«Из дома не выйдешь, пока не дашь согласия на развод», — сказала я, заперев дверь. Андрон написал на листке: «Я, Михалков Андрей Сергеевич, не возражаю против расторжения брака с гражданкой Аринбасаровой». Когда выпустила его, он побежал вниз по лестнице и крикнул: «Дурочка ты, Наташка! Эта бумажка все равно недействительна!..»
Наши отношения начались на съемках фильма «Первый учитель». Экранизация повести Чингиза Айтматова была его дипломной работой во ВГИКе.
По паспорту он Андрей Михалков, но в титрах писал Андрей Михалков-Кончаловский, потом стал просто Кончаловским. Андроном его звали друзья и близкие с подачи деда — знаменитого художника Петра Петровича Кончаловского.
Андрон долго искал исполнительницу на роль Алтынай. Взрослые актрисы не подходили по внешним данным. Маленькие были не в состоянии передать драматизм судьбы этой девочки. Первая (и на тот момент уже бывшая) жена Андрона, балерина Ирина Кандат, посоветовала ему поискать героиню в Хореографическом училище при Большом театре: «В старших классах учатся несколько талантливых и хорошеньких девушек из Казахстана. Им около семнадцати, а на вид — лет двенадцать-тринадцать».
Кончаловский пришел в училище, но не в мой выпускной класс, а к ребятам на год младше, и заинтересовался Раушан Байсеитовой. Велел второму режиссеру пригласить ее на «Мосфильм». Тот согласно кивнул, а записать имя и фамилию забыл. В результате, чтобы вызвать «актрису» на студию, ему пришлось звонить в интернат при училище:
— Здравствуйте! Я ассистент режиссера Кончаловского. У вас учится очень симпатичная девочка из Казахстана. Фамилию не помню...
— Вы, наверное, имеете в виду Наташу Аринбасарову? — в училище многие прочили мне карьеру киноактрисы. Считали, что есть данные.
— Да, наверное! У нас для нее интересная роль.
Увидев меня, Андрон обалдел. Во-первых, это была не Раушан. А во-вторых, в казенной одежде не по размеру, шапке-ушанке и суконных ботинках, которые мы называли «прощай, молодость», — вид у меня был еще тот! Под пальто обнаружилось миленькое платьице, в нем я смотрелась совсем иначе. Кончаловский успокоился, стал рассказывать о фильме. Потом, кстати, я познакомила его с Байсеитовой, но он уже не рассматривал другие кандидатуры.
В училище начались госэкзамены. Перед самым дипломом я получила телеграмму от Андрона из Фрунзе: «Срочно вылетай на кинопробы». Педагоги всполошились: «Какие пробы? Ты блестяще окончила училище и должна работать в театре, завоевывать положение. А если тебя утвердят, с балетом придется распрощаться.
Съемки растянутся не на один месяц, ты потеряешь форму!» В то время «посланцы» республик, учившиеся в Москве, после окончания вузов отправлялись домой. И я должна была вернуться в Алма-Ату, стать артисткой Казахского театра оперы и балета. Педагоги настроили мою маму, приехавшую в Москву. Она заявила: «Никаких съемок! Едем домой!» Я не очень рвалась в кино и с легким сердцем дала телеграмму: «Извините, сниматься не могу». Начались звонки. Андрон орал в трубку: «Ты негодяйка, мерзавка! Обманула меня, сказала, что будешь сниматься, а теперь подводишь? Это же мой дипломный фильм! Прилетай хотя бы на пробы!» Уговорил приехать на два дня. Мы с мамой отправились во Фрунзе.
Пробы были тяжелые. Меня нарядили в рванье, вымазали грязью, а потом очень много дублей в кадре оскорбляли и били.
Мама была в ужасе, ее отпаивали валерьянкой. Когда меня утвердили, Андрон сказал, что придется... худеть:
— Щеки у тебя со спины видны.
— Что?! Я в балетном училище считалась слишком худой!
— Ну, не знаю. На крупных планах лицо в кадр не помещается.
Я так обиделась!
После этого помчались с мамой в Алма-Ату к главному балетмейстеру национального оперного театра — отпрашиваться на съемки. «Деточка, — сказал он, — сейчас лето, все на гастролях, так что снимайся, подзаработай денег. Тебе ведь положили оклад пятьдесят пять рублей!» В типовой договор со студией по моему настоянию внесли два дополнительных пункта: артистка Аринбасарова не будет сниматься обнаженной (в сценарии присутствовала так называемая сцена омовения) и с ней ежедневно должен заниматься балетным классом профессиональный педагог.
С этим документом был связан довольно забавный эпизод. Андрон сказал:
— Подъезжай в гостиницу «Украина» к директору фильма. Там все и подпишешь.
— Нет! Куда угодно, только не в гостиницу! — закричала я.
Дело в том, что директор нашего интерната Серафима Владимировна Старостина говорила: «Наташенька, порядочная девушка не должна ходить по ресторанам и гостиницам. Если мужчина туда приглашает, он обязательно потребует «расплаты».
Симе Владимировне я верила безоговорочно и «притонов разврата» боялась как огня. Однажды шли с Андроном по улице Горького, разговаривали о сценарии. День выдался холодный, мы страшно замерзли. Кончаловский предложил:
— Давай зайдем в кафе, погреемся.
Я отскочила от него словно ошпаренная:
— Нет! Никаких кафе!
Он надо мной смеялся: «Как ты ухитрилась окончить самое развратное учебное заведение в СССР и остаться такой дикой?» Не знаю, почему у него сложилось подобное мнение о Хореографическом училище при Большом театре. Но я действительно была очень наивной. До встречи с Кончаловским ни в кого не влюблялась — даже платонически.
Андрон стал моей первой любовью...
Меня очень строго воспитывали — и в интернате, и дома. Папа был военным, полковником. Мама не работала, занималась хозяйством и детьми. Нас было пятеро: две сестры и три брата — мал мала меньше, а условия практически казарменные. Жили в военных городках, пользовались казенной мебелью и посудой. Отца перебрасывали с места на место, и семья путешествовала вместе с ним. Наконец мы осели в Алма-Ате, но я в одиннадцать лет поступила в Хореографическое училище при Большом театре и уехала в Москву. С детства мечтала о балете.
Родители нас не баловали. Мне и младшей сестре Тане шили по два платья в год: одно «летнее», другое «зимнее».
Дело было не в отсутствии средств — в традициях. Когда я вышла за Андрона, его мама Наталия Петровна, выросшая в несравненно лучших условиях, рассказывала, что у них платья тоже шили или покупали два раза в год. Люди не были так зациклены на тряпках, как сейчас. Но я забегаю вперед...
Сначала съемочная группа базировалась во Фрунзе. Я жила в гостинице «Тянь-Шань», а Кончаловский — в общежитии при местной киностудии. В «Тянь-Шане» был единственный приличный ресторан в городе. Андрон вечерами приезжал туда поужинать и всегда просил меня спуститься. Есть не разрешал, говорил, что и так пухну на глазах. Я сидела на жесткой диете, а на ужин приходила только для того, чтобы составить ему компанию. Иногда, в качестве великой милости, он заказывал блюдечко нашинкованной капусты без масла, и я весь вечер жевала этот «силос».
В группе сочувствовали, пытались подкормить, особенно костюмер Нина Арсентьевна, добрейшая женщина. Помню, предлагала:
— Наташ, приходи, я борщ сварила.
— Андрей Сергеевич борщ не разрешает.
— Да не слушай ты его, ноги протянешь!
Но я терпела. Иногда тайком покупала в местном магазинчике конфеты. Ела сама и угощала ребятню, прибегавшую на съемки.
Интересно, что когда мы зимой доснимали отдельные сцены в Москве, я за две недели похудела на пять килограммов, хотя ела, как все, три раза в день, ни в чем себе не отказывала.
Думаю, в Киргизии «пухла» не от переедания. В пятнадцать лет перед операцией по удалению гланд у меня случайно диагностировали порок сердца. Я еле умолила врачей не сообщать об этом в училище, иначе сразу отчислили бы по состоянию здоровья. До выпуска дотянула, но в горах сердце дало о себе знать. Я не толстела, а отекала.
Однажды в ресторане рядом с Андроном увидела незнакомого молодого человека в модном замшевом пиджаке и зеленых солнцезащитных очках. Это был его младший брат Никита Михалков. Он показался мне очень симпатичным, шумным, веселым. Никита обожал Андрона и приехал навестить.
Михалков-младший пробыл с нами довольно долго. Андрон на него сердился за то, что не дает девушкам спать.
Группа выезжала на съемки в четыре утра. Меня поселили с монтажером Леной в заброшенном доме с проваленной печкой. Мы все отмыли, навели порядок, и к нам стали приходить гости. Особенно часто — Никита и наш художник-постановщик Михаил Ромадин. Мы засиживались допоздна. Миша очень увлекательно рассказывал про вампиров и вурдалаков и просто завораживал меня своими историями.
Однажды во Фрунзе пошли гулять втроем — Андрон, я и Ромадин. Перед этим я долго мучилась сомнениями: прилично ли порядочной девушке отправляться на прогулку с двумя взрослыми мужчинами? Все решила Мишина фраза: «Пошли-пошли, я про вампиров расскажу!» Отказаться от возможности послушать про «любимую» нечисть я не могла. Зашли в какую-то забегаловку в парке.
Еды там не было, только напитки. Даме ребята взяли бутылочку лимонада, а себе — по пол-литровой бутылке «Саперави». Меня это ужаснуло. Подумала: «Неужели они столько выпьют? Что с ними будет? А со мной? Кажется, я переступаю порог разврата...»
Когда вышли на улицу, побежала вперед, чтобы отделиться от своих нетрезвых спутников. Они о чем-то тихонько беседовали. Потом, когда мы уже жили вместе, Кончаловский признался: «А знаешь, что Миша тогда сказал? «Андрон, ты женишься на этой девочке!»
Ромадин был интересным парнем, но ужасно неряшливым. Впрочем, мы все на тех съемках выглядели не лучшим образом, потому что стирать и мыться было негде. Удобства — на улице. Вода — в колонке. Иногда по большому блату нас пускали в деревянный душ с бочкой на крыше, принадлежавший какому-то предприятию.
Женщины еще как-то ухитрялись наводить красоту, а мужчины по этому поводу не заморачивались. Даже Андрон ходил зачуханный: джинсы грязные, ботинки побитые. Он мне первое время не нравился, казался некрасивым, рот какой-то большой.
Однажды Кончаловский сказал:
— Слушай, Наташ, у меня подметки отвалились. Пойдем в магазин, купим какие-нибудь ботинки!
Пришли в обувной. Андрон приобрел башмаки коричневого цвета. Тут же их надел, а старые бросил в урну. Вышел на улицу и стал бить обновку о бордюр. Я удивилась:
— Андрей Сергеевич! Что вы делаете?
Зачем портите ботинки?
— Они безобразно новые. Надо состарить, чтобы не блестели так гнусно!
Я потеряла дар речи. Он меня все время поражал: и поведением, и рассказами — о русской истории, иконах, Андрее Рублеве, Библии. Кончаловский к тому времени уже написал несколько сценариев, перелопатил уйму самого разнообразного материала и делился со мной своими наблюдениями и знаниями. С ним было необыкновенно интересно.
Андрон много рассказывал и про маму — Наталию Петровну Кончаловскую, и я полюбила ее задолго до нашего знакомства, заочно. Всю экспедицию только и слышала, какая она замечательная, как правильно ведет хозяйство.
Помню, Андрон говорил: «Мама у меня настоящая женщина — и стихи написать может, и унитаз почистить не гнушается».
С папой, Сергеем Владимировичем Михалковым, как и с Никитой, я познакомилась в Киргизии. Он мне очень понравился — высокий, красивый. В пятьдесят один Михалков выглядел молодцом. Он приезжал дважды: первый раз — когда Андрон заболел дизентерией, второй — когда поссорился с директором фильма. Это был омерзительный тип, он все время конфликтовал с Кончаловским. Самый большой скандал разразился после съемок сцены омовения.
Сначала выписали дублершу из Москвы, но ее фигура слишком отличалась от моей. Бросили клич в толпу местных девушек, крутившихся на съемках. Выбрали двух русских и одну киргизку, тринадцатилетнюю Зарему.
На всякий случай по очереди сняли всех троих. Слишком сложно было спрогнозировать, что получится в таких экстремальных условиях у непрофессиональных актрис. Они не просто плескались в ледяной речке — сверху девочек поливали холодной водой, имитируя дождь. Чтобы не замерзли, отпаивали коньяком и с площадки выносили в полуобморочном состоянии. В фильме осталась фигурка Заремы.
Пока девчонки снимались, я бегала вокруг и отгоняла мужиков — они пытались подглядывать. Когда сцену отсняли, Андрей Сергеевич из-за чего-то повздорил с директором. Тот взял пленки с голыми девушками и отвез в Москву на «Мосфильм»: «Смотрите, чем занимается Кончаловский! Порнухой!» Руководитель объединения полетел в Киргизию — разбираться. К нему присоединился Сергей Владимирович, видимо, пришлось вмешаться.
Закончилось все хорошо. Директора сняли с картины, назначили другого...
На съемках и начался наш роман. Андрон часто говорил: «Приходи вечером на поваленное дерево, поболтаем». Мы сидели часами под единственным фонарем, не подозревая, что за нами наблюдает весь аул. Иногда гуляли в степи. Стоял август, начался звездопад. Все вокруг было залито серебристым светом. Помню, Кончаловский сказал: «Если загадать желание, пока падает звезда, оно обязательно исполнится». Что я загадала, для него так и осталось тайной...
Вскоре он на три дня уехал в Москву. «А вдруг не вернется?» — думала я, и меня охватывал ужас. Пока Андрона не было, ходила совершенно потерянная.
Он приехал и позвал на наше дерево. Подарил лавандовый одеколон (видно, стащил у папы). Признался:
— Знаешь, я ехал по Москве в троллейбусе и вдруг подумал, что могу на тебе жениться. Чуть с ума не сошел. Даже ослеп на какое-то время. Ты ведь выйдешь за меня?
Я сказала:
— Да.
Расписались в октябре во Фрунзе, в невзрачном районном ЗАГСе, без всякой помпы. Андрон хотел, чтобы я стала Михалковой. Отказалась: «Твоя фамилия и так уже известна, а мне хочется, чтобы стала известной и фамилия моего отца». Он не настаивал. Родителям о замужестве не сообщила, подозревая, что будут не очень рады. Кончаловский им не нравился. По телефону объясняться не хотелось, да и связь была ужасной.
Решила — когда закончатся съемки, поедем в Алма-Ату и все расскажем.
Хозяйка из меня, конечно, была аховая. В интернате мы сами себя обслуживали и наводили в комнате чистоту, поэтому со стиркой и уборкой проблем не было. Но готовить я не умела — даже глазунью. Это Андрон кормил меня яичницей с помидорами первое время.
Пришлось осваивать азы кулинарии. Мы жили в люксе все в том же «Тянь-Шане», и я готовила в номере на электрической плитке. Кончаловский в экспедиции истосковался по домашней еде, особенно по первому. Ходила на базар, покупала курицу и варила бульон.
Жили дружно, хотя пару раз он показал свой характер. Однажды кур на базаре почему-то не было, пришлось готовить другую еду.
Кончаловский страшно обиделся, не хотел слышать никаких объяснений. А я рассердилась: «Надо же, какой деспот! Подавай ему курицу во что бы то ни стало! Все должно быть как он хочет!»
Потом другой случай. Андрон ездил на ночную съемку. Я долго его ждала, причем сидя, чтобы не заснуть и не пропустить стук в дверь, но все равно сморило. Проснулась в ужасе от страшного грохота. Кончаловский чуть не вышиб дверь. Едва открыла, стал кричать: «Я перекидал всю мелочь в окна! Так стучал, что разбудил всю гостиницу! А ты спишь и спишь!» Еле успокоился.
В начале ноября сказал: «На праздники летим в Москву. Я хочу тебя с мамой познакомить». У него была однокомнатная квартира в литфондовском кооперативе у метро «Аэропорт», там мы и остановились.
В тот же вечер пошли в Дом кино. Я растерялась, не знала, что надеть. Был всего один костюмчик — шерстяной, синего цвета, — сшитый мной собственноручно еще в училище. Но Андрон его одобрил.
В Доме кино к нему сразу бросились друзья:
— Где пропадал? А это что за интересная девушка? Познакомь!
— Моя жена, актриса Наталья Аринбасарова.
Меня разглядывали с нескрываемым любопытством. А я во все глаза смотрела на завсегдатаев Дома кино. Особенно поразила темноволосая девушка в леопардовом платье. Она была просто неземной красоты.
— Кто это? — спросила я Андрона.
— Да Вика, дочка Зои Федоровой. Тоже актриса, — бросил он небрежно.
В ресторане встретили Тарковского. Он сидел за столом в окружении каких-то женщин, пьяненький. Два Андрея обнялись, расцеловались. Мы подсели к теплой компании. Вдруг Тарковский нагнулся и стал целовать коленки своим соседкам. Я отвернулась. Стало так неловко!
На следующий день ходили в «Националь», встречались с близким другом Андрона Владом Чесноковым. Он был блестящим переводчиком, работал с первыми лицами СССР, в том числе с Хрущевым и Брежневым. Влад знал всю подноготную нашей партийной элиты и, возможно, поэтому ненавидел советскую власть, называл ее Софьей Власьевной. Я ему понравилась. Он потом всегда привозил мне какие-нибудь сувениры из заграничных поездок.
Судьба его сложилась печально — Влад сильно пил и рано умер.
На третий день наконец выбрались к родителям Андрона на Николину Гору. Андрон вызвал такси. В дорогу я накрутила волосы на бигуди, хотела сделать красивую прическу.
Когда вошли в дом, Михалковы стояли в рядок в прихожей — Сергей Владимирович, Наталия Петровна и Никита. Торжественность момента была нарушена моим возгласом: «Ой, я сейчас!» Вспомнив про бигуди, закрылась в ванной. Сделала высокую прическу по тогдашней моде, подкрасилась. Когда наконец вышла, Наталия Петровна умилилась: «Это же абсолютный Гоген!» Почему-то я напомнила ей гогеновских таитянок.
После обеда свекровь завернула меня в огромную пуховую шаль, обула в теплые боты и повела по соседям — знакомить со своей невесткой.
В Москве я, конечно, позвонила Симе Владимировне, похвасталась, что вышла замуж. Она спросила, знает ли об этом мама. Я призналась, что нет. Когда мы с Кончаловским улетели во Фрунзе, Старостина связалась с моими родителями. Мама придумала, как отобрать меня у Андрона: притворилась тяжелобольной и выманила в Алма-Ату. Там я угодила под домашний арест. Несколько дней просидела под замком. В знак протеста отказалась от еды.
Андрон через Айтматова обратился за помощью к влиятельным людям. Они пытались уговорить моих родителей отдать дочку мужу — безуспешно. Однажды я воспользовалась тем, что мама вышла к соседке, оставив дверь открытой, и сбежала к Кончаловскому.
После этого больше года не общалась с родителями.
Связь с семьей поддерживала через сестру Таню. Отношения наладились по инициативе Наталии Петровны только после рождения Егора...
Двадцать девятого декабря Кончаловский отправил меня в Москву. Он должен был прилететь тридцать первого. Перед отъездом дал сложенный листок бумаги: «Передай, пожалуйста, моей маме. Только обещай, что сама не будешь читать». Я кивнула: хорошо. Записку не разворачивала. Много лет спустя Наталия Петровна спросила:
— А ты знаешь, что там было?
— Конечно нет.
— «Мама, я посылаю тебе «чистый лист». Что мы напишем на нем, то и будет».
Я подумала, что он, пожалуй, ошибся в расчетах. Да, я была наивной девочкой, но не такой податливой и бесхарактерной, как думал Андрон...
Тридцатого декабря мы с Наталией Петровной помчались по магазинам. Набрали постельного белья и кухонной утвари. А потом она купила мне в комиссионке совершенно новую американскую куртку — красную, с капюшоном, на атласной подкладке. Андрона я встречала в ней. Он прошел мимо — не узнал!
Новый год праздновали на Николиной Горе. На улице нарядили елку. Украсили ее свечами. Одной из них я прожгла куртку на животе. Наталия Петровна страшно расстроилась, но я так искусно заделала дырочку, что ничего не было заметно.
Штопать научилась в балетном училище: нам выдавали одно трико на целый год, его приходилось все время чинить. И носки пуантов мы обязательно покрывали штопкой, чтобы атлас не так быстро стирался.
Стол получился просто великолепный. Молодежь была представлена в основном друзьями Никиты. Он веселился на всю катушку: танцевал, произносил тосты. Мы пили шампанское на улице. Голова у меня кружилась — от вина и счастья. Это был потрясающий Новый год.
В первых числах января Андрон сказал:
— Давай устроим свадьбу для друзей — камерную, человек на двенадцать-пятнадцать.
— Давай. Но я не умею готовить!
— Тебе мама поможет и всему научит.
В назначенный день к нам приехала Наталия Петровна с множеством авосек. Ее доставил водитель. В авоськах были разные сверточки, кастрюлечки. Она — большая, полная — с трудом протиснулась в нашу пятиметровую кухню: «Наташенька, я сейчас вот тут сяду и стану руководить. А ты будешь все делать своими ручками и сразу научишься. Я привезла заготовки, чтобы не терять время». Показала, как готовить знаменитые михалковские пирожки, торт «Наполеон» с апельсинами и другие вкусности, и у меня все получилось.
Через пару месяцев, когда закончились съемки, Андрон устроил «расходняк» для группы. На этот раз я все приготовила сама. Испекла пирожки с мясом и капустой, сделала блины с икрой, нарубила салатов, закусок.
Гости ели и нахваливали. Нина Арсентьевна удивлялась:
— Ты же ничего не умела. Когда успела научиться?
— Да Наталия Петровна показала.
— Ну и слава богу! Надеюсь, Андрон больше не будет тебя мучить диетами.
Какие диеты! Весной я забеременела и за девять месяцев набрала двадцать килограммов.
Кончаловский очень хотел детей, причем не меньше пяти, чтобы в прихожей стояла куча ботиночек разных размеров. Известие, что у нас будет ребенок, стало для него таким счастьем! И для его родителей тоже. Они надо мной тряслись. Когда врачи обнаружили малокровие, Сергей Владимирович купил целый контейнер гранатового сока в литровых банках.
Я гранаты потом видеть не могла. Специально для меня брали в деревне парную телятину, готовили печень с кровью. И все равно пришлось лежать на сохранении: в общей сложности больше двух месяцев. Врачей беспокоило мое сердце.
Егора я выстрадала. Хотя мне нравилось быть беременной, часто смотрела на других женщин и думала: «Я наполненная, а они пустые» Ну и, конечно, было приятно, что все оберегали. Помню, на даче куда-то спешила, оступилась на лестнице и проехала попой по ступенькам. Все Михалковы сбежались! Стали причитать, ощупывать. Но обошлось.
Когда живот был уже большой, я ночью кряхтела, переворачиваясь с боку на бок, будила Андрона.
Он говорил: «Ой, как я устал ходить беременным!»
После рождения Егора тоже пришлось помучиться. Началось заражение крови, целый месяц держалась температура тридцать девять. У меня все тело было в синяках от уколов. Таблетки потихоньку выбрасывала, их прописывали столько, что надо было принимать горстями. Есть я не могла. Врачи велели пить кагор — для аппетита. Однажды взмолилась: «Пожалуйста, выпишите меня, наконец-то, домой! Там скорее приду в себя!» И действительно, постепенно пошла на поправку.
Кормила недолго. Молоко через пару месяцев стало пропадать. Хорошо, Андрон привез из Англии потрясающее детское питание, очень дорогое. Целых сорок пять банок! У нас такое не продавалось даже в «Березках».
В январе 1966 года они с Сергеем Владимировичем были в Лондоне, вместе писали сценарий. Когда Наталия Петровна сообщила Андрону по телефону, что родился мальчик, они оба заплакали. Лондонские знакомые, узнав о появлении Егора, стали дарить детские вещи, игрушки. И питание помогли купить. Андрон потом страшно собой гордился, говорил всем: «Это я выкормил нашего сына!»
Георгием его назвала бабушка, Наталия Петровна. Она же стала крестной матерью. А крестным отцом — наш американский друг Джерри Севастьянов. Он был племянником Станиславского. Дружил с Наталией Петровной и Сергеем Владимировичем, часто приезжал в Москву, присылал Егору подарки.
Андрон любил сына, но почти им не занимался, был слишком занят — то фильмы снимал, то писал сценарии.
Когда приехал из Англии, правда, стоял под окнами роддома. Никита тоже приходил. От Наталии Петровны каждый день приезжал водитель, привозил деликатесы и свежевыжатые соки. Чтобы не огорчать любимую свекровь, я ни от чего не отказывалась, ставила в тумбочку, а потом выкидывала: на еду даже смотреть не могла. Однажды она передала маленькую коробочку. Я открыла и ахнула: там было кольцо с бриллиантом в два карата.
Пока лежала в роддоме, Наталия Петровна своими руками приготовила внуку все приданое. Простегала парчовое одеяло из овечьей шерсти, нашила пододеяльников с кружевами, пеленок, связала покрывало для коляски. Вещей набралось много — целый чемодан. Выписывал меня Андрон. Он ужасно конфузился и дарил всем нянечкам и сестрам подарки: сначала конфеты в коробках, а когда они кончились, стал деньги раздавать.
Наталия Петровна очень помогала, особенно первое время.
Меня с ребенком привезли на улицу Воровского. Детскую устроили в комнате Никиты. Он к тому времени женился на Насте Вертинской и поселился с ней в нашей с Андроном квартирке, а мы встали в очередь на «двушку». Пока она строилась, жили у родителей. Я — в Москве, муж — на даче. Он, кажется, что-то писал. С младенцем, как и большинству мужчин, Кончаловскому было скучно и хлопотно.
Приехав из роддома и в первый раз развернув Егора, я пришла в ужас. Он был такой худенький, маленький! Боялась к нему прикоснуться. Наталия Петровна все взяла на себя — перепеленала ребенка, помогла искупать.
Она была очень теплым и душевным человеком. Бывало, Егор расплачется, а бабушка возьмет на руки — и он сразу успокаивается.
С ней всем было хорошо. Я и во время родов чувствовала себя спокойно, потому что Наталия Петровна подготовила. Подробно и очень ярко обрисовала, как все происходит: «Представляешь, ты лежишь, перед тобой пузо громоздится, и вдруг ребенок выскакивает, и оно — плюх! И нет его! Просто прелесть!» После родов я так смеялась! Врачи удивились:
— С тобой все в порядке?
— Да, просто мне свекровь рассказывала, как это будет. Так и произошло...
Я была ей благодарна, но однажды не выдержала и сказала: — Что же вы ни разу не навестили меня в роддоме?
— А ты хотела, чтобы я, старая дура, стояла под окнами на морозе и махала тебе ручкой?
Интересно, что бы я с улицы увидела?
— Ну, просто приехали бы! Мне было бы так приятно!
— Ты лучше скажи: хоть одной из твоих соседок по палате прислали такой подарок?
Она обиделась, а я не нашлась, что ответить. Но для меня ее появление под окнами роддома было бы гораздо ценнее, чем это кольцо. В конце концов бриллиант — лишь крошечный кусочек довольно невзрачного камня. Я никогда не сходила с ума по украшениям, а Наталию Петровну очень любила. Часто подолгу смотрела, как она что-то пишет или правит, или готовит, например месит тесто своими красивыми руками в необыкновенных перстнях — она их никогда не снимала, — и не могла налюбоваться.
Мы проводили вместе довольно много времени, особенно на даче.
За разговорами под чай с вареньем засиживались до глубокой ночи. Как-то Наталия Петровна рассказывала про драгоценные камни, а потом спросила:
— У тебя ушки проколоты?
— Нет.
— Надо проколоть и сережечки вдеть.
На следующий день вручила коробочку. Я до сих пор ношу ее серьги с бриллиантами...
Однажды подарила жакет из каракульчи с норковым воротником:
— Ты только Кате не рассказывай, что это от меня.
Она обидится.
Катя — дочь Наталии Петровны от первого брака с Алексеем Богдановым. Она была женой Юлиана Семенова, родила ему Олю и Дашу.
— Подарите лучше этот жакет дочери, — предложила я.
— Ты что! Она толстая, не влезет!
В другой раз показывает: «Смотри, какую я себе шапку сшила из голубой норки!» Примерила на меня: «Ой, как здорово, надо и тебе сделать». Дня через два зовет в свою комнату. Захожу, на кровати — четыре шкурки. «Горжетку закажем мастеру, — говорит Наталия Петровна, — а шапку сами сейчас будем шить, и ты сразу научишься».
И ведь сшили!
У нее были золотые руки, и она ими все делала с удовольствием. А потом так радовалась тому, что получилось, что этой радостью проникались все вокруг. Наталия Петровна могла создать шедевр буквально из ничего. В кладовке у нее лежали мешки всяких лоскутков, обрезков тесьмы и кружев. Помню, достает какие-то лохмотья: «Надо смастерить новый абажур». Сделала каркас, обтянула оранжевой тканью и сверху нашила кусочки кружева. Получилось очень красиво. Абажур потом долго висел в гостиной над обеденным столом из карельской березы. Под ним было так уютно...
Дом Михалковых на Николиной Горе был деревянный, серый, с белым балкончиком. На двух этажах — семь комнат. В кухне — большая печь с вмонтированным баком. Когда готовили, вода нагревалась, ею мыли посуду.
Все было очень просто, без затей. Наталия Петровна жила на втором этаже, но уступила свою комнату нам с Андроном. Схитрила: «Мне уже тяжело лазить по лестнице».
Когда у сыновей пошли дети, Наталия Петровна построила на участке еще один деревянный дом — для себя и мужа, а старый отдала Андрону и Никите. Владения Кончаловской были небольшими. Внизу — холл, столовая и комната хозяйки. Наверху — «апартаменты» Сергея Владимировича и маленькая гостевая. В последние годы там жили компаньонки Наталии Петровны. Михалков редко появлялся на даче. Он был крупным общественным деятелем, председателем правления Союза писателей РСФСР и много ездил. Жена смеялась: «Я Сереженьку чаще вижу по телевизору, чем наяву». Но зато когда Михалков приезжал на Николину Гору, это был настоящий праздник.
Мы обязательно готовили то, что ему нравится. Особенно он любил говяжьи почки в сметане с картофельным пюре.
Иногда Сергей Владимирович появлялся не один, а с гостями, не только нашими, но и зарубежными. При мне как-то привез Жюльетт Греко и Мишеля Пикколи. Достаточно часто у Михалковых бывали Петр Капица, Леонид Коган, Святослав Рихтер, Фаина Раневская, Рина Зеленая, Борис Ливанов. Борис Николаевич мне очень нравился, а его сын Василий первое время — нет. Слишком резко и фамильярно он вел себя с Михалковым. А потом Вася как-то принес сказки собственного сочинения, стал читать их вслух, и я заслушалась. Подумала: «Какой талантливый и тонкий человек! Грубость — лишь маска, защита». Ливанов-младший открылся совсем с другой стороны.
В этом доме любили и умели принимать самых разных людей, накрывали шикарные столы.
Сергей Владимирович этим очень гордился. Когда гости набрасывались на очередной деликатес, говорил: «А м-мы т-так каждый день п-питаемся. Да!»
Он был живой и непосредственный — как ребенок. Возможно, поэтому ему так удавались детские стихи: Сергей Владимирович творил играючи. Однажды Михаил Ромадин принес пачку картинок. Там были изображены всевозможные транспортные средства — от старинных карет до ракет. Михалков сидел на кухне, обедал. Мишу тоже усадили за стол. Он сказал: «Сергей Владимирович, я тут рисунки сделал. Посмотрите, пожалуйста, на досуге. В принципе, может получиться книжка, если вы стихи напишете».
Михалков, с аппетитом поедая суп, взял картинку, посмотрел на нее секунд десять и произнес: «Люди ездили по свету, усадив себя в карету. Но пришел двадцатый век — сел в машину человек». И потом так же с ходу выдал еще несколько коротких стихов. В результате действительно появилась чудесная детская книжка — «От кареты до ракеты».
Наталия Петровна говорила: «Сережа безумно талантлив». Хотя частенько правила произведения мужа — Михалков принимал ее критику.
Они очень любили друг друга. Как-то я была на даче, а Кончаловская уехала в Москву. Сказала, что останется там ночевать. Рано утром звонит Сергей Владимирович:
— А где Наталия Петровна?
— Она же к вам поехала.
— Мы поссорились, и она ушла. Я очень беспокоюсь.
У меня внутри все оборвалось. Наталия Петровна любила бродить по лесу в одиночестве и часто уходила очень далеко. Я удивлялась:
— Как вы не боитесь одна гулять?
— Да кому я нужна! — смеялась она.
— А если поскользнетесь и упадете?
— Ну и что? Плюхнусь, а потом встану да пойду.
Однажды рассказала, как поздним вечером за ней увязался мужик. Довольно долго шел следом в темноте, и Наталия Петровна заволновалась, обернулась и спросила: — Вам от меня что-то нужно?
Он смущенно:
— Да нет, я просто один идти боюсь.
Мы так смеялись!
Михалков звонил каждые десять минут на протяжении нескольких часов: «Ну что?
Приехала? Нет?» Нервы были на пределе и у него, и у меня. И вот около двенадцати Кончаловская наконец появилась на пороге — очень веселая. Я закричала:
— Где вы были? Мы чуть с ума не сошли!
— А что такое? Я доехала до Перхушково на электричке и оттуда шла пешком.
— Одиннадцать километров?! Срочно звоните Сергею Владимировичу, он весь извелся!
Наталия Петровна набрала московский номер: «Сереженька, я уже на даче» — и они заворковали.
Она «выпустила пар» за время прогулки, и Михалков уже забыл о ссоре. Их брак длился почти пятьдесят три года, до самой смерти Наталии Петровны в 1988-м.
Она была необыкновенной женщиной, до старости сохраняла любознательность и желание творить. Писала стихи и рассказы, либретто опер, тексты песен для фильмов сыновей. Ее энергия и жизнелюбие приводили меня в восторг.
В конце августа 1966 года мы поехали на Венецианский кинофестиваль с фильмом «Первый учитель». Это был мой первый выезд за границу, и я впервые увидела море. Вечером состоялся ужин. На него полагалось надеть вечернее платье.
Я выбрала черное, прикрепила к нему бриллиантовую звезду, которую дала Наталия Петровна. У меня было всего два парадных туалета — и все из-за Андрона. Когда стало известно, что едем на фестиваль, он запретил готовиться, чтобы не сглазить: «Получим загранпаспорта, тогда с мамой все и сошьете». Документы выдали за неделю до отъезда. Мы в панике побежали по комиссионкам в поисках тканей. Купили только отрез серебристой парчи. «Нет, этого мало», — сказала Кончаловская. Перетряхнула свои сундуки и вручила мне кусок черного лионского бархата. Она нашла и портниху, страшно дорогую. Та сшила два платья: черное — короткое, с бантом под грудью, и серебристое — длинное, с драпировками. К нему Наталия Петровна подобрала брошь в стиле рококо — с изумрудами, рубинами, бриллиантами и сапфирами.
И серьги с изумрудными подвесками.
Вещей было мало. Когда открыла шкаф в гостиничном номере и увидела несколько десятков плечиков, подумала: «Что же на них вешать?» Драгоценности, от греха подальше, на шее носила. Мы для них сшили специальный мешочек, потому что были наслышаны о местных воришках. Незадолго до фестиваля как раз обчистили Софи Лорен.
Итальянцы писали, что советская актриса очень элегантно одета. Особенно восхитили их не фамильные драгоценности Наталии Петровны, а мои скромные серебряные украшения — браслет и кольцо с лунным камнем. Я вообще удивлялась, как подробно они разбирали, какие на актрисе юбка, блузка, туфли. Их интересовали очень конкретные вещи, о которых у нас было не принято писать. Настя Вертинская, правда, предупреждала, что западные журналисты бесцеремонны, могут спросить, какой у актрисы размер бюста.
На пресс-конференции советской делегации я сидела как на иголках, боялась каверзных вопросов. И вот какой-то господин поинтересовался, большая ли у меня квартира, есть ли вилла, машина. Я честно ответила, что квартира у нас с мужем однокомнатная, но скоро мы переедем в двухкомнатную, дача есть и машина имеется.
Когда вышли в фойе, Всеволод Васильевич Санаев пожурил:
— Наталья, ты что, не могла сказать, что у тебя шесть комнат?
— А разве можно врать?
— Ради престижа страны — можно.
К критике я прислушалась. И когда очередной журналист спросил, сколько у меня вечерних туалетов, в ответ небрежно бросила: «Разве можно их все сосчитать?»
На фестивале была самой молодой актрисой и вызывала большой интерес. Попадая в центр внимания, терялась и начинала... икать от волнения. Подходит познакомиться какой-нибудь иностранец, мне подсказывают: «Наташа, подай ручку!» Я протягиваю руку и икаю. Сначала все вздрагивали, а потом только умилительно улыбались, зная об этой моей особенности.
В составе нашей делегации был классик советского кинематографа кинорежиссер Лев Кулешов. Он входил в жюри фестиваля. Льва Владимировича сопровождала супруга, актриса Александра Хохлова. Им обоим было под семьдесят. Когда я первый раз появилась в платье с бриллиантовой звездой, Александра Сергеевна оглядела меня с головы до ног и сказала:
— А знаете, Наташенька, сейчас на Западе настоящие драгоценности не носят.
Бриллианты держат в сейфе, а в свет надевают копии или бижутерию.
— Да? А я ношу только настоящие бриллианты, — выдала я.
Хохлова поджала губы. На ней и бижутерии не наблюдалось — лишь пластмассовые заколки на голове.
Я была хорошо воспитана, но от страха и зажима иногда допускала оплошности. Однажды обедали на пляже в открытом ресторане. Там был прекрасный шведский стол, но у меня от смены климата и постоянного волнения пропал аппетит, подташнивало, кружилась голова.
Вдруг увидела пикули. (В СССР их почему-то не продавали.) Положила на тарелку небольшую кучку этих овощей и села рядом с Хохловой. Съела один огурчик и почувствовала, что больше не могу. Александра Сергеевна заинтересовалась:
— Наташенька, что это у вас такое аппетитное?
— Да пикули маринованные. Попробуйте, я больше не хочу, — предложила, протягивая ей тарелку, и получила пинок под столом от Андрона. Он прошипел: «Разве можно так себя вести с пожилой дамой?»
Я постаралась сгладить неловкость. Получив «Кубок Вольпи» — приз за лучшее исполнение женской роли, сходила к Кулешову и Хохловой, поблагодарила за поддержку.
На том фестивале я обошла Джейн Фонду, Джули Кристи и Ингрид Тулин, тоже претендовавших на престижный приз. Обычно члены жюри при голосовании проявляют патриотизм, борются за «свой» фильм и «своих» актеров. А Лев Владимирович почему-то об этом забыл и поначалу выбрал... Джейн Фонду. Об этом нам рассказали его коллеги. Они удивились:
— А как же ваша Аринбасарова?
Кулешов спохватился:
— Да, действительно, хорошая девочка.
Этот голос все и решил. Я расцеловала Льва Владимировича и Александру Сергеевну, сказала спасибо...
Вместо того чтобы вернуться в Москву, мы с Андроном оторвались от советской делегации и удрали в «самоволку» — в Париж.
Один западный продюсер обещал нас встретить и устроить, но обманул. Мы оказались в жуткой ситуации: без денег и крыши над головой. Андрон звонил по всем номерам, какие у него были. Телефоны не отвечали. (Потом мы поняли, что большинство из них были офисными, а мы приехали вечером в выходные.) В результате заночевали на вокзале. Я спала на скамейке, положив под голову «Кубок Вольпи».
На следующий день повезло. Дозвонились до армянина, владельца парфюмерного магазина, который был очень обязан Сергею Владимировичу — Михалков в свое время помог ему найти родственников в Армении. «Парфюмер», увидев нас, заплакал: «Как я признателен вашему отцу!» Не зная, как отблагодарить семью Михалковых, набил Андрону полный портфель духов — самых дорогих, в самых больших флаконах.
У меня потом очень долго стояла литровая бутыль Chanel № 5 и почти такая же Madame Rochas. Я понемногу отливала духи однокурсницам. А Насте Вертинской подарила пол-литра очень популярных тогда Ma griffe.
Осенью 1966 года она родила Никите сына Степана, прямо в день моего рождения. Егор в детстве обожал двоюродного брата, все время обнимал, целовал. Помню, маленьким не мог выговорить его имя и однажды вместо «Степа» сказал «Потя». Так его потом в семье еще долго звали Потей.
Егор был очень нежным. Как-то приехала двоюродная сестричка Олечка Семенова. Такая хорошенькая: глазки голубые, на голове платочек — просто девочка с шоколадки «Аленка»! Егор, увидев ее, задохнулся от восторга. Бегал, бегал вокруг, а потом вдруг схватил и поднял вверх от избытка чувств.
Олечка очень строго посмотрела и сказала: «Поставь на место! Что я тебе, гиря, что ли?»
Заботы о сыне пришлось совмещать с учебой. В 1967 году я поступила во ВГИК на курс Сергея Аполлинариевича Герасимова и Тамары Федоровны Макаровой. Моих соучеников сразу же отправили «на картошку», как было заведено в те времена. А меня, ввиду наличия маленького ребенка, освободили от этой повинности, и мы с Андроном махнули в Коктебель, в Дом творчества писателей. Егора оставили с бабушкой.
Я купалась, загорала, а Кончаловский вместе с Валентином Ежовым и Рустамом Ибрагимбековым пил крымское вино и писал сценарий нового фильма. Он хотел снять боевик на революционном материале и обещал мне роль.
Но однажды Валя сказал: «Слушай, Наташка, по-моему, роли для тебя не будет. У нас вырисовывается история про гарем». Андрону она была не интересна, он переключился на другой сюжет. А ребята реализовали свой замысел. По их сценарию через несколько лет был снят фильм «Белое солнце пустыни».
Когда вернулась в Москву и пошла в институт, однокурсники уже все разбились на компашки, а я осталась одна. И потом так и держалась особняком. Во-первых, я была старше всех, успела обзавестись семьей. А во-вторых, имела право на свободное посещение и много снималась.
Ребята первое время были недовольны тем, что мне мастера разрешают сниматься, а им нет. Узнав о «брожении» в коллективе, Сергей Аполлинариевич выступил с гневной речью: «Я тут слышал, что некоторые возмущаются «особым положением» Наташи Аринбасаровой.
Вот что я вам на это скажу: мы Наташу не считаем своей студенткой — мы считаем ее состоявшейся актрисой, которая пришла к нам на курс повышать свою квалификацию! А вам не позволим бегать по киностудиям и предлагать свои услуги!» На этом все разговоры прекратились.
Меня уважали. Хотя некоторые однокурсницы, возможно, и завидовали. Я ведь уже была звездой и к тому же супругой известного режиссера. А мне все наши девчонки нравились — они были очень талантливые и красивые. Правда, безумно раздражало, когда кто-нибудь, прибежав на первую пару, садился в углу и начинал марафетиться. Я за четыре года ни разу не пришла во ВГИК небрежно одетой и без макияжа. В выходной всегда стирала и наглаживала свои «туалеты» на неделю вперед.
А в будни предпочитала лучше опоздать, чем прийти непричесанной, ненакрашенной.
Однажды Наташа Гвоздикова осталась у нас ночевать. Утром увидела меня и захохотала.
— Ты что? — удивилась я.
— Первый раз вижу тебя без косметики. Ты, оказывается, такая бледненькая!
— Ну извини, не успела накраситься до твоего пробуждения!
Мама нас с Таней учила, что женщина не должна ходить неприбранной даже по дому. С утра первым делом нужно привести себя в порядок и сменить халат и тапочки на красивое платье и туфельки. Тогда и настроение сразу улучшится.
С Гвоздиковой мы, можно сказать, дружили.
Вместе готовились к экзаменам, писали «шпоры» — половину она, половину я. Листы нумеровали и прятали в кофточках и курточках. Пришивали изнутри «карман» из носового платка и клали туда билеты — по порядку номеров. На экзаменах я, допустим, говорила: «Дай мне двадцать первый». Наташа отсчитывала бумажки в «кармане» и передавала нужную. Мы даже не утруждали себя переписыванием! Использовали листок, заготовленный дома. И все сдавали на «отлично»!
Сейчас вспоминаю эти годы и не могу понять: как вообще ухитрялась учиться?! Я ведь крутилась как белка в колесе и в институте бывала довольно редко. Может, поэтому не знала, какие страсти у нас кипели. Почти все перевлюблялись за время учебы.
Говорят, и на меня поглядывали многие парни, но боялись проявлять свои чувства. Я ведь была такая «крутая»! Только Коля Еременко предложил выйти за него замуж, когда заканчивали ВГИК. Я не сумела сдержать удивления: «Коль, ты сошел с ума?» Он сразу сник. Потом жалела, что обидела парня, но Еременко после Кончаловского казался просто мальчишкой...
Семейное счастье было недолгим, постепенно мы с Андроном стали отдаляться друг от друга. Он все время где-то пропадал, что-то писал, снимал и почти не интересовался моими делами и заботами.
В 1967 году получили новую двухкомнатную квартиру — в соседнем доме. Вещей набралось много, особенно книг, но переезжала я практически одна — Андрон был занят.
К счастью, в Москву приехали мои родители, и папа, конечно, сразу подключился, стал все со мной таскать. Мама возмущалась:
— Почему Андрон не помогает? Он ведь молодой здоровый мужик!
Я защищала Кончаловского:
— Ему некогда, он работает.
Но самой, конечно, было обидно. Однажды не утерпела:
— Как так можно? Мои родители надрываются, а ты не хочешь помочь!
— Думаешь, мне легко? Знаешь, каково это — часами сидеть перед чистым листом бумаги? — ответил он. Видимо, ожидая сочувствия. А меня так и подмывало сказать: «А ты не сиди — пойди потаскай тяжести, может, в голову быстрее придут светлые мысли».
У Кончаловского тогда не ладилось с работой.
Его фильм «Асино счастье» положили на полку, и он жутко переживал. Вообще, это самое ужасное, что может быть для режиссера. Я думаю, и Шукшин умер раньше времени из-за того, что ему закрывали проекты. Еще на съемках фильма «У озера» у него все время прихватывало сердце. Тогда в Госкино не хотели запускать его картину. Хотя, конечно, Василий Макарович серьезно подорвал здоровье алкоголем.
Кончаловский не пил, у него последствия стресса проявлялись по-другому. Стал мучиться бессонницей, потом появилась экзема. Андрон весь покрылся коркой на нервной почве, но продолжал себя накручивать. Все время слушал «вражеские голоса» и причитал: «В этой стране жить нельзя.
Чего я тут могу добиться? Стать министром культуры или председателем Госкино? Мне это совершенно не нужно. Нет, надо бежать! Бежать!» Мне его апокалиптический настрой не был близок.
Как-то пришли однокурсники, я приготовила ужин, выставила на стол «кончаловку» — водку, которую Наталия Петровна настаивала на черной смородине. Это было ранней осенью 1968 года. Андрон находился в Чехословакии. Мы ели, пили, танцевали, и вдруг в половине второго раздался звонок. Муж сообщил, что прилетел в Москву и едет домой. Ребята прямо на уши встали, когда про это узнали. Сначала хотели дождаться Кончаловского, ведь давно мечтали познакомиться, но застеснялись и разошлись.
Андрон приехал мрачный.
Поел и стал рассказывать:
— Ты не представляешь, что творилось в Праге. Туда ввели наши войска. Мирных людей разгоняли танками. Это конец...
Разнервничался, попросил сигарету. Я поразилась:
— Ты же не куришь!
— А сейчас вдруг захотел.
— Сигарет нет. Те, что были, ребята выкурили.
— Но бычки-то остались?
Пепельницы я уже успела вычистить. Пришлось доставать чинарики из мусорного ведра, сушить над конфоркой.
Я не понимала, что с ним, почему он принял эти события так близко к сердцу.
Многого тогда не знала.
Андрону не было дела ни до меня, ни до Егора, он зациклился на своих переживаниях и желании уехать. В то время это можно было сделать, только женившись на иностранке. Он задумал это задолго до нашего развода.
Родители знали о намерениях Андрона и очень переживали, особенно Сергей Владимирович. Сыновья его часто огорчали. Когда Михалков приезжал на дачу и садился со всеми за стол, Андрон с Никитой тут же начинали критиковать советскую власть. Он пытался возражать, но это не всегда получалось. Братья нападали вдвоем, и зачастую их еще поддерживали гости — какие-нибудь друзья-лоботрясы.
Михалкову оставалось только багроветь от возмущения. Наконец он не выдерживал, говорил: «С-сволочи вы, п-паразиты» — и уходил.
Мне было обидно за Сергея Владимировича, я считала, что он не заслуживает такого отношения. Да, Михалков был коммунистом, крупным советским вельможей, но очень добрым и порядочным человеком. И потом, как можно ругать режим, если ты пользуешься благами, которые он предоставляет немногим избранным?! Я говорила Андрону и Никите: «Вам не стыдно?! Жрете сосиски из кремлевского пайка, а сами донимаете отца, который их привозит! А вдруг у него удар будет?» Они не слушали.
Хотя иногда Михалков давал отпор. Никита рассказывал, как они ехали с отцом в машине и он начал критиковать его за какие-то стихи.
Сергей Владимирович слушал, слушал, а потом сказал: «Эт-ти п-плохие с-стихи т-тебя кормят, выметайся вон». Высадил сына в чистом поле и уехал. Никита пешком до дачи добирался...
Мы с Андроном не ругались. Во-первых, у Михалковых было не принято разговаривать на повышенных тонах, а во-вторых, он умел сгладить зарождавшийся конфликт. Кончаловский очень обаятельный и умеет этим пользоваться.
Я, например, всегда любила чистоту и порядок. Мне нужно, чтобы все было на своих местах, а он вечно разбрасывал вещи. Накидает — и уедет. Я бог знает сколько времени прибиралась и не могла заняться ничем другим. А Андрон ведь требовал, чтобы я читала и учила французский! Терпела, терпела, а потом не выдержала: — Слушай, ты все разбрасываешь и в то же время хочешь, чтобы я развивалась.
У меня нет такой возможности, я полдня трачу на то, чтобы навести за тобой порядок!
— Ты не представляешь, как мне это приятно, — ответил он с ангельской улыбкой, — ведь я столько лет все делал сам!
«Ладно, — подумала я, — буду убирать».
В душе постепенно копились обиды, а он все меньше хотел с этим считаться. Бывало, вымою семь комнат на даче, а Кончаловский приедет вечером и прямо в ботинках с налипшей в саду грязью чешет по всему дому.
— Почему ты обувь не снял? Я же только что помыла полы!
— Ничего, помоешь еще раз.
По-моему, даже домработнице так ответить нельзя — не то что жене.
Отношения портились, я нервничала и, видимо, поэтому неважно себя чувствовала. Наталия Петровна посоветовала обратиться к Нине Максимовне, ее двоюродной сестре. Она заведовала поликлиникой Института гигиены труда на улице Обуха. Нина Максимовна была чудесной женщиной, хоть и резковатой, и замечательным врачом. Сделали анализы. Она посмотрела результаты и сказала: «Все органы в порядке, никакой патологии нет. Ты просто слабенькая, хрупкая. У тебя все от нервов. Это из-за Андрона. Бросай ты его, а то сдохнешь». И я подумала: что если и правда развестись?
Кончаловский не воспринял мое предложение всерьез.
Сначала отшучивался, потом уговаривал повременить. Не знаю, чего он дожидался.
«Из дома не выйдешь, пока не дашь согласия на развод», — сказала я однажды, заперев дверь. Андрон написал на листке: «Я, Михалков Андрей Сергеевич, не возражаю против расторжения брака с гражданкой Аринбасаровой». Когда выпустила его, он побежал вниз по лестнице и крикнул: «Дурочка ты, Наташка! Эта бумажка все равно недействительна!..»
Расстались мы в 1969-м. Я не подавала на алименты и не предъявляла Андрону никаких претензий, но так как у нас был маленький ребенок, все равно пришлось разводиться через суд. Помню, очень долго ждали, когда вызовут, болтали, смеялись. Кончаловский заметил: «Люди, наверное, смотрят на нас и удивляются.
Мы так веселимся, как будто пришли жениться, а не разводиться».
Судья и две ее помощницы, увидев Андрона, заулыбались: «Андрей Сергеевич! Дорогой! Здравствуйте!» Меня разобрал смех. Я поняла, что Кончаловский уже здесь побывал, провел «предварительную работу», чтобы все прошло гладко, без проволочек. Ведь служители закона могли и не развести нас с первого раза, предложить подумать о ребенке. Андрон, видимо, уже не был настроен ждать.
Вскоре после нашего развода он женился на француженке Вивиан Годе. Она училась на филфаке МГУ и достаточно хорошо знала русский язык. Очень смешно ругалась матом.
Родители не одобряли новый брак Андрона.
Сергей Владимирович говорил: «Ты что, д-думаешь, он на В-Вивиан женился? На Ф-Франции!» Свадьбы не было, но родственники невесты приехали в Москву познакомиться с родителями жениха, пришли на улицу Воровского, домработница подала им ужин. Наталия Петровна и Сергей Владимирович демонстративно укатили на дачу. Французы были страшно оскорблены.
Наталия Петровна надеялась, что мы с Андроном помиримся и опять сойдемся, года два специально держала за мной комнату и всячески старалась «заманить» на Николину Гору. А я никак не могла выбраться.
Однажды она позвонила:
— Ты не приезжаешь из-за Вивиан?
— Что вы, просто времени нет. Ничего не успеваю в свой единственный выходной.
— Нет, я знаю, ты специально не приезжаешь!
А она хочет с тобой познакомиться.
Ладно, позвонила Андрону и назначила Вивиан встречу у меня дома. Француженка оказалась очень милой и непосредственной, чуть ли не с порога заявила: «Они вас так любят! И Сергей Владимирович, и Наталия Петровна! Она все время говорит, что вы из-за меня не приезжаете на дачу. Я этого не хочу! Давайте знакомиться!» Разговорились. Вивиан рассказала, что Сергей Владимирович ее на дух не переносит. Ему якобы нагадали, что француженка его отравит.
— Представляете, когда я появляюсь в комнате, он тут же выходит. А если вместе сидим за столом, смотрит, где я беру салат, и тоже оттуда накладывает!
— Какие глупости!
— Вы не понимаете!
Он меня просто ненавидит!
Проболтали три часа и расстались очень довольные друг другом.
Вивиан родила Андрону дочку Александру, ее быстро отправили во Францию. Девочку воспитывала бабушка Бабетт. Мама ею почти не занималась.
Когда я окончила ВГИК, Сергей Владимирович предложил нам с Егором пожить на даче. У меня не было съемок тем летом, как и денег на поездку куда-нибудь еще, и я согласилась. Настя подкинула нам Степу — она снималась.
Целое лето мы с Егором провели на Николиной Горе.
Вивиан ездила к дочке в Париж. Вернулась осенью, привезла всем подарки. Мне — духи и широкий ремень с красивой пряжкой — писк тогдашней моды. Пожаловалась, что не может сдать экзамен по марксизму-ленинизму. Я неплохо знала этот предмет и вызвалась помочь. Сели заниматься на втором этаже.
Вдруг Степа снизу зовет:
— Вивиан! Я фломастеры сломал!
Она привезла ему и Егору по набору. Идем к ребятам. Вивиан говорит:
— Ну, сломал и сломал, у меня других нет.
— Как это нет? А вы у Егора заберите, — заявляет Степа.
— Ах ты мерзавец! Свои фломастеры сломал и хочешь у брата отобрать?
Вивиан очень живо на все реагировала.
Как-то на улице мальчишка попросил сигарету. Она закричала: «Что? Может, тебе еще и бабу подсунуть?»
Пока разбирались с фломастерами, приехал Сергей Владимирович. Мы засуетились, начали на стол накрывать. Носили тарелки из кухни в столовую, а он сидел в холле на диване и как-то странно на все это посматривал. Я подошла, он тихонько спросил:
— Я не понимаю. Как ты можешь с ней так мирно?
— С кем? С Вивиан? А в чем она виновата? Никакого зла мне не сделала. И для Егора так лучше, он будет себя чувствовать комфортно.
— Ну, ты даешь!
Вивиан однажды призналась, что Егор прогоняет ее из комнаты, если они сидят там вдвоем с отцом. Она покорно выходила, потому что понимала — ребенок ревнует. Но как только Егор увидел, что мы с ней нормально общаемся, тут же перестал себя так вести. И Сергея Владимировича с французской снохой я тоже постепенно примирила.
Андрон говорил: «Ты знаешь, Вивиан очень хорошая, добрая. Мне кажется, с ней я проживу всю жизнь». Я думала: «Ну-ну, посмотрим». И вскоре у него начался роман с Леной Кореневой. А Вивиан мучилась и приходила ко мне жаловаться. Позже она рассказывала, что никогда не запрещала Андрону видеться с дочкой, а он, приезжая в Париж, даже не привозил Саше подарков, практически ею не интересовался.
Кончаловский еще не раз женился и разводился, но не забывал о своем призвании: писал сценарии, ставил спектакли, снимал фильмы и стал всемирно известным режиссером. В моей жизни, уже после нашего развода, Андрон сыграл очень важную, если не роковую роль. По сути дела, он ее разрушил — во второй раз. Но это совсем другая история...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки салон мебели ROSBRI ENGLISH HOUSE.
Подпишись на наш канал в Telegram