Мы прожили с мужем сорок пять лет, и все эти годы нам было очень весело. И когда считали последние копейки, и когда сказочно разбогатели.
Я храню Яшины письма. На съемках или гастролях получала их почти ежедневно. Начинались словно под копирку: первый день без тебя, второй день без тебя, третий... Яков Яковлевич Крейлис редко говорил о любви.
Латыш по национальности, он, как все прибалты, был скуповат на проявление чувств. Но недавно, перебирая пожелтевшие от времени страницы, наткнулась на слова: «Даже представить не можешь, как я тебя люблю». Знаете, что я сделала? Разорвала письмо на мелкие клочки! Так стало обидно! Вот оно, свидетельство того, что была счастлива. И как ножом по сердцу: все прошло, закончилось, не вернуть. Потом, дуреха, конечно, горевала: такое хорошее письмо уничтожила.
Когда мы только поженились, вокруг недоумевали: почему красавец Яша выбрал Киру? Намекая на то, что я совсем не Джульетта. Сплетничали даже, что Крейлис женился из-за ленинградской прописки. Но прошло совсем немного времени, и никого наш союз уже не удивлял, только радовал.
Мне повезло в жизни. Много лет назад играла в фильме «Влюблен по собственному желанию». Снимали сцену, где моя героиня слышит от дочери: «Вы преступники, вам нельзя было иметь детей. Вам надо было запретить иметь детей! Кого вы производите на свет? Каких-то уродин, которые всю жизнь потом обречены мучиться!.. Откуда этот лоб, эта кожа? Откуда?!» Режиссер запретил плакать, а меня этот монолог просто переворачивал. В голове не укладывалось: как можно произносить такие слова родному человеку? Слезы сами катились, пришлось снимать несколько дублей.
Мы прожили с мужем сорок пять лет, и все эти годы нам было очень весело. И когда считали последние копейки, и когда сказочно разбогатели. Часто говорила Яше, что мечтаю умереть первой — чтобы не было без него скучно.
Муж в ответ смеялся: «Какая же ты эгоистка!»
Он меня опередил — двенадцать лет назад Яши не стало... Я тоскую, но стараюсь не унывать. Считается, что комики в обычной жизни — мрачные и скучные. Но я совсем не такая. Люблю смешить. Еще в блокадном Ленинграде, в бомбоубежище, стараясь успокоить ревущих от страха малышей, рисовала себе сажей усы и распевала: «Сверху сыплется горох, хоть бы Гитлер скоро сдох!»
Иногда думаю: может, судьба отпустила мне столько счастья, чтобы загладить ужас, пережитый в детстве? Маме предлагали эвакуироваться на последней барже, но она отказалась: «Война не сегодня завтра кончится». И все восемьсот семьдесят два дня блокады мы оставались в Ленинграде. Мы — это я, мама Екатерина Николаевна и старшая сестра Надя.
Отец Александр Николаевич был на фронте.
Мне шел уже одиннадцатый год, хорошо помню то время. Даты и числа в голове не держатся, но эмоции сидят крепко. В советские времена я играла в спектакле «Жила-была девочка» о военном Ленинграде. Все персонажи там такие добренькие, румяные — не блокадники, а обитатели райских кущ. Как же я ругалась с режиссером! И как щемит сердце, когда каждая годовщина тех событий плодит новые небылицы. Договорились до того, что Ленинград следовало сдать, а все наши мучения были напрасны. Но блокадники самой своей жизнью приближали победу. Суметь остаться человеком в нечеловеческих условиях — это уже подвиг. А сколько людей находили силы помогать ближним!
Свидетелей тех событий осталось немного, и как никогда важно, чтобы услышан был каждый голос. Но на блокадников нападают со всех сторон, обвиняют во вранье. Вот досталось Даниилу Гранину, который писал о том, как жировали тогда советские начальники. Уже в блокаду ходили разговоры о том, что секретарю Ленинградского обкома Жданову пекли ромовые бабы и привозили персики и он так отъелся, что бегал по коридору Смольного, надеясь похудеть. О войне надо говорить правду, лишь в этом случае она больше не повторится. Поэтому расскажу все так, как помню сама.
Блокада — не только постоянное, ежесекундное, раздирающее чувство голода. Это еще и анестезия к чужому горю. Я дружила с соседскими детьми, Люсей и Колей. Их отец однажды собрал семейные карточки, враз отоварил, а дома разложил еду на столе и съел все до последней крошки на глазах жены и детей.
Гибель этой семьи врезалась в память яркими кадрами, будто из кинохроники. Их окна находились почти вровень с землей, я часто туда заглядывала. Щелк: впавший в безумие отец сгорбился перед буржуйкой, собирает с одежды вшей. Он умер первым. Щелк: Колька лежит у трупа матери, протягивая руки, как будто в мольбе о помощи. Щелк: Люся стоит, прижавшись к оконному стеклу, и вдруг хватает и запихивает в рот дохлую муху. Ее забрали в детский дом, выдали паек, но не уследили. Она съела все сразу и тут же умерла.
Я помню блокадный дух — запах смерти. От него нельзя избавиться, зажав нос, он просачивался под кожу... У нас за стенкой жила старенькая учительница Серафима Антоновна с сыном Борисом.
Он работал железнодорожником, их на фронт не брали. Уже зимой 1941-го мать с сыном так истощали, что слегли. В один из дней молодая Борина жена Вера сообщила, что они переезжают. Дверь забили. Прошло несколько дней, мама слышит глухой стук в стену. Говорит сестре: «Пойдем посмотрим, по-моему, там кто-то есть». Оторвали доски, вошли... Господи! И Борис, и Серафима Антоновна оказались в квартире. Обессилевшие, они лежали в оледеневших испражнениях — стояли страшные морозы, все в огромных белых вшах. Но оба были еще живы!
Старуха рассказала, что невестка украла у них карточки и сбежала. Мама принесла им супу: так мы называли дуранду — коричневые засохшие куски жмыха, которые замачивали в соленой воде. Помню, когда тарелку ставили на стул у кровати и чуточку пролили, Серафима Антоновна так страшно закричала...
Боря умер почти сразу, мы завернули его в простыню и стащили волоком по лестнице. А старушка еще пожила, даже завещание написала. Говорила маме:
— Я завещаю тебе все наше добро. Чтобы Верке не досталось.
— Зачем? — искренне удивлялась мама. — Мы и сами скоро умрем.
Но она и так не взяла бы, считала, что не имеет на это права. Принципиальная была, с характером. Помогала людям. Однажды шли по улице, перед нами упала женщина и не могла встать. Мы спросили, где она живет, подхватили под руки, довели, передали родным. Помогали многие. Но встречались и те, кто переступал некий внутренний барьер и переставал быть человеком.
До сих пор не могу забыть жуткие плотоядные взгляды, которые ловила на себе. Всегда была крепенькой, румяной, в детстве меня даже звали Помидорчик. Однажды вечером только вошла домой — стук в дверь. Смотрю в дырочку, а там — глаз. Жуткий, сумасшедший. Я затаилась, а мужик начал биться с глухим криком «Открой, открой!» Видимо, выследил на улице. Мама вот-вот должна была вернуться, и больше всего меня напугало, что она с ним столкнется. К счастью, обошлось. Но однажды, пойдя в булочную, увидела на дороге мертвую женщину. Когда возвращалась, с несчастной кто-то уже срезал куски плоти.
Хоронили тогда на кладбище Памяти жертв Девятого января. На выходе солдаты протыкали санки штыками. Если находили мясо, расстреливали на месте. Людоедов уничтожали без суда и следствия. Как нам удалось уцелеть?
Во многом спасло то, что жили недалеко от Невского пятачка, который занимали наши войска. Военные, уходя в увольнительные, делились пайками, угощали. Бывало, что и угол у нас снимали.
В блокаду наш дом сломали, можно было занять любую брошенную квартиру, но мы переехали туда, куда переселили: в пустовавший дом на одну семью. А когда с фронта вернулся его хозяин, безропотно съехали. Поселились в Пушкине, где работал отец. А вскоре и вовсе оказались на улице.
Все надеялись, что после Победы наступит новая счастливая жизнь. Но на нашу семью продолжали сыпаться несчастья: родители развелись. Отчасти в этом и моя вина. Отец работал шофером, водил грузовики, был, в сущности, хорошим мужиком, добрым, толковым.
Одна беда: не пропускал ни одной юбки. Мама знала об изменах, но терпела — ради нас с сестрой. Подростком я чувствовала жгучую за нее обиду. Отец казался жалким: так неумело он лгал, снова и снова исчезая из дома, так заискивал перед мамой, когда возвращался.
Однажды мы с подружкой за ним проследили. Звоним в квартиру, куда он вошел, открывает молодая симпатичная женщина, беременная, с огромным пузом. В глубине коридора из комнаты высунулся отец. Увидев меня, стушевался, спрятался. Во мне все заклокотало, начала на девушку кричать: «Вы живете с моим папой! У него, между прочим, есть семья, как вам не стыдно?!» Она растерялась, засуетилась, что-то залепетала. Вся моя бравада вмиг улетучилась, стало ее жалко, обе чуть не плачем... В финале разговора я даже пожелала ей родить здорового ребеночка.
Но вернувшись домой и посмотрев в глаза мамы, тут же все выложила, да еще, дурочка принципиальная, предъявила требование: если ты хоть чуточку себя уважаешь, должна немедленно отца выгнать.
Мама и выгнала, о чем потом жалела. С тех пор ее сердце на ниточке висело: она папу по-настоящему любила и страдала от одиночества. Узнав, что я назвала дочь Марией, укорила — именно так звали любовницу, а потом и новую жену отца. Имя ребенку мы менять не стали, хотя было ужасно стыдно: я об этой Маше и думать забыла, а мама, видимо, держала в голове ежеминутно. Она была образованной женщиной — работала секретарем-машинисткой — много читала, водила нас по театрам, отдала учиться музыке, впоследствии бывала на всех моих спектаклях. В отличие от отца, который ни разу не видел меня на сцене.
Я его так и не простила.
Оставив семью, он ушел и с прежней работы. Квартира в Пушкине была ведомственной, и нас тут же выставили. Жить было негде, мы мыкались по родственникам. И все эти годы мама билась в двери исполкома. Сидящие там начальники попадались на взятках, на их места назначали новых, но маме продолжали отказывать: много вас тут таких ходит, кому какое дело, что блокадники? Забегая вперед, скажу, что мама получила жилплощадь лишь через пятнадцать лет — пятнадцатиметровую комнату в коммуналке.
В конце концов такая издерганная жизнь нас с сестрой измучила. Неудивительно, что обе торопились вылететь из-под маминого крыла. Надя завербовалась в Монголию, где работала музыкантом: она окончила дирижерско-хоровое отделение музыкального училища, играла на рояле.
А я отправилась в Москву.
Вообще-то собиралась поступать в консерваторию. Считалась способной, хотя ленива была как сто чертей. Педагог Магда Владимировна Ландау, ученица легендарного скрипача Леопольда Ауэра — ярко-рыжая старуха с нарумяненными щеками и напомаженными губами, лупила меня смычком по башке:
— Дура, из тебя может получиться великая скрипачка, почему ты не разучила Шрадика?
Это композитор, пьесы которого развивают исполнительскую технику. В ответ я врала:
— У меня собака съела ноты.
Кривлялась так, что Магда рыдала от смеха. С самого раннего детства я не могла обуздать страсть к комедиантству.
Когда в Ленинград приехали из Школы-студии МХАТ набирать студентов, я, конечно, тут же примчалась. Народу — тьма, все девочки нарядные, а у меня из одежки одни заплатки. Решила не позориться и потихоньку смыться. Но Ленька Харитонов схватил меня под белы рученьки и втащил в комнату, где заседала комиссия. Все были уже уставшие, осоловевшие от августовской жары. Услышав, что подготовила басню «Ворона и Лисица», застонали: настолько она им осточертела. Это меня разозлило. Начала читать так, что все встряхнулись, а потом и захохотали. Меня приняли — единственную из девочек. Ректор Школы-студии Радомысленский даже телеграмму в Москву отправил: «Везу жемчужину смеха».
Красавицы оглядывали меня с недоумением: им предпочли какую-то замухрышку!
Начиналась новая прекрасная жизнь. Со мной училась Галя Волчек, фамилию которой тогда произносили с ударением на последнем слоге, Игорь Кваша, царица Ира Скобцева, мечтавший стать музыкантом Леня Броневой, Толя Кузнецов, Людмила Иванова. Мы дружили. Но едва к однокурсникам пришел успех, об этом было забыто. Как-то «Современник» привозил в «Александринку», где я тогда работала, «Вишневый сад», решила повидаться — все-таки родные люди. В антракте захожу в кабинет директора. На диванчике лежит Игорь Кваша — даже не приподнялся. А Галя только спросила: «Слушай, у тебя ноги болят?» И это после тридцатилетней разлуки! Разговора не получилось. Директор начал было рассказывать, какая я замечательная артистка, но они и бровью не повели.
Впрочем, Игоря еще в Школе-студии недолюбливали. Едва окончив учиться, мы повезли дипломные спектакли на гастроли в Курган. Узнав, что декорации придется ставить самим, Кваша тут же сказался больным. Когда в том же 1955 году Игоря позвали во МХАТ, никто из ребят его даже не поздравил.
И все же годы студенчества вспоминаю как счастливые, хоть и не вписывалась в компанию благополучных однокурсников. Жила в жутком общежитии на Трифоновке, где половину комнат занимали гастарбайтеры, которые шибко пили и дрались. Никогда не чувствовала себя в Москве как рыба в воде. В отличие от той же Гали Волчек, столичной штучки, у которой все комиссионки были схвачены. С Милкой Ивановой мы совсем разные по темпераменту. Я все дни просиживала в библиотеке, она рьяно занималась комсомольской работой, прямо как ее героиня Шура из «Служебного романа», профсоюзная активистка.
Но мы общались. Давали концерты в сумасшедшем доме, где лежала ее мама. Мила добрая, очень жаль ее сегодня. Диву даюсь: столько пережила горя, мужа и сына похоронила, сама на костылях, а всюду ездит, во всем участвует.
На третьем курсе к нам пришла Ира Скобцева. Раньше она уже училась в Школе-студии, но бросила, поступила на искусствоведение в МГУ. За ней в университет ушел однокурсник Алексей Аджубей: будущий зять Хрущева был сильно влюблен. Но, видимо, не дотягивал до Ириной высокой планки. Она вышла замуж за другого, потом, расставшись и с ним, вернулась в Школу-студию. Это вызвало переполох: Скобцева была чудо как хороша.
Мальчишки от нас тут же отвернулись, кинулись к ней как мотыльки на пламя. Но когда к красоте попривыкли, начали потихоньку отходить. Характер у Иры своеобразный, всегда была себе на уме, хитренькая как лисичка. Поставила цель — выйти за человека, который поможет ей с карьерой, и своего добилась. Помню, перед экзаменом по экономике она не зубрила, как остальные, а пошла в Дом кино на встречу с уже популярным актером Сергеем Бондарчуком. Радовалась, что он положил на нее глаз, все девчонки завидовали. Когда Сергей Юткевич искал для своего будущего фильма Дездемону, Бондарчук, утвержденный на роль Отелло, увидел на выставке Ирин портрет: его нарисовал известный в то время художник Василий Ефанов. Сергей вспомнил, что их знакомили, и предложил Юткевичу попробовать студентку Скобцеву. На съемках между ними вспыхнул роман, приведший к многолетнему браку.
Хотя не думаю, что безмятежно счастливому. Бондарчук — мужик широкий, мог без предупреждения привести домой кучу гостей. А Ирка была скуповата.
С кем я действительно дружила, так это с Петей Фоменко, главным нашим заводилой: постоянно что-то откалывал. Если шли, скажем, по улице Горького, запросто мог подхватить старушку, пронести несколько метров, поставить на землю и без слов удалиться. Как-то возвращаемся из Сокольников с лыжного кросса, в троллейбус входит контроль, а мы без билетов. Перепугались страшно. Бумагу о студентах-«зайцах» обязательно отправили бы в Школу-студию, а там за такое могли и исключить. Вдруг Петька, сделав дурацкое лицо, подходит к контролерше: изо рта слюна течет, мычит что-то нечленораздельное, показывая на улицу.
Она растерялась, кричит водителю: «Откройте дверь!» Едва мы высыпали на тротуар, Петя тут же «пришел в себя».
Однажды Фоменко вместе с моей подружкой Анечкой Горюновой прогулял лекцию по русской литературе. Ее отца, Анатолия Горюнова, многие помнят по картине «Вратарь». Обоих вызвали на ковер к ректору: где были? Петька, не в силах придумать ничего правдоподобного, возьми и ляпни: «Мы ходили жениться!» Что тут началось! Тут же позвонили Аниной маме, актрисе Вере Бендиной, особе во МХАТе не последней. Бендина примчалась, держась за сердце: где тот негодяй, который умыкнул ее ненаглядную дочь? Конечно, быстро выяснилось, что никакого замужества не было, но Фоменко получил самое строгое предупреждение.
В конце второго курса его все-таки отчислили из Школы-студии — после того как на скучнейших занятиях по зарубежному театру мы с Петькой залезли под стол и стали всех щипать за ноги: визг, хохот... Лекцию, конечно, сорвали.
Кстати, к тому моменту Фоменко в Аню действительно влюбился. Чувства у них были сумасшедшие, пожениться собирались. Петя сам отошел, сказал прямо: «Я не вправе сейчас заводить семью. На мне и так мама больная, а я нигде не учусь и не работаю». Аня сильно переживала. Потом она вышла замуж за Сашу Михайлова, который сыграл Саню Григорьева в первой экранизации «Двух капитанов». Спустя годы я сказала Фоменко: «Благодари судьбу, что получил тогда коленкой под зад. Кем бы ты был? Поганеньким артистом. А так — гениальный режиссер».
Когда Петра Наумовича назначили главным в Ленинградский театр комедии, зашла к нему посоветоваться:
— Так люблю смешить! Может быть, в Театре комедии почувствую себя, наконец, в своей тарелке?
— Я бы взял, но тебя тут вмиг сожрут. И не подавятся. Сам еле держусь.
Действительно, я не боец, локтями толкаться не умею. Никогда ничего для себя не выбивала и по головам не лезла. Оттого, наверное, так долго моя актерская судьба и не складывалась. В Москве звали в Театр Советской армии, но я рвалась в Ленинград. Так и не смогла привыкнуть к столичному шуму и суете. Правда, в родном городе меня не ждали, на красный диплом Школы-студии всем было наплевать, не он приносит удачу. Артистка я характерная, всегда такой была.
Режиссер Игорь Владимиров сказал без экивоков: «Приходи, деточка, лет через тридцать. Уверен, что ты станешь новой Корчагиной-Александровской. А пока для тебя ролей нет». Сегодня, когда «доросла» наконец до амплуа комической старухи, понимаю, что он был прав. Кому нужна характерная девица? Драматурги на таких роли не пишут.
Но хотелось работать, сидеть на шее у мамы я не собиралась. Ткнула пальцем в географическую карту, попала на остров Сахалин, написала письмо в тамошний областной драматический театр. И меня взяли!
За пару недель до отъезда — звонок в дверь. На пороге стоит высокий красавец. Брюки дудочками, рубашка в пальмах, на лице черные очки. Настоящий стиляга. Тогда их бесконечно песочили в газетах, что я, правильная комсомолка, только поддерживала.
У меня и мысли не возникло, что за внешностью пижона скрывается родная душа. Он спросил:
— Вы актриса Кира Петрова, которая едет на Сахалин?
— Да...
— Давайте знакомиться: Яков Крейлис, выпускник Ленинградского театрального института, тоже поступил на работу в этот театр. Может, поедем вместе? Вдвоем веселее.
Пригласила его войти, усадила на диванчик. Начали болтать о том о сем, и само собой получилось, что Яшенька рассказал всю свою жизнь. Так заслушалась, что не заметила, как наступила ночь. Хотя Крейлис был всего на три года меня старше, тягот на своих плечах вынес немало.
Родился Яша в Риге в очень богатой семье. До конца дней ненавидел черную икру: говорил, что переел в детстве. Его отцу принадлежало имение в Колберги, в шести часах езды от Риги. Жили шикарно: у дома были разбиты оранжереи, в парке разгуливали серны. Пиво, которое варили на заводе Крейлисов, славилось на всю Латвию. Причем глава семьи всего добился своим трудом: работать начинал в пять утра, домой возвращался глубокой ночью. Умер он так: пытался усмирить разъяренного быка и напоролся на рог.
Когда в Прибалтику пришла советская власть, старшие Яшины сестры учились в Англии. Потом они осели в Канаде и на родину уже не вернулись. Якова с матерью и младшим братом Артуром «раскулачили»: запихнули в теплушку и отправили на Север, в тундру. По дороге мама заболела дизентерией, их высадили в Игарке, где она и умерла.
Яше было всего десять лет. Они с братом попали в детский дом, где детям врагов народа пришлось несладко. И тут им несказанно повезло: встретилась хорошая женщина, жена адвоката, которая взяла их к себе. Не помню подробностей, но после войны Крейлисам удалось вернуться в Латвию. Перед самой смертью мать рассказала сыновьям, что в Риге в старом шкафу есть потайной ящик, где спрятаны золотые монеты. Мебель семьи разобрала родня, поэтому братья эти монеты нашли, что помогло им какое-то время продержаться.
Брат остался в Риге, а Яков переехал в Ленинград к тетке, поступил в театральный институт на курс легендарного педагога Бориса Зона. И вот теперь нам предстояло вместе отправиться на Сахалин. С трудом уговорила Яшу сложить наши жалкие «капиталы»: Крейлис, сам нищий, но джентльмен, всюду порывался за меня заплатить.
С самого первого дня, пока готовились к отъезду, и потом, уже в Москве, где добывали билеты, мы веселились.
Я по натуре заводила, Яша на мои «подначки» шел с легкостью и радостью. Все пять суток в поезде мы прохохотали, довольные собой, как полные идиоты. Когда сосед по купе, тихонький старичок, засыпал, я пела ему песенку «Спи спокойно, старый слон», декламировала стихи. На остановках мы с Яшенькой танцевали вальс на платформе. Нам не нужна была музыка — она звучала в душе.
В Южно-Сахалинске выяснилось, что областной драматический театр только что уехал на гастроли по материку. Нам было велено остановиться в гостинице, где мы заняли единственный свободный номер.
Наутро явился администратор, приказал: «Немедленно освободите помещение!» В советские годы селиться вместе разрешалось только супругам. В этот самый момент Яша впервые показал, что готов взять на себя любую проблему. Попросил меня выйти, сам остался с администратором. Минут через пятнадцать тот ушел. А Крейлис, опустив голову, стал объяснять: «Может, ты рассердишься, но пришлось сказать, что мы практически муж и жена, осталась формальность — свадьба и день уже назначен». Я смутилась, покраснела... Мы, конечно, успели друг в дружку втюриться, но ничего между нами еще не произошло, только целовались. И еще долго не переходили на «ты».
Я была девушкой целомудренной, так мама воспитала. Яша оказался такого же строгого поведения. Однако чувств своих мы не скрывали.
За версту было видно, что влюблены, оттого в гостинице, а потом и в театре поверили, что Крейлис и Петрова — семейная пара. И на тех гастролях — мы нагнали труппу, ввелись в эпизоды — селили только вместе. В одном из поселков определили на ночлег к какой-то старушке. Входим в комнату, а кровать — одна! С прикрытой тюлем горой подушек под самый потолок. Я растерялась:
— Как же мы будем спать?
— Я лягу на пол.
— Нет уж. Лучше валетом.
Так всю ночь и провертелись, пятками друг друга исколошматили. Смешно вспоминать! Не прошло и месяца, как Яша написал письмо моей маме: «Прошу руки вашей дочери...» Когда возвращались с гастролей, я так лихо отплясывала на палубе теплохода с одним из артистов — красавцем-блондином с огромными глазами, что Яша занервничал.
Отозвал в сторонку:
— Не рановато ли я написал письмо твоей маме? Невеста, а кокетничаешь с другим!
— Что ты, Яшенька? Тебя одного люблю и всегда любить буду!
Слова мои оказались пророческими: сорок пять лет вместе прожили и в горе и в радости. Я сразу решила, что возьму и фамилию Яши: нравилось, как она звучит, знала, что мужу будет приятно. Помню удивление начальника милиции: «Зачем вам это? У нас с двойными фамилиями одни уголовники».
«Крейлис-Петрова» непросто запомнить: как только мою фамилию не коверкали, как не обыгрывали!
Питерский артист Рэм Лебедев, едва меня завидев, начинал петь: «Что тебе сни-и-ится, крейсер «Петро-о-о-ова»...
Свадьбу отмечали в домике, где останавливался Чехов, работая над книгой «Остров Сахалин». Пригласили всю труппу, накупили водки и местной селедки. Яша переживал, что так и не смог подарить мне живые цветы. Это сегодня они продаются на каждом углу, а в 1957 году, да на Дальнем Востоке, считались страшным дефицитом. В финале праздника я своего суженого потеряла. Яков Яковлевич напился! Потом он горевал: «С каждым чокался, на каждый тост поднимал рюмку. Но боялся, что на такую прорву гостей может не хватить еды, потому и не закусывал». Больше пьяным мужа ни разу не видела.
На Сахалине я была занята во многих спектаклях, а вот у Яши с работой не складывалось. Если волновался, сразу пробивался латышский акцент, оттого играть мог лишь роли иностранцев, а их немного. Довольно быстро стало понятно, что мужу стоит задуматься о другой профессии. В бытовом плане жизнь на Сахалине оказалась тяжелой и малорадостной. Проработав там всего год, мы решили, что пора возвращаться в Ленинград.
Поселились у мамы, в той самой пятнадцатиметровой комнатке. Яша из актеров ушел, устроился режиссером на телевидение. Я продолжила обивать театральные пороги. Поступила в Малый драматический театр, но когда там сокращали труппу, режиссер заявил: «Ты у нас самая талантливая, быстро найдешь новое место». И меня уволили. Пришлось вертеться: сочиняла юмористические монологи, читала их с эстрады.
Наконец весной 1963-го легендарный ленинградский режиссер Зиновий Корогодский пообещал взять меня в ТЮЗ. Уже и приказ подписал, велел выходить на работу осенью. А летом на курорте, где мы с Яшей отдыхали, мне стало плохо. Так тошнило, что наизнанку выворачивало. Весь отпуск псу под хвост. Мы вернулись домой, и я узнала, что беременна. Оказалось, у нас с дочкой разные резусы крови. Доктора требовали, чтобы срочно делала аборт, пугали, что не только родить не смогу — сама не выживу. Я не послушалась. Не думаю, что решилась бы прервать беременность даже от нелюбимого человека. А Машка была естественным следствием нашей с Яшей любви.
В ТЮЗе о беременности никому не сказала. Гримерку мы делили с Ирочкой Асмус, которую многие помнят как Ириску из телепередачи «АБВГДейка».
Она в те годы была с Сашей Хочинским. Такая замечательная пара! Но Сашку забрали на три года в армию, и Ира его не дождалась. Я предостерегала: «Что ты делаешь? Хочинский тебя обожает! Никакой ухажер с ним не сравнится!» Ира не послушалась и Сашку бросила. Корогодский за это ее выгнал: Хочинского любили, а переживал он страшно. Запил, пошел по бабам, потом, к счастью, сошелся с Тоней Шурановой, они вроде были счастливы. А Ира Асмус вернулась в цирк, где когда-то уже работала. Через несколько лет мы случайно встретились на улице и она призналась, что совершенно одинока: муж-циркач ничем не интересуется, не помогает, дома сидит уставившись в телевизор. Она была талантливой акробаткой, клоунессой. Ей многие завидовали, портили жизнь как могли, каких только гадостей не подстраивали. Кончилось все трагедией: на гастролях в Гомеле Ира сорвалась с самой верхотуры.
Умерла мгновенно. Зрители ничего не поняли: вовремя успели потушить свет и унести тело. Потом было следствие, говорили — она не сама упала, кто-то подрезал страховочные канаты. Но так до конца ничего и не выяснили. Бедная Ирка... Останься она с Хочинским, может, до сих пор была бы жива.
Когда я только появилась в ТЮЗе, Ирочка мне пеняла:
— Кира, у тебя такой живот! Это просто неприлично, с этим надо что-то делать.
Я про себя посмеиваюсь, а она продолжает:
— Знаю одно хорошее упражнение. Надо рассыпать по полу спички и поднимать по одной. Вот и рассосется.
— Да нет, у меня не рассосется...
Несмотря на то что беременность я переносила ужасно, первое время пыталась ее скрывать. Было неловко: все-таки недавно на работу устроилась. Одна артистка догадалась и донесла на меня директору, тот тут же завопил, что приказ о моем зачислении в труппу аннулируется. Но Корогодский не захотел слушать: «Она же не всю жизнь будет беременна. Пускай работает!»
И директор смирился: спорить с Зиновием Яковлевичем было бесполезно, перед ним трепетал весь театр. Один Юра Каморный его не боялся. Как-то Юрка пришел в театр с похмелья. Стоит перед зеркалом, причесывается, тут входит Корогодский и ехидно спрашивает:
— Что, тяжко? Хочешь опохмелиться?
Каморный отвечает:
— Ой, тяжело! Будь человеком, сбегай за маленькой!
Зяма аж задохнулся от возмущения. Но Юрка знал себе цену, а талантлив был безмерно. И на балалайке играл, и на гармошке, и пел. Безумно жаль, что он ушел так рано и трагически. Все водка проклятая, пропади она пропадом! Он сильно пил, когда стало нехорошо с головой, лег в больницу. Но его выписали под расписку ради каких-то съемок. Юра тут же пригласил к себе в коммуналку знакомую, гримершу из Прибалтики, и неожиданно разбушевался. Отношения с соседями были очень плохими, следовало вызвать «скорую», а вызвали милицию. Милиционер выстрелил, попал Каморному в пах, и он мгновенно истек кровью. Панихиду проводить запретили, на похоронах специальные люди следили, чтобы никто не произносил речей.
А потом Юрина мама увезла тело сына на родину в Старую Руссу.
...За семнадцать лет в ТЮЗе я кого только не переиграла: и крокодилов, и нечисть всякую, даже пень однажды изображала. В 1980-м столкнулась с худруком Театра имени Пушкина — сейчас Александринского — Игорем Горбачевым, который сказал: «Пора тебе переходить на зимние квартиры. Хочешь к нам?» Дескать, старовата ты для ТЮЗа. Мне ведь уже почти пятьдесят стукнуло. Так я оказалась в «Александринке» — на целых тридцать два года.
Жили мы бедно. В театре зарплаты копеечные, на Яшин оклад в сто двадцать рублей тоже не разгуляешься. Конечно, мы не голодали, но долгие годы втайне от мужа я время от времени бегала сдавать кровь.
Денег за это почти не платили, зато кормили полноценным обедом. Узнай об этом Яша, мне бы досталось. Впрочем, денежная тема нас обоих не слишком волновала, мы никогда не ругались и друг друга не упрекали. Просто садились и придумывали, как выйти из положения.
Здорово помогали Яшины сестры, связь с которыми не прерывалась. Они часто писали, присылали нам из Канады посылки с одеждой. Мужу, высокому и красивому, все было к лицу. А на мне, что ни надену, смотрится как на корове седло. Соседка по одной из коммуналок — в какой-то момент мы с мамой разъехались — меня презирала: «Тоже мне артистка! В ситцевом платье!»
Когда в Москву из Риги приезжал Яшин брат Артур, я водила по магазинам его жену-латышку — высокую, стройную и очень деловую.
Возвращаясь, она с гордостью демонстрировала своему мужу обновки. Он цокал языком и восхищался, а однажды тихонько отозвал Яшу в сторону:
— Почему твоя ничего не покупает?
— Ну, значит, ей не надо.
— А моей все мало... Какой ты счастливый!
Я действительно не люблю всяких женских штучек. Обручального кольца никогда не носила и даже в зеркало смотрелась редко. Только последние годы стала за собой более-менее следить, с утра тончик на лицо накладываю. А Яша меня любил такой, какая есть.
Он иногда немножко ревновал, но знал, что я только с виду раскрепощенная и никогда не посмотрю на сторону.
Хотя возможности были. Помню, еще в Малом драматическом в меня влюбился бухгалтер. Женатый человек, а проходу не давал. Даже удивительно, ведь красы во мне — с гулькин нос. Единственная выдающаяся часть тела — большая и высокая грудь, на которую мужики всегда заглядывались. Однажды, пока никого не было, бухгалтер зашел в мою гримерку. Начал свои ла-ла-ла, торкнулся в кофточку, задышал, прижался. Пытаюсь его отпихнуть, тут кто-то поднимается по лестнице. Ухажер шаги услышал, от меня отпрыгнул, схватил книжку со стола, сделал вид, что читает. И вдруг как захохочет! Что такое? Он обложку показывает, на ней — «Федор Достоевский. Идиот». Заливается: «Про меня написано!» Человек был интеллигентный, зря я его заводила, глазки строила. Но ничего не могу поделать: люблю пошутить.
Хотя сама тоже была ревнючая. Однажды мы пришли в гости и одна телевизионная редакторша начала моего мужа охмурять, почти в открытую! Сижу у стеночки, безумно переживаю: кто знает, что между ними происходит, ведь вместе работают. Но Яша понял, что со мной что-то не то: всегда веселюсь громче всех, а тут затихла. И начал потихоньку поглаживать меня по спине. Дал понять — неважно, с кем он разговаривает, главное, что всегда рядом.
Повезло, что я характерная актриса и не нужно заботиться о внешности, стараться сохранить молодость. Видела, как на съемках картины «Лес» режиссер Владимир Мотыль воевал с Людмилой Целиковской, игравшей Гурмыжскую. Снимали сцену пробуждения ее героини. Целиковская приехала на площадку пораньше, навела красоту: морщинки убрала, мешки подтянула с помощью пластырей, которые наклеила на виски.
Мотыль раскричался:
— Люся, немедленно все смывай!
Стал срывать с нее эти пластыри. Людмила Васильевна рыдала:
— Не хочу быть в кадре уродиной!
— Но ты же только с постели! Вот станем снимать свадьбу, разрешу быть красавицей!
После этого фильма Мотыль предрекал нам со Стасом Садальским большое будущее в кино. Но картину в прокат не выпустили, на долгие годы «положили на полку». Стасик действительно стал звездой, а я в очередной раз получила дырку от бублика. Еще в середине шестидесятых должна была играть Горпину Дормидонтовну в «Свадьбе в Малиновке», но в Ленинград приехала знаменитая Зоя Федорова, и меня отодвинули.
А лет через двадцать узнала, что Эльдар Рязанов собирается снимать фильм о солдате Иване Чонкине. Очень мне эта книжка нравилась. Послала Рязанову фотографию, на которой мы с Яшей, маленьким внуком и собакой, огромным догом. Написала: мечтаю с вами работать, на фото я — крайняя справа. То ли он оценил юмор, то ли типаж подошел, но меня вызвали на пробы. Рязанов говорит:
— Улыбнитесь. У вас свои зубы?
— Свои.
— Очень плохо. У деревенских старух не бывает таких хороших зубов.
— Если надо, я их выбью.
Зубы мне покрасили. Но английский продюсер хотел, чтобы Чонкина играл Михаил Барышников, Рязанов настаивал на Владимире Стеклове. Фильма не случилось. Меня по-прежнему приглашали лишь на небольшие роли. Хотя картины были достойные: «Барабаниада», «Окно в Париж», «Яма»...
При советской власти с сестрами Яша только переписывался. Все попытки съездить в Торонто повидаться с ними оканчивались плачевно. Раз за разом получал отказ, причем без объяснения причин. Полететь за океан стало возможным только с наступлением Перестройки. Едва пришло приглашение, муж заявил:
— Хоть убей, а без тебя не поеду.
— Как? Вы же почти полвека не виделись! А я не смогу, у меня работа.
Но Яшенька буквально силой заставил купить билеты, и мы укатили. Как же со мной возились его сестры! И кормили, и поили, и по магазинам водили. Пробыла я в Торонто всего пару недель. Хотела, чтобы Яша остался с сестрами, пожил за границей в свое удовольствие. Он тогда как раз лишился работы, время не подгоняло. А мне надо было возвращаться в театр. Латыши в Канаде жили коммуной, свадьбы и похороны проводили вместе — в специально отстроенном культурном центре. Якову Яковлевичу предложили его возглавить. Работа была всем на зависть, и Яша уговаривал меня переехать в Торонто. Я отказалась. Написала, что нисколько не обижусь, если он решит остаться в Канаде, благодарю за все проведенные вместе годы и даю ему свободу. Но Яша не захотел оставаться без меня и вернулся в Ленинград. Все вокруг изумлялись: времена тогда Россия переживала смутные, неспокойные, в магазинах было шаром покати.
Множество людей только и мечтали о том, как бы смыться за границу. Но я бы просто не смогла без любимой работы, в чужой стране.
Тут как раз развалился Советский Союз. Латвия стала независимой и начала возвращать бывшим владельцам недвижимость, отобранную при советской власти. Нам пришло письмо: так-то и так, извольте получить наследство — имение своей семьи. Еще вчера считали копейки, а теперь превратились в настоящих помещиков! Артура уже не было в живых, сестры от своей доли отказались, ведь в противном случае им пришлось бы выплачивать неподъемные налоги. Яше как репрессированному налогов насчитали намного меньше.
Муж выписался из Питера, получил латвийское гражданство и уехал хозяйничать.
На поверку наследство оказалось совсем не таким завидным, как на бумаге. Территория огромная, с озером, лесами, полями, но совершенно запущенная. Некогда пивной завод — при советской власти на нем выпускали конфеты — стоит в руинах. Двухэтажный дом, в котором Яша родился, поделен на коммуналки. Местные жители неработают, пьют водку и пакостят.
Я по натуре не собственница. К материальным благам совершенно равнодушна, самой удивительно. Даже когда Яша купил машину — роскошь для нас раньше недосягаемую — нисколько не возгордилась. Автомобиль как средство передвижения стал жизненной необходимостью: добираться до Колберги легче через Псков, и когда вырывалась в Латвию, Яша встречал меня на вокзале на машине.
В первый приезд больше всего впечатлила миска, доверху наполненная спелой клубникой, которая ждала меня на кухне расселенного дома.
Никогда столько клубники за раз не видела: на ленинградском рынке покупать было дорого, а своей дачей мы тогда еще не обзавелись. Именно в Колберги я испытала приливы абсолютного, ничем не замутненного счастья. Однажды мы возвращались из гостей. Стояла глубокая ночь, темнота вокруг — хоть глаз выколи, только звезды с неба манят своим мягким светом. Тихонько плещется озеро, роятся букашки, нет-нет да зачирикает ранняя пташка. Шла, прижавшись к Яше, и, может, впервые в жизни ощутила, что совсем ничего на этом свете не боюсь. Второй раз прилив счастья накатил весной. Мы сидели на втором этаже дома, любовались, как солнце играет на свисающих с крыши сосульках.
Звучал романс Рахманинова...
Коммерсантом муж оказался неважным. Никогда не отличался деловой хваткой, заботы о земле так и не пришлись ему по душе. Яша был мягким и добрым, не мог спросить сполна с работников, прощал долги. Местные жители его полюбили, называли не иначе как «хозяин». Лето мы, как правило, проводили в Колберги. Для латышей день ангела важнее, чем день рождения. В именины мужа, двадцать пятого июля, его приходили поздравить старушки — божьи одуванчики, которые когда-то служили в доме горничными и помнили Яшу маленьким. Это было очень трогательно.
...Сегодня я иногда мечтаю о том, чтобы Яша был негодяем. Вспоминала бы сейчас, как пропивал последние деньги или бил смертным боем, и было бы не так больно.
Но я жила с идеальным мужчиной. Если пропадала в театре на бесконечных репетициях, часов в пять вечера он появлялся на проходной. С кастрюлькой, завернутой в газету. Просил: «Передайте, пожалуйста, Кире Александровне в гримерную». Наши тетки обалдевали! Чтобы им мужья обед принесли?! Возвращалась домой — меня ждал красиво накрытый стол. Я бежала в душ, переодевалась в халатик, мы наконец усаживались за ужин, выпивали по пятьдесят граммов и разговаривали по душам обо всем на свете. Даже не представляете, как сейчас этих вечеров не хватает! Конечно, всегда могу поговорить с дочкой, но это совсем не то...
Когда была молодой и глупой, пыталась представить: что случится, если Яша меня бросит? Была уверена, что измены не переживу: пусть уж лучше его тогда вовсе не станет.
А сейчас думаю совсем иначе: пусть бы гулял с кем угодно на другом конце света. Только бы знать, что живой. До сих пор ем себя поедом за то, что не была рядом, когда Яша ушел из этого мира.
Седьмого января 2002 года муж уехал в Ригу на операцию. У него обнаружили опухоль — такую маленькую, что врач не советовал хирургического вмешательства, мол, у пожилых людей болезнь развивается медленно. Но муж решил, что лучше подстраховаться. С ним поехала Маша: я не могла отлучиться из театра, вот-вот должны были начаться гастроли. Операция прошла хорошо, Яшу выписали, Маша вернулась в Питер. Мы с мужем постоянно созванивались, он уверял, что чувствует себя отлично — уже машину водит и даже снег во дворе чистит и скоро собирается домой.
Ни малейшего предчувствия беды у меня не было. Помню, как вернулась в свой номер в калужской гостинице — «Александринка» привезла на местный фестиваль спектакль «Свои люди — сочтемся». Настроение приподнятое, собираюсь на обед. И тут заходит замдиректора театра: «Кира, выключи, пожалуйста, телевизор и сядь». И даже в этот момент сердце не защемило, в голове одна мысль — как же есть хочется. Присела на кровать, а он говорит: «Яша умер». Вначале было удивление: как так? Этого просто не может быть! Потом, конечно, накатило неотвратимое. В такое впала состояние, что театр приставил ко мне гримершу — ведь надо было договариваться о похоронах, покупать билеты.
Специалисты сказали: виновата операция — наркоз надорвал и так слабое сердце. Ночью Яша почувствовал себя плохо. Понял, что не сможет самостоятельно спуститься со второго этажа, открыть врачам дверь.
Но как человек деликатный долго терпел. Только когда стало совсем невмоготу, позвонил соседке, которая помогает нам по хозяйству: «Зиночка, я два часа промучился, лучше не становится. Вызовите, пожалуйста, «скорую». Доктор приехал через пятнадцать минут, но было уже поздно. Никогда себе не прощу, что не была рядом, ведь, возможно, его успели бы спасти. Всегда улыбчивый, в часовне на кладбище муж лежал с таким выражением лица, какого никогда у него не видела. Яша казался величественным и грозным. И я поняла, что он на меня очень сердит. У могильной оградки спросила гробовщика:
— А я здесь помещусь?
Он смерил взглядом: — Не волнуйся, хозяйка.
Поместишься.
И я попросила, чтобы на памятнике выгравировали мои имя, фамилию, год рождения. Настанет черед, вторую дату дочка допишет.
Маша нас всегда только радовала. Она окончила педагогический институт, преподает французский язык в школе. Я мечтала, чтобы дочка пошла в актрисы, даже специально возила в Москву показаться в Школу-студию МХАТ. Там сказали, что девочка способная, но в театральный соваться не стоит: не актерское у нее лицо, не сможет играть ни героинь, ни характерные роли. Маше непросто было устроить судьбу: всех женихов невольно сопоставляла с отцом и никто сравнения не выдерживал. Совсем недавно рассталась с человеком, с которым десять лет прожила. Он ворчун, всегда смотрелся в нашей семье белой вороной, к тому же почти на двадцать лет ее младше.
Я предупреждала, что без мужика будет ой как трудно, но дочка его выгнала.
А первым моим зятем был художник. Талантливый, интеллигентный. Но стоило ему выпить, начинал дебоширить. Яша на меня ни разу в жизни голоса не повысил, а зять постоянно скандалил. Потом еще увлекся азартными играми. Когда он решил эмигрировать в Америку, дочь тоже поехала. Но не смогла прижиться за океаном, ностальгия замучила, да и отношения в семье окончательно разладились. Вернулась с сыном Лешей в Питер, встретила парня, в которого была влюблена еще в школе, и такая страсть между ними вспыхнула, что дочка не устояла. Узнав, что Маша беременна, я уговорила ее рожать, за что она сегодня безмерно мне благодарна. Нет у нее друга ближе, чем дочка.
Шестнадцатилетняя Катя у нас девушка мозговитая! Все всегда у нее разложено по полочкам. И готовит гениально. Даже советую ей выучиться на повара: купим ресторанчик, будет в нем хозяйничать, сейчас это модно. А внук пошел в своего отца: такой же одаренный и руки золотые. Но страшный бездельник. Леше уже двадцать четыре, а все не может решить, что ему в этой жизни интересно. Его девочки пока мало интересуют, говорит, вокруг одни дуры. Только и делает, что носится как сумасшедший на своем скейтборде.
Все имущество, которое завещал Яков, я отдала Маше. Решила — пусть сама распоряжается. Дочь отписала часть наследства Яшиным племянникам. Они навели на своей земле красоту, а у нас царит тот же бедлам. Ничего не поделаешь, такие уж мы непрактичные. Сегодня многие советуют переехать в Латвию — на простор, на свежий воздух.
Нина Усатова прямо говорит: «Какая же ты дура, Кира! Окажись я на твоем месте, точно переселилась бы и все обустроила. А ты все «театр, театр»!»
Но после ухода Яши на меня посыпались предложения. Как будто он мне с небес помогает: на старости лет оказалась вдруг всем нужна. Пишу пьесы, снимаюсь в сериалах, сыграла достойную роль в кинокартине «Китайская бабушка». Из «Александринки» ушла: режиссер Фокин не предлагал ничего достойного, надоело отказываться от антрепризных предложений ради того, чтобы выйти на сцену в массовке. Старалась избегать встреч с Фокиным, но мы соседи и на прошлую Пасху столкнулись нос к носу. Он вдруг спрашивает: «Хотите вернуться?» Я обалдела, никогда бы не подумала, что назад позовет.
Поживем — увидим.
Однажды, внук был еще маленьким, мы ехали в метро. Он вставил себе в курточку игрушечный кинжал и изображал «зарезанного». Хохотал весь вагон. Я пыталась ругаться:
— Что ты творишь?
А Лешка ответил:
— Люди смеются! Мне приятно.
И улыбнулся, совершенно счастливый. Мне тоже нравится, когда вокруг хохочут, больше всего на свете люблю смешить. Вот и стараюсь это делать, пока позволяет здоровье. Видите, какие у меня морщины около рта? Это от смеха.
Подпишись на наш канал в Telegram