«Ну что, лимитчица, зацапала себе богатого?!» — «Вы ошибаетесь, я родилась в Москве». — «Значит, позарилась на квартиру!»
Мама никогда ничего не рассказывала о моем отце. В доме не было ни одной его фотографии. Если приставал с расспросами, сухо и коротко отвечала: «Он погиб на финской войне».
Конечно, мне хотелось знать больше. Но я чувствовал, что тема эта запретная, покрытая тайной. Помню, мама принесла ордер на бесплатную пару обуви — купить ребенку приличные ботинки было ей не по карману.
Развернул бумажку и прочитал: «Шалевич Слава (отец убит на войне), настоящим предписываю выдать одну пару ботинок». И подпись. После этого стало окончательно понятно, что отец никогда к нам не вернется...
Я родился в Москве. С мамой и ее сестрой мы жили в коммуналке на Старом Арбате. Наша единственная комната была перегорожена: на одной половине ютились мы, на другой — тетя Паша. Дом стоял прямо во дворе Театра Вахтангова, с которым вся моя жизнь будет связана неразрывно.
В первые же дни войны немецкая бомба угодила прямо в фасад, помню, как мы с пацанами носились по развалинам здания, подвалы которого стали для нас бомбоубежищем. Арбат являлся правительственной трассой, и по нему ежедневно проезжал Сталин.
Чтобы не огорчать вождя, руины моментально огородили стеной. Но в памяти отпечаталось, как в один прекрасный день у нее остановился черный «ЗИС», из автомобиля вышел всем знакомый усатый человек, указал на разрушенный театр, сел обратно в машину и уехал. Позже, уже играя в вахтанговской труппе, я поинтересовался у главного режиссера Рубена Николаевича Симонова:
— Могло такое быть или мне это приснилось?
— Могло, — ответил он, — Сталин действительно там был и даже сказал: «После войны мы построим здесь новый театр».
Вскоре нас с мамой разлучили: всех детей Киевского района, не спрашивая родителей, отправили в эвакуацию в Саратовскую область.
Плыли на пароходе. Глубокой ночью всех высадили на берег перед грязно-серой горой, которую освещал одинокий тусклый фонарь.
— Что это? — спросил я.
— Соль.
А в руке у меня, семилетнего, был кусочек сахара — мама успела сунуть на прощание. Запомнил это на всю жизнь. Наверное потому, что история моей жизни словно соль и сахар: не успеешь насладиться сладким моментом, к нему немедля примешивается вкус слез.
Нас разместили в детском доме. Местные ребята сразу стали показывать столичным неженкам, кто здесь хозяева. Желая вычислить среди новоприбывших евреев, они требовали, чтобы мы чисто произносили скороговорку: «На горе Арарат растет крупный виноград».
Фамилия у меня, с их точки зрения, была подозрительная, но я с заданием справился. А вот другого мальчика, немного картавившего, не раз накрывали простыней и били. Непонятно, откуда бралась у детей такая ненависть к евреям, что те им сделали?
Противостоять не получалось: их было больше, они были сильнее и уже тертые жизнью. Если пытался сопротивляться, доставалось так, что мало не казалось: колотили, заставляли «добровольно» отдавать им еду в столовой. Защиты от воспитателей никакой не было. Вместо занятий учеников часто посылали полоть картошку, пасти свиней, а мы даже не знали, как к ним подступиться. Но приходилось выживать.
К счастью, немцев отогнали от Москвы и детей стали возвращать родителям.
Всех, кроме меня. Я задержался в детском доме на три с половиной года. Мама, работавшая машинисткой в наркомате обороны, была эвакуирована на Урал. Деятельная женщина, общественница, член партии, она считала невозможным просить о переводе, отдавала на своем посту все силы для фронта, для победы. Елена Ивановна была жестким, властным человеком, в нашей коммуналке ее все слушались. Один только раз в своей жизни слышал мамин даже не плач, а вой — в день, когда умер Сталин.
В общем, мама за мной все не ехала, из эвакуированных остался я один и, не выдержав, решился на побег. Неделю жил в каком-то полуразрушенном доме, ел то, что находил на заброшенных огородах. Потом меня поймали и вернули обратно. Директор детдома сообщила обо всем матери и написала, что Шалевича отдадут в ремесленное училище, если за ним не приедут.
И мама меня, наконец, забрала. Так я снова очутился на Арбате.
А встреча с отцом все-таки состоялась, много лет спустя. Тридцативосьмилетним, уже известным артистом я поехал на гастроли в Бийск. В гостинице меня окликнула дежурная:
— Вас тут какой-то мужчина спрашивал, утверждал, что вы его сын.
— И где же он?
— Да вот только что вышел на улицу.
Я моментально выскочил следом, огляделся по сторонам и вижу, как от гостиницы удаляется низкорослый мужчина в соломенной шляпе. Догнал:
— Вы меня искали?
— Судя по всему, да. Как в кино тебя увидел, в «Красной площади», сразу подумал — сын! Зовут меня Анатолий Иванович Шалевич. Давай поедем ко мне домой, поговорим, все объясню...
Анатолий Иванович не бедствовал, был совсем неплохо устроен в жизни. Ему, участнику войны и кавалеру двух орденов Красного Знамени, дали отдельную квартиру — «двушку» в спальном районе. Работал он начальником таксомоторного парка. Дома нас встретила его сожительница Степанида, которая тут же скрылась на кухне. Отец сбегал за коньяком, мы уселись в гостиной.
— Что ты Степаниду не позовешь? — спросил я и пошел за ней на кухню. Она на меня взглянула — глазки сузившиеся, злые, недоверчивые... Отказалась с нами посидеть.
Выпили по рюмке, и я перешел к главному:
— Почему ты не писал?
— Был уверен, что вас арестовали.
— Откуда такие мысли?!
— Лена ведь в наркомате обороны работала, а времена какие были, сам знаешь. Я генерал-майор НКВД, много репрессированных через мои руки прошло. А потом и меня посадили за то, что в прошлом — белый офицер, служил в царской армии. То, что сам перешел на сторону красных, никого не интересовало. Вот потому и не писал... Да и что я мог Лене написать после того, что она обо мне узнала?
И он рассказал их короткую историю. Родители повстречались в Минске, расписались быстро, мама вскоре забеременела — жить бы да радоваться.
И вдруг она случайно узнает от посторонних людей, что Анатолий женился на ней назло: любимая девушка предпочла другого. Это так больно маму ударило, что она собрала чемоданчик и уехала из шикарной квартиры к сестре в московскую коммуналку. Навсегда...
Мы тогда с Анатолием Ивановичем долго просидели, не одну рюмку выпили. Я сразу стал звать его отцом, он меня — сыном. Ни в чем винить никого не стал, был к тому времени зрелым человеком, немало пережил, женился-разводился...
— Твоя мама, сама того не зная, спасла меня от тюрьмы, — признался отец. — Ведь я хотел прийти на свадьбу девушки, которую любил, и прямо на глазах у жениха ее застрелить. Но тут мы познакомились с Леной, и это как-то помогло пережить предательство.
На вечер у меня был назначен концерт, на который я, скажем прямо, пришел не в форме. Попросил пустить ролики из моих картин, а сам бегом в туалет, подставил лицо под ледяную воду, кое-как привел себя в порядок. Вышел к публике, развернул записку из зала, прочитал первый вопрос «Как вам Бийск?» и выпалил: «Я породнился с вашим городом, у меня здесь нашелся отец, с которым мы никогда раньше не виделись». Зал встал и разразился овацией.
На следующий день я улетал в Москву, до самолета оставалось время. Долго раздумывал: навестить отца или нет? А вдруг опять навеки расстанемся?
Дверь открыла Степанида. Увидев меня, радостно закричала: «Толя, он все-таки приехал!» И совсем другие у нее оказались глаза — огромные, распахнутые. Нормальная такая тетка.
Она сначала подумала: может, у меня корыстный интерес есть или я жизнь их испорчу, а тут поняла, что сын со всей душой, и отмякла.
Мы посидели еще, поговорили, я попросил отца дать его фотографии. Выхожу из подъезда — стоят несколько машин такси. Слух о том, что директор парка нашел сына, быстро разлетелся по городу, и водители примчались на меня посмотреть.
Добравшись до дома, сразу же позвонил матери:
— Я встретил в Бийске отца!
— Шалевича?! Сейчас к тебе приеду.
Мама долго рассматривала фотографии, хотела убедиться, что нет ошибки. Потом тихо произнесла: «Вскоре мы могли бы отметить золотую свадьбу...
Ты сказал ему, что я больше не вышла замуж, что дала тебе высшее образование?» С трудом проглотил горький комок в горле после этих ее слов...
Через некоторое время отец оказался проездом в Москве и решил нас навестить. Мама заранее предупредила:
— У тебя в доме иконы, убери, он этого не любит.
— И не подумаю! Мало ли чего он не любит!
Отец пришел, мы пообедали, потом они долго сидели вдвоем с мамой, разговаривали о жизни. Казалось, прошлое их отпустило, никто не держит обид. В тот вечер я играл спектакль, извинился перед отцом: «Прости, не смогу проводить тебя в аэропорт».
Он промолчал. Но вскоре написал матери письмо: не так ты воспитала нашего сына, Елена, у него в доме иконы, а еще отца родного проводить не захотел. В общем — такой-сякой, очень меня разочаровал. Я обиделся, тонкая ниточка, связавшая нас, порвалась.
Следующую весточку мы получили уже от Степаниды, она позвонила сообщить, что отец умер. Из-за съемок я поехать не смог. Оказался в Бийске лишь через несколько лет, еле нашел могилу. На ней ни плиты, ни, разумеется, креста. Видно, и начальство, и подруга отца забыли быстро.
Надев парадный костюм, я отправился в райком партии. Поначалу меня там отчитали: как же вы — известный артист — бросили отца, не ухаживаете за могилой? В ответ рассказал историю нашей случайной встречи. Тогда инструктор пообещал связаться с таксомоторным парком и попросить новое руководство выделить средства на скромный памятник.
Потом я все звонил, звонил этому инструктору, да не дозвонился. Так и не знаю, выполнил ли он свое обещание. Мама пережила отца всего на два года...
Однако я из своего детства забежал слишком далеко вперед. Вырастить меня и воспитать маме было очень непросто. Она много работала, получала копейки, на которые мы кое-как перебивались. После трех с половиной лет, проведенных в детдоме, ребенком я рос, как теперь говорят, проблемным, попросту — хулиганистым. Вызовы в школу от учителей летели один за другим: то подрался с одноклассником, то урок сорвал. Безбожно прогуливал, причем не в одиночку, а подговорив целую компанию. Обычно мы вместо занятий отправлялись в Кинотеатр повторного фильма у Никитских Ворот, первый сеанс начинался в восемь утра, сердобольные билетерши пускали нас бесплатно.
В 1947 году во вновь отстроенном здании открылся Театр Вахтангова. Туда я поначалу проникал днем: отсиживался в туалете, а вечером смотрел спектакль. Но вскоре билетерши и там меня приметили, стали потихоньку просто так пропускать. Восемь раз видел Михаила Астангова в роли Сирано де Бержерака!
Восторг от его игры даже сподвиг меня записаться в школьный кружок художественной самодеятельности: оборачивался скатертью и с завываниями читал монологи блистательного Ростана. Школа была мужской, все женские роли в наших постановках я брал на себя. Что такое создавать образ на преодолении тогда не имел понятия, но перевоплощаться в женщин очень нравилось. А в десятом классе меня приняли в драмкружок при районном доме пионеров.
Руководила им Александра Георгиевна Кудашева — между прочим, ученица Станиславского. Она часто приглашала на занятия пианиста, и тот играл нам что-нибудь из классики перед репетицией, помогая войти в нужное состояние. Драмкружок был словно большая семья, помню до сих пор — чай, пироги, разговоры...
Да, мне везло на прекрасных людей. Очень тепло вспоминаю учителя литературы Израиля Михайловича Шенкмана. Он приставлял стул к двери, чтобы начальство неожиданно не нагрянуло в класс с проверкой, и читал нам лекции, за которые могли запросто привлечь по политической статье. «Пересказ учебника будет караться «двойкой», — предупреждал Израиль Михайлович. — Мне интересно услышать от вас любую мыслишку, которая придет в голову, но собственную».
Смех и грех, когда дошли до «лишних людей», мой одноклассник Толя Гладилин написал в сочинении: «Лишние люди — это Онегин, Базаров и Тарзан». Потом пояснил: «Извините, ничего больше в голову не пришло, никакой мыслишки». А Шенкман был доволен, вслух зачитал, похвалил. Кто бы тогда мог подумать, что Гладилин станет писателем и его ждет мировая известность?
В восьмом классе я влюбился в девочку Лену из женской школы. Летние каникулы стали первой разлукой: меня отправили на дачу под Москву. Перед отъездом пообещал каждый день писать Лене письма. И не обманул — отправил ровно пятьдесят одно письмо. Каких трудов мне это стоило!.. Надо было сначала послание сочинить, потом свериться со словарем, чтобы избежать грамматических ошибок, и наконец переписать набело.
Словом, в класс я вернулся абсолютно грамотным человеком. Наш словесник удивлялся: «Слава, вы меня поражаете! Знаете, где надо ставить двоеточие, а где многоточие!»
Тем не менее школу я осилил с трудом. Однажды новый директор вызвал меня в свой кабинет и объявил: «Учитесь вы теперь, Шалевич, неплохо, но по поведению все равно поставлю «неуд», можете не приходить на экзамены — аттестата вам не видать». Прорабатывал он меня в воспитательных целях, я же воспринял угрозу серьезно и не пошел ничего сдавать, в итоге остался на второй год.
Иду по Арбату, а навстречу бывший наш директор — чудный мужик. Спрашивает меня:
— Как дела?
— Да вот школу окончить не могу.
— Так переходи ко мне!
Но и тут не повезло. В этой школе в Староконюшенном переулке преподавал выдающийся математик, его ученики обладали институтскими знаниями, а я путал конус с треугольником, так что сразу схватил несколько «колов». И вот в очередной раз прогуливаясь по Арбату, встречаю знакомую девочку и жалуюсь:
— Не могу доучиться, наверняка снова останусь на второй год.
— Да ведь и я не закончила! Пошла в вечернюю, иди к нам, — посоветовала она.
Так я оказался в школе рабочей молодежи «Метростроя № 4», где с меня даже не спросили справки с места работы.
Правда, пришлось для поступления аккуратно переправить в табеле три «кола» по математике на «четверки», что было нетрудно. Я договорился с ребятами из бывшего класса, и они помогли на выпускном экзамене сдать ненавистный предмет. Когда вытащил билет, отпросился в туалет: «Так волнуюсь, что живот прихватило». Дежурившая за углом группа поддержки быстро расправилась со всеми примерами и задачами, но решила их слишком уж мастерски. Потихоньку шпаргалка обошла весь класс. Учитель посмотрел наши работы и удивился, честным оказался человеком:
— Я вам этого не объяснял! Сами додумались или кто подсказал?
— Как вы могли подумать?! — округлил я глаза в праведном возмущении.
Но он все же выставил всем «четверки», я не стал исключением и лишился серебряной медали, которая мне светила, если бы получил «пятерку».
Я расстроился, однако на сей раз соль оказалась сахаром. На собеседовании в Щукинском училище то обстоятельство, что я окончил вечернюю школу, привело педагогов в восторг. «К нам пришел рабочий человек!» — как дети радовались экзаменаторы. Параллельно я поступал в педагогический, но после третьего тура в «Щуке» ко мне подошел один из педагогов и сказал: «Срочно несите документы, мы вас берем». И я стал студентом Иосифа Матвеевича Рапопорта вместе с Васей Ливановым, Лилей Алешниковой, Кюнной Игнатовой. А позже возобновил свою учебу в училище Василий Лановой, который из-за съемок в кино пропустил один год.
Счастливейшее наступило время: готовили отрывки, репетировали с утра до ночи. Иосиф Матвеевич, человек большой культуры, сам был режиссером Театра Вахтангова, высоко ценил свою профессию. Он приглашал ставить наши студенческие спектакли Рубена Николаевича Симонова, Юрия Любимова, с младых ногтей приобщая нас к качественной режиссуре.
По традиции студенты выходили в массовке на легендарную сцену, могли вблизи наблюдать за игрой мэтров. Но не меня удивлять звездами — ведь многие из них жили со мной в одном доме. Если там освобождались квартиры или комнаты, их давали актерам театра. Жили бок о бок с Николаем Гриценко, Сергеем Лукьяновым, Михаилом Ульяновым. Николай Олимпиевич разбил как-то по неосторожности форточку на кухне. Мама все требовала стекло вставить, дует, мол.
А Гриценко и говорит: «Денег нет. Одолжи мне рубль двадцать восемь копеек — починю». Прижимистый был мужик. Увидев меня в театре, сказал по-свойски: «А, и ты здесь!» Гениальный актер, он никогда не кичился своей известностью, не был «звезданутым».
Сергея Владимировича Лукьянова я называл своим крестным. Однажды еще мальчишкой чем-то обидел во дворе его дочь Таню. Только она заплакала, в арке возникла огромная фигура, закрывшая собой все пути к отступлению. Таня бросилась к отцу, стала жаловаться. Двор в ту пору покрывала безбрежная лужа. Так вот, Лукьянов поднял меня на руки, ступая по кирпичам, вынес на середину этой лужи и опустил в воду. Испуганный, озираясь по сторонам, я стоял, боясь шелохнуться, пока за Сергеем Владимировичем не захлопнулась дверь подъезда.
В театре он тоже меня узнал и хохотал до слез, когда я напомнил: «Вы же мой крестный, помните, как меня в лужу посадили?»
Однако в Театр Вахтангова, где проработал без малого шестьдесят лет, я попал случайно. В списке тех, кто должен был показываться худсовету, моя фамилия не значилась. Но я уговорил Рапопорта, чтобы он разрешил мне сыграть отрывок. При этом ничуть не волновался за результат, я ведь уже получил приглашение к Товстоногову и в «Ленком». Может, поэтому все и прошло отлично, в труппу взяли меня и Ланового.
В Вахтанговском царили строгие порядки. Однажды Васю Ливанова страшно пропесочили на собрании и даже чуть не выгнали за то, что не поздоровался с костюмершей.
— Но я с ней даже не знаком, — оправдывался Вася.
— Неважно, у нас как в деревне: идете мимо, будьте любезны здороваться со всеми.
Молодым актерам не полагалось отказываться от участия в массовке. Если кто-то позволял себе такое, немедленно получал втык на сборе труппы: «Не зазнавайся!»
Мне сразу повезло — пришел в театр и был утвержден на роль в спектакле про целину «Неписаный закон», играл молодого казаха. По сюжету в одной сцене у него разворачивался эмоциональный диалог с партнером. И вот на репетиции стараюсь изо всех сил, в пылу спора хватаю актера Тимофеева за грудки, а тот резко бьет меня по рукам: «Это вам не в зоопарке!» Тут я понял, что не все рады моим успехам, и сник.
Поддержала Лариса Алексеевна Пашкова, она вообще относилась ко мне нежно, всегда за меня переживала, что-то подсказывала, в общем, носилась со мной. Но я продолжал комплексовать, даже ходил к Симонову.
— Рубен Николаевич, ничего у меня не получается.
— Ну что вы! Я не позволю, чтобы у вас не получилось.
Роль молодой казашки досталась Юлии Константиновне Борисовой. Однажды пришел на репетицию, надел сапоги внатяжку, и вдруг что-то случилось: почувствовал походку героя, его настрой, меня понесло в буквальном смысле слова. Неожиданно Борисова, не отличавшаяся замашками примы, останавливает репетицию: «Слава, пока я не произнесу букву «ять», не сметь говорить свой текст одновременно со мной!»
Это был единственный наш конфликт, если его вообще можно так назвать, мы потом переиграли вместе множество спектаклей.
Борисова была доброжелательна и отзывчива, она каждый раз влюблялась в своих партнеров (разумеется, без далекоидущих последствий), тем самым приподнимая их до уровня своего мастерства.
В один прекрасный день Рубен Николаевич собрал вахтанговских стариков и объявил: «С сегодняшнего дня все вы уходите во второй эшелон, главные роли будут играть Борисова, Яковлев и Ульянов». А через короткое время к ним присоединились я, Лановой и Людмила Максакова. Спектакли продолжали греметь, ведь в эпизодических ролях по-прежнему блистали Плотников, Гриценко и другие великие мастера.
Я играл вместе с Симоновым в постановке по арбузовской пьесе «Потерянный сын». Очень боялся нарушить общий строй, осторожничал, несся по роли — лишь бы быстрее свой текст сказать. Один спектакль, другой, а потом вдруг успокоился и осмелел. Произнося монолог, взял паузу и держал ее подобно Джулии из «Театра» Сомерсета Моэма. Рубен Николаевич растерялся и почему-то стал говорить текст из второго акта. В антракте раздался звонок по внутреннему телефону: «Симонов требует Шалевича к себе». Подхожу к его гримерной на негнущихся ногах, открываю дверь, Рубен Николаевич оборачивается и произносит: «Слава, у вас сегодня все так замечательно получилось, что я заслушался и забыл текст».
С Михаилом Ульяновым мы не раз играли одних и тех же персонажей в разных составах.
Когда в репертуаре появился острый и неожиданный спектакль «Дион» по пьесе Зорина, я выучил главную роль, но на нее был назначен только Ульянов. Прихожу к нему:
— Миша, мечтаю сыграть в «Дионе» — не дают. Я и текст знаю, готов на все сто.
— Хорошо, на ближайшем спектакле я «заболею», вводись.
Если Ульянов что-то обещал, выполнял непременно. И вот в театре аврал: вечером даем «Диона», а исполнитель главной роли взял больничный. Я отправился к Симонову:
— Знаю роль, могу заменить Мишу.
— Но ведь это как в омут с головой! Я с тобой не репетировал...
Ладно, не подведи!
В спектакле была занята почти вся труппа. После закрытия занавеса, мне передавали, Рубен Николаевич сидел на служебном подъезде, в зал не пошел — так переживал — и спрашивал проходивших мимо актеров:
— Ну, как Шалевич?
— Нормально сыграл, даже интересно. Совсем иначе, чем Ульянов.
И я стал играть «Диона» в очередь с Михаилом Александровичем. Не жадный он был актер.
С Юрием Яковлевым мы часто делили одно купе, отправляясь на гастроли. Могли проговорить ночь напролет, хотя человеком он был закрытым, держал дистанцию. Окружающие считали Яковлева душкой — обаятельным, очаровательным, улыбчивым, мне же Юрий Васильевич открывался другой стороной: ранимым и очень одиноким.
Яковлев был женат на актрисе нашего театра Кате Райкиной, но брак распался. Отношения между ними сохранились добрые, Катя потом снова вышла замуж. Один только Рубен Николаевич сокрушался: «Нашла себе пару — живи. Зачем разводиться?» и Райкину в этой ситуации не поддерживал. Он вообще остро реагировал на все происходившее в его театре.
С Лановым отношения у нас поначалу были, скажем так, прохладными, поскольку мы претендовали на одни и те же роли. «Доброжелатели», которых хватает в любой труппе, доносили: «Вася сказал «Как можно доверить столь тонкий образ мужлану Шалевичу? Он же не способен донести это до зрителя!» Я на это не обращал внимания, знал себе цену.
Когда нас в очередной раз обоих назначили на одну роль — Калафа в «Принцессе Турандот», у меня были съемки и я уступил дорогу Василию Семеновичу. Так пришел его звездный час.
Позже, когда ставил в Вахтанговском театре «Тринадцатого председателя», вдруг понял, что главного героя может сыграть только он. По глазам Ланового видно было, что он очень раним: детство в оккупации сказалось. Вася жил у деда с бабкой в Одесской области. Немец, стоявший у них на постое, подарил девятилетнему пацану свой ремень, и тот его тут же надел. Другой фашист, увидев на следующий день такое безобразие, потребовал ремень снять. Вася ни в какую. Тогда немец выстрелил из автомата, и пули просвистели прямо над головой мальчишки.
Василий внешне перенес все спокойно, отдал злополучный ремень, но стал после этого заикаться, излечиться смог только через много лет.
И вот, приступая к работе над «Тринадцатым председателем», я пришел к нему: «Вася, давай попробуем, очень тебя прошу». Лановой удивился, не ожидал, что позову в свой спектакль, но согласился и играл замечательно. Постановка стала очень популярной, попасть на нее было просто невозможно. На этой работе мы подружились. А в театре мне никак не могли простить его назначения. На роль, оказывается, претендовали многие.
Интересные встречи дарило кино. «Капитанскую дочку» снимал художник Владимир Каплуновский. Он долго пробовал меня на роль Швабрина и наконец утвердил.
Гринева играл Олег Стриженов, который к тому времени был настоящей звездой, но ко мне отнесся неожиданно тепло. Олег потребовал закрепить за ним машину: «Это в вашем фильме я играю семнадцатилетнего мальчика, а мне — двадцать девять. Вы хотите, чтобы я ездил на троллейбусе?» Если шофер запаздывал, мы шли в кафе, Олег расспрашивал о Щукинском училище, которое тоже когда-то окончил, о преподавателях, учил уму-разуму. К примеру, обсуждали только что вышедший на экраны фильм. «Полное дерьмо! — говорил Стриженов. — Актер (следовала фамилия) играет бездарно». На следующий день мы сталкиваемся с тем актером на «Мосфильме».
— Олег Александрович, ну как вам мое кино?
— Я еще не видел, — отвечал Стриженов не моргнув глазом.
Когда нас познакомили, он удивился: «Так мы же похожи!» И это внешнее сходство неожиданно стало приносить мне дополнительные доходы: для сцен со Стриженовым свет оператор ставил на мне. Олег категорически отказался сотрудничать с осветителями. Меня одевали в его костюм, слегка гримировали под Стриженова, и я часами выстаивал на площадке.
Вскоре последовало приглашение в картину «Хоккеисты».
— Вы умеете кататься на коньках? — спросил режиссер Рафаил Гольдин.
— Конечно, — бодренько ответил я.
Но выйдя на лед, стал так неуверенно перебирать ногами, к тому же опираясь на клюшку, что вся съемочная группа просто ахнула. В детстве-то катался даже не на гагах, а на снегурочках, которые приматывались к валенкам.
Однако отступать было некуда. За меня взялись всерьез, через какое-то время мог откатать очень прилично, но сил хватало ненадолго: мой рекорд — пять минут без падений. Работали мы на стадионе «Лужники» по ночам, я приезжал после вечернего спектакля. Выматывался страшно. Хоккейная наука давалась мне с таким трудом, что Борис Майоров и Вячеслав Старшинов даже поспорили: научусь я когда-нибудь нормально кататься или нет? Бывало, хоккеисты сговаривались и, стоило выехать на лед, бросали меня на борт катка со всей силы, чтобы артист на своей шкуре почувствовал, как тяжело им хлеб достается. Однажды так бросили, что я сломал палец на руке.
Старшинов был моим дублером, изображал Дуганова на средних планах. Некоторые сцены снимали в ходе реальных матчей, игроков «Динамо» и «Спартака» переодевали в майки с надписями «Ракета» и «Металлист».
Зрителей предупреждали: все в порядке, ошибки нет, идет съемка. Однажды на матч пришел Юрий Гагарин и моментально попал в кадр. На съемках настоящих игр я всегда сидел на скамейке запасных рядом со Старшиновым и Майоровым. Но если в перерыве рвался к ним в раздевалку поговорить, попросить совета, тренер Всеволод Бобров закрывал перед моим носом дверь, считал, что негоже тратить золотые десять минут отдыха спортсменов на дилетанта. Я его просто ненавидел.
Фильм Гольдину помогал монтировать художественный руководитель картины Владимир Павлович Басов. Без него вряд ли получилось бы что-то путное. Ему я и обязан популярностью, свалившейся мне на голову, когда «Хоккеисты» вышли на экран. Между нами установились добрые отношения.
Кто знал, что именно Басов станет причиной моего самого большого разочарования в женщине? Но до этого было еще далеко.
Мой любимый кинорежиссер — Татьяна Лиознова. Познакомились мы на картине «Три тополя на Плющихе». Мой персонаж — муж главной героини, которую играла Татьяна Доронина. Она очень требовательный к себе и другим человек и славится своим, мягко говоря, непростым характером. Но у нас отношения сложились, хотя сперва и мне досталось. Должны были снимать сцену, где Григорий мчит невесту на телеге. Лежим с Дорониной на сене, солнце палит, а сигнала к началу съемки все нет.
— Да что же это?! — заволновалась Доронина и ко мне, требовательно: — Слава, в кино всегда так? Вы же опытный человек, скажите.
— По-всякому бывает, — отвечаю меланхолично, но через минуту вопрос повторяется с той же эмоциональностью. И такое продолжается с полчаса. Я уж не знал, куда деваться. Наконец эпизод сняли. Вздохнул с облегчением. Через пару дней Лиознова спрашивает:
— Что, Слав, сильно тебя Танька достала?
— Откуда знаете?
— Материал проявили. Ты там улыбаешься, а глаза злые. Хочешь посмотреть?
У Татьяны Михайловны сниматься мне очень понравилось. Она позвала через несколько лет в «Семнадцать мгновений весны». Все ходила вокруг, ходила: «Нет, ты этого немца сыграть не сможешь. И этого не сможешь...» Я уже согласен был хоть часового без слов сыграть, если есть что сторожить!
Но в один прекрасный день она говорит: «В нашем распоряжении единственная фотография шестидесятилетнего Аллена Даллеса, завтра приходи на студию, гримируйся и — в кадр». Так я стал главой разведки США.
Грех жаловаться, везло мне на роли, режиссеров, партнеров. Но если ждете рассказов о моих романах на площадке, то вот здесь должен вас разочаровать. Да, удивлю недоверчивых читателей: я не «гулял» в привычном понимании этого слова. Мы были так воспитаны, что влюбленность, как правило, заканчивалась браком. Мать с детства внушала: «Уважай женскую честь и достоинство». Может, поэтому я и женился четыре раза.
Впервые узаконил отношения с Леной — той самой девочкой, которой писал письма без ошибок.
После школы мы продолжали встречаться, гуляли по Арбату, держась за ручку. Были только поцелуи. Но это тянулось три года, и следовало как-то отношения оформлять, хотя влюбленности уже не было ни с той, ни с другой стороны. На остаточных «парах» мы добрались до ЗАГСа. Когда шел туда, ловил себя на мысли: зачем иду?
Наш союз продержался две недели. Лена не понимала, почему муж допоздна задерживается в училище. Какие еще репетиции по ночам? Все это так не вписывалось в мою насыщенную, интересную студенческую жизнь, что я быстро вернул ее родителям. Лена восприняла разрыв спокойно, без трагедий.
После второго курса я уехал с бригадой на целину, работали и жили мы там в нечеловеческих условиях.
Изголодавшись по нормальной жизни, в первый же день после возвращения домой я увидел в Щукинском первокурсницу, красавицу Наташу Упеник, и влюбился без памяти. Мы поженились, у нас родился сын Володя. Наташа тоже меня любила, я это чувствовал, но она хотела быть актрисой, а не только сидеть дома с ребенком. У меня все складывалось просто отлично, а у нее ролей не было совсем. Актеры — особые люди: ревность к успеху даже близкого человека разъедает душу. Мы были молоды и не умели сглаживать углы, договариваться. Стали возникать скандалы на пустом месте, совершенно беспочвенные. Я выдержал пять лет.
После развода Володя остался с матерью. Через какое-то время Наташа снова вышла замуж. В день знакомства с ее будущим супругом я, желая наладить отношения с человеком, рядом с которым теперь будет жить мой сын, и боясь показаться снобом (раз не пьешь наравне со мной, значит, не уважаешь), жутко набрался: мы пили спирт.
Чуть не околел тогда на сцене с дичайшего похмелья. Всегда удивлялся Андрею Львовичу и Грише Абрикосовым, которые часто играли спектакли выпивши. Даже интересовался:
— Ребята, как вы это преодолеваете? Такая огромная нагрузка на организм!
— Привыкли!
А вообще с алкоголем мои отношения были всегда спокойными, за исключением одного короткого периода, когда был в третьем браке. Но «завязал» быстро.
Конечно, решение бросить семью далось мне нелегко, тянул и тянул ситуацию.
Но сделанного не вернешь, Володя — моя боль. Чувство вины перед сыном умрет вместе со мной. Поскольку Володя жил с матерью и отчимом, я пропустил момент, когда он начал пить. Надеялся — армия встряхнет, приведет в чувство. Не помогло. Сын умер совсем молодым, в тридцать восемь лет... И сейчас мучаюсь вопросом: если бы я не ушел из семьи, может, все бы у него сложилось иначе?
Но я влюбился. С Валентиной Титовой мы познакомились в Свердловске во время гастролей. Вышел с ребятами побросать мяч на волейбольной площадке, а там она — студентка театральной студии при питерском БДТ, приехала домой на каникулы. Стал мотаться к ней в Ленинград. Играл спектакль, садился в «Красную стрелу», а утром поджидал у дверей студии, дарил розу и — в аэропорт, чтобы не опоздать на репетицию.
Часто являлся без предупреждения. Звоню: «Я на Московском вокзале, хочу тебя видеть, соскучился» — а Валя же не знала, что приеду, у нее репетиция и она ну никак не может со мной пересечься. Поговорим немного, и тащусь обратно в Москву.
Рубен Николаевич знал о моей страсти, сопереживал, правда, порой не мог удержаться от шпилек: «Слав, а ты не можешь позвонить ей из Москвы?»
Валя была зациклена на карьере, мечтала прославиться. Я помогал, как мог. Упросил Симонова ее прослушать. Тот согласился, поскольку боялся, что могу уйти из театра. Всерьез тогда думал перебраться в Ленинград.
Рубен Николаевич сказал: «Пусть приходит. Понравится — переведу ее в Щукинское училище».
Когда Валентина, сложив руки на груди, начала читать какой-то отрывок, по выражению лица Симонова я понял, что ни «Щука», ни вахтанговская сцена ей не светят. Но не сдавался.
Однажды в коридорах киностудии столкнулись с Басовым.
— Приступаю к съемкам «Метели», а героини до сих пор не нашел. Столько молодых актрис пересмотрел, все не то!
— Есть девушка, которая вам подойдет, — обрадовался я. — Начинающая актриса, зовут Валентина Титова.
Так собственными руками я устроил не только Валину карьеру, но и личную жизнь.
Однажды приехал в Питер, стал искать ее — не нашел. Позвонил Басову в гостиницу, к телефону подошла Валя. Состоялось тяжелое объяснение, оба плакали: «Мне лучше остаться с Басовым. Он не только зовет замуж, но и обещает снимать в каждом своем фильме. Ты же понимаешь, как это для меня важно».
Помню, мы оба провожали ее в аэропорт, Валя улетала к родителям. Когда самолет выруливал по взлетной полосе, Басов предложил:
— Давай довезу тебя до города.
— Спасибо, у актеров хватает денег на такси.
Сегодня я не держу на нее зла. Если где-то встречаемся, здороваемся. Валя как-то сказала в интервью: «Я отрезала эту любовь раз и навсегда.
Больно всю жизнь». У меня отрезать не получалось.
Через несколько лет, узнав, что Валентине тяжело живется с Басовым, я пригласил ее в театр на модный спектакль «Варшавская мелодия». Ждал около театра, волновался. Она появилась, и я, глядя, как Валя идет ко мне, вдруг почувствовал, что все кончилось: передо мной другой человек, совсем не тот, которого я любил все эти годы. И освободился в одно мгновение.
А тогда было очень тяжело. Пытался как можно больше загружать себя работой. Снимался, играл в театре, давал концерты, ездил на гастроли. Однажды сидим с приятелем в кафе на Арбате. Распахивается дверь, и входит с подругой фантастически красивая девочка, глаз не оторвать. Когда она собралась уходить, приятель говорит: «Сейчас уйдет, и ты ее больше никогда не увидишь».
Дальше очень смешно получилось. В этот день Галя посмотрела фильм «Хоккеисты» и ей очень понравился артист Шалевич. И вдруг возникаю я и прошу у нее номер телефона!
Галя работала продавцом в цветочном магазине, составляла потрясающе красивые букеты. Она оказалась легким, веселым человеком, нравилась всем моим друзьям. Ей было двадцать лет, мне — уже тридцать два.
Водил Галю в театр, приглашал в компании, словом, ухаживал. Сам жил в общежитии театра, но поженившись, мы купили кооператив. Из цветочного магазина я Галю забрал, поскольку она была талантливым художником, прекрасно рисовала, устроил преподавателем в школу.
Меня не настораживало, что иногда в компании Галя позволяет себе выпить лишнего. С кем не бывает? Масштаб проблемы обнажился, когда меня пригласила к себе директор школы: «Вячеслав Анатольевич, простите, я очень вас уважаю, но мне придется уволить вашу жену. Она приходит на занятия пьяной».
Галя стала домохозяйкой, и ситуация только ухудшилась. Я не мог быть при ней неотлучно, много снимался, играл в театре. Делал, что мог: клал жену в больницу, кодировал, обращался к экстрасенсам, обещавшим за огромные деньги решить проблему раз и навсегда. Надеялся: что-то изменится с рождением нашего сына Ивана, но нет — Галя продолжала выпивать.
В итоге врачи поставили ей страшный диагноз — «цирроз печени». Галя уходила тяжело, я был рядом до последней минуты, поддерживал, как мог.
Мы прожили вместе тридцать один год, их просто так из жизни не вычеркнешь...
Наш сын тогда только окончил школу, смерть матери стала для него ударом. У Ивана тоже начались проблемы, и даже не с алкоголем... К несчастью, родители узнают о таких вещах последними, я не стал исключением. Как-то меня не было дома недели две, ездил на заработки со спектаклями. Вошел в квартиру, увидев непролазную грязь, отругал сына, никак не связав это с его настоящей бедой. Конечно, многое настораживало — Иван жил непонятной мне жизнью. Девушки у него не было, работать особо не хотел...
Я устроил сына администратором в Театр Вахтангова. Хорошая должность, открывающая перед человеком перспективы, вроде бы все наладилось.
Но через какое-то время главный администратор пожаловался: «Слава, Иван очень плохо работает, часто отпрашивается». Снова устроил ему головомойку, он обещал взяться за ум. Глаза открылись, когда застал сына дома в невменяемом состоянии. Вот тут-то я все и понял...
Уверен, в одиночку не вытянул бы сына из пропасти, но тут судьба вмешалась: помогла любовь, встретить которую я уже и не надеялся. Меня тогда попросили стать художественным руководителем Московского драматического театра имени Рубена Симонова. Согласился, поскольку режиссерское образование есть, за спиной несколько удачных постановок. Да и имя Рубена Николаевича для меня свято. Как-то сидели в буфете, отмечали день рождения моего товарища, актера Михаила Воронцова, напротив за столом увидел красивую молодую женщину.
Пошутил:
— Я на вас женюсь!
— Осторожнее, Слава, — откликнулся с другого конца Миша, — у Татьяны двое детей.
«Такую историю не вытяну», — подумал я и ударил по тормозам. Мы мило пообщались, выпили шампанского за здоровье именинника и расстались.
Татьяна запала в душу, но выяснилась еще одна маленькая подробность: она на тридцать пять лет моложе. Хорошо помнил, как однажды в сибирском городе подбежала ко мне девушка со словами: «Вы мой любимый актер! Только я думала, вы давно умерли!» Не хотелось выглядеть смешным, вот и не искал с Татьяной встреч.
Но, как потом выяснилось, она тоже запомнила ту мимолетную встречу. Через некоторое время все тот же Миша Воронцов пригласил пойти в лес по грибы. Собралась целая компания, Татьяна пришла с дочкой. То, что ребенок растет в огромной любви, было видно невооруженным глазом. Татьяна изумительная, заботливая мама, за детей душу отдаст. Компания разбрелась по лесу, а мы с ее Лизонькой остались сидеть у костра, болтали о чем-то. И мне вдруг сделалось на душе так хорошо, так спокойно. Подумал: судьба тебе улыбнулась, может, это последний твой шанс стать счастливым?
Мы начали часто видеться, я познакомился с Таниным старшим сыном Олегом, ее мамой. И чем больше узнавал их семью, тем больше мне хотелось стать ее частью.
Татьяна по профессии врач-гинеколог, окончила ординатуру, но поскольку в ней обнаружилась хозяйственная жилка, умение хорошо считать деньги, вести бизнес, вместе с коллегами открыла частную клинику. Мы проводили много времени вместе, я посвящал ее во все проблемы театра. Их оказалось немало. Труппа в основном состояла из учеников Евгения Рубеновича Симонова, ребят талантливых. Нам удалось в течение года выпустить пять спектаклей, театр не испытывал недостатка в спонсорах. Евгений Рубенович очень любил своих учеников, но избаловал страшно. Проведя всю жизнь в вахтанговских стенах, я привык считать театр святым местом. Здесь же в труппе царила разнузданность. Спектакли то и дело отменялись, ведущие актеры, видите ли, в тот момент снимались в сериалах. От ролей они могли отказаться без объяснения причин: не хочу и все тут!
После каждой премьеры наши спонсоры устраивали банкет, накрывали столы. Лучше бы они этого не делали. Актеры то напьются, то подерутся — нос кому-то сломают. Я человек по характеру мягкий, мне трудно наказывать. Уволю проштрафившегося, а через неделю беру назад.
Наслушавшись моих жалоб, Татьяна предложила: «Хочешь, помогу? Приду работать к тебе в театр».
Как же я обрадовался! Несколько лет Таня была моим заместителем, решала все организационные и экономические вопросы.
Несколько спектаклей принимало участие в знаменитом Авиньонском фестивале. Во Францию ездил и мой сын, он работал в нашем театре звукорежиссером. Я не рассказывал Татьяне о его проблемах, она сама все увидела, когда там Иван чуть не сорвал спектакль, просто не пришел на работу.
После возвращения в Москву Таня отвела его к врачам, положила в клинику.
Но до этого мы побывали вдвоем в Париже, гуляли по Монмартру, поднимались на Эйфелеву башню. Глядя на город влюбленных с высоты птичьего полета, я сделал ей предложение. Мы не только расписались, но и обвенчались. Для Тани это было очень важно. Много позже жена призналась, что ее буквально одолели звонками:
— Ну что, лимитчица, зацапала себе богатого?!
— Вы ошибаетесь, я родилась в Москве.
— Значит, позарилась на квартиру!
— Снова ошибаетесь, у меня есть своя, трехкомнатная.
— Так тебе нужна машина?
Когда «доброжелатели» убедились, что им мою жену не пронять, звонки прекратились.
Таня спасла меня от одиночества. Она считала, что нам просто необходим общий ребенок. Анечка появилась на свет, когда мне стукнуло шестьдесят семь. Всегда буду помнить, как впервые взял дочку на руки. Поскольку ребенка запеленали, измучил вопросами: «А у девочки все в порядке, все пальчики на месте? Их точно по пять на руках и ногах? Ты сама видела? Не шесть?»
Анюта родилась летом. В сентябре на сборе труппы в Вахтанговском объявил коллегам: «Ребята, я стал отцом». Все так и ахнули!
Когда мне вручали орден Почета, наш тогдашний худрук Михаил Ульянов сказал: «Слава, это тебе не только за роли, но в первую очередь за то, что родил ребенка».
Некоторое время назад я ушел из Театра Рубена Симонова, но без сцены, без творчества не могу. И в Вахтанговском играю спектакль с символическим названием «Пристань». Наша семья, которой исполнилось уже шестнадцать лет, стала для меня той самой пристанью, которую человек иногда ищет всю свою жизнь.
Татьяна решительно взялась за строительство подмосковного дома, и сегодня в нем обосновалась почти вся наша семья. Олег пошел по стопам мамы, оканчивает медицинский институт. Лиза учится в Высшей школе экономики. Аня — в шестом классе, занимается в театральной студии. С детских лет была ребенком продвинутым, смышленым и необычным.
Помню, поспорили о чем-то, а дочь бросает: «Папа, не надо мне противоречить!» Или собираюсь в поездку, спрашиваю:
— Что тебе привезти?
Аня, не задумываясь, отвечает:
— Что-нибудь изысканное.
Иван тоже взялся за ум, женился на актрисе, недавно у них родился ребенок — мой внук Павел. Надеюсь, Иван не подаст сыну дурной пример, не возьмется за старое. Все его товарищи по несчастью уже отправились на тот свет, один он уцелел.
Часто видимся и с моей внучкой Леной. Володина дочь работает суфлером в Театре Вахтангова.
Счастье — если дети в порядке. С годами понимаешь, как важно, чтобы они чувствовали нашу любовь. Как когда-то ее чувствовал я, сжимая в руке крошечный кусочек сахара.
Подпишись на наш канал в Telegram