушел за кулисы. Занавес закрыли. Спектакль сняли с репертуара, разразился чудовищный скандал. Никто так и не понял, что это было, но Олега уволили...
Для меня этот спектакль стал одним из самых трудных испытаний. Дело в том, что как раз в это время я узнала о связи мужа с другой и потребовала развода. На премьеру, прямо перед выходом на сцену, Тимошин привез мне повестку о судебном заседании по расторжению брака. В тот же день он съехал: подогнал машину и вывез свои вещи. Когда вернулась домой, о десятилетнем браке остались только воспоминания, в которых уже не было светлых страниц — этот безобразный уход замазал их черной краской.
Все случилось как в анекдоте: я, жена, узнала об измене мужа последней.
Отвратительно! Ведь речь шла об артистке того же Театра музкомедии. Не хочу называть имя этой известной дамы — противно. История их взаимоотношений разворачивалась на глазах людей, которых считала друзьями, они бывали у нас в гостях: мы жили открытым домом, устраивали посиделки, на которых Тимошин пел, а я ему аккомпанировала. Позже «доброжелатели» принесли на блюдечке подробности и других романов мужа. Я ничего не замечала! Любила и верила безгранично. Даже многолетняя подруга, артистка Театра музкомедии Зоечка Виноградова повинилась, что знала о том, что происходит.
Но как она могла мне рассказать, разрушить счастливое неведение? Причинить такую боль — как обухом по голове.
Это было настоящее предательство, чувствовала себя совершенно опустошенной. Хотелось только одного — забиться в угол дивана. А ведь надо было работать! Даже попросила отца, чтобы на время переехал ко мне на Черную речку: не могла находиться одна в пустой квартире. Очень поддержала меня Наташа. Конечно, с годами боль поутихла. Перед своим последним юбилеем Тимошин позвонил нам с Борисом: «Дорогие, приглашаю!» Мы пришли. Та дама тоже была на торжестве — они уже развелись. Тимошин вдруг взял и произнес тост: «Прошу прощения у всех моих жен!» Услышать такое было, мягко говоря, неприятно.
Но когда бывшего мужа не стало, я ходила на его похороны.
И хватит о нем. Тем более что мой третий муж, Борис Агешин, с которым счастливо живем вот уже больше сорока лет, реагирует на мои воспоминания довольно болезненно. А я стараюсь его не волновать. Потому если и говорю о Тимошине, то одно: именно благодаря разводу с ним я встретила свою настоящую любовь.
...Еще на «Олеко Дундиче» мы подружились с цыганской певицей Маргаритой Шумской. Ее мама Марья Васильевна профессионально гадала. Однажды предложила:
— Татьяна Львовна, давайте я вам раскину карточки!
Начала было отказываться, на душе и так было препаршиво. Но она разложила свои специальные карты — не с картинками, а с какими-то букашками:
— У вас на пороге молодой человек!
— Да вы что? На мужчин глаза б не смотрели!
Прошло совсем немного времени, звонит Маргарита. Дескать, только что отработала концерт неподалеку и хочет зайти, да не одна, а с товарищем. Я отвечаю:
— Приходите, конечно, только в холодильнике шаром покати.
— Ничего, мы что-нибудь прикупим!
Открываю дверь — вижу рядом с Риткой какого-то расписного красавца.
Да еще в сомнительной жилеточке с люрексом, похожей на женскую. Завела его в комнату, притащила подругу на кухню:
— С ума сошла? Зачем тебе такой молодой?
— Да это я для тебя привела!
Аж захлебнулась от возмущения! Гости принесли бутылку рома и двести граммов колбасы. Мы посидели, выпили, разговорились. Оказалось, Боря просто не успел переодеться после концерта. Известный мим, настоящий талантище, наш Марсель Марсо. Выступает с ансамблем Александра Броневицкого: и самостоятельным отделением, и между песнями Эдиты Пьехи. Прощаясь, новый знакомый придержал мою руку: «Можно я вам позвоню?»
Я разрешила.
Рита прекрасно знала о моем подавленном состоянии. Конечно, и представить не могла, что привела мне мужа! Просто думала отвлечь от тоскливых мыслей. Но таким красавцем, как Борис Дмитриевич, трудно было не заинтересоваться. Мы начали встречаться, и прошло совсем немного времени, как сказала отцу: «Папочка, можешь возвращаться в семью! Я, кажется, успокоилась».
Через пару лет на отдыхе в Сочи Боря заявил:
— Вернемся в Ленинград, сыграем свадьбу.
— Ты что? Зачем?
Ухаживал Борис прекрасно. Всегда привозил какие-то сувениры из бесконечных заграничных поездок-гастролей, ежедневно звонил.
Но свадьба? У меня и мысли не было о новом замужестве. Боря даже немножко обиделся. Я объяснила ему:
— Да как только в ЗАГСе увидят нашу разницу в возрасте, сразу начнут смеяться.
— А если не начнут?
— Учти, если хоть кто-то улыбнется, тут же уйду!
Муж до сих пор любит вспоминать эту историю: никто не улыбался! И второго февраля 1973 года мы сыграли свадьбу. Папы на празднике не было: он уже сильно болел, перенес инсульт. Помню его внимательный изучающий взгляд на Бориса, когда приехали к нему домой знакомиться.
«Папочка, ну как?» Отец кивнул утвердительно — понравился. И он словно передал меня в надежные руки: в том же году его не стало...
И Наташа Борю полюбила. Хотя они разные: моя дочь всюду опаздывает, а муж пунктуальный. У него тоже от первого брака была дочка, чудесная Марина. Красавица, выпускница театрального института. К сожалению, ее мать страдала алкоголизмом и эта зависимость передалась Марине. Она очень рано умерла от панкреатита.
Мы с Борей часто расставались: оба уезжали на гастроли, а они в то время длились месяцами. И каждая встреча оказывалась долгожданным свиданием. Может, поэтому так легко и незаметно друг к другу притерлись. Если мог, муж обязательно приезжал ко мне на гастроли, даже на Дальний Восток.
А в первый раз нагрянул в Горький. Никто из девчонок его еще не видел, когда возвращались в гостиницу после «Сирано», он прошел вперед, а наши актрисы ему в спину: шу-шу-шу. Одобрительно! Я Борю не ревновала. «Ревнилка» кончилась в предыдущем браке. Да он и повода не давал: всегда звонил, очень внимательно ко мне относился. И относится!
В театре зарплаты ерундовые, а вот Боря в своем ансамбле хорошо зарабатывал. Мы решили купить машину. Поднакопили, и я дрожащими руками отнесла в кассу, как сейчас помню, три тысячи рублей. Научилась водить и несколько десятилетий браво рулила. Однажды попала в аварию: меня подрезал автобус, оторвало фару.
А мне Борю встречать! Звоню автослесарю, знакомому Пилецкого:
— Томик, помоги!
Он смеется:
— С ума сошла? Куда суешься со своей развалюхой в калашный ряд — у нас в гараже только «Волги»!
А мне и на «Запорожце» нормально: тюх-тюх-тюх! Только несколько лет назад руль бросила — слишком страшно стало на дорогах. А так любила полихачить!
Лишь в конце восьмидесятых я наконец узнала, от кого во мне решимость и бесстрашие, которые время от времени проявляются. Заскучав без работы — ролей в театре не давали, кино не снимали, — нашла затертую литографию — портрет некой Луизы Кессених.
Кто, думаю, такая? Стала выяснять. Оказывается, это моя прапрабабушка! И в Германии даже есть общество, которое занимается Луизиной биографией. Потому как личность была выдающаяся: пытаясь разыскать воевавшего мужа, переоделась в мужское платье и поступила в прусский уланский полк. Сражалась с Наполеоном, получила железный крест за доблесть, потеряла на войне руку. Уйдя в отставку, открыла в Петербурге знаменитый танцкласс.
А год назад в театр пришел молодой человек: «Татьяна Львовна, есть разговор, который не оставит вас равнодушной». И дарит мне бинокль, выпущенный другим моим родственником — знаменитым оптиком Иваном Урлаубом!
Рассказывают, что в его пенсне ходил сам Чехов.
Мои предки были незаурядными людьми, думаю, от них мне передалось упорство, неугомонность и стремление не останавливаться на достигнутом. Вот и стараюсь жить полной жизнью, не оглядываясь на возраст. Так, в 1998 году я участвовала в юбилее режиссера Яна Фрида, у которого снималась сразу в трех фильмах — «Зеленая карета», «Прощание с Петербургом» и «Сильва». Дочь Алена перетащила Фридов в Германию, там и проходили юбилейные вечера. Вместе со мной на них выступали Клара Лучко, Алла Ларионова, Элина Быстрицкая. С последней вышла смешная история. На одном из выступлений — а мы проехали по нескольким немецким городам — ее номер поставили в самом начале, чем Быстрицкая как настоящая звезда была очень недовольна.
Исправились: на следующем концерте выступление запланировали под занавес. Но стояла жара, и артистка пришла в страшное возмущение, что ей приходится так долго ждать своего выхода! Человек она своеобразный.
Вот уже тридцать лет каждое лето мы с Борей проводим под Псковом, в двадцати километрах от Порхова. Раньше сажали картошку, но теперь на грядки уже не хватает сил. Деревенька совсем опустела, старый дом приходится каждый год подновлять. Но рядом лес, речка, есть у кого купить парное молоко, которое так любила в детстве внучка Лизонька. Раз ехали с ней, еще маленькой, с речки через село, я говорю Борису: «Давай заедем в церковь, а то что за басурманство — девчонка живет некрещеной!»
Зашли в собор и окрестили ребенка. Боря стал Лизе крестным отцом. Ни у Наташи, ни у ее тогдашнего мужа разрешения не спрашивали. Вот еще глупости!
Отношения с дочкой у нас дружеские. Наташа росла прехорошенькой, мне предлагали попробовать ее в кино. Я отказывалась. Вокруг удивлялись: «Что вы за мамаша такая странная?!» Но я чувствовала, что нет у дочери актерского призвания, равнодушна она к нашему делу. Наташа окончила факультет английского языка, много лет проработала гидом, выросла до менеджера. Сегодня у нее своя турфирма — полмира уже объездила.
Лиза родилась во втором браке дочери. С первым мужем-одноклассником она, как я предсказывала, быстро рассталась.
А Лизин отец Юра Андреев был коммунистом, служил в органах и вряд ли легко согласился бы на крещение дочери: в советские времена церковные обряды совершали втайне, иначе у семьи могли начаться неприятности. Впрочем, отношения с зятем у меня сложились прекрасные — и сегодня созваниваемся, хотя у дочери давно уже третий муж. Юра всегда называет меня «лучшей тещей Советского Союза». А я каждый раз обязательно у него спрашиваю: «Гордишься Лизонькой? И правильно делаешь!»
Она действительно чудная девочка, очень талантливая. Унаследовала дедушкины гены, пошла в породу Урлаубов и прекрасно рисует. Сегодня Лизоньке уже тридцать шесть. Она окончила Мухинское училище, работает в Русском музее.
Внучка зовет меня Таточкой. Когда-то моя первая свекровь, Елизавета Ивановна Пилецкая, запретила Наташе называть ее бабушкой — только Елизаветой. Мне это понравилось! Так что и я — Таточка. Да и какая я бабушка, если на сцене прыгаю?
Кошмар, как летит время! В 1946 году, только окончив хореографическое училище, я снималась в легендарной «Золушке»: танцевала на балу. Мне специально сшили голубое парчовое платье. Несколько лет назад, когда эту картину решили раскрасить, журналисты поинтересовались, как я к этому отношусь. Ответила, что отрицательно, — в те годы уже снимали цветные фильмы, если режиссер предпочел черно-белую пленку, это было его решение. Спустя время получаю газетку, читаю: «По счастью (!) оказалась жива Татьяна Пилецкая, ассистент режиссера, ей уже девяносто девять лет в обед, но она помогла составить палитру картины».
И рядом кадр из раскрашенного фильма, где я в том самом платье, только цвет его — розовый. Обхохочешься!
В прошлом году у меня сошлось сразу три юбилея: восьмидесятипятилетие, полвека на сцене и сорок лет нашей семейной жизни с Борей. Театр, который в 1991 году был переименован в «Балтийский дом», устроил замечательный вечер. Под занавес директор пригласил публику: «Пожалуйста, выйдите на улицу, чтобы поприветствовать кресло Татьяны Львовны!» Дело в том, что рядом с нашим зданием в Александровском парке уважаемым режиссерам и актерам устанавливают именные чугунные кресла.
Вот и меня сочли достойной.
А в декабре прошлого года на гастролях в Таллине меня попросили провести творческую встречу в Центре русской культуры. На этот вечер заведующая отделом русской живописи местного художественного музея привезла хранящийся там мой детский портрет, написанный Петровым-Водкиным. Он так и называется — «Девочка с куклой (портрет Татули)». Последний раз видела эту картину, когда вместе с отцом, уже вернувшимся из лагеря, ходила в Русский музей на выставку Кузьмы Сергеевича. Вот только подписана она была как «Дочь рыбака». Папа даже пошел к директору музея: «На портрете — моя дочь. А я никогда в жизни рыбаком не был!» И вот в прошлом году мне вновь удалось прикоснуться к своему изображению!
Иногда удивляюсь: сколько всего выпало пережить, каких замечательных людей встречала на пути.
Неужели это со мной было? Но нельзя думать о возрасте и жить только воспоминаниями. Я написала уже три книжки. Не люблю, когда их называют мемуарами, это слово попахивает нафталином. Жить надо сегодняшним днем: всегда старалась так делать. В одном из моих стихотворений есть такие строки:
Так быстро время вскачь
несется,
Порой за ним и не угнаться!
Что делать? А бежать придется,
Хотя уже мне не семнадцать!
<...>
Опять промчался целый год,
Успела в сериале сняться,
И не устала от забот,
Все хорошо,
кругом шестнадцать!
Подпишись на наш канал в Telegram