Помощи мне от сына не нужно. Хочу одного — чтобы Егор знал: я его люблю и горжусь им.
В моем фотоальбоме хранится снимок, где сыну два года. На оборотной стороне рукой его мамы написано: «Егор Михеенко». Фамилию Бероев Елена дала сыну через несколько лет после развода. Без моего ведома. Хорошо, хоть отчество Вадимович оставила. Могла поменять и его, поскольку люто меня ненавидит. Примерно с той же силой и страстью, как когда-то любила.
До прихода в Театр имени Моссовета в моей жизни много чего было. Учеба в Ленинградском государственном институте театра, музыки и кинематографии, работа в Красноярском и Рижском ТЮЗах, роли в кино. Еще студентом сыграл главного героя в короткометражке «Цвет белого снега», где моей партнершей была Марина Неелова. Следом — в двухсерийном фильме Иосифа Хейфица «Салют, Мария!» роль разведчика Андрея. В 1975 году на экраны вышла картина Родиона Нахапетова «На край света...», после чего меня стали узнавать на улицах. Не скажу, что пребывал от этого в восторге. Я с детства был очень замкнутым. Сегодня меня записали бы в аутисты, но в пятидесятые годы прошлого века этот термин был еще не в ходу. Я и в театральный пошел, чтобы научиться общаться с людьми, не бояться говорить, не зажиматься в присутствии посторонних.
Перед тем как приехать в Москву, я серьезно увлекся буддизмом. Пожил в дацане (у бурятов это нечто среднее между учебным заведением и монастырем), потом заинтересовался философией хиппи, тусил с «цветами жизни». И, естественно, пил и курил что ни попадя. Слава богу, не затянуло — сумел вовремя остановиться.
В Театр имени Моссовета был принят в середине семидесятых. На один из моих спектаклей пришла восемнадцатилетняя Елена Бероева, все звали ее Лялей. Мы познакомились, пошли гулять. На другой день снова встретились, опять бродили по улицам. И так в течение месяца. Я сильно простудился, а жил тогда один в деревянном доме с печным отоплением рядом с Театром Советской Армии. Некому ни печку затопить, ни чаю согреть, ни лекарство подать. Ляля стала настаивать, чтобы я переехал к ней: «Ты нас не стеснишь.
В трехкомнатной квартире мы сейчас вдвоем с бабушкой. Она очень добрая, вы подружитесь». Я пытался возражать, но Ляля поймала такси и перевезла меня к себе.
В их доме было много портретов моложавой красивой женщины. Но меня поразили не правильные черты, а взгляд — жесткий, недобрый. Заметив, что я рассматриваю снимки, Ляля обронила:
— Это моя мама.
— А где она?
— С отчимом в длительной командировке. Мама, как и ты, играет в Театре Моссовета. А отчим Леонид Почивалов — собкор газеты «Правда». Его отправили в Африку, мама тоже поехала.
С языка был готов сорваться вопрос: «А кто твой отец?», но внутренний голос подсказал, что лучше оставить его при себе. Во всяком случае, пока.
Телефильм «Майор Вихрь» я не смотрел и актера Вадима Бероева не знал. Несмотря на то, что его обожала вся страна и совсем недавно, в начале семидесятых, он сыграл немало ролей на сцене Театра Моссовета. Это потом, когда я стал расспрашивать коллег о своем тесте, много интересного услышал о нем от Фаины Георгиевны Раневской и Леонида Васильевича Маркова. Великие актеры и замечательные люди, подарившие мне свое расположение... Для Раневской не существовало ни чинов, ни авторитетов. Директора театра она называла не иначе как «задумчивый ...». Причем напрямую с ним никогда не общалась. Я был свидетелем такой сцены: в гримерку входит директор, топчется на пороге.
Фаина Георгиевна, не глядя на него, обращается к своей костюмерше: «Милочка, вы не знаете, что здесь делает этот задумчивый ...?» Реакции объекта убойной характеристики я не увидел — прыская в кулак, быстро отвернулся. А когда позже присмотрелся, понял: дать более точное определение просто невозможно! Однажды Раневская и еще совсем молодой Геннадий Бортников застряли в служебном лифте. Сидели несколько часов. На свободе узников встречал весь коллектив во главе с директором. Бедолага, ожидая разноса от Фуфы, даже голову в плечи вжал. Но той было не до него, она заявила своему «сокамернику»: «Гена, мы так долго пробыли наедине, что вы просто обязаны на мне жениться!»
Бездарей Раневская терпеть не могла, а к Вадиму относилась с огромной нежностью. Уважала его и любила.
Бероев был партнером Фаины Георгиевны в «Дядюшкином сне» и «Странной миссис Сэвидж». Выводил ее под руку на поклоны, за что в театре получил шутливое прозвище Фуфовоз.
В последних спектаклях Бероев играл с трудом. Мучили страшные боли, стали отказывать ноги — ему разрешили выходить на сцену в войлочных ботинках. Вадим Борисович знал, что его дни сочтены: диагноз «цирроз печени» не давал шансов на выздоровление. Наверное, врачи могли бы немного продлить его пребывание на этом свете, но Бероев не хотел ложиться в больницу. Продолжал играть и... выпивать.
В начале декабря 1972 года он все-таки оказался в больничной палате. А двадцать восьмого, за три дня до Нового года, его не стало. Вадиму было всего тридцать пять. Раневская очень горевала.
В своем дневнике она записала: «Любимый актер, прекрасный Вадим Бероев погиб. Роль Сэвидж отдала Орловой...» Фаине Георгиевне предлагали других партнеров, но она отказалась, не представляя, как будет играть спектакль без Бероева. На одной из стен крошечной квартирки Раневской висели фотографии людей, которых она любила. Был там и портрет Вадима. А в доме его бывшей жены и дочери не было. Как не было разговоров о нем и даже мимолетных упоминаний...
Сейчас Ляля охотно делится воспоминаниями об отце, его единственное сохранившееся письмо опубликовано ею в нескольких изданиях. А Эльвира Павловна незадолго до смерти приняла участие в передаче «Чтобы помнили...», посвященной Бероеву. Поведала зрителям, как они познакомились, поженились, как радовались рождению дочери.
И ни слова о том, что после развода навсегда закрыла перед бывшим мужем дверь.
Почему имя Вадима Бероева для Эльвиры и дочери долгое время было табу? Вероятно, она хотела вычеркнуть его из памяти из-за чувства вины. Но скорее, ее угнетало общественное мнение. Очень многие считали, что ранний уход Бероева был напрямую связан с тем, что он не находил в самом родном человеке ни любви, ни поддержки, а потом и вовсе оказался лишен семьи и дома.
В той же передаче Леонида Филатова принимала участие Маргарита Терехова, она сыграла с Бероевым в нескольких спектаклях. И сказала, умница, очень правильные слова: «Он все воспринимал спокойно. Он никогда не реагировал <...>. Но <...> внутренний могучий стержень в нем, конечно, был.
Но когда мы видели одно за другим его разочарования в людях, когда не оправдывались его ожидания, когда происходили какие-то невероятные обломы и когда, наконец, этот алкоголь злосчастный, который столько гениев из нашей среды унес... Понимаете? <...> Учитель наш Анатолий Иванович Баранцев нам рассказывал, как он застал на гастролях, как Вадик выковыривал из себя «торпеду». Я вспоминаю «торпеду» Высоцкого... самую знаменитую. И с Олегом Далем, когда мы вместе снимались, он по дням считал, когда это... Ну, таких людей нельзя «торпедами» удержать в жизни. Их любовью только можно удержать. Понимаете?»
Ляле было всего четырнадцать, когда отца не стало, а развелись родители много раньше — дочка только пошла в школу.
Возможно, она и была привязана к отцу, но скрывала это. В первую очередь от матери, которая наверняка с раннего детства давила на дочь как мощный пресс, держала в полной зависимости. Для меня неудивительно, что и Эльвира, и Ляля заговорили о Вадиме одновременно. Время прошло, многие из тех, кто знал историю Бероева и его жены, отправились в мир иной. Чувство вины притупилось. На мой взгляд, конкретный расчет, касающийся Егора, в этих «светлых воспоминаниях» явно просматривается. Он тогда только начинал свою карьеру. Поскольку ни мама, ни бабушка большой славы как актрисы не добились, присутствие в биографии знаменитого «майора Вихря» было очень кстати. Я ни в коем случае не хочу умалить дарование сына. Он творческий человек, настоящий актер — не деланый...
Вскоре после моего выздоровления мы с Лялей отправились в ЗАГС. Инициатором официального оформления отношений была она. Думаю, кроме любви, которая нас связывала, для такой решимости у Ляли была и другая причина — она хотела вырваться из-под материнского пресса. Обрести свободу.
Сейчас не вспомню: написала Ляля маме, что выходит замуж, или поставила перед фактом, когда та с мужем вернулись из Африки. Но что теще я с первого взгляда категорически не понравился — это определенно. Да, собственно, и не мог понравиться. Бруновская хотела в зятья богатого, прилизанного, чистенького мальчика, которого ждет блистательная карьера на дипломатическом или каком другом, не менее престижном поприще. И вдруг — бывший хиппи, у которого в Москве ни кола ни двора и которому все атрибуты благопристойной жизни по фигу.
А Ляле мое хиппарство нравилось.
Еще до возвращения матери и отчима она как-то повела меня в «Березку». Были такие магазины, где заграничные товары продавались на «чеки», которыми государство расплачивалось с советскими гражданами, работавшими за границей. У любого первый раз попавшего в это отечественное эльдорадо разбегались глаза. А я вещизмом не страдал, потому остался к заграничным тряпкам совершенно равнодушен. Но Ляле так хотелось доказать свою любовь, что отказаться значило оскорбить ее в лучших чувствах. Предоставил выбор ей. И Ляля купила ярко-зеленые штаны и сабо. Ни то, ни другое я ни разу не надел. Куда делись штаны — не знаю, а сабо храню до сих пор. Как напоминание о состоянии сумасшедшего счастья и радости.
В память о минутах, когда нам было так хорошо рядом друг с другом.
Думаю, теща с ходу начала бы решительные действия по организации нашего развода, но Ляля ждала ребенка. И он, для соблюдения моральных норм, должен был родиться в полной семье. Прекрасно помню, как в первый раз увидел сына. Черные, торчащие дыбом волосики, большие, чуть раскосые глаза. И совершенно осмысленный взгляд! А еще от него исходил свет. Прожив шестьдесят с лишним лет, знаю: такой свет исходит только от людей, зачатых в любви...
Маленьким Егорка часто болел. Обычно Ляля справлялась с лечением сама, выполняя назначения педиатра, но однажды его все-таки пришлось положить в больницу. Он кричал весь день, и к вечеру, когда я вернулся с работы, Ляля едва держалась на ногах.
Отправил жену спать, а сам ходил по комнате и качал Егора. Ближе к утру разбудил Лялю: «Давай вызывать «скорую». Мне кажется, ему хуже». Приехала бригада и увезла нас в Филатовскую больницу, где немедленно назначили антибиотики.
Сейчас Ляля рассказывает, что ее вырастила бабушка со стороны матери, а Егора — уже сама Эльвира. Дескать, самым лучшим, что есть в ней и сыне, они обязаны этим двум замечательным женщинам. По поводу Лялькиной бабушки спорить не стану. Она действительно была чудным человеком. Добрым, мудрым. Очень любила своего мужа. До такой степени, что не хотела хоронить его прах, — урна так и стояла в ее комнате. Мы с бабулей дружили, и в отличие от тещи она понимала: Лялька со мной счастлива.
Муж Эльвиры по отношению к зятю держал полный нейтралитет и в семейные дрязги не вмешивался. А их становилось все больше. Бруновскую во мне раздражало буквально все: как одеваюсь, как независимо держусь в любом обществе — даже самых знаменитых и заслуженных. Что читаю, с кем дружу. Как-то в Москву приехал мой друг-американец, мы были знакомы еще с питерских времен, когда я учился в ЛГИТМиКе, а он в Ленинградском университете собирал материалы для диссертации. Узнав, что мы встретились в Москве, посидели в кафе, Эльвира потребовала:
— Немедленно прекрати с ним всякие отношения. Не надо дружить с американцем!
— Но почему?
— Не задавай глупых вопросов: общаясь с ним, ты бросаешь тень не только на себя, но и на всю нашу семью.
И на репутацию Леонида Викторовича в том числе. Не забывай, что он работает в органе ЦК КПСС!
И на репутацию, и на орган мне было плевать. Я продолжал общаться с кем хотел.
О том, какой я несносный, отвратительный тип, мать прожужжала Ляле все уши. Но она продолжала меня любить. И тогда Бруновская сменила тактику. Стала водить меня в какие-то компании, знакомить с готовыми на все девицами. Думаю, она намеренно меня подпаивала, надеясь, что прыгну к кому-нибудь в постель. Я ее замыслы видел насквозь, но на «светские рауты» иногда все же ходил. Было интересно, странно и смешно наблюдать за людьми из окружения тещи. За их манерами, стремлением казаться умными, значительными — этакими «сливками общества».
Я вообще был очень любопытен к жизни, но никогда в этом любопытстве не переступал черты. Не изменял ни себе, ни своей любви к Ляле.
Видимо поняв, что планы дискредитировать меня в глазах дочери безуспешны, Эльвира на какое-то время устроила мне едва ли не бойкот. При проживании в одной квартире это было затруднительно, но у нее получалось. Здоровалась сквозь зубы, строила брезгливые гримасы и презрительно фыркала. Меня это в силу здорового пофигизма не слишком задевало, а вот Лялька сильно переживала. Возможно, даже пыталась поговорить с матерью, убедить, чтобы та изменила отношение ко мне. Только ничем хорошим эти разговоры закончиться не могли — Эльвира и после замужества Ляли старалась всячески сохранить свое безраздельное влияние на дочь.
Летом я с театром уехал на гастроли, а когда вернулся, в квартиру меня не пустили.
Выставив на площадку заранее собранный чемодан, теща заявила:
— Все, ты здесь больше не живешь.
— Могу я хотя бы поговорить с Лялей и увидеть сына?
— Нет!
Вышел на улицу, топчусь возле подъезда. Вдруг выбегает Ляля: «Иди к Катьке Дуровой, я договорилась, она тебя приютит!» — и шмыг опять в подъезд.
С дочкой Льва Константиновича Дурова Екатериной Ляля дружила еще со студенческих лет. Я пришел, меня приняли, выделили угол. Через пару дней понял, что стесняю хозяев, стал искать съемную квартиру.
И тут на счастье встретил товарища по ЛГИТМиКу и Рижскому ТЮЗу Алексея Кузьмина. Узнав о моих проблемах, он предложил:
— Переезжай ко мне и живи сколько хочешь!
— А супруга возражать не станет?
— Нет, что ты! Она моих друзей привечает.
Месяцы, что провел в семье Кузьминых, вспоминаю как едва ли не самое счастливое время в своей жизни. И от Алеши, и от его жены исходил необыкновенный свет. Нужно было видеть, как они смотрят друг на друга. Это было волшебство соединения двух бесконечно близких друг другу людей. Вечерами мы подолгу сидели на кухне, пили чай, разговаривали.
Прибегала маленькая Аичка, их дочка. Забиралась на колени к отцу, потом — к матери. У меня в такие моменты в горле вставал ком. Нет, я не завидовал — просто понимал, что у нас с Лялей и Егором таких минут не будет.
С женой и сыном я встречался на нейтральной территории. Иногда Ляля, убегая по делам, оставляла нас вдвоем. Мы гуляли, играли, дурачились. Егорка был очень ко мне привязан, скучал, если долго не получалось увидеться.
Коллектив театра был прекрасно осведомлен о ситуации, которая сложилась в нашей семье, и поделился на две части. Одна, состоявшая из подхалимов, приняла сторону тещи, другая сочувствовала мне. До конца дней буду за это благодарен Фаине Георгиевне Раневской, Леониду Васильевичу Маркову, Ире Муравьевой...
Ирина в театре держалась особняком, ни с кем особо не дружила, но когда поняла: еще немного — и свалюсь в глубочайшую депрессию, проявила ко мне искреннее человеческое участие. Мы долго бродили по Садовому кольцу, беседовали, и я чувствовал, как внутри все оттаивает. Спустя много лет случайно встретились с ней в Париже. Я вел там курсы повышения квалификации актеров, «внедрял» систему Станиславского. Была Пасха, и проходя мимо православного храма, вдруг увидел выходящую из него Муравьеву. Мы бросились друг к другу, расцеловались по-христиански, поговорили как старые добрые друзья.
Все, кто чего-то стоил в профессиональном и человеческом плане, Бруновскую, мягко говоря, недолюбливали. «Старики» не могли простить гибели Бероева, которого очень уважали и любили, молодежи претило ее высокомерие.
Вскоре после знакомства с Лялей я решил расспросить о Бруновской коллегу по театру Валентину Талызину. Услышал: «Знаешь, Вадим, она была очень красивой женщиной...» И все! Прекрасная актриса Талызина очень интеллигентно размазала ее по стенке.
Теща, после того как выставила меня за дверь, при встречах в театре даже перестала здороваться. И вдруг все переменилось. Эльвира сама отыскала меня за кулисами, поинтересовалась, где живу, как себя чувствую, а потом объявила: «Я узнала, что в Горьком есть замечательный хирург, который сможет восстановить фалангу на твоем пальце. Ты занимаешься пантомимой, руки — твой инструмент. Я уже созвонилась, рассказала, что травма старая, тем не менее врач берется. У него какая-то своя уникальная методика.
Даже ноготь на этом пальце будет». Мне бы насторожиться от такой заботы, а я обрадовался — еще в юности повредил руку, переживал по этому поводу — и, не подозревая подвоха, а испытывая даже чувство благодарности, решил отправиться в Горький.
Накануне отъезда ко мне подошла завтруппой, сестра актера Виктора Байкова, игравшего в «Кабачке «Тринадцать стульев» счетовода пана Вотрубу. Она была хорошей теткой, десятки раз могла нажаловаться на меня руководству (поводов хватало), но никогда этого не делала, потому что знала Бруновскую и очень мне сочувствовала. Но тут на нее, видимо, сильно надавили. Страшно смущаясь, не глядя мне в глаза, завтруппой попросила:
— Вадим, напишите, пожалуйста, заявление по собственному желанию.
Сказали, в Горьком вам придется провести несколько недель, а мы не можем долго держать в штате неиграющего актера.
Мне вдруг стало так жалко эту чудесную тетку и так стыдно за тех, кто заставил ее пойти на тяжкий для души поступок! Стараясь казаться беспечным, ответил:
— Конечно напишу.
Написал и уехал. А когда спустя пару месяцев вернулся в Москву, узнал, что Ляля подала на развод. Попросил объяснений. Ляля плакала: «Мама говорит, надо развестись... — уверяла, что по-прежнему любит меня, но не может противиться воле Эльвиры. — Давай сделаем, как она хочет. Выждем года два, а потом... Вдруг мама поменяет свое мнение и мы снова станем семьей?»
Я понимал тщетность таких надежд, но...
Кто-то поставит мне в вину, что не захотел бороться за жену и сына. Мол, надо было хватать обоих в охапку и бежать куда глаза глядят. Но я был безработным и бездомным. Обратно в театр меня, конечно, не взяли (не для того увольняли!), а чтобы снимать угол, нужны были деньги. В суд я не пошел. Зачем? Там все было решено заранее. Нас развели, Егора отдали матери.
Оставаться в Москве не было смысла, и я вернулся в Питер. Там у меня родители, крыша над головой, друзья. Поступил в аспирантуру родного ЛГИТМиКа, стал досконально изучать систему Станиславского, поставил со студентами несколько спектаклей. Актерство как таковое меня уже мало интересовало, но когда позвали в картину «Торпедоносцы», согласился.
Понравился сценарий и подобралась симпатичная компания: Родион Нахапетов, Алексей Жарков, Андрей Болтнев. Но прежде всего из-за серьезного гонорара. На аспирантскую стипендию в Москву не наездишься, а я старался бывать там как можно чаще. Очень скучал по Ляле и Егору.
Каждый раз, разговаривая с Леной по телефону или встречаясь, заводил разговор о том, что хочу их вернуть. В ответ слышал: «Ну ты же понимаешь, мама не даст, не позволит... Давай еще немного потерпим». «Немного потерпеть» Ляля предлагала и в последнюю нашу встречу. Я приехал в Москву на конференцию по пантомиме и сбегал к ней и Егорке, когда коллеги отправлялись в ресторан на товарищеский ужин. А спустя время, позвонив из Питера, услышал в трубке крик: — Не смей сюда больше звонить!
И показываться на глаза не смей! Будешь доставать, скажу мужу — и он тебе морду набьет!
Я оторопел:
— Мужу? Какому мужу?
— Моему! Который сейчас рядом со мной!
— Но ты же не можешь запретить мне разговаривать и видеться с сыном?
— Могу!
Наверное, и тут без тещи не обошлось — накрутила, убедила дочь, да еще и жених подвернулся. Но мне показалось, что в крике Ляли было больше самозащиты, а не агрессии. Словно она хотела сжечь мосты не только для меня, но и для себя.
Больше я не звонил. Понимал: такие «концерты», которые будут сопровождать любые попытки контакта, повредят сыну. А мой отец и звонил, и, бывая в Москве, пытался встретиться с внуком. Безуспешно. Папа всю жизнь проработал на высоких должностях в Смольном, был очень настойчивым, решительным человеком. Но в этом случае уперся в стену.
Мои родители познакомились еще до войны, когда учились в Ленинградском университете на финансово-экономическом факультете. Потом отец ушел на фронт, а семью мамы во время блокады вывезли в эвакуацию. Отец разыскал ее в Астрахани, приехал туда на несколько дней, женился, а когда закончилась война, перевез в Берлин, где остался служить в консульстве. Я родился в Германии, прожил там до четырех лет. В Ленинград семья вернулась в начале пятидесятых, но последствия блокады чувствовались во всем.
Она вошла в сознание и образ жизни петербуржцев. Помню, как и у мамы, и у бабушки полки на кухне, антресоли были забиты крупой и макаронами. А я привычку доедать все до крошки, видимо, получил на генном уровне. До сих пор не могу сухую хлебную корку в мусор выбросить.
Родители были очень разными людьми и должны были расстаться много раньше, но жили вместе ради меня. Развелись, когда сыну «стукнуло» двадцать. За всю жизнь отец лишь дважды использовал высокую должность в личных целях. Первый раз, когда картину «На край света...» с моим участием по Союзу пустили вторым экраном, а в Питере она шла в главных кинотеатрах с огромными афишами, второй — когда выхлопотал себе крошечную «однушку», чтобы прежняя квартира осталась жене.
После развода они общались редко. Но однажды мама вдруг почувствовала, что с отцом беда. Примчалась к нему, звонила, стучала. Никто не открыл. Тогда она вызвала слесаря, который взломал дверь. Отец лежал на пороге ванной. Еще дышал. «Скорая» увезла его в больницу, где он умер через несколько часов. Я крайне тяжело переживал его уход. Отец был очень близок мне по духу, жил по принципу: социальный статус — ничто, человек — все. Он честно делал свою работу, не лизал начальству задницу и не делал подлостей. Я безмерно благодарен за него судьбе. Когда умирала моя мама, Егор был уже совсем взрослым. И я осмелился позвонить, подумал: вдруг захочет увидеть бабушку, проститься с ней? Сын оборвал меня на полуслове: «Сначала поговори с мамой, а потом она, если решит, что это нужно, даст трубку мне». Через мгновение я услышал короткие гудки...
В одном из недавних интервью Ляля заявила: «Мне плевать на бывших мужей, они никогда мне не помогали. Ни один из них не интересовался сыновьями. Мой третий муж Юра Черкасов вырастил Митю. Свою судьбу я нашла только с третьей попытки». Я ничего не знаю о втором муже Ляли — том самом, которым она мне угрожала, отце ее младшего сына Дмитрия. Возможно, он действительно не интересовался ребенком и не пытался помочь. Но по отношению ко мне Ляля несправедлива. Когда у человека внутри неправда, он начинает ненавидеть того, кто заставил его чувствовать себя лгуном.
Долгие годы я брал на себя вину за то, что не общался с сыном. Егор очень любит маму, а Ляля ненавидит меня. Если бы я стал обвинять ее, сын еще больше бы отдалился. А я питал надежду, что однажды он захочет встретиться, поговорить, узнать про свои корни.
Несколько лет назад Егор побывал в Осетии, на родине деда Вадима. Вместе со съемочной группой. Пусть это было сделано по большей части ради рекламы, но теперь он хотя бы знает «бероевскую» часть своей родословной. А ветвь «Михеенко» для него — белое пятно. Между тем это ведь не просто информация «к сведению». Это знание своих сил, своих генетических болезней, своих нераскрытых талантов наконец.
Я так ждал, так надеялся на нашу встречу, что однажды в телевизионном эфире неожиданно для себя самого сказал, что она уже произошла. Меня пригласили на ТВ, очень туманно объяснив тему передачи. Я решил, что речь пойдет о театре «Терра мобиле», который создал, возглавлял в течение нескольких лет и который был известен по всей Европе. Но в самом начале съемки ведущий подсаживается ко мне и проникновенно-сочувствующим голосом произносит:
— Мы знаем, что вы очень давно не виделись со своим сыном...
А у меня с языка само собой слетает:
— Почему же?
Два дня назад он ко мне приезжал.
Повисает пауза. Смотрю ведущему в глаза и вижу панику. Потом ему говорят что-то в наушник, парень бормочет: «Ну ладно», уходит подальше и забывает обо мне до конца передачи.
Полтора года назад одна из газет опубликовала заметку о том, что я перенес несколько инсультов, инфарктов и нуждаюсь в срочной дорогостоящей операции. Это было правдой, но заголовок «Егор Бероев бросил тяжелобольного отца» меня взбесил и довел до очередного сердечного приступа.
Слава богу, благодаря жене Ольге и врачам я и в этот раз удержался на краю. Пока был прикован к постели, вздрагивал от каждого звонка: «А вдруг это Егор?» Нет, я не боялся разговора с ним, а ждал его. Хотел успеть рассказать правду о расставании с Лялей и как пытался присутствовать в жизни сына. Что это не я его бросил, а меня вышвырнули. Он не позвонил. Тогда я написал Егору большое сообщение на страничке в «Фейсбуке*». И опять — молчание. Может быть, Егор его по каким-то причинам не прочитал? Я не могу уйти из этого мира, оставшись виноватым в глазах сына. Если Егор не захотел прочесть то, что я написал, может быть, прочтет внучка? Она уже не будет такой зашоренной — как всякий человек, существующий в ситуации умалчивания. Пусть над ней не висит «страшное семейное предание» о таинственном и плохом деде, который бросил ее папу еще в младенчестве.
С правдой — всегда проще.
Сейчас я счастлив тем, что живу на свете. Что всегда оставался в ладу со своей совестью, никогда не был холуем и не пасовал перед подонками. Несмотря на то, что за это мне пришлось два года провести на зоне. Пара «мажоров» приставали на улице к девушке. Я вступился. Завязалась драка. Поскольку на той стороне было численное преимущество, мне досталось больше. Но судили не их, а меня. Я был так наивен, что верил: следователь разберется и правда восторжествует. Однако нашлись свидетели, которые утверждали, что драка спровоцирована мной, что это я ни с того ни с сего набросился на прохожих и стал их «зверски избивать».
Среди авторов лживых показаний были люди, которых я знал и даже считал приятелями. Когда читал материалы дела и увидел фамилии «очевидцев», мне стало плохо. Вызвали «скорую». Милиционерша визжала: «Он притворяется! Для него разыграть сердечный приступ ничего не стоит! Он артист!»
Вскоре после освобождения я встретил на улице одного из свидетелей. Он страшно смутился, пряча глаза, начал бормотать, что его заставили. А потом вдруг пригласил на свой концерт. Я ответил, что знать его не знаю и вижу первый раз. Могу себе позволить не общаться с типами, которых не уважаю. У меня в друзьях только те люди, которые мне интересны и которым интересно со мной. На равных общаюсь и с местными бомжами, и с университетскими профессорами, и с большими бизнесменами.
Много лет за плечами, но, как я писал в одном из своих стихотворений: «Мы только смотримся как йети (лохматы, стары и небриты), но жизнь, я верю, не допита, пока в душе мы те же дети...»
Оглядываясь назад, я думаю, что моя судьба, несмотря ни на что, была счастливой. Ведь в ней был театр танца и пантомимы «Терра мобиле», который я организовал со своими учениками. Мы выступали на родине и почти во всех странах Европы. Принимали участие в фестивалях, всевозможных форумах. Если заканчивались деньги, могли сыграть прямо на городской площади. И никто не считал это зазорным. В людях, которые заняты настоящим творчеством, пафос отсутствует. Поставив театр на ноги, я стал параллельно преподавать актерское мастерство — сначала в Питере, затем в Англии, Франции, Швеции. В Италии меня по сей день называют «легендой школы».
Примерно год назад «Терра мобиле» прекратил свое существование. Театр, особенно площадной, не имеющий постоянной прописки, — живое существо. Видимо, пришло его время. Но я счастлив, что он был в моей судьбе. Многие актеры, играющие в театрах Европы, называют меня своим учителем. И я продолжаюсь в них — талантливых, умных, благодарных.
А разве не счастье видеть на экране сына? Радуюсь его таланту и упорству. Последним своим качеством Егор точно обязан деду — моему отцу. Не будь у сына упорства, разве смог бы он научиться так кататься на коньках и стать звездой шоу «Ледниковый период»? От меня у Егора — способности к живописи, поэзии и увлечение бодибилдингом. Очень надеюсь, что когда-нибудь он увидит мои картины, прочтет то, что я написал.
Сочинения под псевдонимом «Дима Керусов» легко найти в Интернете. Вот одно из них:
Мы стали старше, стали бережней
К своим желаниям безрадостным...
И очутились — не поверишь мне —
В пространстве, что зовется старостью...
Мы стали старше и заботливей
К мгновеньям жизни проживаемой...
Скупее и неповоротливей —
Мы стали старыми, дружище мой...
И завершая путешествие
Лекарствами и витаминами,
Лишь вспоминаем сумасшествие,
Которым юность веселила нас.
Если Егор читал что-то из написанного мной, он должен был понять, что я совсем не тот, каким ему меня нарисовали. Не подлец, не лгун и не предатель. Среди моих ранних стихотворений есть посвящения сыну.
Твой каждый крик, твой каждый стон,
Уже опробованный мною,
Как притяжение земное
Незыблем... предопределен.
...Я в предвкушеньи узнаю,
Как будет задeвать прохожих
Твоя лихая непохожесть,
Похожая на жизнь мою...
И в предначертанном судьбой
Я вижу тяжесть тех ночей,
Когда раздавленный, ничей —
Восторжествуешь над собой...
В поздних стихах и прозе нет ни слова о моем знаменитом сыне. Но про то, как я его люблю, как горжусь, Егор может прочитать между строк.
Подпишись на наш канал в Telegram