«Люся, ну зачем ты так?» — шептал Андрей, гладя меня по волосам и лицу. Я чувствовала трепет его пальцев, нежность в голосе…
Театр сатиры был на гастролях в Чехословакии. После очередного спектакля ведущий актер местной драмы, оказывавший мне знаки внимания, пригласил поужинать в ресторанчике при театре. Устроились за столиком, ведем неспешную беседу, и тут в дверях появляется компания чешских актеров во главе с нашими Андрюшей Мироновым и Левой Оганезовым. Для них накрывают большой стол. Поднявшись с бокалом в руке, Андрей принимается что-то рассказывать, но заметив меня, на мгновение замолкает, рассматривая моего ухажера, и иронично вскидывает бровь. Позже, когда начинает звучать красивая медленная мелодия, Миронов встает и направляется к нам. Возле столика наклоняется так низко, что глаза оказываются вровень с глазами чеха. Выставив вперед лоб (будто сейчас боднет!), он спрашивает: «Вы не станете возражать, если я приглашу вашу даму и мою любимую женщину на танец?»
Мой спутник резко откидывается назад и непонимающе хлопает глазами. Довольный произведенным эффектом, Андрей поворачивается ко мне:
— Позвольте вас пригласить?
Я протягиваю руку, и мы выходим в центр зала. Танцуем, едва касаясь друг друга. Но в этих легких прикосновениях столько нежности, грусти и благодарности... Приблизив губы к моему уху, Андрей шепчет:
— Ты должна знать: то, что было, я не забуду никогда.
— Я тоже.
О наших отношениях знал весь театр, и когда вышла книга Татьяны Егоровой «Андрей Миронов и я», не раз слышала от коллег:
— Твоя книга была бы совершенно другой...
Я отмахивалась:
— Нет-нет, вряд ли когда-нибудь решусь.
И не решилась бы, если бы с каждым годом не росло число исповедей от «женщин Миронова», в которых он предстает совсем не тем Андрюшей, которого знала я: очень ранимым и одиноким, окруженным всеобщим обожанием и страдавшим от непонимания. Ни в коем случае не ставлю себе задачу кого-то опровергать: каждая женщина, которая была рядом с Андреем — долгое или совсем короткое время, — хранит свой образ, свое тепло, свои слова, свою нежность. И эта память достойна уважения.
В семидесятые годы прошлого века попасть в труппу Театра сатиры мечтал любой студент театрального вуза. В 1973-м избранниками судьбы стали я и мой однокурсник Саша Диденко. Худруки обычно ленятся ходить на дипломные спектакли, но в тот вечер в зале ВТО, где выпускники училища имени Щукина показывали три водевиля, собрались не только мэтры столичной сцены, но и их зарубежные коллеги. В Москве работал международный театральный форум, у его участников после просмотра очередного спектакля оставалось до банкета полтора часа свободного времени. Организаторы предложили гостям познакомиться с творчеством молодых актеров.
На первые два водевиля зал реагирует вежливыми аплодисментами, а наш — поставленный Владимиром Шлезингером — сопровождается взрывами хохота и овациями. Я играю горячую бразильянку, которая приходит к адвокату с необычной просьбой — станцевать с ней танго. Окна конторы юриста находятся напротив окон дома, где эта дама живет с мужем, который — вот беда! — к ней охладел. Нужно заставить супруга ревновать. Сначала адвокат всячески пытается увильнуть, но не на ту напал! Особый восторг у зрителей вызывает сцена, где бразильянка начинает снимать перчатки из плотной эластичной ткани: наступая на хозяина конторы под звуки страстного танго, она по очереди оттягивает зубами перчатку с каждого пальца, а потом отпускает. Раздается звук, похожий на выстрел, — бедный юрист вздрагивает и хватается за сердце. Тут появляется жена адвоката, следом за ней — муж бразильянки, которого играет Саша Диденко...
На поклонах наши мэтры хлопали с энтузиазмом, а зарубежные вообще неистовствовали: свистели, топали ногами, аплодировали, подняв руки над головой. За кулисами ко мне и Диденко подошла дама, отвечавшая в училище за показы выпускников в театрах:
— Плучек хочет взять вас обоих к себе. Через неделю показываете свой водевиль худсовету «Сатиры».
— Это правда?! — выдохнула я.
— Правда, правда. Еще Валентин Николаевич сказал: «Она будет играть у меня Сюзанну в очередь с Корниенко, а он заставит поволноваться Миронова».
На наш показ в Театре сатиры пришли не только члены худсовета, но и, кажется, вся труппа. Реакция была более сдержанной, чем в зале ВТО (да и с чего бы «сатирикам» отвешивать новобранцам комплименты), но нас с Диденко взяли. Сашу вскоре ввели на вторые роли в несколько спектаклей, а мне дали главную — в детской постановке «Пеппи Длинныйчулок». До моего прихода эту сорвиголову блестяще играла Наташа Защипина. Но в дни школьных каникул, в выходные ей приходилось давать два спектакля днем, а вечером выходить на сцену во «взрослом» спектакле — режим, что и говорить, просто каторжный. Сейчас, может, не совсем в тему, вспомнился легендарный персонаж театральной Москвы семидесятых-восьмидесятых годов — уборщица Детского театра тетя Маня. Ее изречения передавались из уст в уста. Приведу одно, выданное в дни школьных каникул. Провожая недовольными взглядами перешагивающих через швабру актеров, тетя Маня ворчала: «У-у, артизды! Загримуются с утра и ходють, как говны!»
Наташа искренне обрадовалась, что теперь будет играть Пеппи со мной в очередь, помогала ввестись в спектакль. И вот премьера. В зале — Плучек с женой Зинаидой, Пельтцер, Папанов, Васильева, Ширвиндт, Миронов, Мишулин, с которым мы сразу прониклись взаимной симпатией. Спартачок был единственным, кто забежал ко мне в гримерку перед спектаклем: «Люсенька, не волнуйся! Ты прекрасно справишься!»
Отыграла премьеру на одном дыхании. Направляюсь к служебному входу, навстречу бросается вахтерша: «Люсечка, что тут сейчас было! Плучеки выходят из лифта, Зинаида Павловна аж захлебывается от восторга:
— Какую замечательную девочку мы взяли! Просто чудо!
А я ей говорю:
— У меня тут мама Люси сидит — ждет дочку.
Так Плучек подошел к твоей маме, поцеловал ей руку и говорит:
— Большое вам спасибо за дочь!»
Оказалось, мама прорыдала весь спектакль. Зал хохотал, а она плакала. От гордости за меня и от того, что чувствовала себя передо мной виноватой. Не верила ведь, что поступлю в театральное: «Да таких люсь там — по тысяче на место! Артистка погорелого театра!»
Вступительные экзамены на актерские факультеты совпадали с выпускными в школе. Из Калуги, где жила наша семья, до Москвы электричка шла больше трех часов. По пути туда я повторяла басни и стихи, которые должна была читать перед приемной комиссией, возвращаясь домой, готовилась к очередному экзамену в школе. Если не успевала на последнюю электричку, ночевала на вокзале (маме врала, что осталась у новой подружки). Утром умывалась, чистила одежду в привокзальном туалете, садилась на первый поезд до Калуги и прямо с перрона — в школу.
В том, что стала студенткой Щукинского, тоже вижу промысел судьбы. Ведь могла поступить и в Школу-студию МХАТ, и в ГИТИС. С этими вузами у меня связаны забавные истории. В первый я отправилась не абы как, а с рекомендацией, написанной коллегой по драмкружку. Он хвалил мои способности и просил знакомую — уже студентку Школы-студии — прослушать меня и поправить где надо. Адресата я нашла в общежитии. В комнате стояли четыре железные кровати. На одной из них, не подавая признаков жизни, лежало необычайно длинное тело, заканчивающееся большими ступнями. Моя репетитор вместе с еще одной студенткой уселись на кровать у окна:
— Давай.
Набрав в грудь воздуха, выдала во весь голос:
— «Что смолкнул веселия глас? / Раздайтесь, вакхальны припевы!»
— Тсс! — зацыкали девушки. — С ума сошла? Ицыкович разбудишь, — кивок в сторону тела, которое не отреагировало на мою декламацию даже легким шевелением. — У нее последние дни страшный мандраж был, а сегодня уже точно сказали, что берут в Театр сатиры. Вот и отсыпается.
Забегая вперед, скажу, что с Таней мы крепко подружились. Когда я пришла в «Сатиру», она отработала уже четыре года. Плучек брал Ицыкович с прицелом на графиню в «Безумном дне, или Женитьбе Фигаро», но потом, видимо, передумал и отдал роль Вере Васильевой. Но Таня сыграла в театре много других ролей, которые до сих пор помнят зрители. Одна ее Люська в «Беге» чего стоила. Ицыкович-Васильева, безусловно, одна из самых блистательных актрис театра и кино, ей подвластны любые жанры. Но Таня еще и удивительный человек: глубокий, мудрый, добрый, очень верный и снисходительный в дружбе. Именно она была наперсницей, и моей, и Андрюшиной, в период наших с ним близких отношений. Но рассказ об этом впереди, а пока вернусь в общежитие Школы-студии МХАТ.
— Вообще-то читаешь ты неплохо, — похвалила студентка. — Но понимаешь, так читают все. Попробуй прочесть задумчиво, с грустью.
Я попробовала, и девушки новый вариант одобрили. Через пару часов, стоя перед приемной комиссией, начала скорбно декламировать «Вакхическую песнь» Пушкина. На третьей строчке была остановлена экзаменатором:
— Скажите, пожалуйста, а вы знаете, кто такой Вакх?
Ну откуда мне в своей Калуге было это знать?! Детская отмазка сама слетела с языка:
— Я все время помнила, а сейчас вдруг забыла.
— Вакх, деточка, это бог вина и веселья.
— Поняла! Можно сначала?
Получив добро, прочла так, как до репетиции в общаге.
— Ну вот, другое дело, — похвалила экзаменатор. — На редкость быстро схватываешь.
Вышла из аудитории, ругая про себя студенток: «Вот сволочи! Из-за вас чуть не провалилась!»
Успешно преодолев три тура, я дошла до экзаменов, но вдруг был объявлен дополнительный тур, который оставил меня за бортом. Потом сведущие люди просветили: просто на мое место в Школе-студии пришлось взять кого-то с «мохнатой лапой».
С ГИТИСом решилось гораздо быстрее. Перед вторым туром я и Стасик Садальский, с которым мы успели подружиться, оказались в разных десятках. Наша пошла первой. Я начала читать комиссии басню «Свинья в габардине», с которой в других вузах имела безусловный успех, но здесь меня тут же остановил мужчина, сидевший в центре стола. Выдававшаяся вперед нижняя челюсть делала его лицо суровым, даже мрачным.
— Достаточно. Что у вас есть еще? Стихи? Читайте.
И через полминуты — опять:
— Достаточно.
То же самое с прозой. Внутри меня уже все бушует: «Посмотрите-ка, ничего ему не нравится! Не с той ноги, что ли, встал?!» Вдруг слышу:
— Подойдите сюда. Так. А теперь улыбнитесь как можно шире.
— Зачем?
— Хочу посмотреть ваш прикус.
И тут меня прорывает:
— Я вам не конь на рынке, чтобы зубы показывать!
Конечно, мне указали на дверь. В гневе вылетаю из аудитории — Стасик тут как тут:
— Ну сто там? Давай рассказывай!
Послушав, Садальский хватается за голову:
— Какая зе ты дура! Это зе мастер был, который курс набирает, и фамилия у него Конский! Хоть бы другое сравнение подобрала, а то — «конь на рынке»!
Вот так и получилось, что Стасик с его отнюдь не безупречным прикусом и легкой шепелявостью стал студентом ГИТИСа, а я нет. О чем нисколько не жалею.
В конце выпускного курса меня пригласили сниматься в кино. «Северная рапсодия» — веселый музыкальный фильм с песнями, танцами и счастливым концом. Однако мне во время съемок частенько бывало не до смеха. В фильме есть сцена, где я оказываюсь на льдине с медведем. Все происходит якобы на Крайнем Севере, но снимали в Ялте. Покрасили белой краской большой валун, лежащий в море недалеко от берега — будто это ледяная глыба, и отвезли меня туда на лодке на пару с медведем. На звере, само собой, никакого намордника, а вместо поводка — незаметная прочная леска, которую мне намотали на руку. Только дрессировщик сел в лодку, чтобы отчалить, мишка рванул к нему, потащив меня за собой. Еще пара метров, и я в полном северном обмундировании свалилась бы в воду и пошла ко дну. К счастью, утомленный жарой косолапый перестал рваться и прилег. Можно снимать, но почему-то не видно вертолета, на борту которого находится отважный летчик Ладейкин в исполнении Лени Куравлева. Он должен спасти мою героиню.
Машина нависает над «льдиной» только через час. Из вертолета бросают веревочную лестницу, и Леня, который панически боится высоты, начинает спускаться. На середине лестницы тяжелый сапог, отороченный собачьим мехом, запутывается в веревке, и я отчетливо вижу дикий страх на лице Куравлева. Однако надо вести диалог (они в картине, надо сказать, были еще те!), и я, светясь лучезарной улыбкой, выдаю:
— Иван-царевич?
— Иван Петрович, — бурчит Леня.
Дальше следуют его реплика «Как вы сюда попали?» и мой ответ «Гналась за Жар-птицей!» Но Куравлев, пыхтя, продолжает сражаться с сапогом и молчит. Прихожу ему на помощь:
— А как я сюда попала?
На что Леня выдает матерную фразу, которая в переводе на литературный звучит как «А кто тебя знает?»
Будто компенсируя мои страдания, судьба в этой киноэкспедиции преподнесла мне подарок — встречу с Шавкатом Газиевым. Театр киноактера, в котором играл Шавкат, был в Ялте на гастролях, мы жили в одной гостинице и как-то столкнулись в коридоре. Это была любовь с первого взгляда. Вскоре он стал моим мужем.
На фоне безмерного счастья померкло даже ЧП с волосами. После очередного съемочного дня гримерша Панна спросила: «Когда мы из тебя последний раз блондинку делали? Две недели назад? Корни уже отросли — надо подкрасить». Щедро намазав пергидролем все волосы (не только корни!), она натянула мне на голову полиэтиленовый мешок. Уже через пять минут кожа начинает гореть, но я терплю. Панна спохватывается через полчаса: «А чего это ты такая красная? Ой, и мешок горячий! Прямо пар идет. Беги к раковине!» Опускаю голову под холодную струю — сразу становится легче. Только смотрю: вода не уходит. В раковине — гора какой-то пакли. Батюшки-светы, так это ж мои волосы! Глянула в зеркало, а там пацан с «ежиком» в сантиметр. Так коротко меня даже в садике не стригли. У гримерши — истерика: «Что делать? Завтра на съемочную площадку, а косы приплести не к чему!» Пришлось Панне трудиться всю ночь, сооружая накладку.
С кино мы как-то выкрутились, но мне через пару недель на сбор труппы в Театр сатиры! Пришлось покупать у спекулянтов парик — синтетический, с жуткими локонами. Прекрасно помню, что читала во взглядах коллег: «Боже, какая пошлость! И девицу с таким чудовищным вкусом взяли в наш театр?!» Правда потом, когда рассказала, что стала жертвой кинематографа, сочувствовали.
В конце первого сезона молодые артисты показываются худсовету в роли, которую хотели бы сыграть. Я весь год грезила Сюзанной. Выбрала две сцены — с графом и Фигаро, которые перед показом должна была пройти с Ширвиндтом и Мироновым. Отказаться они не имели права, но и желанием, мягко говоря, не горели. Шура, с которым мы были знакомы еще по Щукинскому, где он преподавал, в конце концов нашел время, а Андрей всячески отлынивал. Но правило есть правило, и вот он стоит передо мной со скучающе-страдальческой миной:
— Скажите, Люся, зачем вам это надо?
Задыхаясь от обиды, иду в атаку:
— Вы что, отказываетесь? Так и скажите!
— Нет-нет, что вы... Просто хочу понять, зачем это вам.
— Сытый голодного не разумеет!
— Теперь ясно. Давайте репетировать.
Показ прошел отлично, но роль Сюзанны я получила только через несколько лет, когда Ниночка Корниенко отправилась в декретный отпуск. После ее возвращения играли Сюзанну по очереди.
После дебюта в «Женитьбе Фигаро» долго не решалась выйти из театра. На улице дежурили фанатки Миронова, от которых можно было ждать чего угодно. Корниенко они и машину гвоздем царапали, и подъезд гадостями исписывали. Натянула косынку до самых бровей и бочком-бочком мимо. Вдруг слышу: «Люська, стой!» Замираю на месте, боясь обернуться. «Люська, ты молодец!» — продолжает тот же голос. «Да, молодец! — подхватывают другие. — Все нормально! Хорошо сыграла!» Слава богу, можно жить спокойно...
Меня всегда поражало, как менялись эти девицы-оторвы в присутствии Миронова: тихие голоса, робкие обожающие взгляды, смех как звон колокольчика. Андрей вообще действовал на женщин завораживающе. Не устояли перед его чарами и большинство актрис Театра сатиры. Сколько раз слышала: «Ах, сейчас с Андрюшей в лифте ехала! Какой же он красавец, и как ему к лицу новый голубой джемпер!»; «Иду по коридору, а там Андрюшей пахнет, его одеколоном. Я даже поплыла — голова закружилась...» И все это с придыханием, с закатыванием глаз. Недоумевала про себя: «Ну чего так обмирать-то? Да, актер талантливый, но как мужчина... Мне, например, совсем другой типаж нравится».
Мое неучастие во всеобщем обожании сильно задевало Андрея. При любом удобном случае: столкнувшись в коридоре или когда стояли рядом за кулисами в ожидании выхода на сцену — он непременно затевал игривый разговор.
— Люся, а вы все время губу так делаете?
— Как?
Андрей зажимал свою нижнюю губу и натягивал на нее верхнюю.
— Нет, не всегда.
— А я всегда. Но все равно у нас с вами много общего, не находите?
Чаще всего Миронов начинал с вопроса:
— Люся, почему вы меня так ненавидите? Что я вам такого сделал?
— С чего вы взяли, что ненавижу? Отношусь ровно, по-дружески.
Андрей брал меня за локоток и переходил на интимный шепот:
— Ну отчего же только по-дружески?
Я роняла холодно:
— Андрей Александрович, что это с вами? Угомонитесь.
Миронов прекратил свои атаки лишь после того, как узнал, что я вышла замуж и жду ребенка. Правда, не упустил возможности — на пару с Плучеком — поязвить по поводу моей новой фамилии (я поменяла девичью на фамилию мужа): «Ну какая же вы теперь Люся, если Газиева? Стоит подумать и над сменой имени. Например Гузель. А? Как вам?» Подколки в свой адрес сносила молча, но когда Андрей решил пошутить над именем моего ребенка, не спустила.
— Вас можно поздравить с рождением сына? — спросил он.
— Да. Спасибо.
— И как назвали?
— Таир.
— А почему не Каир?
— Каиром я назову, когда рожу от вас! — зло парировала я.
Андрей растерялся: хотел пошутить, а получилось — оскорбил материнские чувства.
С Шавкатом мы разошлись. Сыну не было и года. Расстались по моей инициативе. Семейный союз дал трещину, когда еще ходила беременной. В Театре киноактера из-за отсутствия ролей мужа перевели на четверть ставки, в кино не приглашали, но вместо того чтобы искать работу, которая могла бы прокормить семью, он целыми днями решал шахматные задачи и кроссворды. А я, с токсикозом, моталась по Москве: утром в театр — на репетицию, оттуда — на Пресненский машиностроительный завод, где вела драматический кружок, потом снова в театр — на спектакль. В редкие выходные участвовала в сборных концертах. Домой приползала едва живой, а там меня ждала очередная сцена ревности: «Почему так долго? Пока ты где-то мужикам глазки строишь, я тут с голода подыхаю! В доме — шаром покати, ничего не приготовлено». Я не из тех, кто смолчит. Начинался скандал, пару раз Шавкат поднимал на меня руку. Терпела, потому что считала: ребенок должен родиться в полной семье. Да и идти было некуда. Жили мы в однокомнатной квартире мужа, а полученную мной от театра комнату в коммуналке сдавали.
После рождения сына в образе жизни Шавката ничего не поменялось. Днем он смотрел телевизор и сидел за шахматной доской, по вечерам принимал на кухне друзей, для которых выставлялось последнее, что было в холодильнике. Я человек не жадный, гостеприимный, но когда ты кормящая мать и тебе все время хочется есть, а есть нечего...
Как ни удивительно, но при такой жизни молока у меня было — залейся. Сказала патронажной сестре:
— Выливать рука не поднимается.
— Да вы что? Это же такая ценность! Я прикреплю к вам женщину, у которой совсем нет молока. Ее муж будет приезжать утром и вечером.
Спустя несколько часов на пороге появился молодой офицер:
— Спасибо, что согласились помочь. Сколько я буду вам должен?
Только открыла рот, чтобы сказать «Денег не нужно. Приносите что-нибудь из еды: булочки, творог», — Шавкат тут как тут:
— Нисколько!
Быть в долгу офицер не захотел — регулярно поставлял банки с компотом, который через неделю я уже видеть не могла. Молока по-прежнему оставалось очень много, и патронажная сестра прикрепила ко мне еще одну малышку — дочку студента-кубинца. И Шавкат опять махал руками: «Денег не надо! Какие счеты между своими? Мы же дружественные страны, наши народы — братья!»
Подкармливала меня только Таня Разумовская, с которой мы подружились на съемках «Северной рапсодии», где она работала художником по костюмам. За месяц до появления на свет моего Таирчика Танюша родила дочку от актера Назарова. Юра был женат, уходить из семьи не собирался, но Таню и маленькую Вареньку всячески поддерживал. Узнав про мои рекордные «надои», подруга взмолилась:
— А нам молока давать не сможешь? Я совсем пустая.
— Могу. Уже троих кормлю, но все равно остается. Только, если можно, передавай мне что-нибудь вкусное и питательное.
— Конечно!
За молоком приезжал Юра, и каждый раз не с пустыми руками — то с большим куском пирога, то с отварной курочкой. Спустя несколько лет Таня родила от Назарова еще одну дочь — Марфу, но и после этого он остался в семье, в которой было трое законных детей.
Раздражение и обида на Шавката росли с каждым днем. И когда театр выделил мне однокомнатную квартиру, переехала туда вдвоем с Таиром. Муж не возражал. Больше года мы не общались. Но однажды, придя за сыном в детский сад, я услышала: «Мама, у всех детей есть папы. А у меня что, вообще его нет?» От этих слов и грустного взгляда Таира сердце готово было разорваться. Стала думать, как наладить общение ребенка с отцом. И придумала. Звоню Шавкату:
— Знаешь, у меня завтра вечером концерт, а Таирчика оставить не с кем. Может, посидишь с ним?
— Хорошо, — не слишком охотно соглашается Газиев.
Никакого концерта, конечно, нет, но я встречаю бывшего мужа уже в пальто: «У нас много детских книжек, кубики, конструкторы — найдете, чем заняться».
На улице осень: холодно, промозгло, но я четыре часа брожу вокруг дома, сижу на скамейках в сквере. Возвращаюсь затемно. Чтобы не стучали зубы, отогреваюсь в подъезде у батареи и впархиваю в квартиру, сияя улыбкой: «Ах, какой был концерт! Как нас принимали! А у вас все в порядке? Чем занимались?»
Фокус с концертом пришлось проделать несколько раз, прежде чем бывший муж стал сам вызываться погулять с сыном, сходить с ним в кино. Таир и Шавкат общались все теснее: проводили вместе выходные, ездили в Подмосковье рыбачить и кататься на лыжах, летали к бабушке в Душанбе. Сын больше не чувствовал себя обделенным, чему я была безмерно рада. Дети не должны страдать из-за того, что отношения родителей не сложились.
В театре я о том, что происходит в семье, не трубила. Конечно, в курсе были Спартачок и Таня Ицыкович, но оба не из болтливых. Андрей о том, что я развелась, узнал только года через два. И сразу возобновил свои ухаживания. Я просила его угомониться и выбрать другой объект.
Крепость пала во время гастролей в Новосибирске. В тот вечер мы с соседкой по номеру Ниной Феклистовой были на посиделках в полулюксе, который занимали Шура Ширвиндт и Миша Державин. Вдруг входит Андрюша. В руке — бокал с виски. Этот забугорный напиток — страшный дефицит, но Миронов его где-то достает. Исключительно для личного пользования, потому и приходит в гости не с бутылкой, а с бокалом.
— Всей честной компании — привет!
— Милости просим к нашему шалашу!
Андрей усаживается рядом на диване и, повернув голову, смотрит на меня в упор. Ширвиндт комментирует:
— Цирковой номер — Олег Попов гипнотизирует петуха.
Никак не отреагировав, Миронов продолжает дырявить взглядом мою щеку. А когда Шура принимается рассказывать очередную байку, склоняется к уху и шепчет:
— Нет, все-таки, Люся, за что вы меня так ненавидите?
Делаю вид, что не слышу. Через полчаса начинаю прощаться. Андрей тут же вскакивает:
— Я вас провожу.
— Не нужно меня провожать, — говорю я, удаляясь.
На следующий день актеры, у которых вечером не было спектакля — Ширвиндт, Державин, Миронов, Таня Ицыкович, — давали концерт в Академгородке. Вернулись ночью, и тут же в нашем номере раздался телефонный звонок. Ответила Нина. «Нет, я не понял! — громыхал в трубку Шура. — Мы, видите ли, им торт привезли, а они даже чай не удосужились приготовить. Давайте быстро сюда!» Спать хотелось смертельно, но если не пойти, подвыпивший Ширвиндт будет трезвонить до утра. Пришлось одеваться и тащиться на верхний этаж. Только разложили торт по тарелкам — звонок. Шура уходит в комнату, где стоит аппарат, и возвращается со словами:
— Люся, тебя Андрей к телефону.
— Меня? Зачем?
— Иди. Поговоришь — узнаешь.
Беру трубку:
— Алло.
— Люся, добрый вечер.
— Добрый.
— Вы не могли бы зайти в мой номер?
— Зачем?
— Я вас очень прошу.
— Что случилось?
— Понимаете, мы были на банкете, и там нас так обкормили, что мне не по себе. Поверьте: я действительно неважно себя чувствую.
— Ну что я могу вам посоветовать, Андрей Александрович? Примите лекарство. И спокойной ночи.
— Но Люся...
— Андрей Александрович, я вам не слабительное! Всего хорошего!
Ох, как же Миронова это задело! Мало того что снова отказ, да еще в такой издевательской форме. Потом он это «слабительное» мне не раз поминал.
Вечером следующего дня большая группа актеров «Сатиры» была приглашена в местную театральную студию — посмотреть спектакль и сделать профессиональные замечания. После первого акта Миронов взмолился: «Ребята, вы замечательно играете, но давайте на этом закончим. Мы очень устали». Студийцы тут же Андрея, Нину Корниенко и меня под белы рученьки — и в комнату за сценой, где накрыт стол. После пары тостов я хотела потихоньку уйти, но Андрей, видимо постоянно державший меня в поле зрения, перехватил у двери:
— Люся, вы куда? Останьтесь еще ненадолго — поедем вместе.
— Ну ладно. А где Нина?
— Наверное, уже в гостинице — у нее голова разболелась.
В такси предусмотрительно села рядом с водителем и всю дорогу чувствовала, как Андрей гипнотизирует мой затылок. Только машина остановилась у гостиницы, буквально вылетела из салона — и бегом к лифту. Вышла на своем этаже, а в коридоре — темнота. Только дежурная лампочка тускло мерцает. Попыталась вспомнить, какая дверь по счету моя. Четвертая? Пощупала пальцами табличку — нет, дальше. В это время открылись дверцы лифта и оттуда выскочил Миронов. Налетел на меня как вихрь, схватил за руку и потащил в конец коридора, к своему номеру. Втолкнув внутрь, запер дверь, а ключ бросил за шкаф.
Взглянула ему в лицо — и не на шутку испугалась: глаза бешеные, ноздри раздуваются. Села на край дивана и, кое-как уняв нервную дрожь, гневно засопела:
— Ой, как интересно у нас получается... Просто чудно... Ключик-то из-за шкафа достать придется...
Андрей стоял рядом со мной и молчал.
— Немедленно откройте дверь! — вскочив, тут же получила легкий толчок в плечо и плюхнулась обратно на диван. — Андрей Александрович, прекратите сейчас же! Вы что себе думаете?!
Миронов приложил палец к губам:
— Чи-чи-чи... Люся, успокойся. Я сейчас кофе сделаю.
В голосе — мольба, глаза из бешеных вдруг сделались кроткими и несчастными. И я почувствовала себя виноватой: «Чего над мужиком издеваюсь? Если бы у меня перед кем-то обязательства были, тогда понятно, но я же свободна...» Однако когда Андрей вернулся с кофе, продолжила в прежнем тоне:
— Значит, я так понимаю, ключ мы доставать не собираемся? Ну что ж... Где у вас можно принять душ? Там?
Решительным шагом направилась в ванную и шарахнула дверью так, что посыпалась штукатурка. Вышла, завернувшись в большое полотенце, так же решительно дошагала до кровати и упала на нее:
— Можете приступать.
— Люся, ну зачем ты так? Не надо... — шептал Андрей, гладя меня по волосам и лицу. Я чувствовала трепет его пальцев, бесконечную нежность в голосе... Не откликнуться на это было невозможно.
На гастролях трудно что-то утаить, поскольку все толкутся на одном очень ограниченном пространстве. Впрочем, Андрей и не думал ничего скрывать. И я не раз перехватывала ревнивый взгляд Тани Егоровой. Вскоре после возвращения Театра сатиры в Москву Ларисе Голубкиной пришло письмо со штемпелем Новосибирска. Якобы от горничной гостиницы, где жила труппа. О его содержании мне рассказал Андрей:
— От имени всего коллектива выражалось возмущение поведением артиста Андрея Миронова и артистки Людмилы Гавриловой, которая проводила в номере вышеназванного кумира страны ночи напролет... Это дело рук Егоровой.
— Думаешь?
— Тут и гадать нечего.
— А Лариса как к письму отнеслась?
— Она мудрая женщина. Пробежала глазами первые строчки, сказала
«Фу, гадость какая!» — и отдала мне: «Порви и выбрось».
Иногда я задавала себе вопрос: на чем держится брак Андрея и Ларисы? На страсти? Вряд ли. Скорее на уважении к личности и свободе другого. Это был брак-партнерство, в котором Андрею случалось чувствовать себя очень одиноким. Наши отношения тоже менее всего напоминали страстный роман. Мне кажется, Андрей с самого начала видел во мне друга, а физическая близость нужна была как гарантия полного доверия. В новелле «О золотом гвозде» из «Писем незнакомке» Андре Моруа описан случай, очень похожий на наш.
Конечно, Лариса не могла не знать о многочисленных увлечениях Миронова. И имена большинства подруг Андрея ей были известны. Но представить, что при встрече с ними Голубкина позволила бы едкую реплику или гневный, презрительный взгляд, просто невозможно. На ее лице в таких ситуациях читалось мудро-снисходительное: «Вы еще ищете, а я уже нашла».
Полагаю, о моем присутствии в жизни Андрея знала и его мама, которую он очень любил и так же сильно боялся. Андрюши уже не было в живых, когда на одном из торжественных обедов в ресторане ВТО я вдруг почувствовала чей-то пристальный взгляд. Обернулась и встретилась глазами с Марией Владимировной. Миронова смотрела на меня с интересом и одобрением. Помню, подумала тогда: «Если бы Андрей нас познакомил, мы могли бы найти общий язык».
С Андрюшей мы встречались на протяжении трех лет. Если долго не было спектаклей, где оба играли, информацию о месте и времени очередного свидания Миронов передавал через Таню Ицыкович-Васильеву. Или она заглядывала ко мне в гримерку: «Андрей ждет в машине. Давай быстрее, пока наши косяком после репетиции не пошли».
Иногда мы встречались на квартирах Андрюшиных друзей, иногда просто катались по Москве или ужинали в ресторане. Говорили обо всем на свете, плакались на проблемы, дурачились как подростки, хохотали. Со мной он будто сбрасывал оковы и позволял себе быть собой. Делился амурными победами, а я ловила себя на том, что совсем не ревную его к другим женщинам. Однажды, вернувшись из Ленинграда, Андрей, захлебываясь от восторга, стал рассказывать о новом увлечении:
— Люся, ты даже не представляешь, с какой женщиной я познакомился! Чудная, прелестная! А голос! Ее зовут так же, как тебя, — Людмила. Фамилия — Сенчина. Ты слышала хоть раз, как она поет?
— Богиня! — подхватила я Андрюшину восхищенную интонацию. — И что, до сих пор тобой не охвачена? Нужно срочно охватить!
Как же мы хохотали — до слез. Иногда я на него обижалась, но до ссоры между нами никогда не доходило. Сердиться на Андрюшу не было никакой возможности.
Он был в киноэкспедиции, и мы долго не виделись. Вернувшись в Москву, сразу позвонил:
— Можно к тебе заглянуть?
— Приезжай.
Звонок. Выхожу и вижу Андрея. В короткой дубленке нараспашку, прическа — волосок к волоску, глаза искрятся весельем. В руках — ни цветочка, ни тортика. Он и прежде подарками не баловал, но я относилась к этому снисходительно, а тут вдруг замкнуло: «Уж на какой-то знак внимания мог бы потратиться!» Стою, смотрю укоризненно и решетку, отделяющую дверь от лестничной клетки, не открываю. Его улыбка из веселой становится растерянно-просительной:
— Пустите?
— А зачем?
— Как зачем? Я соскучился. А ты?
— Допустим. Но где цветы, шампанское? Или ты считаешь, что сам по себе подарок?
— Люсь, ну перестань. Чего ты?
Открываю замок, разворачиваюсь и иду в квартиру. Андрей плетется следом. Садится на краешек стула:
— Знаешь, я решил совсем не пить.
Мне уже и его жалко, и за себя стыдно: «Ну чего взъелась-то?», однако сдаваться рановато, и я ворчу:
— Да? А я себе такого зарока не давала.
— Ты такая жестокая. Перестань, ей-богу.
— Ладно, на этот раз прощаю.
— А я уж испугался, что ты всерьез рассердилась, — облегченно смеется Андрей. — Люся, как же я соскучился!
Театр возвращался с гастролей. В самолете мы с Андреем сидели рядом. Когда я ушла в туалет, он дремал, но стоило опуститься в кресло, тут же открыл глаза и, взяв мою руку, стал нюхать.
— Ты чего это? — ошалела я. — Проверяешь, с мылом ли вымыла руки?! Вообще с ума сошел?
— Люсенька, успокойся, я же просто машинально, — чмок — в одну ладонь, чмок — в другую. — Ну не сердись, прости.
Страсть к чистоте у Андрея и в самом деле была какой-то гипертрофированной. Грязная посуда на столе, нечищеные ботинки, брошенная на стул рубашка вызывали в нем почти физическое страдание. Представить, что Миронов готовит себе супчик в раковине гостиничного номера, как делали многие на заграничных гастролях, невозможно. Он — кажется, единственный из всей труппы — ел в кафе и ресторанах. Даже супруги Плучек, экономя валютные суточные, питались в номере.
Дело было в Генуе, куда мы привезли «Клопа» по пьесе Маяковского. Узнав, что заселяется большая группа, повара ресторана при отеле устроили аврал: жарили, парили, пекли весь вечер. А в это время в номерах открывались чемоданы, где лежали электрические плитки и кипятильники, банки с тушенкой, пакеты с концентратами, гречка, пшено. Мишулин даже топленое молоко в стеклянных бутылках с собой возил — уверял, что только на нем получается отменная каша. Спартачок-то и стал героем нашего первого вечера в этом славном итальянском городе.
Я гладила брюки в бытовой комнате, когда в отеле вырубился свет. Почему — понятно: все наши включили электроплитки и сработал предохранитель. На ощупь добралась до двери, рядом с которой раньше заметила щиток, нашла тумблер, нажала — свет зажегся. Не успела вернуться к гладильной доске — опять погас. После четвертой попытки я сдалась: «Фиг с ними, с брюками! Надену что-нибудь другое. А коллеги, если хотят есть, пусть ставят у щитка театрального электрика!» Иду к номеру по темному коридору, а голодный народ уже в кучки сбивается, переговаривается между собой:
— Что делать? У меня крупа совсем сырая.
— Может, с администрацией отеля поговорить?
— Ага, поговори — мы отсюда мигом вылетим со своими плитками за нарушение пожарной безопасности!
Вдруг кто-то замечает: в щель под одной из дверей пробивается свет. Все сразу туда. Стучат. Дверь открывается, и в проеме появляется Спартачок — в семейных трусах с красными розами по черному полю, волосы всклокочены:
— Чего вам? А-а-а, интересно, на чем я тут кашеварю?! Ну смотрите.
Заглядываем в санузел, там в биде стоит спиртовка, а на ней кастрюлька, внутри которой что-то задорно булькает.
— Я вас всех перехитрил, — довольно улыбается Спартачок. — Вы электроплитки взяли, а я — сухой спирт. Поскольку его экономить надо, готовлю сразу и первое, и второе: и пакетик супа положил, и рису насыпал, и банку тушенки вывалил. Через минуту уже готово будет.
— Спартак, отложите, пожалуйста, немного Валентину Николаевичу, — попросила Зина Плучек. — Он очень хочет кушать.
Пришлось Мишулину делиться с худруком.
Шура Ширвиндт, вспоминая впоследствии генуэзский эпизод, рассказывал о нем так: «Открывается дверь — стоит цыган Спартак, горит костер, ржут кони...» Почему цыган, понятно — Мишулин часто говорил, что в нем течет кровь ромалов. А конями, наверное, были мы — голодные артисты ведущего театра.
В продолжение темы еды и ресторана расскажу еще один случай — уже московский. Андрей приехал ко мне на свидание после посещения стоматолога. Жаловался, что всю ночь не спал из-за зубной боли и страха перед дантистом. Потом, немного выпив, повеселел, раздухарился. Позвонил Грише Горину:
— Ты не представляешь, с кем я сейчас. Мне с ней так здорово, так хорошо, как, наверное, ни с кем не было и не будет.
Горин допытывался:
— Кто она? Кто?
— А я тебе не скажу, — смеялся Андрей. Но положив трубку, вдруг стал серьезным:
— Люся, ты молодая женщина и тебе нужно создавать семью, а я не могу... Понимаешь, моя жизнь уже сложилась, и...
Андрей будто просил прощения за то, что не может сделать предложение. Я слышала его виноватые интонации, но внутри — хотя с чего бы? — вдруг вспыхнула обида:
— А тебя за жениха никто и не держит!
Миронов дернулся, как от пощечины:
— Зачем ты так?
— Прости, сорвалось. Я все понимаю.
— Тогда давай поедем в ресторан — отметим нашу несостоявшуюся ссору.
— Давай.
Отправились не куда-нибудь, а в самое шикарное место Москвы — в Хаммеровский центр на Краснопресненской набережной. Там Андрей снова стал дурачиться:
— Люся, как ты думаешь, здесь можно бить посуду?
— Можно, но сильно не увлекайся, иначе до конца жизни не расплатимся.
Нас проводили к столику у стены, с трех сторон окруженному овальным диваном. Сели напротив друг друга, Андрей заказал закуски, горячее, десерт и свой любимый виски с сырными палочками. Напиток скоро принесли, но Андрюша к нему едва притронулся. Я что-то рассказывала, а он слушал. Потом вдруг, ни слова не говоря, поднялся со своего места, сел рядом со мной, положил голову на мое правое плечо — и тут же вырубился. Ела я, держа вилку в левой руке. Через два часа официант сочувствующе спросил:
— Может, его разбудить?
— Господь с вами. Как можно? Пусть спит.
Когда Андрей открыл глаза, было около полуночи.
— Выспался, мой хороший?
— А я что, долго спал?
— Почти три часа.
— Бедная девочка, как же ты терпела? Я же все плечо тебе отдавил!
— Ничего, своя ноша не тянет.
— Ты хотя бы поела?
— Да, не беспокойся. Справилась левой рукой.
— А я во сне так проголодался!
Андрюша ел, а я смотрела на него, подперев щеку рукой. В этот момент мы меньше всего были похожи на любовников. Скорее на сестру и брата.
Нам было хорошо вдвоем, и мы, наверное, еще долго продолжали бы встречаться, если бы я не влюбилась. Да так, что просто крышу снесло. И в кого? В Сашу Диденко, которого знала почти пятнадцать лет и который как мужчина не вызывал во мне никаких эмоций! Более того, он и как актер мне не очень нравился. Если слышала: «Как замечательно Диденко играет!», фыркала «Да ладно вам!» И вдруг влюбилась. В одну минуту. Насмерть. До этого момента я могла много и долго рассуждать о любви, но сейчас спросите, что это такое, — не отвечу...
Бригада во главе со Спартаком Мишулиным должна была давать концерт в каком-то поволжском городе. Накануне отъезда вдруг выясняется: в репертуаре произошла замена и один из постоянных членов нашей бригады остается в Москве. Спартачок в панике: что делать? Потом ему приходит идея попробовать Диденко:
— Вот в этот номер его введем, и в этот... Саша талантливый парень, схватывает быстро — справится...
Я еще, помню, поворчала:
— Ну если никого другого нет, пусть едет.
Билеты нам с Диденко достались в одном купе спального вагона. Сначала мы всей бригадой посидели у Спартачка, потом разбрелись по своим местам.
— Люсек, а давай шампанского рванем? — предложил Диденко. — Спать все равно не хочется.
— Давай.
— Тогда я сбегаю в вагон-ресторан.
Выпили шампанского, потрепались о том о сем — и Сашка полез на свою верхнюю полку. Я лежу на нижней и вдруг понимаю, что меня тянет к нему, как никогда и ни к кому не тянуло. До истерики. Встала и вышла в тамбур. Вдруг свежий ветерок и сигарета меня охладят, успокоят? Только успела прикурить, появляется Сашка: тоже не спится ему. Постояли, подымили, вернулись в купе. Через полчаса — все по новой. Вижу, что и он мается. Но ведь не может такого быть — мы же друг друга сто лет знаем! Так не бывает. Маялись, маялись, а потом сдались.
В эту ночь я впервые узнала, что такое страсть. А наутро мне будто поменяли глаза: смотрела на Сашу и внутри все заходилось от восторга: «Какой же он красавец! Какая фигура! А глаза, улыбка! Почему я раньше не замечала?!» Вечером во время концерта любовалась из-за кулис: «Божественно играет! Этот жест рукой — просто что-то невероятное!»
В театре первой, кто заметил во мне перемену, оказалась Таня Васильева: «Подруга, что это с тобой? Глаза сверкают, улыбка — от уха до уха. Ты, часом, не влюбилась? Можешь не отвечать — вижу, что да».
Андрея я теперь избегала. Увидев в буфете, тут же разворачивалась. Если после спектакля в гримерке раздавался телефонный звонок (никто, кроме Миронова, звонить не мог), пулей вылетала за дверь и мчалась вон из театра. Дома заставляла врать маму, обожавшую Андрея, что меня нет. Если все же мы сталкивались в коридоре и Миронов спрашивал, сможем ли встретиться вечером, мямлила, отводя глаза:
— Извини, но у меня дела.
— А когда ты будешь свободна?
— Не знаю.
Так продолжалось месяц, может, и больше. А потом Андрей отловил меня в буфете:
— Люся, вы нужны мне на два слова. Пойдемте ко мне в гримерную.
Пришлось идти. В гримерной Миронов сел напротив и, глядя мне прямо в глаза, спросил:
— Ты влюбилась?
— Да, — не отводя взгляда, призналась я.
— Я его знаю?
— Нет, Андрюша, ты его не знаешь, — мечтательно улыбнувшись, покачала я головой.
Конечно, он скоро узнал, с кем у меня роман. Миронов и раньше не слишком жаловал Сашку, а теперь к прежним чувствам добавились недоумение и ревность. Во взглядах, которые Миронов бросал на Диденко, я читала: «И что же в тебе есть такого?»
Наша с Сашкой жизнь была сродни американским горкам. Мы страшно ругались, потом сладко мирились, расходились-сходились. Андрей положение на моем личном фронте тщательно отслеживал. Перед началом «Трехгрошовой оперы» стоим за дальним задником, Миронов в темноте берет меня за руку:
— Как у нас дела?
— Хорошо.
— Я рад.
Через неделю — та же «мизансцена» и тот же вопрос:
— Как дела?
— Неважно.
— Так я завтра позвоню?
— Конечно.
Звонит на следующий день, а мы с Сашкой уже помирились. И бедной маме опять приходится врать, что меня нет дома.
Мы с Диденко уже несколько лет были мужем и женой, когда на моем дне рождения, совпавшим с зарубежными гастролями «Сатиры», Андрей произнес тост: «Я хочу выпить за Люсю, за ее красоту, талант и чудесный характер. За Люсину маму — женщину удивительной доброты и мудрости. За замечательного сына Таира и вообще за всех близких ей людей, — сделал паузу и добавил: — Не считая заезжего гусара, — перехватив мой укоризненный взгляд, грустно улыбнулся. — Я пошутил».
Спустя несколько дней мы танцевали под медленную красивую музыку и он прошептал уже мне одной: «Ты должна знать: то, что было, я не забуду никогда».
Я тоже не забуду ни нашей дружбы, ни нашей нежности. Как не забуду и горестную минуту, когда вышла на сцену рижского театра, чтобы сказать зрителям: «Спектакль «Женитьба Фигаро» не может быть продолжен...»
За девять лет до этого, в 1978 году, Театр сатиры был на гастролях в Ташкенте. И там Андрей стал жаловаться на головную боль. Он был очень терпеливым. Можно только догадываться, какие адовы муки ему приходилось переносить из-за воспаленных, похожих на огромные фурункулы лимфоузлов, но окружающие этого не знали. Андрей даже страдальческой мины себе никогда не позволял. И вдруг за кулисами во время перерыва между сценами с участием Фигаро и Сюзанны слышу:
— Люся, у меня что-то так голова болит.
Начинаю легонько массировать шею и затылок:
— Так лучше, Андрей Александрович?
— Да. Родину продам за эти пальчики, родину продам.
Через минуту мы опять на сцене, и Миронов, как всегда, легок, искрометен, весел. Вылетает за кулисы — и сразу становится ко мне спиной: «Люся, помогите». Снова делаю массаж.
Спектакль мы сыграли, а ночью у Андрея поднялась температура. Вызвали «скорую», которая увезла его в больницу с подозрением на менингит. Диагноз не подтвердился, а истинную причину головных болей установили уже потом московские врачи: аневризма сосудов головного мозга. Можно было сделать операцию, но узнав, что после нее есть риск остаться «овощем», Андрей отказался. Доктора предупредили: «Помните, что вы живете с гранатой в голове, которая может взорваться в любой момент. Постарайтесь не нагружать себя, особенно — эмоционально». Нашли, что посоветовать! И кому? Миронову, который на каждом спектакле выкладывался по полной. Но девять лет Господь ему еще подарил...
В тот августовский вечер 1987 года я не была занята в спектакле, Сюзанну играла Нина Корниенко, и когда кто-то предложил мне билет на концерт в Домском соборе, с радостью согласилась. На первых же звуках органа закрыла глаза и не открывала до самого конца. Выйдя из собора, направилась в гостиницу, но неожиданно для себя вдруг развернулась и пошла к театру. За кулисами увидела Машу Миронову.
— Машенька, а ты что тут делаешь?
— Пришла спектакль посмотреть.
— Ты же его уже много раз видела.
— Да, но сегодня вдруг захотелось. Мы с мамой здесь в санатории отдыхаем, и я вот приехала.
Идет сцена, где Сюзанна дает Фигаро пощечину. Андрей стоит лицом к нашей кулисе. И вдруг его черты каменеют, а слова «Бей меня, бей меня, любимая...» звучат со страшным надрывом. Я понимаю: так не играют. Так живут, умирают, но не играют. Будто не видя ничего перед собой, Андрей делает несколько нетвердых шагов в сторону, хватается за декорацию, к нему подбегает Ширвиндт — и уносит со сцены.
За кулисами Андрюшу укладывают на столик для реквизита. Он шепчет: «Жить, надо жить» — и теряет сознание. Занавес открыт, на сцене пейзанки. Их розовые парики, размалеванные лица выглядят так фальшиво, так пошло на фоне того, что происходит сейчас за кулисами. Меня охватывает ужас: «Чем мы занимаемся? Какое это имеет отношение к настоящей жизни и смерти?» Вслух прошу: «Закройте кто-нибудь занавес!»
Закрывают, но зрители остаются в зале. К ним должен кто-то выйти, но кто? Все — в панталонах, камзолах, дурацких париках. И только я — в строгом костюме. Иду к щели в занавесе, наперерез бросается секретарь парторганизации театра Борис Васильевич Рунге:
— Люся, подождите! Может, все еще продолжится?
Резко вырываю руку из его пальцев:
— Ничего уже больше не продолжится.
В зале стоит звенящая тишина, которую нарушает мой голос: «Наш спектакль продолжаться не может, потому что Андрею Александровичу Миронову стало плохо. Театр приносит вам свои извинения».
Произнесла и стою. Ноги будто свинцом налились. Смогла уйти за кулисы только когда весь зал, встав, начал аплодировать.
Поставленный в больнице диагноз «разрыв аневризмы, обширное кровоизлияние» не оставлял никакой надежды, но врачи все равно боролись за его жизнь. Два дня Андрей провел в коме...
В Москву его увозили ранним утром. В специальном микроавтобусе — завернутого в простыню и обложенного льдом. По всему маршруту к трассе выходили люди, бросали на дорогу цветы и провожали любимого актера аплодисментами.
Министерство культуры Латвии выделило два самолета, чтобы труппа Театра сатиры могла проститься с Андреем Мироновым. Двадцатого утром мы летели в Москву, а вечером уже возвращались обратно. Нужно было продолжать гастроли.
Спустя семнадцать лет мне пришлось пережить еще одну трагедию — в автокатастрофе погиб Саша Диденко. Мы уже давно не были мужем и женой, но оставались близкими людьми. Не будь той страсти, что нас свела, того накала эмоций, в котором постоянно пребывали, может, и прожили бы вместе до самой старости. Ведь той аварии тоже, наверное, не было бы...
В Театре сатиры я проработала тридцать восемь лет. Ушла в 2011 году. Сама. Просто надоело задавать худруку Шуре Ширвиндту один и тот же вопрос: «Будет для меня в этом сезоне что-то новое? Выхожу на сцену всего в двух спектаклях много лет — сколько можно?», слышать обещание «Все будет» — и ничего не получать.
К счастью, довольно удачно сложилась моя телевизионная судьба, которая началась с передачи канала ТВЦ «Настроение», где я была бессменной ведущей. Потом последовали роли в сериалах — главврача в «Земском докторе», секретаря брачного агентства в «Свахе», мамы Сергея Глухарева в «Глухаре», алчной домработницы Зыкиной в «Людмиле». В них я показала, какой разной могу быть, и сегодня жду новых интересных предложений. Еще жду, что мой любимый сын и не менее любимая невестка Женечка подарят мне внука или внучку. Но даже в статусе бабушки я не перестану быть женщиной, которая хочет личного счастья. Понимаю, что судьба вряд ли еще раз подарит мне такую дружбу, как с Андреем, и такую любовь, как с Сашей, но почему бы не помечтать, а?
Редакция благодарит за помощь в организации съемки салон «Театр Интерьера».
Подпишись на наш канал в Telegram