Я горел вместо него на съемках «Сибириады», он стал крестным отцом моих детей. В какой-то момент даже верилось, что наши отношения тянут на крепкую мужскую дружбу, но пройдя огни и воды, они сломались под звуки медных труб.
Помните, у Высоцкого: «Если друг оказался вдруг...» Впрочем, я никогда не считал себя другом Никиты Михалкова — скорее, мы были приятелями.
Он — хохотун, весельчак, я тоже большой любитель приколов. Именно юмор, легкое отношение к жизни и сблизили нас. Настолько, что мы приятельствовали более двадцати лет. Я горел вместо него в тракторе на съемках «Сибириады», он стал крестным отцом моих сына и дочери. В какой-то момент даже верилось, что наши отношения тянут на крепкую мужскую дружбу, но пройдя огни и воды, они сломались под звуки медных труб.
...Конец семидесятых, идем по Невскому, кадримся к девчонкам. Михалков тогда приезжал в мой родной Ленинград особенно часто — в Пушкинский дом, Библиотеку имени Салтыкова-Щедрина. Он работал над сценарием к фильму о Грибоедове, который очень хотел снять. Мог бы, конечно, делать это и в Москве, в «Ленинке», но, видно, предпочитал погружаться в эпоху: над Невой, Фонтанкой и Грибоедовским каналом и в те годы витал дух девятнадцатого века.
Впрочем, не исключаю, что Михалкову просто хотелось время от времени вырваться из московской суеты: дома маленькие дети — Аня и Артем, одна без устали бегает, второй плачет. Так или иначе, при малейшей возможности он приезжал сюда. Останавливался в гостинице, днем работал, вечером заходил ко мне, и мы отправлялись вдыхать атмосферу улиц.
Кстати, к девчонкам мы кадрились в шутку, для настроения: заводить интрижки в наши планы не входило. Скорее, был спортивный интерес: как девушки отреагируют, узнают ли Михалкова? Ведь за его плечами было уже несколько картин, в том числе хит Георгия Данелии «Я шагаю по Москве». Не могу сказать, что завидев Никиту, женское население падало в обморок от счастья: в лицо знали, но относились без фанатизма, и это его огорчало.
Вот Алексей Баталов или Георгий Юматов — другое дело, они тогда действительно были кумирами всей страны.
Я никогда не считал себя ровней Михалкову. Как говорится: два мира — два детства, хотя и его путь был непростым. Нет, громкая фамилия отца и связи, безусловно, помогали. Вот представьте, пришел Никита подавать документы во ВГИК, «Щепку» или «Щуку». Кто рискнет завалить на вступительных экзаменах Михалкова? Потом его, правда, выгнали из «Щуки», но зато приняли во ВГИК...
Да и нужды он не знал в отличие от меня. Я рос в послевоенном Ленинграде, в подвале дома на 3-й линии Васильевского острова. Такое жилье — земляную шестиметровую нору — выдали моим родителям, которые прошли всю войну.
Отец, Николай Игнатьевич, служил в танковых войсках и дошел до Берлина, мама, Александра Яковлевна, была санинструктором разведбатальона и вытаскивала раненых из самого пекла на 2-м Белорусском фронте. У обоих — грудь в орденах и медалях. А в 1957 году отца посадили: ляпнул в разговоре, что Хрущев, вместо того чтобы культ личности разоблачать, лучше бы фронтовикам нормальную жизнь обеспечил. Кто-то донес, и он загремел на два года. Пока отец валил лес на Колыме, мама тянула две работы, но ее копеек не хватало. Помню постоянное чувство голода и драки с дворовыми пацанами, которые дразнили меня «тюремщиком», и я отчаянно лупил их от обиды за отца. Вместе с нами жили мамина двенадцатилетняя сестра Люся и подслеповатая бабушка Аня, утром и вечером молившаяся за сына перед иконой Божией Матери. «Какими бы трудными ни были времена, надо жить по заповедям, по Богу, по совести, не озлобляться», — говорила она мне, перекрестив перед сном.
По сравнению с моим детство Никиты, конечно, было куда благополучнее: кооперативная квартира в центре Москвы на Малой Грузинской, этажом ниже жил Владимир Высоцкий.
Была и дача в подмосковном поселке Николина Гора. Это теперь Никита возвел роскошный особняк, а прежде только звучало громко — усадьба Михалковых. Правда, земли было много, гектар. Когда в конце семидесятых я приезжал на эту дачу, там было два дома. Один, поменьше, построенный чуть ли не до революции, весь скрипел и трещал от старости. Второй поновее и побольше, в два этажа: на первом — холл, на втором — спальня и два флигелечка по бокам. Всюду картины деда. Никакого хрусталя и прочей безвкусицы, везде книжные стеллажи и шкафы, особенно много в комнате Андрона, старшего брата Никиты.
Стены у него, помню, были оклеены не обоями, а симпатичными зелеными гобеленами.
Кстати, познакомились мы с Никитой через Андрея Кончаловского, которого все близкие зовут Андроном. Было это на съемках фильма «Романс о влюбленных». Мне тогда не исполнилось и тридцати, но уже успел несколько раз стать призером чемпионата СССР по самбо. Тренировался у Анатолия Рахлина в обществе «Труд», где старшим тренером был Александр Массарский. Серьезных трюковых фильмов в СССР не снимали. Нужно подраться в кадре, упасть, проехаться на мотоцикле — все это было под силу самим актерам. Но в 1965-м на съемках картины «Директор» погиб знаменитый по фильму «Коммунист» Евгений Урбанский и в Госкино озаботились проблемой: что делать?
Не знаю, Массарский ли вышел на киностудию или они на него, но в середине шестидесятых Александр Самойлович начал использовать своих спортсменов на съемках. Пригласил и меня. Так что в кино я стал работать с восемнадцати лет.
Спортсмены Массарского просто обожали. Он же называл нас «мальчиками для битья», а режиссерам рассказывал, что его «самбисты — люди-машины и могут выполнить абсолютно все». Такая реклама порой выходила боком. Так, в августе 1972 года в Луге на съемках фильма «Блокада» Массарский предложил нам выпрыгнуть из горящих вагонов. Все следовало сделать с первого раза: репетировать было слишком долго и дорого. Что-то пошло не так, вагоны наполнились дымом и спортивная массовка — двадцать человек — лишь чудом не сгорела заживо.
Двумя годами позже нас и вовсе чуть не повесили.
По-настоящему. Случилось это во время работы над картиной «Звезда пленительного счастья». В сцене казни декабристов из-под ног каскадеров выбили помосты и мы висели над глубокой ямой, а Олег Янковский произносил длинный монолог. Я истошно заорал и сорвал съемку, заметив, что один из наших, Толя Ходюшин, не просто захрипел, а задергался в конвульсиях. Потом выяснилось: страховочный ремень от парашюта так сильно перетянул ему бедренную артерию, что он оказался на волосок от смерти.
Кстати, еще до моего прихода к Массарскому была драматичная история на съемках фильма «Человек-амфибия»: каскадера попросили перепрыгнуть с одного здания на другое и не рассчитали риски.
Бедолага во время прыжка ударился обеими стопами о стену, и его кости буквально рассыпались в труху. Стал инвалидом... «Мы умирали по воле режиссеров, или Откровения каскадера» — так я назвал книгу, которая скоро выйдет в одном из московских издательств.
С особым чувством вспоминаю съемки картины «Любовь Яровая», где мне посчастливилось познакомиться с Василием Шукшиным. Как-то мы, группка спортсменов, ожидали в автобусе команды режиссера. Василий Макарович сидел там же — тогда звезды не требовали отдельных апартаментов и прочих благ. Он начал расспрашивать нас, как к соревнованиям готовимся, где уже выступали. Через несколько минут пригласили в кадр. Сцена расстрела, я — рядом с Шукшиным, на краю глубокой ямы.
— Давай так: сначала ударишь его прикладом в лицо, — отдал приказ Массарскому, кивнув в мою сторону, оператор Евгений Шапиро, — потом целишься в Василия Макаровича.
— Как это прикладом в лицо? — удивился Шукшин. — Живого человека?!
— Да мои спортсмены — люди с железными нервами и телами! — начал бравировать Александр Самойлович. Но Шукшин даже слушать не стал, ушел в автобус. Сцену так и не сняли, а я избежал возможности пострадать за искусство.
Потом встречался с Шукшиным на съемках «Даурии», «Калины красной», «Они сражались за Родину». Случалось говорить о жизни.
— Хочу профессионально осваивать трюковое искусство, учить этому молодых, — поделился я с ним.
— Во-первых, мне нравится работать в кино. А во-вторых, вы же сами видите, как обращаются с каскадерами. Словно это не живые люди, а куклы.
— Нужное дело! — благословил Шукшин. — И мне скоро хороший специалист понадобится, будем про Степана Разина снимать. Так что учись и никогда ни перед кем не пасуй, Коля, не подстраивайся. Живи так, как подсказывает совесть.
Осуществить мечту Василий Макарович не успел — умер на съемках фильма «Они сражались за Родину». А я его советы вспоминал каждый день, двигаясь к своей мечте. Окончив Ленинградский институт авиаприборостроения, сменил-таки профессию. Поступил в аспирантуру Ленинградского научно-исследовательского института физической культуры.
В конце концов даже стал доцентом, получал почти четыреста рублей в месяц, гигантскую по тем временам сумму. Да еще в кино удавалось сорвать куш. Работал в ЛГИТМиКе, где под руководством Василия Меркурьева и Ирины Мейерхольд разрабатывал программу подготовки актеров для трюкового кино. У меня много учеников, среди них Лариса Гузеева, Саша Лыков, Лена Сафонова, Николай Фоменко и другие известные артисты. Мог бы уже и не ездить на съемки, но лучше места заработать и одновременно весело провести время в СССР не было. Я выполнял, а позже и ставил трюки в лентах, которые сейчас называют легендарными: «Республика ШКИД», «Три толстяка», «Интервенция», «Белое солнце пустыни», «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона», «Остров сокровищ»... Был постановщиком трюков и в знаменитом фильме «Д’Артаньян и три мушкетера», хотя молва с 1992 года упорно приписывает эту работу Владимиру Балону, крепко дружившему с Боярским и поставившему сцену боя Д’Артаньяна на лестнице Лувра, в которой Мишу чуть не убили рапирой.
Несмотря на такой послужной список, я никогда не строил из себя крутого парня. В институте студенты спрашивали:
— Правда, что вы мэтр советских каскадеров?
Я отвечал:
— Нет! Я — два мэтра. Точнее метр восемьдесят семь — таков мой рост.
С Андроном Кончаловским я познакомился в феврале 1973-го, когда он пригласил меня, как уже говорил, в команду фильма «Романс о влюбленных». Меня ему порекомендовали ассистентки Наталия Терпсихорова и Галя Бабичева, с которыми я работал на картине «Легенда о Тиле».
Сделали они это после того, как на «Романсе» во время съемок цунами падающей крышей чуть не убило мальчика из массовки, а актеру Роману Громадскому досталось бревном по голове. Кончаловский тут же вызвал меня из Ленинграда.
Работать с Андроном Сергеевичем было одно удовольствие. Мы часами скрупулезно придумывали трюки, которые можно было использовать в картине. «Надо же, как ты классно придумал, молодец», — радовался Андрон интересной находке, которую мы только что сочинили вместе.
В том же году Никита вернулся из армии. Не помню уж, сам он мне рассказывал, как туда загремел, или Андрон, но дело было так. Когда ему пришел срок служить, Сергей Михалков попытался устроить сына в Театр Советской армии.
Многие молодые артисты проходили там службу: играли в массовке или отправлялись на съемки военных фильмов. Но вмешался тогдашний министр обороны Андрей Гречко, который отчего-то недолюбливал автора советского гимна. Стукнул кулаком: никаких поблажек! И отправил призывника Михалкова аж на Камчатку. Позже Никитон бравировал, будто сам попросился границы родины охранять. Наверное, в конце концов и сам в это поверил.
Вернувшись, частенько наезжал к брату на съемки, присматривался. Меня не замечал, да и мне он был тогда не интересен. Правда, Никита уже сыграл в нашумевшей картине «Я шагаю по Москве», которую я смотрел аж четыре раза из-за Гали Польских. Она была моим идеалом, позже я и жену себе выбрал похожую.
Показался симпатичным главный герой, сыгранный Алексеем Локтевым. А вот персонаж Никиты не вызывал ровно никаких чувств.
К тому же я знал, что в эту картину Михалкова взяли благодаря старшему брату, которому вскоре пришлось за него краснеть. Андрон учился и дружил со сценаристом Геннадием Шпаликовым, его и попросил замолвить словечко за Никиту перед Георгием Данелией. Отснявшись в трети фильма, Михалков потребовал повысить ему гонорар. Это известная история. Но Данелия не поддался и чуть было Никиту не заменил. Тот изумился, но стал вести себя скромнее.
В общем, наше первое знакомство с Михалковым, мягко говоря, не обещало стать судьбоносным. Не добавил симпатий к нему и следующий эпизод.
Примерно через год я попал на Кавказ — студенты чечено-ингушской студии, мои ученики, пригласили меня в Грозный, где Никита снимал свою первую ленту «Свой среди чужих, чужой среди своих». Я с удовольствием поехал и наслаждался внеплановыми осенними каникулами. Лишь позже узнал, что на площадке вышла анекдотичная ситуация, впрочем, закончившаяся плачевно. Висело объявление о том, что требуются люди для массовки. Точную сумму гонорара уже не помню, вроде три рубля. Местные жители, мало понимавшие в кино, наивно предположили, что платят не им, а они, и несли с собой деньги на площадку. Скандал разразился через полгода, когда картина вышла, а участники массовки не обнаружили на экране своих лиц крупным планом. История получила огласку. Никита сказал, что не имеет к этому никакого отношения.
Скорее всего, так оно и было, но слухи ходили разные.
Лицом к лицу мы столкнулись с Михалковым лишь в 1976-м. Андрон снимал «Сибириаду» и снова позвал меня постановщиком трюков. Съемки проходили в Твери, тогда еще Калинине. Как-то вечером режиссер устроил ужин для своих. Пригласил Андрон и меня, что было сродни чуду.
Когда говорят, будто в СССР все были равны и друг другу братья, это чушь. Всегда существовало избранное общество. В то время в него входила интеллигенция, а также нужные люди, которых позже мы с Никитой цинично так и называли — «нужники». С их помощью в эпоху глобального дефицита можно было достать что угодно. Отлично помню, как, задружившись со вторым секретарем райкома комсомола Ленинграда, добыл для жены сапоги в «голубом зале» Гостиного двора.
Помимо избранных были все остальные: народ, простолюдины — строители коммунизма, среди которых и моя скромная персона.
И вот я, простой парень, вдруг оказался среди самых-самых. Разве не чудо? Помню французских дипломатов, заглянувших к Андрону, очаровательную Лив Ульман. Она тоже приятельствовала с Кончаловским и высоко ценила его как режиссера. Сидим за столом, разговариваем, хохмим, обсуждаем прошедший день и предстоящую завтра работу. Вдруг танцующей походкой входит Никита, игравший в «Сибириаде» одну из главных ролей. Щелкнул пальцами:
— Привет всем!
Я, видимо, не слишком почтительно кивнул, продолжая начатый разговор.
— А этот что тут делает? — громко удивился Михалков, подчеркнув слово «этот».
Я вспыхнул, но в следующую секунду почувствовал на плече руку Андрона и услышал:
— Коля, не обращай внимания. Никиту у нас, бывает, заносит, но это не со зла — наверное, не выспался, — примирительно сказал он, умело разрядив обстановку.
Казалось, уж после этого случая ни о каком приятельстве с Никитой и речи быть не может. Но уже на следующий день ситуация изменилась. Снимали сцену, как два деревенских парня из соседских семей Соломиных и Устюжаниных сцепились и падают в костер. Собралась вся группа, и мне аплодировали как постановщику трюка. Никита подошел и, не говоря ни слова, пожал мне руку.
Это было по-мужски. Я был тронут.
Еще через два дня я дублировал Михалкова в сцене, где его герой горит в тракторе.
— Ты как, друг? Живой? — выскочил Никита из-за камеры оператора Левана Пааташвили, едва страхующие каскадеры потушили на мне огонь. — У меня чувство, словно я сам горел!
Было видно, что он действительно волновался, переживал.
— Да живой, — утешил я. — Как Ленин: живее всех живых.
И Никита снова Я окончательно оттаял.
Двадцатого августа у Андрона день рождения. Я подарил ему иконку Николая Чудотворца.
Такая же маленькая, величиной с ладонь, только Андрея Первозванного, подарок мамы, всегда стояла в его гостиничном номере. В семье Михалковых было заведено: где бы сыновья ни находились, в праздники непременно собирались у мамы, Наталии Петровны Кончаловской. Съемки свернули, и мы большой компанией отправились в поселок Николина Гора. Так я впервые оказался у Михалковых в их загородной усадьбе.
Вечер был шумный, пили знаменитую «кончаловку» — напиток по рецепту Наталии Петровны — водку, настоянную на черной смородине. Посидев за столом, все разбрелись по огромному участку с высокими разлапистыми соснами.
Потом я часто бывал на даче Михалковых — Кончаловских.
«Сибириаду» снимали три года — огромная, тяжелейшая работа. Я успел окончить аспирантуру, поработать постановщиком трюков на двух других картинах, в том числе на фильме Юнгвальд-Хилькевича «Д’Артаньян и три мушкетера», в моей семье родился второй ребенок, дочь Оля. И с Никитой, и с Андроном за эти три года мы стали родными людьми. Впрочем, может быть, мне это только казалось.
В 1979 году «Сибириада» получила специальный приз жюри на международном кинофестивале в Канне. Мои сцены в фильме остались, значит, и я что-то заслужил. Андрон всегда это помнит. Когда в 1978-м подарил мне свою книгу «Парабола замысла», то подписал так: «Дорогому Коле, талантливому русскому богатырю».
Наталия Петровна тоже относилась ко мне как к своему.
Не раз говорила: «Коля, вы уж, пожалуйста, присмотрите на съемках за Андроном и Никитой. Не давайте им делать опасных трюков».
Помнится, через несколько лет, в один из визитов в усадьбу, она попросила нас с Никитой спилить самую высокую сосну на участке, закрывавшую солнечный свет. Мы рьяно взялись за дело, но колючая красавица повалилась набок, зацепившись ветвями за соседние деревья, и упорно не хотела падать на землю. Наталия Петровна без слова упрека вызвала из сельсовета «бригаду коммунистического труда», которая быстро завершила дело. Больше она нам ничего не поручала.
Наталия Петровна всегда была очень организованной и энергичной, всегда за работой. При этом чувствовалась порода: эдакая величественная сдержанность. Настоящая аристократка, никогда не повышала голос и вела себя так, что каждый в ее присутствии чувствовал себя самым желанным гостем.
Кончаловскую обожали соседи, подруги, друзья детей и внуков. Крутились вокруг как мотыльки возле лампы.
Вместе с тем домашних она держала, что называется, в узде. Позволю себе пересказать эпизод из другой книги Кончаловского, прекрасно характеризующий Наталию Петровну. Когда Андрон расстался с Натальей Аринбасаровой, та, продолжая бывать на даче, начала ссориться с Таней, супругой Никиты. Однажды дошло до того, что и сами братья поругались. Видимо, каждый свою женщину защищал.
В причины ссор Андрон в книге не вдавался, но написал, что мама собрала невесток и сказала: «Если еще хоть раз из-за вас поссорятся мои сыновья, голов вам не сносить!
Приезжайте в гости, двери всегда открыты, но интриг я не потерплю». Произнесла это не повышая голоса, но так, что ни у кого и мысли не возникло ослушаться.
У Михалковых мне запомнилось немало любопытных деталей. Скажем, я долго не мог понять, отчего, когда приносят что-то в упаковке, веревочку или ленточку не разрезают, а именно развязывают. Потом оказалось, что так Наталией Петровной заведено. «Это занятие, развязывание узелков, — говорила она, — развивает терпение».
Новую одежду детям, а потом и внукам покупали нечасто. «Вещи не должны быть культом», — внушала Кончаловская. Никита, когда у него росли дочки и сын, по примеру мамы тоже не торопился покупать им обновы. И я проникся этим правилом, и мои Тима и Оля с тех пор не были избалованы изобилием.
Я был просто влюблен в семью Михалковых — в целом и в каждого по отдельности.
Да, еще Наталия Петровна пекла потрясающие пирожки с капустой из слоеного теста — маленькие, словно пельмешки, вкусноты необыкновенной! Она их делала много, но все съедали в один присест. Запекала гуся или утку с яблоками — тоже изумительно. Правда, все это она готовила лишь по праздникам или когда было свободное время и вдохновение. В остальные дни хозяйничала домработница Верка — живописная тетка лет пятидесяти. Жила в доме чуть ли не с сороковых годов, ее привезли из какой-то деревни. Одевалась она хуже огородного пугала (все лучшее вешала на него, берегла от птиц урожай), в старое выцветшее тряпье: сарафан или платьишко из прабабушкиного сундука, на ногах — огромные суконные боты.
Входя утром в дом, Верка по дороге на кухню стучала этими ботами под аккомпанемент посуды, кастрюль и сковородок, отбивая ритм своего фирменного степа.
К этой музыке Михалковы давно привыкли и мирно спали. Наоборот, если в положенный час в доме царила подозрительная тишина, все тут же просыпались: где же Верка? Неужели позабыла о своих обязанностях и завтрак отменяется?!
А готовила она так, что пальчики оближешь: пельмени, блинчики... Какую баранью ногу томила в печи! Естественно, продукты привозили хозяева. Сама Верка за пределы Николиной Горы не выезжала — там и жила с мужем, сторожем, во флигельке на территории усадьбы. На кухне было окошечко, как в столовых на раздаче, — через него тарелки с едой подавались в гостиную, где накрывали большой круглый стол.
Бывало, Никита утром проснется, зайдет на кухню:
— Верка, что-то салата из помидоров хочется.
А ему в ответ:
— А ты, твою мать, помидоры привез?
Не привез, так чего просишь?!
Беззлобно так, по-свойски. Никита не обижался, подскочит, прижмет ее к себе:
— Ладно, не кипятись, завтра все куплю!
Он к ней как к родной тетушке относился, без намека на снобизм и прочую фанаберию. Порой в дурном настроении она гоняла Никиту:
— Ты ждешь, чтобы я за тобой посуду помыла?
Барин! Нет бы самому! Сейчас Наталии Петровне скажу, что сын — бездельник!
— Главная у нас в доме — Верка, — смеялся Михалков, покорно намывая в раковине тарелки.
Я становился свидетелем и других домашних сцен, не таких забавных. Как-то Никита поссорился с соседом по поселку. Уже не помню ни причин, ни его имени. Запомнилось только, как этот сосед с хамской издевкой сказал что-то вроде: между прочим, мы вчера бухали вашу хваленую «кончаловку», так ничего особенного.
Оказалось, старший сын Андрона Егор и Никитин Степан тиснули бутылку «кончаловки», уж не знаю, что им за это сосед пообещал.
Каких же «горчичников» выписали мальчишкам!
— Да кто вы после этого — взяли и открыли врагу наши семейные кладовые! Последнее дело — из дома выносить! — гремел на них Никита. Сидевший рядом Андрон согласно кивал головой, правда, был не столь гневлив.
— Знаешь, у меня ведь похожий грех есть, — вдруг признался мне Андрон, когда Никита куда-то вышел. — На съемки фильма «Дворянское гнездо» взял у мамы ее фамильные драгоценности. По сценарию нужны были бриллианты. А я не знал, что в кадре все равно не видно, натуральные или бижутерия, думал, в кино все должно быть по-настоящему. И у меня из гостиничного номера их украли. Господи, как же стыдно было перед мамой! А она, узнав о пропаже, сказала лишь: «Значит, нам надо было за что-то расплатиться этими бриллиантами — судьба просто так не возьмет».
После этого и я покаялся:
— Однажды в наш двор в Ленинграде пришел незнакомый мальчишка.
И принес фантики от конфет — яркие, пахнувшие шоколадом. Я в свои пять лет подобного волшебства в глаза не видел и жадно их нюхал, впитывая аромат. «Хочешь, давай меняться?» — вдруг спросил хозяин богатства. «У меня дома есть мамины ордена, возьмешь?» — сказал я без всякой надежды: какой дурак поменяет такие прекрасные фантики на железки?! «Ладно, так уж и быть», — согласился он. И потом я весь день нюхал и облизывал свое приобретение. А вечером никак не мог понять, почему мама рыдает в уголке нашей каморки. Эта история — моя боль до сих пор.
Андрон сочувственно закивал. И это был удивительный момент единения. С Никитой я мог шутить, а вот так открыть душу не получалось.
Сергей Владимирович Михалков в доме на Николиной Горе появлялся редко. Он не любил загородную жизнь, предпочитал городскую квартиру. Не буду рассказывать, каким он мне показался. У Никиты есть фильм «Отец», вот там поэт и автор гимна такой, каким был, без прикрас.
Мне особенно запомнилось, как Никита в кадре спрашивает отца, изменял ли он маме. И тот честно отвечает:
— Да, но она настолько добрая, что прощала.
Потом сын задает вопрос:
— А как ты относишься сейчас к своим знакомым девушкам, которых когда-то, так сказать, щипал за ножки?
— Что ты, я не могу на них смотреть — старухи, — с ноткой превосходства ответствует Сергей Владимирович, которому самому было уже за восемьдесят.
Никита чем дальше, тем больше напоминает мне своего отца.
Как минимум — внешне. А у его жены Татьяны в глазах я читаю какое-то смиренное достойное спокойствие, как у Наталии Петровны.
От Никиты знаю, что в Москву она приехала из Воронежа, поступила в Институт иностранных языков, что в шестидесятые для девочки из провинции было не меньшим чудом, нежели сейчас. В свободное от учебы время подрабатывала в Доме моделей. Адский труд. Прежде чем разок прошагать царицей по подиуму, надо выдержать десятки каждодневных многочасовых примерок.
Но Таня была исполнительной, послушной. Этими качествами и покорила Никиту. Михалков не раз, смеясь, рассказывал историю, как едва познакомившись, пригласил ее поужинать в Дом кино. Там спросил, что она будет пить и есть, а Татьяна тоном комсомолки и отличницы ответила: «Первое, второе и третье». «Я сразу решил, что эта девушка будет моей женой», — вспоминал Никита.
Таня по-настоящему любит мужа. Дом и семья для нее — смысл жизни. Она рядом с мужем в горе и радости, и это не пустые слова. Не всегда Никите светило солнце и дул попутный ветер в парусиновые штаны — хватало и горьких дней, и месяцев, и даже лет. Никогда не видел, чтобы жена пилила его или на жизнь роптала.
В 1981-м Никита снял фильм «Родня» — от начала до конца стеб над советской действительностью. На долгие шесть лет чиновники из Госкино отлучили его от режиссуры, доверив снять лишь одну-единственную семейную драму «Без свидетелей».
Никита звонил мне и с надрывом в голосе говорил:
— Коля, похоже, это конец.
— А может, только начало? Судьба такая штука, никогда не знаешь, что ждет тебя завтра.
— Тебе хорошо говорить... — горько вздыхал Никита.
Прекрасно помню, как однажды, приехав в Питер на «Фестиваль Фестивалей» к Александру Мамонтову, он выступал на скромной творческой встрече в ДК города Тосно под Питером.
Ему хорошо заплатили. Но по дороге в Москву, в «Красной стреле», у него эти деньги вытащили. Никита бегал по всему составу, громко ругался, требуя наказать воров. Поднял спавшую милицию, начальника поезда, закусывающего с проводницами. «Только не подумай, — повторял он мне, — я не из-за денег хлопочу, а из принципа». Но губы у него дрожали.
Я к тому времени уже стал проректором Всесоюзного института повышения квалификации работников профтехобразования в Ленинграде — уважаемая должность, теплое место. Андрон перебрался во Францию, потом в США. Непросто, но сумел заработать репутацию, завести полезные знакомства и вовсю снимал кино за рубежом. Мне часто звонил и писал. Иногда просил принять в Ленинграде его новых зарубежных друзей, показать им город.
По просьбе Андрона я принимал у себя итальянского сценографа Эцио Фриджерио, Роберта Редфорда, Марчелло Мастроянни, Анн Консиньи. Показывал им наши музеи и памятники. Нравилось гостям и у меня дома. Я тогда купил огромную квартиру — в самом центре, с дубовыми потолками, камином и видом на Петропавловку, обставил ее красивой мебелью.
«Надо же, как хорошо в СССР люди живут», — восхищались иностранцы. И я испытывал гордость за свою страну, в которой мальчик, выросший в подвале на Васильевском острове, упорством и трудолюбием сумел достичь таких высот.
— Коля, тут один мой приятель, журналист из Италии Кайо Марио Гаррубба, собрался снимать репортаж о Ленинграде. Покажешь ему город? — попросил в очередной раз Андрон.
— Никаких проблем!
В тот же день позвонил и Никита.
Услышав о приезде итальянского репортера, он уже вечером был у меня. Словно угадал, что знакомство может оказаться полезным. Марио сопровождала жена Алла. Никита сумел ее обаять, и шустрая полька взялась представлять его интересы в Европе. Устроила в Италии просмотр картины «Неоконченная пьеса для механического пианино», пригласила влиятельных друзей, начала им рассказывать, какой талантливый этот русский режиссер. Талантливых людей много, только кто их знает? В числе тех, кому она рекомендовала Никиту, были знаменитый продюсер Анджело Риццоли и Марчелло Мастроянни.
Накануне нового 1986 года Михалков пригласил их погостить в Ленинграде.
Поводил по Эрмитажу, потом зашли ко мне. Выпили водки, закусили грибочками. Никита помечтал вслух, какой фильм мог бы снять по Чехову. Он знал, что Мастроянни любит Антона Павловича и, конечно же, не устоит. Так и вышло. Итогом этого ужина стали «Очи черные» — мелодрама по мотивам чеховской «Дамы с собачкой» с Марчелло в главной роли.
Что и говорить, в чутье и стратегическом таланте Никите не откажешь. Я был очень рад за него и горд от своей, пусть опосредованной, причастности к его успеху.
Съемки проходили в Ленинграде и Костроме. Есть фотография, где в бричке сидят дети — мои и Никиты. Михалков задействовал их в маленьких эпизодах, а Оле даже повезло сняться в одной сцене с Мастроянни.
Там же моих Тиму и Олю крестили — в местном храме Воскресения на Дебре. Крестного искали недолго...
— Давайте Никиту Сергеевича попросим, — предложил настоятель храма отец Александр. — Никита Сергеевич, вы не против?
— Конечно нет, о чем разговор — Коля мой близкий друг! — тут же согласился Михалков.
А я стал крестным своей бывшей студентки Леночки Сафоновой. Мы все подошли к купели — окунают туда только младенцев, а взрослых, раздетых, прикрывшихся простынками, батюшка просто поливает водой. И они вслед за ним произносят трижды: отрекаюсь от тебя, сатана, сочетаюсь Тебе, Христе. «Господи, прими новопросвещенных рабов Твоих», — завершил обряд отец Александр.
Никита, когда все закончилось, тут же забрал Марчелло и Лену: надо было снимать сцену объяснения в любви в сарае дома городского головы, которого играл Иннокентий Смоктуновский.
«Очи черные» получили приз в Канне за лучшую мужскую роль, еще какие-то знаковые награды. Был международный успех, фильм продали в сто двадцать стран. Но Никита был недоволен. Дело в том, что финансировала проект найденная Аллой Гарруббой итальянская миллионерша Сильвия д’Амико, ставшая продюсером. Перед началом съемок они с Михалковым договорились, что ему заплатят определенную сумму. Позже Никита выяснил, что по западным меркам это сущие копейки, столько получают начинающие режиссеры. Еще больше его раздосадовало то, что Сильвия, вложив около четырех миллионов долларов, получила раз в двадцать больше и наотрез отказалась делиться процентами от прибыли.
Мол, так не договаривались. Что и говорить, ушлый народ эти миллионерши. Было обидно, конечно. Разгневанный Михалков больше с ней не сотрудничал.
Позже, в 1992-м, Никита разругался и с Аллой. Она считала себя важной птицей. И могла сказать, например: «Никита! Так писать сценарий нельзя. Будешь делать так и так...» — дальше следовали прямые инструкции. Ведь это в России режиссер — царь и бог, а на Западе рулит тот, кто деньги на фильм нашел. Зная Никиту, могу себе представить, как у него шерсть дыбом вставала от таких указаний. Он терпел-терпел, но в конце концов рубанул: «Как ты со мной разговариваешь? Пошла вон!»
И выбросил ее из своей жизни, мгновенно забыв, что именно Алла нашла деньги на съемки трех его картин, в том числе и на «Ургу», познакомила с полезными людьми и вывела карьеру Михалкова на новый международный уровень.
Но эти мысли пришли гораздо позже, когда я сам, по сути, оказался в том же положении, что и Алла. Тогда же я Никиту понял и не осудил.
К тому времени его дела и в России начали идти в гору. И произошло это, скажу без ложной скромности, не без моего участия. Например, в период безденежья созданная им «Студия ТРИТЭ Никиты Михалкова» выпустила книги «Российский архив», где были материалы, прежде хранившиеся в секретных запасниках КГБ, к которым Михалков в девяностые нашел лазейку. Ясен перец: книги надо продать, заработать на них. Но как? Открыли пару ларьков — не хочет народ покупать!
«Надо выходить на правительство, — прикинул я. Пусть выкупят у тебя всю партию и подарят институтским библиотекам. В нашем вузе, например, несколько экземпляров такой книжицы не помешали бы».
Моих связей проректора хватило, чтобы добиться приема у большого начальника в Министерстве образования и у Виктора Черномырдина, бывшего тогда председателем правительства. Книги у Михалкова купили, правда, попали ли они в институты, не знаю.
Была и другая история, связанная с прокатом «Утомленных солнцем». В 1990-е годы кинотеатры массово закрывали, отдавая их под казино. Но если у фильма нет зрителя, то он, даже самый гениальный, всего лишь кусок пленки! Михалков как на работу ходил в кинопрокат, предлагая купить его картину.
«Что ж, давайте, — без особого энтузиазма соглашались там. — Можем заплатить эквивалент семидесяти тысячам долларов».
Копейки — ведь на съемки были потрачены миллионы долларов! На Западе заработали бы раз в десять больше, а здесь хоть свое вернуть... Никита чуть не плакал: весь в долгах — брал деньги и в банках, и у частных спонсоров.
Я долго думал, как ему помочь. Наконец осенило: эстрадники ездят с концертами, почему бы и нам «чес» не устроить? Никита показывает свою картину, потом — творческая встреча, а деньги на это дело берем у губернаторов и региональной знати. Пусть раскошеливаются на культуру!
Стал я всем звонить, предлагать сотрудничество. Провинциальные «царьки» не хотели выбрасывать тысячи лишь за знакомство с Михалковым — аккуратно интересовались: а нет ли у нас связей в правительстве?
Я многозначительно отвечал: «Поищем». Мол, давайте подумаем над этим вопросом после творческого вечера Никиты Сергеевича. И нам шли навстречу, выкупая по несколько копий для местных показов.
Никита предлагал: иди ко мне заместителем, будешь со спонсорами работать. Я долго отнекивался. Но потом наступил самый черный и тяжелый период в моей жизни. Дочь попала в аварию, лежала в больнице с тяжелым сотрясением мозга и переломанными ногами. Я искал врачей, лечил ее. Вытащил. Но сам слег с инфарктом. Первый медицинский институт, отделение терапии. Лежу после операции, дышать тяжело. В холле работает телевизор, вдруг репортаж из Канна и голос Никиты, представляющего там фильм «Утомленные солнцем».
С изумлением слышу его разговор с журналистом. Тот спросил:
— Никита Сергеевич, у вас много врагов и завистников, а друзья есть?
Михалков ответил:
— Да, друг есть. Только один — Коля Ващилин.
На всю страну, на весь мир объявил. И таким теплом повеяло от его слов! Он продлил мне жизнь. Тем более что врачи, услышав мою фамилию из уст самого Михалкова, тут же забегали, начали колоть шприцами во все места.
На следующий год Михалков получил в Америке «Оскара». По возвращении его пригласили на пресс-конференцию в Дом кино, он позвал и меня.
По дороге я возьми да пошути:
— Ну, до свидания, Никитушка. Теперь захлебнешься тщеславием, здороваться со старыми друзьями перестанешь.
— Знаешь, мне ведь все равно: «Оскар» не «Оскар», — рассмеялся Михалков. — Поставлю на полочку, будет стоять.
Признаться, я ему поверил. Но, увы, моя шутка оказалась пророческой и та пресс-конференция действительно стала переломной. «Вы себя недооцениваете! Вы ведь великий!» — внушали Михалкову и киношники, и пишущая братия. По дороге обратно я тогда впервые заметил в его глазах незнакомое горделивое выражение. Видимо, сладко прикидывал: называют гением — значит, так оно и есть. А ведь помню, как мы хохотали, когда ему на творческой встрече из зала прислали записку: «Правда ли, что вы гений?»
И все же я перешел работать в «ТРИТЭ».
Дочка моя поправилась, но жена обвиняла в случившейся беде меня. Семья разваливалась, и я решил переехать в Москву, подальше от скандалов.
Первая трудовая неделя началась с появления в моем кабинете нескольких сотрудников компании.
— Николай Николаевич, — робко начали они, — не могли бы вы поговорить с Никитой Сергеевичем: нам задерживают зарплату.
— А сами почему с ним не поговорите?
— Лучше вы, все-таки вы его друг, — замялись пришедшие. Я понял, что все они его ужасно боятся.
Через неделю узнал, что сейчас денег у студии нет, потому что Михалков поистратился: купил колокол для храма в деревне Аксиньино, рядом с Николиной Горой.
— Мы же верующие и должны жертвовать, — важно сообщил Никита.
Я спросил:
— А как же сотрудники?
И услышал раздраженное:
— Да заплатим! Пусть благодарят Бога за то, что работают у меня.
Тот колокол на храм мы, кстати, вместе поднимали. Один конец веревки привязали к нему, второй держали в руках на колокольне и медленно-медленно бронзовый колокол тянули ввысь, к облакам. Хотелось верить, что дальше все будет хорошо.
Но не случилось. Никита неуловимо и неумолимо превращался в «солнышко»: лишь вокруг него все должно было крутиться. И только посмей сказать хоть слово против! Во мне же постепенно нарастало утомление этим «солнцем».
Истории в моей памяти — как картинки в калейдоскопе. Вот мы с Никитой в Чебоксарах, на банкете в честь вручения ему мантии почетного доктора университета. Подошел мужик явно бандитского вида. Расплылся в улыбке: «О, мой любимый режиссер!» — и полез обниматься. Они вдвоем сели за столик, давай за жизнь разговаривать. Я подошел напомнить, что у нас дела. «Дела подождут!» — отмахнулся Михалков.
К утру его новый знакомый наконец соизволил уйти.
— Делать тебе, что ли, нечего — с таким козлом трепаться? — не сдержался я.
— Он не козел. Это тоже наш народ, — и, посмотрев лукаво, добавил: — К тому же сказал, будут проблемы, обращайся — мужик с крутыми связями.
Другая картинка. У нас был один знакомый — артист. В общих компаниях Никита его не замечал — не того круга, нищий. В девяностые тот вдруг разбогател на ювелирном бизнесе. И Михалков тут же стал его лучшим другом.
Что уж греха таить, я и сам подпитывал его гордыню. Например в 1995-м, когда Никите исполнялось пятьдесят, он хотел отмечать юбилей дома. Пригласить человек двадцать — ближний круг.
— Нужен концертный зал «Россия», — настоял я. — Позовем семьдесят губернаторов с женами и олигархов в благодарность за то, что они тебе с прокатом помогали. Да и поддержать полезные связи нелишне.
— Дружище, ты прав, — согласился Михалков.
Я нашел огромные спонсорские деньги под юбилей, вместе написали сценарий в Юрмале. Все прошло грандиозно, практически превратилось в народное гулянье, торжество снимало телевидение. Мою фамилию даже вписали в титры как сценариста праздника. Конечно, рад был за Никиту, но, как говорится, под ложечкой уже посасывало от дурных предчувствий: он «бронзовел» не по дням, а по часам. Потом была поездка на Кипр, о которой хочется забыть. Но не получается.
Михалков уговаривал меня поехать с ним. Сам я собирался отдохнуть в другом месте, но Никита уж очень просил. Хотя с ним ехали жена и дети, казалось бы, я-то им зачем?
В отеле в Пафосе он поселил меня в номере вместе с собой, несмотря на то, что я заплатил за поездку тысячу долларов: сказал, что свободных номеров нет. Супруге же выдал другую версию: мол, мы должны обсуждать фильм. На самом деле ничего мы не обсуждали, Никита часами трещал по телефону. Я слышал его вкрадчивый, воркующий голос и никак не мог уснуть. Тем более что спать мне пришлось на малюсеньком диванчике почти у ног Михалкова. Отдых был испорчен. Вдобавок в конце отпуска принесли гигантский счет за телефонные переговоры и его увидела Таня. Никита его оплатил, но жене, видимо, сказал, что это я наболтал на такую сумму — звонил какой-то своей бабе.
Таня успокоилась, а я чувствовал себя оплеванным, но стерпел, не стал подводить друга.
Наше приятельство лопнуло как мыльный пузырь в июне 1996-го. Тремя месяцами ранее Никита запускал фильм «Сибирский цирюльник» и поручил мне руководить подготовкой съемок. Между прочим, это была моя идея: отправить артистов в военное училище, чтобы они, как говорится, пороху понюхали и отработали шагистику. Наши актеры за два месяца в казарме такую выправку обрели, которую не сыграешь.
В последний подготовительный день приехали в Иваново. Никита дал мне задание: спонсоры пообещали деньги, надо съездить забрать.
«Да, и вот пленка картины «Ревизор», — с этим фильмом Сергея Газарова Михалков выступал перед зрителями, — отнеси в офис.
А к спонсорам поторопись, не то уедут или передумают», — добавил он, «включив» начальника, что с ним случалось все чаще.
Комната, где хранились пленки, была заперта. Я прикинул, что чужие тут не ходят, поставил коробку с «Ревизором» возле двери и уехал, ведь спонсоры ждать не станут. Вернулся через час. Зашел к Никите:
— Все нормально, вот деньги!
— Засунь их себе в ж...! — вдруг выдал он.
— Какая муха тебя укусила?
— Ты, говнюк, почему бросил коробку с пленкой?!
— Я не бросил, а поставил. Ты же сказал, надо спешить. И что за тон? Я тебе не пацан.
— Пошел вон! — выплюнул Никита.
— Знаешь что? — не сдержался я. — Больше работать с тобой не буду! На, забери деньги.
Швырнул пакет на стол и вышел, хлопнув дверью. Михалков рявкнул вслед:
— Попутный ветер тебе в парусиновые штаны!
Со мной окончательно не рассчитались — я работал не только за зарплату, но и за процент от прибыли. Когда пару раз звонил, трубку брал директор студии: «Мы тебе больше ничего не должны».
Я много думал о причине случившегося.
Возможно, дело вот в чем. Никита увлекся одной молодой актрисой, ровесницей его старшей дочери Ани, именно ей он и названивал из Пафоса. Кто-то проболтался об этом Тане. А лизоблюды, вьющиеся вокруг, напели, будто предатель — я. Дома был страшный скандал, Никите пришлось объясняться. И он меня возненавидел, хотя в действительности я был совершенно ни при чем.
Не исключаю, впрочем, что дело совсем в другом. Просто люди, которые сегодня рядом с Михалковым, в голос поют, какой Никита великий. А я одним своим видом напоминал ему те годы, когда он пребывал в совсем другой ситуации.
Да что обо мне говорить? Никита уволил даже Верку-домработницу! Могу предположить, что она по привычке стала перечить хозяину. Были времена, Никиту веселило, когда Верка кричала и даже замахивалась на него тряпкой:
— Никита, барин, я от тебя уйду!
— Да куда ты денешься?
— смеялся Михалков, еще не ставший великим и не растерявший чувство юмора. Он знал, что идти Верке некуда. Выставить ее — все равно как выбросить из дома слугу Обломова Захара, который его в младенчестве в люльке качал. Что стало с Веркой, мне неизвестно.
Сейчас и кино у Никиты, на мой взгляд, совсем другое: он словно растерял талант. Смотрел его «Предстояние», и слезы наворачивались. Вспоминал о маме, об отце, думал о народе нашем многострадальном. Сколько же испытаний и бед выпало на долю русских! Некоторые кадры словно откровение, обнаженные нервы. В них и великодушие к врагу, и красота людей, и мерзость иных поступков.
Завораживающее изображение, магические звуки. Финал, титры — и... ощущение, будто тебя обманули, подсунув вместо конфеты пустышку в яркой обертке. И артисты вроде хорошие, и оператор профи, и трюки грамотно поставлены — а кино нет. Великие Григорий Козинцев, Сергей Бондарчук, Михаил Ромм, Андрей Тарковский говорили: в кино главное — последний кадр, он дает ответ на вопрос, для чего вы все это снимали. Вот в «Дворянском гнезде» и «Нескольких днях из жизни И.И. Обломова» такой кадр есть — огромное поле, наша русская земля, и у тебя, зрителя, начинается истерика. Фейерверк чувств: и гордость, и счастье, и тихая печаль, что годы не повернуть вспять, но все равно жизнь продолжается, рождаются новые герои. А здесь... У меня большие подозрения, что новая картина Михалкова «Солнечный удар» может обернуться для всех нас солнечным угаром.
Впрочем, повторюсь, это мое личное мнение. Я ведь не кинокритик, а каскадер.
А недавно Никита Сергеевич предложил ввести некую этическую хартию для кинематографистов: уважать старших, не врать, не воровать... Он ведь не просто режиссер, а еще и общественный деятель. Я не сдержался, написал в Союз кинематографистов: ребята, читайте десять заповедей и их исполняйте. Зачем велосипед изобретать?
Написав, подумал, что, может, я и сам погрешил против второй Христовой заповеди: не сотвори себе кумира, не поклоняйся и не служи ему — за что и поплатился? Работал за троих, потерял здоровье, аукнулись старые травмы. Поврежден позвоночник, перенес операцию на сердце.
Врачи, правда, еще десять лет назад говорили, что вот-вот умру. Но я живой. Утром проснусь в своей «хрущобе» на окраине Питера, по стеночке дойду до кухни, кофе сварю — запах чарующий. Нет, не тот, о котором по телевизору рассказывают, а настоящий. Добреду до балкона, покормлю синичек. И так светло на сердце. Глаза еще видят, руки работают, вот написал о жизни своей. Буду рад, если хоть кто-то после прочтения обратится к своей душе с вопросом: а так ли я живу? Ведь Михалков — это примета времени.
Если тщеславие берет над тобой верх, а гордыня застилает глаза, ты становишься машиной с единственной программой, смысл которой сводится к фразе: «Я — великий». Начинаешь любить не искусство в себе, а себя в искусстве. И перестаешь быть человеком. Много сейчас таких «творцов» в нашей многострадальной матушке-России.
Они считают себя хозяевами жизни. Но сколько примеров, когда внезапно с таким трудом обретенное величие, бизнес, золотые унитазы летели в тартарары, превращаясь в прах. Как же, наверное, страшно потерять то, что ты возвел в культ и сделал смыслом своего существования.
Так или иначе, зла на Никиту не держу. Какой уж есть. Не мне его судить. Я благодарен ему за те годы, когда нам было радостно идти рядом, и за ностальгические воспоминания. Время от времени перебираю их, как те сладко пахнувшие шоколадом фантики, которые я выменял на родительские ордена. К старости становлюсь сентиментальным...
Подпишись на наш канал в Telegram