Группа «Оттепели» собралась отметить окончание съемок. Я принарядилась, подошла к режиссеру: «Здравствуйте, Валерий Петрович». Он посмотрел с удивлением: что за баба пристает? «Мне что, вас в ж... послать, чтобы вы меня наконец узнали?» — «Ой, Нина!» — рассмеялся Тодоровский.
— Нина Игоревна, пожалуйста, съездите на пробы к Тодоровскому, очень нужно, — с этой просьбой из моего актерского агентства звонили уже не в первый раз.
Но я все тянула:
— У меня спектакль. И завтра тоже не смогу — занятия со студентами.
Это было неправдой. Просто боялась, что в очередной раз откажут. К своим пятидесяти трем годам снималась я немного, фильмография совсем скромная. У меня огромный опыт неудачных кинопроб. Приходишь в съемочную группу — тебе улыбаются, обнадеживают, начинают с тобой выстраивать роль, пудрят мозги: «Все чудесно, мы вам позвоним», а потом исчезают. Когда прозвучала фамилия Тодоровского, я испугалась: получить отказ от такого режиссера очень обидно. Вот и тянула три месяца.
Наконец собралась с духом и в группу сериала «Оттепель» прибыла во всей красе: веки поблескивали серебристыми тенями, ресницы доставали до бровей.
Хотела понравиться Тодоровскому, но услышала от кастинг-директора Тани Тальковой: «Валерий Петрович страшно занят, дописывает сценарий, кинопробы проведет наш молодой режиссер Алеша Бобров».
Мне дали текст, привели к гримерше Ирочке. Она сказала: «Сейчас умоемся и все сделаем, как требуется по роли». С меня смыли мою блестящую красоту и отправили на площадку. В таких пробах я не участвовала давно: реплики подавал не режиссер из-за кинокамеры, а актер, который тоже пробовался. Это заставило поверить, что мероприятие серьезное. Но уходя, все же попросила Таню: «Пожалуйста, не морочьте мне голову — как только станет ясно, что не подошла, позвоните и честно скажите, чтобы спала спокойно».
Не успела добраться до дома — звонок Тальковой: «Ты утверждена на роль Регины Марковны, пятьдесят съемочных дней в Минске».
Сначала обрадовалась, а потом запаниковала. Позвонила очень близкому человеку — актрисе Театра имени Станиславского Наташе Павленковой:
— Я сейчас умру от ужаса — получила большую роль в фильме Тодоровского, а как ее играть, не представляю, ничего не умею, не знаю!
— Ты сможешь, — дала установку подруга.
Но до августа я жила в кошмаре, животный страх, что разочарую режиссера, накрыл с головой. Тодоровский не кричит, не ругает актеров, если что-то не получается, просто убирает роль из сценария.
Из «Оттепели» так исчезла пара-тройка персонажей вместе с артистами, которые их играли.
С Валерой мы увиделись только в первый съемочный день, когда на площадке по традиции разбивали тарелку. До этого были шапочно знакомы, меня представлял ему еще мой первый муж Женя Дворжецкий. Потом пересекались в Доме актера, на каких-то фестивалях: мы ровесники, так что тусовка у нас одна.
Съемки стартовали, и начались четыре счастливейших месяца моей жизни. Тодоровский собрал потрясающую команду. Я сразу нашла свою компанию. Курю как паровоз не только по роли, поэтому волновалась, с кем из актрис окажусь в вагончике. Заглянула в один, там сидит пожилая артистка из Минска, при ней точно не смогу затянуться сигаретой.
Открыла дверь второго, увидела Вику Исакову, игравшую жену главного героя.
— Вика, можно я буду у вас жить?
— Конечно.
— Но я курю.
— Я тоже.
На том и сошлись. Вскоре в нашем вагончике возникла Аня Чиповская. У нас со Щукинского училища нежнейшие отношения с ее мамой актрисой Олей Чиповской, хоть и учились на разных курсах. Для меня Анька не восходящая кинозвезда, а почти дочка. Вместе с ней играет в «Табакерке» Яна Сексте, которая тут же к нам присоединилась. Когда Яна рассказывала, как в свободное время работает больничным клоуном — поднимает настроение тяжелобольным детям, — у всех слезы стояли в глазах, горло перехватывало.
Еще Сексте страстная болельщица, надо видеть, как она смотрит по телевизору футбольные матчи: это что-то, не влюбиться невозможно.
В перерывах между съемками мы много говорили о книгах. Кстати, «гламурная красотка» Чиповская начитана так, что ей позавидует и студент филфака. Я оказалась среди родных людей. К нам на огонек заглядывал Мишаня Ефремов, с которым дружим еще с института, — добрый, ответственный, широкой души человек. И чудесный Паша Деревянко. Он, как и я, начинал работать после ГИТИСа в РАМТе. Паша не только изумительный артист, но и большой шутник, легкий, некапризный, что очень важно во время съемок. Бывало, в наш вагончик приходил поспать исполнитель главной роли Женя Цыганов, молчаливый, всегда пребывающий в своем сложном внутреннем мире.
Забегала Светка Колпакова — чудо из чудес, как классно она сыграла жену режиссера Наденьку, дуру непроходимую! Горжусь: Света — моя ученица.
Съемки были не из легких, много ночных смен. Поддерживали друг друга. Однажды, когда работа сильно затянулась, чтобы не расслабляться, стали, как в пионерском лагере, играть в слова. Но дети загадывают города, а мы — фильмы. Тодоровский пришел в вагончик и тоже включился: «Ой, как у вас тут весело! Интеллектуально живете!»
Атмосфера была подпорчена лишь раз. Но я это событие пропустила: метнулась в Москву на первый день рождения внучки Сонечки. Утром приехала, днем попраздновали, а вечером снова в поезд и в Минск. Там узнала, что в мое отсутствие к Вике в вагончик приводили актрису, которая снималась в эпизоде.
Девушка сразу же стала делать Исаковой замечания, воспитывать.
— Приводили звезду. Я чуть с ума не сошла, — сказала Вика.
— И что?
— А я не поняла, что она звезда, взяла и выгнала.
Хоть убейте, не вспомню фамилию той девушки, хотя ее эпизод и вошел в окончательный монтаж.
Играя свою Регину Марковну, я, как учили Станиславский с Вахтанговым, опиралась на жизненные наблюдения. Мы давно дружим с актрисой Мариной Швыдкой, женой Миши, бывшего министра культуры. Мама Марины была великим вторым режиссером, работала на «Красной палатке» с Калатозовым, почти на всех комедиях Гайдая, так что я частенько вспоминала ее рассказы.
А еще мне довелось застать на «Мосфильме» легендарного второго режиссера Лику Ароновну, которая разговаривала именно так, как моя героиня, и любила послать на три буквы. Когда прочитала сценарий, что-то откликнулось в актерской памяти, слоган «Иди в ж...» родился у сценаристов и стал визитной карточкой моей героини.
Кстати, с этим связан смешной случай. Группа «Оттепели» собралась отметить окончание съемок. Я принарядилась, подошла к режиссеру:
— Здравствуйте, Валерий Петрович.
Он посмотрел с удивлением: что за баба пристает?
— Мне что, вас в ж... послать, чтобы вы меня наконец узнали?
— Ой, Нина! — рассмеялся Тодоровский.
Вообще-то в жизни я редко употребляю крепкие выражения. В нашей интеллигентной еврейской семье это было не принято. Особенно ругань не жаловала бабушка по отцовской линии, хирург-онколог. Родные называли ее Большая Берта, хотя росту в бабушке было от силы метр пятьдесят пять.
Война застала Берту в Боткинской больнице. Ее назначили заведующей офицерским отделением и запретили его покидать. Пока бабушка с утра до вечера оперировала раненых, литфондовский детсад, где находился сын Игорь, мой будущий папа (дед был очеркистом, работал в «Известиях», потом в журнале «Огонек»), вместе с Союзом писателей отправили в эвакуацию в Чистополь.
Всеми правдами и неправдами Большая Берта добилась, чтобы ей дали отпуск — съездить за ребенком. В Чистополь плыла на пароходе вместе с Мариной Цветаевой и женой немецкого писателя-антифашиста, совсем беспомощной в отличие от нашей бабушки, которая была женщиной сильной, ей бы шашку в руки и — в бой.
На пристани в Чистополе пароход встречал функционер из Союза писателей с револьвером в руке. Он объявил:
— Сойти на берег могут лишь члены Союза писателей и их родные.
Немка разрыдалась, вцепилась в бабушкину руку:
— Возьмите меня с собой, ради бога!
— Товарищ, я приехала одна, мой муж — советский писатель, воюет. Разрешите забрать жену немецкого антифашиста, — обратилась бабушка к уполномоченному.
— Разрешаю.
Марина Ивановна не состояла в Союзе писателей и хоть и была тоже беспомощной, но не настолько, чтобы кого-то просить помочь, поэтому пароход увез ее дальше в Елабугу, где вскоре она покончила с собой...
Рядом с уполномоченным стояла женщина, тоже с револьвером, председатель чистопольского исполкома.
— Кто вы? — расспрашивала она вновь прибывших.
— Врач, — ответила бабушка.
— Прекрасно, следуйте за мной.
— Но я приехала за сыном и должна вернуться на службу в Москву.
— Никуда не отпущу, у меня в городе не осталось ни одного врача.
— Но я не могу!
— Видите револьвер? Вот и попробуйте уехать.
С Боткинской больницей председательша договорилась, бабушка проработала в Чистополе несколько месяцев. Да и Игоря нельзя было сразу перевозить, он переболел тифом. После того как сын немного окреп, они вернулись в Москву.
В первые дни войны дед ушел в ополчение, то самое, где выдавали одну винтовку и «коктейль Молотова» на троих бойцов.
Колонна ополченцев направлялась к линии фронта, и тут ей повстречалась полуторка, на которой ехала полковая редакция «Красной звезды». Кто-то из коллег узнал деда: «Это же Ося Горелик, отличный журналист, давайте выдернем его из колонны!» И дальше он мотался по фронтам с «лейкой» и блокнотом, пока в 1943 году у него не открылся туберкулез. Мне было шесть месяцев, когда он умер. Дедушкой я называла другого человека.
Вторым мужем Большой Берты стал критик и сценарист Владимир Андреевич Сутырин. Он был лично знаком со Сталиным еще со времен обороны Царицына, обращался к нему на «ты». Подпись Владимира Андреевича стоит на членском билете Маяковского в РАПП, поскольку он был одним из секретарей организации пролетарских писателей. Я, девчонка, сидела под столом, когда дед рассказывал кому-то из близких друзей, зашедших в гости, о своем назначении в комиссию по организации похорон Маяковского.
Было страшно интересно послушать, как он с товарищами вошли в квартиру, увидели рану на груди поэта. Ведь по сей день тайна, покрытая мраком: покончил Маяковский с собой или его застрелили? Я заволновалась, завозилась под столом и была обнаружена, бабушка сразу же отправила меня спать, так и не дав узнать, чем кончилось дело. Дед умер в восемьдесят три года, а бабушка дотянула до девяноста шести.
Мой папа, Игорь Иосифович Горелик, был инженером-электронщиком. Мама, Идиля Анатольевна Старцева, — гидом-переводчиком в «Интуристе». Едва мне исполнилось шесть, родители развелись. Расставались они не мирно — много накопилось взаимных претензий.
Мама делала карьеру. Семью сохранить не пытался никто.
Когда пришло время идти в школу, мама отдала меня в мидовский интернат на Лосином Острове. Там учились дети дипломатов, но все равно вспоминаю те времена как страшный сон. Воспитатели не вели себя жестоко или грубо, в этом случае в два счета можно вылететь с теплого места, они были просто равнодушными. Ни при каких условиях ребенок в нежном возрасте не должен жить отдельно от родителей, ему положено засыпать и просыпаться в своей кроватке, а не на казенных простынях.
Во втором классе я прочитала «Волшебника Изумрудного города», книжка мне так понравилась, что уговорила ребят принять участие в спектакле, который сама же и поставила. Естественно, я выступала в роли Элли.
Наша воспитательница позвала на представление тетеньку, руководившую районным драмкружком. Та посмотрела и вынесла вердикт: «Бред какой-то. Что за ерунда? Эта девочка ни на что не способна».
Когда бабушка в очередной раз забрала меня домой на выходные, я, глотая слезы, рассказала ей и папе о своем провале. Большая Берта велела сыну приложить максимум усилий, чтобы вернуть ребенка. Но по-хорошему мама меня не отдавала, пришлось ждать, пока мне исполнится десять, чтобы суд учел мое мнение.
К тому моменту папа успел во второй раз жениться. Наташа была инженером-гидротехником, они вместе работали в «почтовом ящике». Мой золотой папа считал, что ребенку надо устраивать праздники невзирая на то, что происходит в жизни взрослых. На Новый год они с Наташей наряжались Дедом Морозом и Снегурочкой и объезжали детей сотрудников их НИИ.
Помню, как я сидела дома у бабушки Берты и дедушки Володи на «Аэропорте», трепетала, ждала. А когда они явились с поздравлениями, никак не могла взять в толк: откуда Морозу известно, что мне нужна кукольная мебель? Наташа была замечательной. То, что я полюбила книги, — ее заслуга.
Желания общаться с мамой у меня не возникало. Но папа считал, что это необходимо, иначе вырасту бездушным, черствым человеком. Мама воспринимала мои визиты довольно сдержанно, если не сказать равнодушно, общалась как с младшей подружкой. Тепло, заботу я получала от папы и Наташи. Папа был для меня всем, называла его «мапа». Пока был жив, ничего не боялась, он вставал стеной на мою защиту.
Долго уговаривала их с Наташей родить братика или сестричку. Алеша появился на свет, когда мне исполнилось тринадцать. Я очень его ждала, сразу же полюбила, и с годами это чувство лишь усиливается. У нас получилась большая, дружная, отличная семья — мама, папа и двое детей.
В старших классах я определилась с будущей профессией.
— Пойду в медицинский, как бабушка.
— Через мой труп! — воскликнула Большая Берта. — Лягу на пороге: перешагивай! А если не послушаешься, обзвоню знакомых, попрошу, чтобы тебя завалили на экзаменах.
Дедушка Володя объяснил: «Берта умирает с каждым своим больным. Она просто не желает такой судьбы любимой внучке».
К тому моменту во мне обнаружился талант художника, я очень хорошо рисовала и даже окончила подготовительные курсы в архитектурном институте. (Сейчас, если надо снять стресс, шью кукол и вышиваю как сумасшедшая. Мишка Ефремов запойно пьет — шучу! — а я запойно вышиваю.) Но тут выяснилось, что в МАРХИ надо сдавать математику, а с этим предметом у меня были большие проблемы. Конечно, можно и зайца научить играть на барабане, поэтому Большая Берта, как самая зарабатывающая в нашей семье, наняла мне репетитора. Я съездила пару раз и сломалась. Тогда бабушка отыскала знакомого преподавателя в Полиграфическом институте — я мечтала поступить на книжную графику. Но он был краток: «Свой пятый пункт вы никуда не денете. Неужели не знаете, что приемной комиссии заранее сообщают, сколько евреев можно зачислить?
У нас по этой «квоте» уже все места заняты». Кто бы сегодня что ни говорил, антисемитизм процветал в СССР на государственном уровне.
Тогда в моей голове родилась идея поступать на актерский факультет. Семья была не в восторге, но не препятствовала. Экзамены в творческие вузы начинались на два месяца раньше, время пойти в нормальный институт, если провалюсь, оставалось.
В Щукинском училище я дошла до творческого конкурса, но срезалась. Там на прослушиваниях впервые увидела Женю Дворжецкого. Он был весь в черном — такой сумрачный байроновский персонаж: месяцем раньше Женя похоронил старшего брата, которого очень любил. Выдающийся актер Владислав Дворжецкий, сыгравший Хлудова в «Беге», умер после третьего инфаркта в тридцать девять лет.
Женя был ушиблен смертью брата. Он поступал во второй раз, годом раньше завалил сочинение.
Мы познакомились:
— Привет, я Нина.
— А я Женя.
В голове почему-то пронеслось: он будет моим мужем. Ну, побредила и ладно. Женя поступил, я — нет, родным заявила, что страшно устала, случившееся для меня удар, а посему больше поступать никуда не стану.
Год проработала секретарем в родной школе и готовила программу, с которой снова начала штурмовать двери театральных училищ. В Щепкинском актерский курс набирал Юрий Соломин, я прошла все туры и была допущена до экзаменов, не придав значения тому, что абитуриенты с еврейскими фамилиями как-то постепенно отвалились.
На экзамене по истории мне достался вопрос про декабристов. И сегодня без запинки отвечу, кто и как стоял на Сенатской площади, кто в кого стрелял и с какого расстояния. А уж тогда тем более. Зачитывалась «Путешествием дилетантов» Окуджавы. Экзаменаторша не могла поставить «двойку», она поставила «три», в итоге для поступления не хватило полбалла. Рассказывают, что Соломин меня искал, но я, гордая девушка, забрала документы и бесследно исчезла.
Год работала в клубе художником, вела детскую студию рисования. А еще «заболела» Театром на Таганке. Родители подружились с Леней Филатовым, Ниной Шацкой, Таней Жуковой, Леней Семаковым. Они приходили к нам в гости, выпивали и звали на спектакли.
«Антимиры» пересмотрела множество раз, как и «Гамлета». Однажды на этой постановке все действие простояла на балкончике на одной ноге, другую просто некуда было поставить — поклонники Высоцкого висели на люстрах. Помню свое потрясение от «Мастера и Маргариты»: у Воланда-Смехова галстук был заколот булавкой, которая в свете софитов отблескивала так, что один его глаз казался мертвым. Львиная часть актеров «Таганки» окончила Щукинское училище, поэтому я для себя решила, что в третий раз поступать буду только туда.
Так я оказалась на курсе Альберта Григорьевича Бурова. Однажды мой папа затеял плов, я пригласила в гости однокурсников и мастера, после чего все подружились. Буров стал мне без преувеличения вторым отцом. Они даже умерли в один день с папой, только с разницей в несколько лет...
Многих моих однокурсников уже тоже нет с нами.
Ира Метлицкая... Мы дружили в те годы, несмотря на то что она была закрытым человеком, целеустремленным, сосредоточенным на карьере. Не зря сначала училась высшей математике. Невероятной была красоты, рано вышла замуж за Сергея Газарова, родила двоих мальчишек, работала в «Современнике», много снималась. О том, что Метлицкая умирает от рака, я узнала случайно, когда было уже поздно. Все думаю: а вдруг бабушка смогла бы ей помочь?
Миша Зонненштраль играл в Театре Сатиры, очень скоро сам начал ставить спектакли. «Как пришить старушку» с Ольгой Аросевой даже гремел. Мишка был чудным человеком, хоть и со своими тараканами. Зачем он вышел из окна седьмого этажа — никто не знает.
Лена Казаринова — девушка-праздник, обладавшая шикарным голосом, она играла в мюзиклах «Норд-Ост», «Кабаре», Mamma Mia!
Почему именно ей досталось страшное испытание: инсульт, потом рак крови?
К счастью, жива-здорова Ира Шмелева, сидит теперь в Америке, торгует недвижимостью. Все хорошо и у Светы Рябовой, снимается.
Наш курс был огромным: сорок два человека, из них пятнадцать девушек — одна другой краше. Это не мое мнение, так решили старшекурсники, которым по традиции показали вновь прибывших. Нас вывели на сцену и продемонстрировали, какую красоту набрали в этом году, а ребята-выпускники сидели в зале нога на ногу и высматривали себе объект ухаживаний.
Прошло какое-то время.
Мы с Метлицкой и Ирой Матвеевской опаздывали на занятия. Влетели в фойе, где стояли Женька с однокурсником. Он потом не раз вспоминал: увидел трех граций, высоченных, да еще на каблуках, указал на меня товарищу: «Вот на этой я женюсь».
Мы продолжали встречаться в коридорах, здоровались и разбегались по своим делам. Лишь в феврале наш курс дожил до самостоятельного показа в учебном театре. Реквизит все тащили из дома, я тоже приволокла тяжеленную сумку. Дворжецкий на пару с Женей Князевым, который сегодня ректор Театрального института имени Щукина, подрабатывал на вешалке, получая за это скромную прибавку к стипендии. После репетиции, подавая мне пальто, спросил:
— Можно я тебя провожу?
— Можно, но у меня сумка тяжелая.
— Ничего, донесу.
И таскал потом эту сумку неоднократно.
На Восьмое марта наши мальчишки устроили празднование в аудитории. В разгар веселья кто-то потянул меня за рукав: «Тебя Дворжецкий спрашивает». Вышла на лестницу, а там Женька с букетом тюльпанов. Может, не только у страха, но и у счастья глаза велики: ярко-красные цветы показались огромными, величиной с ладонь. «Это тебе, — протянул букет Дворжецкий. — Я тебя люблю». И бросился бежать вниз по лестнице. Я растерялась, не успела ничего ответить. Но первый серьезный шаг был сделан.
Встречались мы у Жениной тети в коммуналке на улице Грановского. Тема Яковлевна — старшая сестра Жениной мамы Ривы Яковлевны Левите — деликатно оставляла нас одних. Мои родные не могли не заметить, как сильно я влюблена. Папа считал, что отношения с Женей надо узаконить: так правильнее. А тут и обстоятельства вмешались. При нашей чудесной советской власти все было строго. Дворжецкого пригласил в труппу РАМТа (тогда ЦДТ) Алексей Владимирович Бородин, но у Жени была горьковская прописка, а в столице мог остаться только москвич. Мы шутили: я вышла замуж за Дворжецкого из-за фамилии, а он женился на мне из-за прописки. В каждой шутке, разумеется, есть доля правды.
Помню, как везла Женю знакомиться с моей семьей к Большой Берте. Пока тащились в троллейбусе, он рассказывал про своего легендарного отца.
Я узнала, что Вацлав Янович стал жертвой сталинских репрессий, отбывал заключение на Туломе. Начальник лагеря был заядлым театралом, поэтому днем Дворжецкий долбил вечную мерзлоту на строительстве ГЭС, а по вечерам играл в театре, организованном при колонии. «Сейчас приедем к моему деду, кое-что тебе покажу», — пообещала я Жене.
Дело в том, что Владимир Андреевич Сутырин в молодости был военным и в звании комбрига возглавил в 1935 году возведение Туломской ГЭС. Коллеги сделали ему подарок — большой альбом в деревянной обложке с фотографиями всех, кто работал на стройке, в том числе и заключенных. Начали его листать, и вдруг Женя говорит: «Это же мой папа!» Действительно, Вацлав Янович был на многих фотографиях. Так родилась шутка, что Женин папа сидел в лагере у Нининого дедушки.
Моим Женя понравился, папа был рад, что собираюсь замуж не просто за симпатичного парня, но и за еврея.
Женина мама при знакомстве тоже сказала:
— Хорошая девочка, наша.
Вацлав Янович с ней согласился:
— Хорошая, с ней можно съездить на юг.
Он вообще любил пошутить, когда являлась в гости, говорил: «Проходи, раздевайся, ложись! Ой, извини, садись». Первое время смущал меня страшно.
В ЗАГСе регистраторша задала вопрос:
— Фамилию менять будете?
— Буду.
Тут самое время объяснить почему. Еще в 1979 году папа и Наташа подали документы на выезд в США. Я сразу сказала, что никуда не поеду. У отца была первая форма допуска, и ему отказали. Их с Наташей тут же уволили с работы. Конечно же, Большая Берта помогала, но жили мы все равно впроголодь. Папа ездил по Москве и области — обивал двери, Наташа устроилась в хлебопекарню, где делали мацу. Переживания обернулись инфарктами. Второй папу добил. Наташа осталась на родине, их мечту эмигрировать осуществил мой брат. В 1993-м Леша уехал в Израиль, живет там с женой и двумя детьми, служит в армии, он морской пехотинец.
Несмотря на то что ни в какую Америку я не собиралась, для органов госбезопасности факт моей неблагонадежности был очевиден.
К слову, я до сих пор наступаю на ногу человеку, если считаю, что тот говорит лишнее в общественном месте. Мне, наивной дурочке, казалось: если сменю фамилию — спрячусь от КГБ. В голову не приходило, что при желании органам хватит трех секунд, чтобы выяснить обо мне все.
Женька не ожидал, что я так поступлю. Дворжецкие носились со своей фамилией. Например, когда сын не поступил в театральный, Вацлав Янович заявил: «Меняй фамилию!» В общем, Женька, услышав мой ответ регистраторше, обиделся, раздумал на мне жениться и куда-то отошел. Но служащие ЗАГСа в ситуацию не врубились, стали обращаться к Князеву: «Жених, проходите». Он сбегал за Дворжецким, и нас наконец расписали.
Поселились мы отдельно от родителей, у Жениной двоюродной бабушки Поли в девятиметровой комнате. У нее была квартира в старом доме с газовой колонкой, которая постоянно взрывалась. Кухня почему-то располагалась на лестничной клетке, везде клопы, тараканы.
Большая Берта не могла смириться, что любимая внучка ютится в таком ужасе. Сначала всеми правдами и неправдами она прописала к себе меня, а следом и Женьку. Дедушка был уже сильно нездоров, поэтому Берта и папа от его имени сочинили письмо тогдашнему генсеку Черненко: мол, старый большевик Сутырин вынужден жить с внуками в кооперативе «Советский писатель», у него нет кабинета, где можно было бы работать. Ответ пришел незамедлительно: срочно улучшить жилищные условия писателя Сутырина. И деду в обход очереди выделили освободившуюся однокомнатную квартиру в том же доме.
Бабушка немедленно сделала родственный обмен. За кооператив надо было платить, но мы зарабатывали очень мало. Деньги брали в долг у Вацлава Яновича, а потом Рива Яковлевна проводила «среди мужа» большую работу, чтобы он простил долг. За это мы должны были ходить перед ним на задних лапках, выполнять любую просьбу.
Спектакль заканчивался, и все ехали к нам — у нас единственных имелось собственное жилье. Время проводили весело: выпивали, закусывали, травили байки, ну и серьезные разговоры о театре, конечно же, вели.
Так и прожили почти двадцать лет. Я никогда не задумывалась, почему сохранился наш брак. Мы поженились очень молодыми, в двадцать один год, вместе росли, взрослели, были друг другу хорошими товарищами.
О быт наша любовная лодка не разбивалась, разделения труда в семье не существовало: у кого было свободное время, тот и занимался хозяйством. Женька не любил и не умел готовить, это делала я. А во всем остальном он мне помогал. Общие друзья, общая компания — это очень объединяло.
Наш дипломный спектакль «Школа злословия» в Щукинском поставил Александр Ширвиндт. Он попросил главного режиссера Театра Сатиры Валентина Плучека взять меня. Выходила в массовке, правда, Валентин Николаевич обещал, что это временно. Безнадежно прождала год в коллективе, где кипели нешуточные страсти. Татьяна Егорова написала об этом целую книгу, так что повторяться не стану. Скажу лишь, что сникаю, когда заворачивается уж слишком сложная интрига.
В итоге через год со мной не продлили договор.
Я оказалась безработной. Год толклась в молодежной секции Дома актера. Туда пришел Гриша Гурвич, который ставил гремевшие на всю театральную Москву капустники. Все, кто в них участвовал, очень подружились — Игорь Золотовицкий, Миша Ефремов, Рома Козак, Лена Майорова, Яна Лисовская. Со временем к нам присоединились Игорь Верник, Влад Листьев, Костя Эрнст, который сегодня стал Константином Львовичем. С Мишкой Ефремовым мы можем не видеться сто пятьдесят лет, а встречаемся так, будто расстались вчера. Он хранит нашу дружбу, а кто-то теперь едва здоровается. Люди разные, я ни на кого не обижаюсь.
Характер у меня волевой, в бабушку. Видя, что Дворжецкий прочно обосновался в РАМТе, я решительно попросила мужа помочь с трудоустройством.
Он договорился с Бородиным, тот меня прослушал и пригласил на разовые спектакли. Потом Алексей Владимирович часто говорил: «Не думай, что тебя взяли исключительно из-за мужа». Через год Яна Лисовская ушла во МХАТ и я попала в труппу, для начала получив несколько ее ролей. И вот уже больше двадцати лет служу в этом театре.
Атмосфера в РАМТе разительно отличалась от той, что царила в «Сатире». Молодой режиссер Алексей Бородин начал строить свой театр с молодыми артистами. Игорь Нефедов, Леша Блохин, Сережа Серов, Лара Моравская, Алеша Веселкин, Женя Дворжецкий составляли актерский костяк РАМТа, они хотели как можно больше играть и совершенно ничего не понимали в театральных интригах. С Бородиным нельзя было запереться в кабинете, а потом выйти оттуда с назначением на новую роль.
В РАМТе всегда репетировалось немыслимое количество постановок, все актеры были в них задействованы: иди на сцену, работай! Обделался? Значит, походишь в массовке.
Конечно же, за многие годы случались разные ситуации. Театр — живой организм, немножко смахивающий на сумасшедший дом, труппу составляют люди с подвижной психикой. Однажды мы с Леной Галибиной, моей соседкой по гримерке, стали свидетельницами бурного выяснения отношений Славы Манучарова с актером Евгением Редько. На крошечном пространстве разыгралась целая битва, ребята лупили друг друга букетами, после чего весь пол был усыпан лепестками роз. Еле их растащили. Было ощущение, что принимаем участие в дурной оперетте.
Вспоминая тот случай, всегда с Ленкой хохочем.
Бородин очень любил Дворжецкого, до сих пор страдает от его отсутствия, цитирует во время репетиций: «Как сказал бы Женя...» Хотя, бывало, они ругались вдрызг. Один раз — когда выпускали спектакль «Береника». Большинство мизансцен разворачивалось на лестницах, а художник Станислав Бенедиктов придумал для актеров белые платья до пола. Их привезли практически перед премьерой, до этого репетировали в джинсах. Женька по замыслу режиссера полз по лестнице вниз, новый костюм за все цеплялся, сковывал движения. Намучившись, Дворжецкий взорвался.
— Наденьте сами эту чертову юбку и попробуйте поползать в ней по лестнице, — заорал он на Бородина, — или меняйте мизансцену!
— Этого не будет!
В общем, репетицию пришлось прервать.
Женька засел в гримерке, Бородин удалился в кабинет. Я бегала от одного к другому: «Алексей Владимирович, поймите, артисту сложно сразу перестроиться».
Потом летела к мужу: «Женя, так нельзя, спектакль на выпуске, возьми себя в руки, ты же профессионал!»
Часа через полтора они помирились.
Дворжецкий и вне сцены был человеком суперэмоциональным, вопил по любому поводу. Поначалу я расстраивалась, даже плакала от обиды. Но бабушка Поля объяснила: «Он орет, потому что гордый, как все поляки». В общем, двадцать лет я жила «громко».
Помню, Женька учил кататься на велосипеде нашу старшую дочь Аню.
Минут через десять его терпение лопнуло, он закричал: «Как ты крутишь педали?! Я что, непонятно объясняю, как это надо делать?!» Я послушала и ушла от греха подальше. А Аня с тех пор на велосипеде ездит редко. Когда сегодня на меня начинает вопить ректор Театрального института имени Щукина Евгений Владимирович Князев, я в ответ тут же кричу на него.
— Что ты орешь? — удивляется он.
— Потому что вы с Женькой научили меня этому тридцать лет назад!
Я родила дочку довольно поздно, в двадцать девять лет. В роддоме санитарка передала мне от мамы записку с поздравлениями — так она снова возникла в моей жизни.
Я не стала ворошить старые обиды, решила: может, мама изменилась, что-то поняла. Хотя бы то, что ей не улыбается встретить старость в одиночестве. Она помогла растить сына с дочкой, мне не пришлось уходить из театра, и я благодарна за это. Когда денег стало катастрофически не хватать, мама сдала свою квартиру и перебралась к нам. А потом так и осталась, хотя жить вместе было нелегко.
Я очень хотела детей. Наверное, я «не слишком артистка», мой жизненный приоритет — семья. Она должна быть большой, состоять из бабушек, дедушек, мамы и папы, детей, внуков, чтобы за стол садились все вместе, чтобы горел абажур и наливали душистый чай в красивые чашки, что-то обсуждали, спорили, смеялись. Жизнь должна продолжаться. Говорят, актрисе сложно решиться родить, это угроза карьере.
Но у меня появление детей не отняло ни одной роли.
Когда забеременела Аней, пришла к Бородину:
— Алексей Владимирович, мне надо с вами поговорить.
— Ты уходишь из театра? — побледнел он.
— Нет, я беременна.
— Фу, а я уж испугался. Когда рожаешь?
— В начале января.
— Значит, тридцатого декабря сможешь играть спектакль. Иди, свободна.
Но играла я до семи с половиной месяцев, завтруппой выперла меня в декретный отпуск: «Не хочу идти под суд, если ты начнешь рожать на сцене».
С Мишей было по-другому. В театр пришел новый завтруппой, не такой боязливый. В мае я сыграла премьеру «Марсианских хроник», а через месяц родила сына. Аня старше Миши на девять с половиной лет. Дочь долго клянчила брата или сестричку. В конце концов я решила: забеременею — значит, так тому и быть. И появился Миша. Женя был счастлив, менял пеленки, выходил гулять с коляской.
Сегодня сыну четырнадцать, он большой — метр восемьдесят ростом, красивый, похож на Женьку. Может, пойдет в артисты, а может — на операторский факультет ВГИКа. Миша увлекается фотографией, показывала его работы профессионалам — сказали, что у парня хороший глаз.
Аня окончила Театральный институт имени Щукина. Я попросила Бородина посмотреть дочь, и он взял ее в РАМТ, мы обе честно признаемся: по блату.
Но всякий блат заканчивается, когда артист выходит на сцену. За роль Констанции в «Мушкетерах» Аня удостоилась «Хрустальной Турандот».
Когда я родила Мишу, злые языки утверждали, что сделала это с определенной целью: удержать около себя Женю. Дворжецкий был красавцем, обаятельным, породистым, он нравился дамочкам. Но на нашей семье этот его успех никак не отражался. Может, я великий философ, но, честно, никогда не пыталась докопаться, изменял ли мне муж. Незадолго до ухода Женька часто повторял: «Не хочу стареть». Не знаю, почему он так говорил, теперь уже никто не ответит. Кризис среднего возраста чаще накрывает мужчин, женщинам, как правило, некогда переживать на эту тему. От нас постоянно кто-то чего-то хочет: одного нужно накормить, другому попу подтереть.
Где-то по краю моего сознания бродят девушки, у которых могли быть близкие отношения с Дворжецким.
Но ничего утверждать не берусь. Кому-то звонят и докладывают: а знаете ли вы, с кем сейчас проводит время ваш муж? Со мной этот номер не проходил, меня считали заносчивой и гордой, побаивались, что пошлю куда подальше. Подозреваю, что во время съемок «Танцплощадки» между Сашей Яковлевой-Аасмяэ и моим мужем что-то было, но с Сашкой мы потом сильно подружились.
У Жени было много поклонниц в театре. Эти безумные барышни ждали его у служебного входа с цветами после каждого спектакля. Одну из них мы прозвали Аль Пачино: у нее через все лицо шел шрам.
Она ездила с нами в метро — садилась напротив, стояла у подъезда. Чудесное, безобидное существо, по уши влюбленное в моего мужа.
Другая барышня, страшненькая как атомная война, являлась на спектакли с мамой. Они, наверное, считали, что я недокармливаю Женьку, уж больно худой, и носили ему еду. Спектакль окончен, поклоны, аплодисменты. Пятнадцатилетняя девочка подходила к рампе, держа в руках букет и пакет из-под молока. Пакет обрезан и прикрыт сверху фольгой. Там, как правило, лежали домашние пирожки, салатик, кусок мяса. Случалось, даже вкусное. Девочка манила Женьку пальчиком, а мы умирали со смеху. Подталкивали его: иди, получай, не тяни время, все равно не уйдет. Наш театр был детским, и страсти у зрительниц кипели детские.
Когда Жени не стало, повторяла как заведенная: «Я потеряла собеседника. Что теперь делать?» Накануне рокового дня, первого декабря 1999 года, он пришел после спектакля расстроенный. Детали уже стерлись из памяти: я была очень усталой, еле уложила Мишу, которому было пять с половиной месяцев, хотелось поскорее самой лечь и заснуть. А Женька рассказывал, как его предал кто-то из друзей. Слушала в пол-уха, валясь с ног, но сказанная им в конце фраза отпечаталась в памяти: «Знаешь, Нина, мне, мужчине, ужасно сознавать, что мой единственный верный друг — это жена».
Следующий день был слякотным, за окном валил стеной мокрый снег. Женя уехал в шесть утра. Последнее время он подкашливал, и мой студент (я тогда преподавала в ГИТИСе) Костя Карасик договорился с врачами из Института иммунологии о консультации. Я возилась с Мишей, сказала Жене: «Пока», и он ушел.
Никакого предчувствия беды не было.
В час дня я кормила ребенка кашей, Миша уже сидел в стульчике. Когда зазвонил телефон, сняла трубку.
— Дворжецкая Нина Игоревна?
— Да.
— Дворжецкий Евгений Вацлавович ваш муж?
— Да. А что случилось?
— Вас беспокоит батальон ГАИ, — и назвали номер. — Ваш муж разбился на машине.
— Он жив?
— Нет, тело в третьем морге судмедэкспертизы, — и вешают трубку.
Первой фразой, которую я произнесла, была: «Сегодня же не первое апреля!»
Но тут стали звонить друзья: сюжет об аварии показал «Дорожный патруль». Надо было ехать в морг. Я оставила Мишу с мамой, Аня была в школе.
Не знаю, как зовут сотрудника морга, двухметрового великана, который загородил собою дверь и не пустил меня к мужу. Сегодня я благодарна, что он это сделал, поберег меня: не хотел, чтобы увидела страшные раны. Выдали в целлофановом пакете Женины часы, обручальное кольцо, бумажник. Мы с Наташей сели в машину, и только тут я расплакалась. Что мне делать с Аней, Ривой Яковлевной? Нельзя допустить, чтобы о смерти Жени они узнали от посторонних (Вацлава Яновича уже не было).
Потом мы отправились в ГАИ, где мне отдали Женькин портфель. В коридоре болтался какой-то взъерошенный человек, только потом сообразила: это водитель «КамАЗа», угробивший моего мужа. Из ГАИ мы направились к разбитой машине, чтобы отогнать ее на стоянку. Еще из дома я пыталась дозвониться Косте Карасику, который был вместе с Женей. В шоке не успела спросить милиционера, жив ли он. В конце концов на том конце провода сняла трубку домработница, ответила: «Костя спит». Он отделался глубокой царапиной на ноге и небольшим сотрясением мозга.
Костя потом рассказал: Женя на секунду отвлекся от дороги, чтобы поставить севший мобильный телефон на зарядку. Спешил сообщить мне, что астмы у него не обнаружили. По роковому стечению обстоятельств в этот момент они проезжали нерегулируемый перекресток.
Четырехтонный «КамАЗ» выскочил как из-под земли. Грузовик буквально протаранил водительскую дверь новой Жениной «девятки», стойка ударила ему в висок. Кровь хлынула из ушей, он умер мгновенно, не мучаясь...
Дома было полно людей, сюжет об аварии прошел в «Вестях». Никогда не забуду: Женя Князев натянул на голову свитер и воет как животное. У Володи Стеклова было мертвенно-бледное лицо: он побывал в морге после меня, ему разрешили взглянуть на Женю. Ане сказали, что папа в больнице. Я увела ее в другую комнату, усадила на кровать, посмотрела в глаза:
— Папы больше нет, он погиб.
Аня уткнулась в меня, заплакала. Потом взяла себя в руки: — Ничего, мама, мы с тобой сильные, мы выдержим.
Стали собираться наши золотые друзья.
Дима Дибров привез бешеную сумму в долларах, дали деньги Игорь Угольников, у которого я снималась в юмористических шоу, Боря Краснов. Олег Меньшиков сунул свой конверт в Мишкино одеяло — не смог отдать его в руки. Ребята накачали меня коньяком. Место для могилы выделили на Ваганьковском кладбище: Володя Стеклов пошел в мэрию и не уходил оттуда, пока не добился этого.
Наступило третье декабря. Черные вороны, голые деревья, снег валит с немыслимой силой. Панихида прошла в театре, откуда гроб выносили под аплодисменты, а потом огромная толпа отправилась на кладбище. Когда стояли у могилы, почувствовала: сзади напирают так, что еще немного и я в нее свалюсь.
Осмотрелась вокруг и не увидела ни одного знакомого лица. Володя Стеклов, который помогал, куда-то пропал. На руке у меня висит Рива Яковлевна, ее надо поддерживать. Из Израиля прилетел мой брат Алеша, он снял ушанку, остался в кипе.
Слышу, как за спиной переговариваются две дамы:
— А чего ж нет священника?
— Зачем он тут нужен? Вон, раввин стоит, — это она об Алеше.
Вдруг меня похлопывают по плечу.
— Подвиньтесь немного, — раздается женский голос. — Нам не видно, вы все загородили.
И тогда — большой привет бабушке Берте — я начала руководить похоронами.
Повернулась к публике:
— Отойдите, пожалуйста, близкие не могут проститься, — и стала выкрикивать всех по именам: — Дима Певцов, Кира Козаков, Коля Расторгуев, Олег Меньшиков, подойдите. Пропустите их!
А мокрый снег все валит и валит. Я посмотрела на Женькино лицо: еще немного и грим, маскирующий черные гематомы, потечет. Скомандовала: «Закрывайте». Гроб опустили в могилу, засыпали землей, установили венки. «Все, поехали отсюда, — сказала я. — Надо срочно выпить водки. С этой клумбы пора уходить».
Направляюсь с ребятами к выходу, а навстречу важно шествует руководитель общества «Память» Васильев в черном кожаном пальто, с букетом роз и в окружении охраны.
Подумала: Женька в гробу перевернется, если узнает, что в последний путь его пришел провожать главный черносотенец страны. Просто кино и немцы!
...А потом начался кошмар. Я не понимала, как дальше жить. Есть вариант: лечь, уткнуться носом в диван и не вставать. Имею полное право, я потеряла мужа. Но стоит ли так поступать, если у тебя на руках девятилетняя девочка и полугодовалый мальчик?
Моих детей наблюдала чудесный врач. Она приехала, осмотрела Мишу и объявила:
— Все, больше ты грудью ребенка не кормишь.
— Почему?
— У тебя ядовитое молоко. Если хочешь иметь здорового сына, прекращай давать ему грудь.
Я потом попробовала свое молоко, оно было горьким как полынь.
Деньги, которые принесли ребята, ушли на покупку новой квартиры. Еще когда был жив Женя, мы подыскивали варианты: старая была очень тесной, а теперь я просто не могла находиться в доме, где все напоминало о нем. Мы с мамой продали наши квартиры, купили ту, в которой я сегодня живу. Но как в воду глядела — приобрела еще и однокомнатную, позже она очень пригодилась.
Ни от какой работы тогда не отказывалась. Спасибо Димке Диброву, он снимал документальные фильмы и рекламу, я была занята на озвучании. В конце концов он помог попасть на один научно-популярный канал, где платили четыреста долларов в месяц.
В четыре часа у меня смена, арендована студия звукозаписи, а Бородин никак не отпускает с репетиции «Короля Лира». В общем, получив от главного режиссера по голове, мчусь из театра на «Шаболовку», бегу по переходу в метро в историческом гриме, который некогда было смывать, с наклеенными ресницами, шиньоном. Ведь если опоздаю, мои четыреста долларов накроются медным тазом. Бегу, чуть не рыдаю, и вдруг в голове проносится: «Чего ты так расстраиваешься, дура? Зато целлюлита не будет». На всю жизнь запомнила ту шутку. Пахала на пяти работах, так и выжила.
Я долго никуда не выходила, но друзья все-таки вытащили в Дом актера на капустник. Молодой артист из Театра имени Моссовета очень смешно изображал Никиту Михалкова. В тот вечер нас друг другу представили:
— Это Алеша Колган.
— Нина Дворжецкая.
Мы стали видеться в общих компаниях, он приезжал в гости «просто так», подружился с Аней и Мишей.
Это «просто так» длилось три года. Я, конечно, видела, что небезразлична Леше, но вступать в новый брак не собиралась.
Однажды домашние довели меня до белого каления. Прибегаю после спектакля — холодильник пустой, гора грязной посуды, а мама раскладывает пасьянс и с ходу начинает предъявлять мне претензии: мол, неправильно живешь, дочка. Мишка хнычет, тоже чего-то требует. Аня мотает нервы, у нее переходный возраст, никто не знает, где она пропадает допоздна.
Было ощущение, что бьюсь в кирпичную стену и никогда ее не пробью. Ушла в свою комнату и завыла от бессилия.
На следующий день — звонок от Алеши:
— Нин, я тут мацу купил, тебе надо?
— Надо, завези в театр. Кому когда маца мешала?
Леша приехал, попили чайку в буфете. Через несколько дней снова звонит:
— У тебя сегодня длинный спектакль. Хочешь, заберу и отвезу на машине домой?
— Конечно хочу.
И назавтра Колган снова подвез меня до дома. По дороге посидели в кафе, Леша расплатился. Еще через день снова зашли попить чайку. Официант принес счет, и я достала кошелек:
— Сегодня моя очередь.
— Ты хорошо соображаешь?
— спросил Леша. — Понимаешь, что я за тобой ухаживаю? Это что сейчас было?
— Проверка, — соврала я. — Почему же раньше не ухаживал?
— Ты была такая закрытая. А сейчас в тебе что-то изменилось.
Наш роман начался в мае 2003 года, а в октябре мы уже поженились. Когда Леша сделал мне предложение, начала рыдать. Я только произвожу впечатление стойкого оловянного солдатика, а на самом деле довольно сентиментальная.
— Зачем ты хочешь на мне жениться? Мы взрослые люди, к тому же я старше тебя на одиннадцать лет.
Совсем необязательно ставить штамп в паспорте.
— А в каком качестве я стану появляться в твоем доме? У тебя двое детей. Что они скажут, когда увидят, как дядя Алеша выходит утром из маминой спальни?
В сорок два года я хорошо знала, что любовь, если она настоящая, — не красивые слова и не розовые слюни, а поступки. Я поверила Леше и не ошиблась. С Женькой мы были маленькими, вместе взрослели, совершали ошибки. А теперь встретились два зрелых, состоявшихся человека. Когда Алеша на мне женился, он уже был лауреатом премий «Триумф» и «ТЭФИ». Вместе со своей чудесной мамой он перебрался в Москву из Махачкалы и обосновался здесь без чьей-либо поддержки, протекции.
Я устала все волочь на себе, мне требовалось плечо, на которое можно опереться, мужская спина, укроющая от неприятностей. Алеша дал мне это.
Мама неправильно повела себя с моим вторым мужем, неоднократно подчеркивала, что он пришел в чужой дом. Я быстро положила этому конец: отремонтировав однокомнатную квартиру, переселила туда родительницу, несмотря на ее страшную обиду. Мамы не стало четыре года назад, она умерла от рака. Я сделала все, что в моих силах: мы прошли через операции, выхаживали ее, но болезнь оказалась сильнее.
Печально, но не все удается склеить так, чтобы не осталось следа, залечить и исправить. Мама, к сожалению, так и не узнала, кто я, в чем моя сущность, а Наташа, вырастившая меня, знает.
Царствие маме небесное, ни за что ее не осуждаю, каждый проживает свою жизнь по-своему. И когда разговариваю с тем, чье имя евреи не имеют права произносить, всегда благодарю его за то, что у меня было и есть.
Подпишись на наш канал в Telegram