Егор вдруг сказал отцу: «Андрон!» Тот опешил: «Почему ты ко мне так обращаешься? Я же твой папа». На что бабушка Наталья Петровна со свойственной ей прямотой заметила: «Это еще надо заслужить, чтобы тебя папой называли…»
После развода с Андроном мне стало легче, хоть и приходилось крутиться как белке в колесе.
Я целыми днями снималась или пропадала во ВГИКе, а в свободное время занималась сыном и домом.
Конечно, было обидно, что бьюсь одна. Иногда смотрела на улице на счастливые семейные пары, как папа ребенка на плечах несет, и думала: а у Егорушки нет такого...
Андрон оставил мне двухкомнатную квартиру в писательском кооперативе и обещал без всякого судебного решения ежемесячно выплачивать определенную сумму. Но платил нерегулярно, бывало, что не давал алиментов по несколько месяцев. Звонил и извинялся, что сейчас денег нет.
Егором он интересовался редко. Время от времени привозил из-за границы какие-нибудь вещи, игрушки, мог подарить велосипед. Когда мы приезжали на Николину Гору, брал сына погулять. «Прогулка» сводилась обычно к обеду в ближайшем ресторане. Я говорила, что ребенку там делать нечего, лучше сводить Егора в музей или зоопарк, но для Андрона это было слишком обременительно.
Кончаловский всегда очень занят — собой, своими делами, фильмами, планами.
Однажды, когда сыну было лет десять, мы с Андроном случайно столкнулись на «Мосфильме» и он сказал:
— Егор взял от нас все самое лучшее. Он такой же умный, как я, и такой же добрый, как ты. Хороший мальчик! Знаешь, я начинаю его любить.
— Что ж, лучше поздно, чем никогда, — усмехнулась я.
Сын редко видел отца, но не особенно скучал. Во всяком случае, я этого не замечала. Егор вообще был очень жизнерадостным, «солнечным» ребенком, все вокруг его любили. Как-то позвонили соседи, я их толком и не знала: «Мы слышали, что вам нужно уехать на съемки, а сына оставить не с кем.
Можем присмотреть за Егорушкой. Он нам так нравится!» Я была тронута, но от помощи чужих людей, конечно, отказалась.
Воспитывать ребенка работающей маме тогда было намного сложнее, чем сейчас. Кадровых агентств просто не существовало, и няни ценились на вес золота. Одно время за Егором присматривала легендарная Катя Мохова (прототип героини фильма «Утомленные солнцем», сыгранной Светланой Крючковой). Она была «переходящим знаменем» семьи Михалковых, у всех по очереди поработала. Но долго ее никто не выдерживал — она была человеком добродушным, незлобивым, но исключительно бесполезным и бестолковым. Ко мне Мохова пришла сама и, рыдая, пожаловалась, что ее выгнала Наталья Петровна Кончаловская.
Я посочувствовала, но сказала, что взять ее не могу, нет денег. Катя замахала руками: «Не надо денег! Я готова работать за жилье. Все буду делать, только возьмите!» Ну я ее и пожалела, но маленькую зарплату все-таки платила.
После Моховой, которая надолго не задержалась, у нас был еще один ангел-хранитель — Валентина Кузьминична. Замечательная женщина, но в возрасте и с больным сердцем. Она периодически помогала мне почти с рождения Егора, которого обожала, называла «глазастиком», а позже и с Катей — моей дочкой от второго мужа, Николая Двигубского.
Кончаловский недолюбливал Валентину Кузьминичну, говорил:
— Зачем ты ее держишь? Она специально приставлена к нашей семье.
Стучит на нас в КГБ.
— С чего ты взял?
— Я чувствую. И уж очень она любопытная, обо всем расспрашивает.
— Знаешь, даже если она стучит, мне скрывать нечего, я люблю свою страну. Но по-моему, ты ошибаешься. Няня просто нас любит, вот и проявляет интерес.
Валентина Кузьминична относилась к нам как к родным. Перед смертью именно мне, а не дочкам, подарила свою главную и единственную ценность — огромный оренбургский платок. Меньше всего эта женщина походила на сотрудницу органов, но Андрону везде мерещились агенты КГБ.
По дому все приходилось делать самой: готовить, стирать, убирать.
Валентине Кузьминичне это было тяжело. Она и с ребенком не могла сидеть подолгу, а я много снималась и часто уезжала. Пришлось отдать Егора на пятидневку в детский садик Литфонда, располагавшийся рядом с нашим домом. Сын отнесся к этому спокойно, с пониманием. Садик был хороший, там росли отпрыски многих известных писателей и артистов. Егор рассказывал «товарищам» по группе истории на ночь, причем «многосерийные», с продолжением. Под его рассказы все быстро засыпали.
Он уже тогда представлял, что снимает кино. Однажды пошли в гости к режиссеру Мажиту Бегалину, моему другу. Егору было года четыре. У хозяина на полках стояло множество интересных фигурок. Он сам вырезал их из дерева. Сын снял фигурки и стал расставлять на полу — выстраивать мизансцены.
Когда собрались домой, велел Мажиту: «Вы только ничего не убирайте. Я завтра приду, буду вторую серию делать».
Егор был очень рукастым. Наверное, пошел в меня. Я ведь и шить умею, и штопать, и утюг починить. В экспедициях все приходилось делать самой. И сын постоянно что-то мастерил, и один, и с отчимом — Николаем Двигубским.
Я уже не помню, как мы с Колей познакомились. Наверное, нас познакомил Андрон. Они с Двигубским дружили еще со ВГИКа. Николай родился и вырос в Париже, в семье русских эмигрантов. Окончил Французскую академию художеств. Он был очень хорош собой — высокий, стройный, с темными волосами и серо-голубыми глазами. Одевался необыкновенно элегантно, и манеры у него были не то что у наших мужчин.
Во ВГИКе Коля считался одним из главных красавцев. Однажды провели опрос среди студенток — негласный конкурс мужской красоты. Первое место разделили Борис Андроникашвили (первый муж Людмилы Гурченко и гражданский муж Нонны Мордюковой) и Николай Двигубский.
Колины родители эмигрировали во время Гражданской войны. Сначала бежали с Белой армией в Турцию, потом перебрались в Париж. В отличие от многих соотечественников, влачивших нищенское существование, Двигубским повезло. Лев Николаевич сделал карьеру как блестящий инженер, а Галина Олеговна — как замечательная портниха и модельер. Она обшивала парижский высший свет. У семьи была огромная квартира, четыре машины. Когда в Париж вошли немцы, Лев Николаевич участвовал во французском Сопротивлении.
В 1945 году супруги решили вернуться на родину, они всегда были патриотами.
Знакомые из советского посольства посоветовали им не торопиться, чтобы не угодить в лагерь. Двигубские приехали в СССР только в 1956-м, с сыном. Лагеря тогда уже стали закрываться и началась оттепель. Коле было двадцать. На троих дали комнатку в коммунальной квартире, хотя обещали такие же условия, как в Париже. Только благодаря настойчивости и связям Галины Олеговны (ее клиентками были не только знаменитые актрисы, например Любовь Орлова, но и жены Косыгина и Громыко) удалось выбить «двушку» на Ленинском проспекте. Колин диплом в СССР признали недействительным. Двигубский поступил во ВГИК на художника-постановщика. Там и подружился с Кончаловским.
Пока мы с Андроном были вместе, я с Николаем практически не общалась. Видела всего несколько раз — в Доме кино и на съемках «Дворянского гнезда». Двигубский там работал одним из троих художников-постановщиков и, как большинство мужчин, увивался за польской актрисой Беатой Тышкевич. Она была необыкновенной красавицей и умницей.
К моей персоне Двигубский не проявлял интереса, но едва я развелась с Кончаловским, неожиданно «активизировался». В это время за мной стали ухаживать все друзья Андрона. Даже не ухаживать, а клеиться, довольно пошло и недвусмысленно. Это было ужасно, и я поклялась: с этими мужчинами у меня никогда ничего не будет. Коля тоже принадлежал к друзьям Кончаловского, но вел себя иначе. Звонил: — Наташа, можно я к вам приду?
— Зачем?
— Да по работе нужно один альбом посмотреть, а у вас замечательное собрание книг по искусству.
Нет-нет, на ужин я не напрашиваюсь! Ну, разве что выпью чашку чая, если позволите.
В следующий раз ему требовалось... срисовать ножку антикварного столика, стоявшего у меня в гостиной. Просьбы Двигубского изумляли, но я не находила веских причин для отказа. Николай не приставал и вел себя безупречно. Читал, рисовал, пил чай под светские разговоры и уходил восвояси. Я недоумевала: что все это значит?
Однажды спросил:
— Наташа, вы могли бы со мной уехать?
— Нет, никогда! Ни за что! — выпалила я, хотя он не уточнил, куда и зачем.
Дело в том, что во ВГИКе у меня были ухажеры-иностранцы и на их предложения выйти замуж и уехать я всегда отвечала «нет». И тут решила, что Николай зовет за границу. Он же был практически французом! Двигубский погрустнел, но не стал развивать эту тему. А вскоре я узнала, что он женился на Ирочке Купченко, и подумала: «Ничего себе! Предложил уехать одной женщине, а когда она отказалась, тут же нашел другую!» Это было по меньшей мере странно.
На какое-то время он пропал, а потом опять позвонил, попросился в гости. Я удивилась:
— Николай Львович, вы же только что женились!
— Ну и что? Я просто хочу вас увидеть. Выпить чаю, поболтать. Можно прийти?
Отказать ему от дома я сочла невежливым, и Двигубский опять стал приходить. Сидел часами, разговаривал о каких-то пустяках, играл с Егором. Николай довольно быстро наладил с ним отношения. А я не понимала, как себя вести, и старалась держать дистанцию.
Однажды вернулась из поездки с делегацией Союза кинематографистов. Только вошла в дом — звонок. Николай:
— Наташа, здравствуйте, с приездом. Вы получили мое письмо?
— Какое?
— То, что я вам написал. Спуститесь, пожалуйста, вниз, возьмите в почтовом ящике. Как прочитаете — позвоните.
И повесил трубку. Я рассердилась. Что за наглость?! Это уже слишком! Но любопытство взяло верх. Сходила за письмом, села на кухне и стала читать. Когда дошла до признания в любви, даже подпрыгнула на табуретке от возмущения! Ну вот — и этот туда же! О том, чтобы звонить Двигубскому, не могло быть и речи. Он не выдержал первым:
— Вы прочитали?
— Да. Но никаких отношений у нас с вами быть не может, — отчеканила я.
— Даже официальных?
— О чем вы?
— О браке.
— Каком еще браке? Вы только что женились!
— Это была ошибка. Я люблю вас...
Начал с жаром рассказывать, как прекрасно мы станем жить, как он будет заботиться обо мне и Егорушке... Выяснилось, что с Купченко они уже расстались.
Двигубский мне нравился, но замуж после неудачного брака с Кончаловским я не собиралась. Не знаю, чем бы закончились его ухаживания, если бы Николай не заболел. У него открылась язва. Положили в институт Вишневского на операцию. Двигубский попросил его навещать. Отказать в такой просьбе было бы бесчеловечно. Приезжала я обычно с Егорушкой. Мы с Николаем сидели в холле, а он крутился рядом. Однажды Двигубский вдруг спросил:
— Егорушка, как ты смотришь на то, чтобы мы с твоей мамой поженились?
— Женитесь, — ответил сын и побежал играть. А я застыла, не зная, что сказать.
Когда Николаю сделали операцию, стала носить ему протертую еду, паровые котлетки. Так прошла пара недель. Как-то вечером сидела с сыном дома и раздался звонок в дверь. Открыла. На пороге Двигубский. Я удивилась:
— Что это значит?
— Меня выписали.
— И вы не нашли ничего лучше, как приехать к нам? С какой стати?
— Доктор прописал лечебные ванны. С родителями я в ссоре, живу в мастерской, а там не то что ванны, но и душа нет. Может, приютите меня на время?
Не выгонять же было его, больного? Егор запрыгал от радости — друг приехал, будет с кем поиграть. Так Двигубский у нас и остался. Он ужасно выглядел. Похудел на двадцать килограммов, обессилел. Я готовила ему еду, делала перевязки и ванны, а потом, когда Николай окреп и начал работать, каждый день таскала кастрюльки в мастерскую на Маяковке. Конечно, я уже и сама к нему была неравнодушна.
Вскоре понадобилось ехать в Киргизию на съемки, и я подумала: раз уж Двигубский к нам напросился, пусть поживет с Егором, попробует, что такое семейная жизнь. Мохова, если понадобится, ему поможет. Договорились, что как только закончатся съемки, вся троица приедет ко мне на Иссык-Куль. Я там сняла дом. Летели они через Алма-Ату и ночевали у моих родителей. Мама, естественно, страшно волновалась.
Ну как же, в гостях не просто жених дочери, а «иностранец», да еще дворянских кровей! Они с Таней, моей младшей сестрой, накрыли шикарный стол.
Потом мама написала: «Конечно, видно, что Николай тебя очень любит. Перебирал твои вещи, нюхал духи, смотрел фотографии. Мне это понравилось. Но вообще он неприятно удивил. Сначала заявил, что я неправильно заварила чай, и, выплеснув заварку, сделал это сам. Потом стал учить резать хлеб — очень тонко. Но с нашим алма-атинским так нельзя, он крошится. И Николай раскрошил всю буханку. Мне кажется, вести себя так в гостях невежливо. Даже если что-то не понравилось».
Я была согласна с мамой. Коля иногда вел себя просто возмутительно, как капризный ребенок, но я уже привязалась к нему и научилась прощать.
Да и Егору он нравился. Двигубский уделял ему гораздо больше времени, чем родной отец.
На Иссык-Куле часто отключали электричество, свечей у нас не было, и Коля сделал масляную лампадку. Мы зажигали ее вечером, садились вокруг, и он начинал рассказывать про рыцарей Круглого стола. По стенам плясали тени, от чего казалось, что мы в средневековой Англии, в замке короля Артура. У Егора восторженно горели глаза. Когда вернулись в Москву, он еще долго просил: «Мамочка, давай выключим свет, сделаем лампадку и пусть Коля рассказывает!»
Из-за меня Двигубский в очередной раз поссорился с матерью.
Галине Олеговне не нравилось, что сын нашел себе разведенку с ребенком.
Она полгода не разговаривала с Колей, когда мы сошлись. Но однажды он пошел к родителям с Егорушкой и тот им так понравился, что все обиды и претензии были забыты. В это время я находилась на очередных съемках. Когда вернулась, Колины родители пригласили нас всех на обед.
Я постаралась понравиться Колиной маме. Купила в «Березке» на чеки роскошную коробку конфет, на рынке — букет потрясающих роз, красиво оделась и причесалась, зная, что у нее тонкий вкус. Галина Олеговна оглядела меня с ног до головы, но ничего не сказала. Потом, когда уже сидели за столом, Коля не выдержал:
— Мама, правда, Наташа — прелесть? И платье у нее такое красивое.
— Конфексьон, — фыркнула та. — Ширпотреб.
— А прическа?
— Разве это прическа?
Волосы у меня были гладко зачесаны, как в балете, и убраны в пучок. Сверху приколот бант. Ладно, думаю, подождем.
Пригласила Колиных родителей к нам в гости. Приготовила свои коронные блюда. После обеда Галина Олеговна сказала Коле: «Ну, что же, у тебя теперь семья. Так что попридержи свой характер». Я поняла: все, признала. Лев Николаевич был вынужден вернуться домой, там ждала собака, а «свекровь» осталась у нас и прогостила три дня.
Когда мы с Колей сошлись, я предложила пригласить к нам Андрона — поговорить насчет сына Егора. Двигубский был только рад. Он очень любил Кончаловского, по-моему, больше всех на свете, хоть и клялся в любви мне.
Сели ужинать, и я сказала:
— Андрон, мы с Колей решили жить вместе, но ты все равно останешься отцом Егора и можешь его брать, когда есть желание и время, участвовать в воспитании, как считаешь нужным.
Кончаловский поперхнулся и зашелся в диком кашле, от натуги побагровели лицо и уши.
Наконец кое-как выдавил из себя:
— Это безумие, безумие!
— О чем ты?
— О вашем решении!
— Я тебя вовсе не спрашиваю, как ты к этому относишься, просто хочу договориться насчет Егора...
Потом вспоминала его слова и думала: «Неужели Кончаловский знал, что меня ждет?
Или в нем говорила ревность? Ведь это он разрушил наш с Колей брак...»
Поженились мы только через два года. Двигубский сразу предлагал расписаться, но я отказалась. Вспоминала смехотворный развод с Андроном и думала — нет, только не это. А Коле сказала: «Штамп в паспорте ничего не меняет, только любовь имеет значение. Давай просто жить вместе».
Двигубский вел себя как настоящий рыцарь, не стеснялся проявлять чувства на людях, и я купалась в его любви. Женщины умирали от зависти, когда этот красавец вставал на колени в гардеробе Дома кино, чтобы надеть жене сапожки.
И с Егором у Коли были чудесные отношения. Они вместе обошли в Москве все театры и музеи. Все время что-то вырезали, клеили, собирали. На шкафах стояли сделанные ими танки, а немецкой железной дорогой Коля постепенно опутал всю квартиру. Сын до сих пор помнит и любит Николая. Считает, что это он сформировал его вкус и представления об искусстве...
Когда я забеременела, Двигубский был счастлив, каждый день «выгуливал» меня, как заботливый муж. Однажды бродили по нашему району, я уже была на последнем месяце, и вдруг наткнулись на ЗАГС. Коля предложил зайти: «Надо же узнать, где и как ребенка регистрировать». Он был абсолютно беспомощным в таких вопросах. Без меня бы не справился, а я после родов вряд ли нашла бы время ему помочь. Ладно, зашли. Стали выяснять, в какой комнате оформляют детей, какие нужны документы.
Сотрудницы ЗАГСа спросили:
— Вы зарегистрированы?
— Нет.
— Тогда ребенок будет считаться незаконнорожденным, отцу придется оформлять усыновление.
Коля при этих словах чуть не упал в обморок:
— Как?! Это невозможно, немыслимо! Нужно немедленно расписаться!
Он был очень трепетным, придавал большое значение условностям. А я представила, как Двигубский будет заниматься усыновлением, сколько на это потребуется времени, сил, и сдалась: — Хорошо, давай подадим заявление.
Так как невеста находилась практически на сносях, расписали нас быстро.
Двенадцатого октября 1974 года зарегистрировали брак, а четырнадцатого октября родилась Катя.
Дочку я рожала в том же роддоме, что и Егора, очень легко и быстро. Так была счастлива, что все прошло хорошо и родилась девочка! Думала, через пару дней отправлюсь домой. Но педиатр, который вел меня после первых родов, уперся:
— Придется задержаться.
— Почему? Я прекрасно себя чувствую!
— Нет, надо понаблюдаться, а то еще начнутся осложнения, как в прошлый раз.
Продержал десять дней.
Николай приносил охапки роз. В палате их не разрешали ставить, и я раздавала букеты врачам и медсестрам. Роженицы наблюдали за этим с нескрываемым изумлением, наконец одна спросила:
— Вы что, разводите розы?
В советское время купить или достать такие цветы было нереально. Где Коля их брал, не знаю. Я ответила:
— Да, у нас за городом целая плантация.
А Двигубскому сказала: «Розы — это, конечно, прекрасно, но лучше принеси что-нибудь поесть». Кормили в роддоме неважно.
Когда нас выписали, Наталья Петровна Кончаловская примчалась со своей подругой, француженкой Жюльет, посмотреть на девочку.
Стала умиляться:
— Ой, она на меня похожа! Это моя внучка!
— Ну, это вряд ли!
— Ты посмотри, посмотри, нос точно как у меня! У нее пятачочек курносый, и у меня в детстве был такой же!
Наталья Петровна любила меня как дочь, вот и Катю была готова считать своей внучкой. Мы общались до самой смерти Кончаловской...
Когда родилась дочка, Коля предложил: «Егорушка, может, ты будешь звать меня папой? А то Катя подрастет и удивится, почему ты меня Колей называешь». Сын сразу согласился.
Однажды приехала с ним на Николину Гору. Кончаловский тоже там был. Пообедали, стали о чем-то разговаривать, и Егор вдруг сказал отцу:
— Андрон!
Тот опешил:
— Почему ты ко мне так обращаешься? Я же твой папа.
На что бабушка Наталья Петровна со свойственной ей прямотой заметила:
— Это еще надо заслужить, чтобы тебя папой называли...
Я не хотела, чтобы у Егора был комплекс безотцовщины, и всегда говорила:
— Как тебе повезло! У тебя не один, а два папы.
И каких! Андрей Кончаловский и Николай Двигубский!
— Да, я богатый, — кивал мальчик, — у меня два папы, три бабушки, три дедушки. А мама одна!..
Николай, как ни странно, родной дочке уделял гораздо меньше внимания, чем приемному сыну. Я объясняла это тем, что она еще мала. Думала: подрастет и Коля будет с ней играть как с Егором, водить по театрам и музеям. Но когда Катя подросла и пошла в школу, мы с ее отцом расстались. Сейчас удивляюсь, как протянула с ним целых десять лет, хотя, конечно, любила мужа. Но Двигубский категорически не хотел обеспечивать семью, я все тащила на себе.
За эти годы он работал художником-постановщиком только на двух больших картинах — «Зеркале» Андрея Тарковского и «Сибириаде» своего друга Кончаловского.
Гонорары были немаленькие, но деньги семья не увидела, они улетели в трубу. В каком-то смысле я тоже была виновата. У Коли в Америке жил старший брат Михаил. После Второй мировой войны он эмигрировал из Франции в Штаты, но поддерживал связь с семьей, довольно часто звонил. Я много раз предлагала:
— Напиши Мише, пусть тебе сделает приглашение.
— Зачем? Меня все равно не выпустят. Я невыездной.
— Откуда ты знаешь? Надо попробовать.
Мне за него было ужасно обидно. Я не вылезала из заграничных поездок и хотела, чтобы Коля тоже куда-нибудь съездил.
Наконец он написал Мише, тот сразу же прислал приглашение, и Коле разрешили выезд — без проблем. Гонорар за «Зеркало» и ушел на эту поездку, на билеты и подарки. Из Америки Двигубский приехал другим человеком. Шел 1976 год, в СССР было самое застойное время, а Коля глотнул другой жизни и, вернувшись, загрустил. Ничего не хотел делать, хотя его очень ценили как художника. Чего только не предлагали — и театральные работы, и иллюстрации. Постоянно звонили из журналов: «Николай Львович, может, посидите как-нибудь вечерок и сделаете пару рисуночков?» За эти безделицы платили по сто рублей за штуку! Я просила:
— Неужели тебе трудно нарисовать две картинки в месяц? На двести рублей можно жить!
— Я не буду заниматься ерундой.
Какое-то время терпела, но усталость и раздражение постепенно накапливались. Я надрывалась, а муж почему-то не желал помочь. Порой в буквальном смысле падала без сил у плиты или в коридоре. Коля меня поднимал и относил на кровать. Я спала на ходу. Недалеко от дома был ларек, где продавали торты и пирожные, за ними надо было отстоять очередь. Бывало, встану, привалюсь к стенке и засну. Умудрялась отключаться даже на ходу: иду с сумками и впадаю в дрему.
Однажды столкнулась на улице со своей бывшей преподавательницей из хореографического училища Екатериной Брониславовной Малаховской. Они с мужем рядом жили. Малаховская посмотрела на мои сумки и спросила:
— Тащишь?
— Да, вот с рынка иду.
— Ну-ну, так и будешь всю жизнь все тащить на себе.
Наверное, женщине нужно быть слабой или хотя бы казаться такой. А я всегда все брала на себя. Замужество воспринимала как служение любимому человеку, старалась, чтобы ему было хорошо. Мужчины при таком отношении сразу садятся на голову.
Впрочем, в советское время так жили почти все семьи: женщины пахали, а мужчины лежали на диване. Многие пили и били жен. У нас еще было хорошо. Муж занимался детьми, готовил, не пил и даже ремонт сделал. Я приехала со съемок и обалдела, увидев побеленные потолки и новые обои. Хотя качество работ было довольно низким. Видно, Коля привлек декораторов с «Мосфильма», своих знакомых.
Но я была счастлива! Двигубский обо мне заботился, а когда мы куда-то выходили, я рядом с ним чувствовала себя королевой.
Как художник он, наверное, мог добиться большего, но все равно был востребован. Музеи покупали его эскизы по самым высоким расценкам — по пятьсот рублей. Тогда так платили только академикам и народным художникам. Коле достаточно было пошевелить пальцем, чтобы мне помочь, но он хотел делать только то, что ему нравилось. А деньги, которые изредка зарабатывал, тратил исключительно на свои прихоти. Покупал книги, курительные трубки и всякую ерунду для любимой железной дороги. Однажды дала ему последние десять рублей: «Зайди в магазин, купи молока, сыра, яиц». Жду его с продуктами, а Двигубский приносит... игрушечный вагончик. Он как раз стоил десятку.
Спрашиваю:
— Что это?
— Вагончик. Смотри, какой красивый! Я не мог удержаться.
— А что мы будем есть?
— Не знаю, что-нибудь придумаем...
К тому времени Кончаловский уже жил во Франции и уговаривал Колю туда уехать, ему в Париже было одиноко. «Мы снимем потрясающую картину, — заливался соловьем Андрон. — У меня есть очень хороший сценарий, на Симону Синьоре и Алена Делона. Ты будешь художником-постановщиком». Помню, сидели у нас втроем и Андрон спросил:
— Наташка, ты не хочешь уехать за границу?
— Нет, конечно. Куда я с двумя детьми? И родным не поздоровится, если эмигрирую.
— Да ничего им не будет.
— Тебе легко говорить. Папа вельможа, мама поэтесса, а в моей семье все коммунисты, кроме меня и мамы. Я не могу наплевать на родню. Да и что я буду делать в твоем Париже? Мыть кастрюли и тарелки в кафе?
— Знаешь, по-моему, гораздо лучше мыть кастрюли в Париже, чем сниматься в говенных картинах на «Казахфильме», — заявил мне Кончаловский.
— А по мне лучше сниматься в говенных картинах на «Казахфильме» и приезжать в Париж как советская звезда, чем наблюдать из кухни ресторана за нашими артистами.
— Ну ладно, тебе и здесь хорошо, а Коля мучается, ему нужно попытаться изменить жизнь. Давай договоримся: Миша ему сделает приглашение в Америку, но поедет он через Париж. Мы там заключим договор и снимем картину. Если захочешь, тоже приедешь. Если нет, Коля пришлет документы на развод.
— Здорово! Ты за нас уже все решил! А как я буду растить Егора и Катю?
— Сейчас мы прикинем, сколько тебе нужно...
Кончаловский с Двигубским стали обсуждать сумму возможных алиментов. Я слушала их, и волосы шевелились у меня на голове.
— Потрясающе, — сказала я, — два моих мужа, таких талантливых, сильных, сидят и обсуждают, сколько заплатить за детей!
— Но ты же не хочешь в Париж, — ответил Андрон.
На эту поездку Коля истратил все постановочные за картину «Сибириада».
И еще забрал кучу вещей и весь мой запас французских духов — на сувениры. По всему было видно — возвращаться он не собирается. Я спрашивала Кончаловского:
— А что будет со мной? Меня же затаскают в КГБ!
— Не бойся, Коля пришлет тебе бумаги на развод. А в КГБ скажешь, что ничего не знала о его намерениях.
Двигубский не думал о семье. Правда, предложил продать подрамники, краски и коллекцию трубок, чтобы выручить какие-то деньги. Даже цены на вещах написал!
Но кому это все было нужно? Трубки я потом раздарила, а подрамники так и стояли в мастерской.
Надежды Андрона не оправдались. «Французский проект» по каким-то причинам лопнул, и Коля несолоно хлебавши отправился в Америку. Пробыл там месяца три, пока брат не стал намекать, что больше не может его содержать. Однажды утром Коля как ни в чем не бывало появился на пороге нашей московской квартиры. Я спросила: «Зачем ты вернулся? Ты же уезжал, чтобы остаться».
Двигубский начал жаловаться, как плохо ему было в Америке, как Миша кормил его только бутербродами. Я сказала: «Удивительно, что тебя вообще столько терпели. Если бы брат приехал в Москву, ты бы смог кормить его три месяца?» Он промолчал.
Все вернулось на круги своя, но мы были уже чужими. Я не могла простить предательства, и Коля изменился, стал дерзким, едким. На все жалобы и упреки у него был один ответ: «Тебе ведь нравится в этой стране? Ну так живи и радуйся. Что ты ноешь?»
В конце концов я не выдержала, собрала в мешок его вещи: «Все. Иди в свою мастерскую». Какое-то время жили отдельно, о разводе речь не заходила, но было понятно, к чему все идет. Однажды сидела в служебном буфете Театра-студии киноактера, ждала зарплаты. Рядом со мной расположилась Нонна Мордюкова, напротив — Лариса Лужина. Вдруг Нонна спросила:
— Наташ, а кто у тебя сейчас муж?
— Коля Двигубский.
— Слышишь, Лариска? То Кончаловский, то Двигубский. А мы с тобой (тут шло неприличное словцо) всю жизнь — по мелочам!
Мы грохнули от хохота. Я хотела утешить Мордюкову, сказать, что, очевидно, расстанусь с Двигубским, но не стала. Так это было смешно...
Хотя вполне возможно, что наша судьба могла бы сложиться совсем иначе, если бы в нее опять не вмешался Андрон. Он позвонил своей парижской знакомой Музе, русской по происхождению, и рассказал о Колином бедственном положении. Мол, жена выставила талантливого художника, ему негде и не на что жить. Единственный выход — эмигрировать. У этой дамы была подруга Франсуаза, пережившая развод и оставшаяся с четырьмя детьми. Образованная женщина из прекрасной семьи, добрая, отзывчивая и обеспеченная.
Помимо квартиры в Париже она владела поместьем в Нормандии. Коля потом, еще будучи в Москве, хвастался, показывал фотки: «Вот наш замок! А вот — зимний сад в нашей квартире!»
Франсуаза приехала в Москву — знакомиться с несчастным художником — и влюбилась, что, в принципе, неудивительно. Николай был еще очень хорош. Пара решила пожениться. Я знала, что у Двигубского появилась француженка. Он приходил к нам и все рассказывал — в подробностях! Куда ходили, что она ему купила в «Березке»: «Видишь рубашку? Это ее подарок. И куртка тоже». Заботливая Франсуаза покупала Двигубскому на валюту даже туалетную бумагу! С бумагой, как известно, в стране была напряженка. Я смотрела на Колю, слушала его рассказы и не знала, смеяться или плакать.
Двигубский водил французскую «невесту» по нашим друзьям. Принимали их не все. Моя грузинская подруга Нана, когда Коля позвонил по телефону и сказал, что хочет познакомить ее с Франсуазой, ответила: «Не стоит, я люблю Наташу. И вообще больше не звони». Так часто бывает: когда люди расстаются, отпадают и некоторые друзья. И сразу становится ясно, кто и как к тебе относился.
Развелись мы очень быстро. Я дала Двигубскому письменное согласие, и все сделалось как-то само собой, меня даже не вызывали в суд, несмотря на то, что у нас с Николаем была Катя и ее интересы должны были учитывать. Думаю, все организовал Кончаловский. Сам, скорее всего, никуда не ходил, но объяснил другу, как действовать, или даже свел с нужными людьми. Он же с самого начала говорил о нашем разводе как о чем-то решенном.
За свидетельством о разводе обратилась не сразу.
В ЗАГС ездила вместе с женой Андрона Вивиан — уже не помню почему. Когда мы посмотрели на дату расторжения брака, чуть не упали! Получалось, что нас с Колей развели раньше, чем я дала свое согласие! Вивиан сказала:
— Наташа, вы можете подать в суд на этих судей. Как они могли расторгнуть брак без вашего согласия, хотя бы заочного, письменного?
— Нет, Вивиан, я ничего предпринимать не буду. Для меня гораздо важнее не потерять себя. Что сделано, то сделано.
— Ну тогда хотя бы не давайте этому проходимцу Николаю разрешения на выезд.
— Почему? Пусть уезжает. Я ведь сама его выгнала.
В те времена Коля должен был получить разрешение не только от компетентных органов, но и от бывшей жены. Кстати, когда Андрон уезжал за границу, ему тоже понадобилась такая бумага, при том, что прошло уже лет десять с момента нашего развода. Я должна была подтвердить, что не имею материальных претензий к отцу своего ребенка.
Родители Николая были в ужасе, когда он эмигрировал. Понимали, что больше его не увидят. Тогда было не так просто уехать, даже к родному сыну, да и поздновато менять жизнь в восемьдесят лет. Не знаю, осознавал ли Двигубский, что фактически бросил своих стариков? Его мать тогда почему-то винила во всем меня. Даже поссорилась со мной на этой почве, наговорила гадостей по телефону, хотя раньше всегда поддерживала меня, а ругала сына.
Я заявила, что больше не смогу привозить Катю к бабушке и дедушке: «Вы ведь и ей станете говорить ужасные вещи, и как я потом буду воспитывать дочь?»
Лев Николаевич примчался просить прощения за жену. «Знаете, есть просто дуры, на них грех обижаться, — ответила я, — а есть дуры злые, их прощать нельзя. Извините, но я не смогу простить Галину Олеговну».
Какое-то время не общались, но однажды Двигубские не выдержали и попросили привезти внучку. Я незадолго до этого смотрела по телевизору очень трогательный спектакль об одиноких стариках и вспоминала свекра со свекровью. Думала: как там они одни? Когда позвонили, жалко их стало. Повезла Катю на Ленинский. Сама хотела уйти, но Двигубские уговорили остаться.
Они так старались наладить отношения! Стол накрыли. В тот день я с ними помирилась.
Стала навещать, хотя выбраться было непросто и ездить далеко. Однажды полезла за чем-то к ним в шкаф, смотрю, а там — сплошь старье и вещи, которые я дарила. Спросила:
— Неужели Коля вам ничего не присылает? Хотя бы на праздники, дни рождения?
— А мы у него ничего не просим, — с горечью ответил Лев Николаевич. И я поняла, как ему обидно. Сын их забыл...
Когда Лев Николаевич умер, я старалась чаще ездить к свекрови, но не всегда получалось. Договорилась со своей подругой Люсей Любомудровой, жившей неподалеку, чтобы она заходила и приносила самое необходимое — хлеб, молоко.
Галина Олеговна сильно сдала, ей все труднее становилось жить одной, и тогда я позвонила Коле и сказала, что надо спасать маму. Он перевез ее во Францию. Квартира на Ленинском в результате пропала, отошла государству. Можно было Катю прописать, но я об этом даже не заикалась, не хотела ничего брать у этой семьи.
Сначала Галина Олеговна жила с Николаем и Франсуазой, правда не в замке, а в отдельном доме. Она дряхлела на глазах, с трудом двигалась и часто падала. Однажды Коля звонит и плачет:
— Наташа, мне так плохо! Мы отдали маму в дом престарелых!
— А почему ты плачешь? Сам ведь жаловался, что не справляетесь, что за Галиной Олеговной нужен постоянный присмотр. Надеюсь, вы отдали ее в хороший дом?
— Да, конечно! Очень хороший и очень дорогой, недалеко от нас.
— Ну и прекрасно. Только навещайте ее чаще.
Катя начиная с 1987 года каждое лето ездила к отцу во Францию и к бабушке ходила каждый день. Она рассказывала, что та стала выглядеть просто замечательно, гораздо лучше, чем в Москве. Галина Олеговна очень ждала внучку, думаю, это ожидание в каком-то смысле и продлило ей жизнь. Умерла она в девяносто пять лет. Конечно, эта женщина принадлежала к особой породе людей, переживших войны, революции. Но и характер у Галины Олеговны был железный, не то что у сына...
Жизнь Двигубского закончилась трагически шесть лет назад.
Он застрелился. Как истинный художник, даже самоубийство превратил в своеобразный перформанс: нарисовал прощальный автопортрет, включил музыку Рахманинова и выстрелил прямо в сердце. Николай все тщательно продумал и подготовил. Сложил в сумки личные вещи, которые были особенно дороги, с тем, чтобы после его смерти их передали на память Егору и Кате.
Я была в смятении, когда узнала о несчастье. Думала: правильно ли поступила, когда рассталась с Николаем, не сломала ли ему жизнь? Но он ведь сам решил уехать или, по крайней мере, поддался на уговоры друга и в сорок с лишним все начал заново, с нуля.
В СССР Двигубский был одним из лучших художников, а во Франции оказался совсем в другой среде, фактически в изоляции.
Как-то, будучи в Париже, я пришла в гости к Николаю и Франсуазе. Кроме меня там было несколько французов. Я неплохо знаю язык и, слыша, о чем они говорят, с грустью думала: «Бедный Коля! Как тяжело ему с этими людьми! Они интересуются только тем, где и по какой цене куплены те или иные вещи. А он — совсем другой человек, высокообразованный, духовный, и привык к совсем другому обществу...»
С Франсуазой Двигубский прожил больше четверти века, но звонил мне почти ежедневно, а иногда по нескольку раз в день и все время жаловался, что нет денег, хотя дела вроде бы складывались неплохо. Николай работал с Андреем Тарковским над знаменитой постановкой «Бориса Годунова» в «Ковент-Гардене», делал спектакль с Андроном, писал картины.
Но практически ничего не зарабатывал.
Франсуаза просила (совсем как я когда-то): «Николя, напиши парочку картин на заказ, и нам будет на что жить». Двигубский считал это ниже своего достоинства. В результате пришлось продать квартиру в Париже, ее не на что стало содержать. Они переселились в Нормандию. Франсуаза тоже занялась творчеством, делала декоративные яйца типа Фаберже, украшенные бисером и разноцветной тесьмой, потрясающей красоты. Они пользовались успехом и неплохо продавались. У Кати целая коллекция — Франсуаза ей надарила.
Коля отказывался работать ради денег и только писал и писал огромные и странные картины. Однажды прислал нам с Катей каталог и выложил свои работы в Интернете, чтобы мы посмотрели.
Позвонил: «Ну как? А то никто не понимает». Я стала подробно разбирать и хвалить его полотна, говорить, как это талантливо. Двигубский был растроган. Часть работ он завещал Кате. Небольшие картины она привезла в Москву, а огромные не может вывезти из Франции. Это слишком тяжело и накладно...
После развода с Двигубским я недолго оставалась одна. Моим третьим, гражданским, мужем стал кинорежиссер Эльдор Уразбаев.
Познакомились мы еще в 1969 году на фильме «Песнь о Маншук». Эльдор был вторым режиссером, а я исполнительницей главной роли, известной актрисой. Со мной все носились. Съемки были тяжелые, я играла пулеметчицу, Героя Советского Союза Маншук Маметову и таскала пулемет, весивший шестьдесят четыре килограмма (у самой вес был сорок семь).
Кадр постоянно задымляли, создавали военную атмосферу, и я была вся в грязи. Гримеры смазывали мне лицо глицерином, а сверху землей «припудривали». Земля потом была везде — на зубах, в волосах. В конце съемочного дня Эльдор иногда на руках тащил меня с точки на точку. Я просто валилась с ног. В гостиничном номере сразу падала на коврик около кровати, спала часа два, собиралась с силами и отправлялась мыться. Душ был общий, в конце коридора.
Отец Эльдора, Магомет Ташевич, был знаменитым ученым, физиком, заслуженным деятелем науки и техники Узбекистана, академиком Узбекской Академии наук, его имя в Ташкенте носили научный институт и улица. Уразбаев-старший дружил с самим Шарафом Рашидовым, первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана, «хозяином» республики.
Мама Эльдора происходила из очень знатного узбекского рода. По профессии она была врачом-офтальмологом, но больше занималась не работой, а домом, как и положено восточной женщине. В Ташкенте у Уразбаевых была роскошная вилла из мрамора, построенная по итальянскому проекту. Эльдор окончил мехмат МГУ и считался очень перспективным ученым. По общему мнению, его ждала блестящая карьера, кандидатская была уже на мази, но парень все бросил и к ужасу папы и мамы пошел в ассистенты режиссера на зарплату в семьдесят рублей.
Первое время Уразбаев относился ко мне довольно холодно. Я была очень строптивой и придирчивой в работе. Если что-то не нравилось, топала ногами и заявляла: «Пока не сделаете по-моему, в кадр не войду».
Это была уже четвертая моя картина, я понимала, как будет выглядеть сцена после монтажа, и говорила режиссеру:
— Почему вы не снимаете укрупнения?
— Я не хуже тебя знаю, что надо делать, у меня весь фильм в голове!
— Это хорошо, что он в голове, но надо же еще снять его на пленку!
Когда стали монтировать, оказалось, что я права, концы с концами не сходятся, и крупные планы чуть ли не ко всей картине пришлось доснимать отдельно, во дворе «Казахфильма».
Эльдор признал мою правоту и зауважал.
После этого мы не раз пересекались на съемках и мероприятиях и подружились.
Уразбаев был женат дважды (от первого брака у него была дочь Лиля, от второго — сын Малик), но он всегда проявлял ко мне интерес, приглашал на свои премьеры, банкеты. Я понимала, что нравлюсь ему, Эльдор не предпринимает активных действий только потому, что несвободен, да и я замужем.
На протяжении тринадцати лет мы оставались просто хорошими друзьями. Когда Двигубский первый раз ездил в Америку, Уразбаев даже жил на Маяковке. Эльдор тогда развелся со второй женой и оставил ей квартиру, а Колина мастерская все равно пустовала, вот он и попросился там пожить. Конечно, я спросила разрешения у мужа, он не возражал. К Эльдору приходил Саша Бородянский. Они вместе писали сценарий. Я не понимала, как мужики работали в таких спартанских условиях, но их все устраивало.
Уразбаев начал за мной ухаживать, когда я рассталась с Колей.
Но вообще на мою руку тогда было четыре очень достойных претендента. Имен называть не могу. «Женихи» приходили к нам в дом, общались с Егором и Катей. Однажды дети вошли в кухню, где я что-то готовила, и сказали:
— Мама, присядь. У нас будет семейный совет.
— Хорошо. А что обсуждаем?
— Твое замужество. Мы считаем, ты должна выйти замуж за Эльдора.
— Он вам нравится больше всех?
— Да. И он тебя любит.
Я решила, что это знак свыше. Мнение детей для меня всегда было очень важно.
Уразбаев хотел, чтобы мы расписались, но я отказалась. Слишком печальным был опыт двух разводов. Предложила жить вместе, пока нам хорошо вдвоем. А если отношения испортятся, разойтись тихо и мирно, без судов и оформления бумаг.
Эльдор обо мне заботился, старался обеспечить семью. Впервые за долгие годы я перевела дух и перестала надрываться. К детям моим он относился прекрасно, особенно к Кате, иногда даже казалось, что моих ребят Эльдор любит больше, чем своих. Приходилось подталкивать его к общению с Лилей и Маликом. Я старалась собрать всех вместе, устраивала семейные мероприятия, обеды и ужины, чтобы дети подружились и полюбили друг друга.
Когда Лиле исполнилось восемнадцать, мы с Эльдором пригласили ее в ресторан Дома кино.
Я предложила:
— Давай подарим ей французские духи.
— Это дорого. И такой подарок ей не по возрасту.
— Ты не представляешь, как девочка будет счастлива! Лиля запомнит этот день на всю жизнь!
Эльдор нехотя согласился. Когда вручила Лиле духи Miss Dior, она страшно обрадовалась. Мама не могла сделать ей такого подарка, она одна воспитывала дочь. Отец помогал, конечно, но все равно приходилось считать каждую копейку.
Когда решили сойтись, Уразбаев полетел в Ташкент к своей матери Мукамбар Усмановне (отца уже не было в живых) и объявил, что женится на Наталии Аринбасаровой.
По такому случаю в доме собралась вся родня. Тетушки Эльдора сказали:
— Имей в виду, у Наташи двое детей и ты всегда будешь для нее на втором месте.
— Ну и что? А если я сейчас на ней не женюсь, она опять за кого-нибудь выйдет замуж и мне придется ждать ее еще лет десять!
Вскоре и я познакомилась с мамой Эльдора. Однажды позвонила Лиля, сообщила, что бабушка в Москве и хочет встретиться. Мукамбар Усмановна делала операцию на глазу в клинике Святослава Федорова и остановилась у первой невестки — Лилиной мамы. Я приготовила ужин. Эльдор привез маму — с двумя чемоданами.
Она решила перебраться к нам. Свекровь, несмотря на почтенный возраст, была изящная и очень красивая, но с повязкой на глазу выглядела довольно комично.
На следующий день Эльдор уехал по делам и мы остались дома вдвоем. Я сказала:
— Сын вас так любит! Говорит, что я на вас похожа. Просит причесываться как вы.
— Правда? — она просияла.
Дальше — больше. Я призналась, что не люблю, когда кто-то другой моет у меня посуду. Она: «Я тоже не люблю!» Посетовала, что в Москве не принято переобуваться, приходя в дом, а я просто ненавижу, когда под ногами скрипит земля, и она поддержала: «Я тоже!» Окончательно я расположила свекровь к себе, когда попросила научить готовить любимые блюда Эльдора.
Через пару дней к нам в гости пришли друзья, братья Вайнеры, и мы с Мукамбар Усмановной вместе приготовили самсу и плов.
Свекровь пробыла неделю, и мы с ней очень подружились. Когда она вернулась в Ташкент, оттуда пошли посылки с коврами, фруктами.
В один из приездов Мукамбар Усмановна подарила мне бриллиантовые сережки и кольцо. У меня и без того украшений хватало, спасибо Наталье Петровне Кончаловской, но я не стала отказываться, чтобы не обидеть свекровь, а Эльдору потихоньку от нее предложила: «Давай уберем это подальше, а потом подарим Лиле — от бабушки, когда будет замуж выходить».
И вот прошло какое-то время, Лиля собралась замуж и Мукамбар Усмановна приехала на свадьбу. Стала сокрушаться, что нет достойного подарка. И тут я: «Как же нет? Сережки и кольцо с бриллиантами. Возьмите». Когда достала «заначку», она так обрадовалась!
Правнучку, Лилину дочку Аню, Мукамбар Усмановна уже не увидела — умерла от тяжелой болезни. Несколько раз приезжала в Москву на лечение, жила у нас, и я видела, как она мучилась. Боли были невыносимые. Мать хотела побыть с сыном, с ним ей вроде становилось легче, а он ее избегал, старался поменьше бывать дома. Она спрашивала:
— Наташа, где Эльдорчик?
— На работе, — врала я.
— Сколько можно работать? Он каждый день после двенадцати возвращается!
Я молчала. Язык не поворачивался сказать, что любимый Эльдорчик сидит у Вайнеров в соседнем доме. Но и смотреть на ее мучения не было сил. Однажды попробовала повлиять на мужа: «Как ты можешь так обращаться с матерью?! Ей недолго осталось!» Он не слушал и все равно старался улизнуть, переложить на меня заботы о больной. Я привязалась к этой милой женщине и искренне скорбела, когда она ушла...
Пока не началась Перестройка, мы с Эльдором жили неплохо. Самым страшным периодом, как и у всех, стало начало девяностых: кино не снималось, работы не было. Эльдор переживал, что не может больше содержать семью, и очень переменился. Тогда, впрочем, многие менялись на глазах.
Из-за денег с людьми происходили удивительные метаморфозы.
Был у Эльдора друг — Юра Коваленко, замдиректора Киностудии имени Горького. Дружили лет тридцать, в баню ходили каждую неделю, но рыночная экономика сделала одного из них богатым, а другого — практически нищим. Однажды Коваленко предложил:
— Слушай, в окрестностях Загорска продаются прекрасные участки. Я себе уже взял. И ты бери. Построимся рядом.
— Юра, мне за баню заплатить нечем, какой участок? — ответил Эльдор.
Он еще верил в дружбу и, сняв комедию «Трам-тарарам, или Бухты-барахты» с Александром Панкратовым- Черным, поспособствовал тому, чтобы агентство, финансировавшее съемки, поручило проводить переговоры по реализации, маркетинг и рекламу фильма компании, которой руководил Юра.
Коваленко этого, видимо, показалось мало. Как впоследствии установил арбитражный суд, он ухитрился передать авторские права на картину, которыми сам не обладал, еще одной структуре. Наверное, неплохо заработал, а его друзья Эльдор и Саша не получили ни копейки от обещанных процентов прибыли. Инвестор вообще влез в долги и фактически обанкротился. Даже после суда взять с этой фирмы оказалось нечего — видимо, Коваленко предусмотрительно «увел» денежки со счета. И это ближайший человек, с которым мы дружили семьями!
Случаев обмана и предательства было много. Мы с трудом сводили концы с концами, и тут из Америки приехала сестра Эльдора — Эльмира Уразбаева.
Когда-то она была очень известной джазовой певицей, вела «Голубые огоньки», а потом эмигрировала вместе с дочкой Леной. Эльмира стала уговаривать Эльдора уехать в США. Я была в ужасе. Кошмар грозил повториться, как будто я готовила мужей для заграницы.
Эльмира видела, что я прекрасно готовлю и вообще человек трудолюбивый, и предложила открыть в Америке ресторан. Деньги у нее были, да и Лена, вышедшая замуж за американского продюсера, могла помочь. «Ты не думай, — уговаривала Эльмира, — мы не будем стоять у плиты, а только приглядывать за бизнесом, по очереди. Неделю — я, неделю — ты. Эльдор станет возить продукты».
Эльдор загорелся идеей уехать в Штаты, а я не поддавалась на уговоры. Муж злился, и это стало началом нашего раздора.
Однажды Эльмира принесла анкеты из посольства США. Американцы проводили какой-то конкурс. Победитель получал вид на жительство с правом на работу. Эльмира предложила нам с Эльдором заполнить бумаги — для смеха. Мы заполнили и думать о них забыли, а через какое-то время пришло письмо. В нем сообщалось, что я получила вид на жительство. Эльдор в это время был в Матвеевском, в Доме творчества кинематографистов. Позвонила ему — тут же примчался, стал переводить бумаги, вложенные в конверт. Я не понимала, чего он суетится, ведь в Америку не собиралась. Тем более что и взять с собой никого не могла. Дети были уже взрослые, Эльдор — не муж.
Сказала:
— Никуда не поеду. Что я буду там делать? Сидеть в четырех стенах? Машину водить не умею и языка не знаю.
А Эльмира с Эльдором уговаривали:
— Почему не съездить, если выпала возможность? Надо обязательно оформить бумаги.
Собрала необходимые справки, заполнила еще несколько анкет, все отправила и опять забыла об Америке, а через пару месяцев пришел вызов на собеседование. Я не пошла, хотя из посольства звонили несколько раз, уговаривали прийти в любое удобное время! Эльдор, глядя на меня, весь извелся. Так хотелось ему отправить меня в Штаты и самому туда съехать. А я не сдавалась!
Он страшно злился и стал все чаще сбегать в Матвеевское, как будто там ему было лучше, чем дома. А я вдруг поняла, что чувствую себя гораздо комфортнее, когда он отсутствует. Эльдор сделался очень раздражительным и озлобленным из-за всей этой чернухи — безработицы, безденежья, предательств. Хотя при желании мог изменить свою жизнь. Уразбаеву три раза предлагали стать директором Киностудии имени Горького. К нам домой приезжали делегации молодых режиссеров, а он отказывался. В первый раз уступил директорство Александру Рыбину, во второй — Сергею Ливневу, в третий — Владимиру Грамматикову. Я его подкалывала:
— Почему ты отказываешься? Я очень хочу быть госпожой директоршей, ездить с тобой на переговоры.
— Посмотри на меня, — отвечал он, — как я могу с такой азиатской внешностью быть руководителем второй студии страны?
— Очень даже можешь. Армянин Карен Шахназаров руководит «Мосфильмом», и никого это не коробит.
Видимо, Эльдор побаивался ответственности и не знал, за что хвататься. Тогда создавалось очень много частных студий, и это дело казалось более выгодным. Его друзья, Шахназаров и Бородянский, снимали фильмы и ему предлагали, а Уразбаев все метался и не мог сделать выбор: то ли здесь оставаться, то ли ехать в Америку? Все прошляпил и злился на весь белый свет.
Его все раздражало. Однажды купила букет искусственных лилий, практически не отличавшихся от живых.
Поставила цветы в гостиной. Когда пришел Эльдор, сказала:
— Посмотри, какие мне лилии подарили.
— Убери их сейчас же! Ты же знаешь, я не выношу этот запах! Вот — уже заболела голова!
— О каком запахе ты говоришь? Это искусственные цветы. Они ничем не пахнут.
Он был очень сконфужен. Сцена не удалась...
Все закончилось, как я и хотела, без скандалов, тихо и мирно. С каждым днем мы все сильнее отдалялись друг от друга и однажды разошлись.
И тогда я поняла — какое счастье быть одной! Егор и Катя жили отдельно, и я сама была себе хозяйкой.
Спала сколько хотела, делала что хотела, готовила диетическую еду, похудела, подтянулась и чувствовала себя просто замечательно. Помню, утром от хрустальной люстры на стенах плясали разноцветные блики и мне хотелось танцевать и кричать во весь голос: «Боже мой, я свободна! Как хорошо!» Все говорили, что прекрасно выгляжу. После расставания с Эльдором я расцвела! И именно в этот момент меня опять начали всюду приглашать. Я снова стала звездой.
Это было удивительно. Мы и раньше ходили с Эльдором в Дом кино, на всякие показы, выставки. Он ничего не запрещал, но почему-то на меня начали обращать гораздо больше внимания, когда рядом не стало Уразбаева. Не знаю, может, дело во мне самой? Я была слишком сосредоточена на семье, доме и как будто находилась в тени мужа.
А тут вышла на свет и опять превратилась в «самостоятельную единицу» — Наталию Аринбасарову.
Когда мы жили вместе, порой казалось, что Эльдору хочется отвадить меня от работы, посадить дома. Бывало, встану утром, приведу себя в порядок, причешусь, оденусь и тут он выскакивает из комнаты:
— Куда собралась?
— Да никуда. Ты же знаешь, не люблю ходить неприбранной.
А он все равно смотрит с подозрением.
Уразбаев, будучи известным и авторитетным режиссером, ни разу не сделал картину ради любимой жены, и небольшие роли в двух его фильмах я получила достаточно случайно. Персонаж, сыгранный мной в «Транссибирском экспрессе», по сценарию был...
мужчиной, но директор студии «Казахфильм» решил, что женщина здесь будет выглядеть убедительнее, и предложил переписать мужскую роль на женскую. Так и появилась Айжан — одна из любимейших моих героинь.
С картиной «Трам-тарарам, или Бухты-барахты» вышла похожая история. Когда сценарий дали Саше Панкратову-Черному, он удивился: «А где тут любовная линия? Так нельзя. Срочно пишите роль для Наташки, чтобы у нас с ней был роман». И сценарист придумал ему очень симпатичную возлюбленную — провинциальную учительницу музыки Анису Садыкову.
На Эльдора я не в обиде, как и на Андрона и Колю. Мне вообще повезло с мужьями, они были незаурядными людьми — образованными, талантливыми, знаменитыми.
Правда, законченными эгоистами, но я все равно им очень благодарна — за детей, которых помогли родить и вырастить. Дети у меня просто чудесные.
Егор — талантливый режиссер, сценарист, продюсер. Катя не только снимает сериалы, но и пишет книги. Она меня поражает своей удивительной организованностью и собранностью. Дочка о маме заботится, все покупает и занимает во всех проектах, а сын построил для меня отдельные «апартаменты» в своем загородном доме, ни в чем не отказывает и в картинах своих тоже снимает.
В личную жизнь Егора и Кати я стараюсь не вмешиваться, хотя конечно огорчилась, когда дочка рассталась со своим мужем, продюсером Александром Готлибом. Саша мне очень нравится, мы до сих пор общаемся. Любу Толкалину, маму моей единственной внучки Машеньки, я очень уважаю.
Она большая трудяга. Все время снимается, играет спектакли, а когда есть возможность, может что-нибудь приготовить, очень быстро и вкусно. Катя, кстати, тоже прекрасный кулинар, причем все делает по своим собственным рецептам. С легкостью принимает у себя дома по пятнадцать-двадцать человек.
Конечно, у Любы есть помощники, иначе она бы не справилась, но воспитанием Машеньки занимается сама, водит на выставки и спектакли, возит за границу. Загружает по максимуму, даже в выходные какие-то занятия. Маша замечательно рисует. На праздники и дни рождения обязательно дарит мне свои произведения. Очень красивые. В четыре года преподнесла акварель, нечто абстрактное, разноцветное. Я спросила: — Машенька, это новогодняя елка?
— Нет, что ты!
Это внезапный взрыв любви к Тате!
Она меня Татой называет. В загородном доме у нас целая стена Машиных работ. У нее и книжка вышла — «Детский лепет». Лариса Максимова, супруга известного телеведущего, выпустила сборник интервью, взятых у детей наших звезд. Проиллюстрировать книгу она предложила Маше. Получилось очень интересно.
Одно время внучка хотела стать скульптором. Я ей много рассказывала о Микеланджело, и она увлеклась ваянием. Лепит очень хорошо. У меня на даче на шкафчике стоит ее фигурка Евы со змеем.
Маша и в кино уже снималась у своей тетушки и крестной матери — Кати. Она у нас очень артистичная. С подругой Ксюшей, внучкой моей приятельницы Люси Любомудровой, постоянно устраивают родственникам и знакомым целые представления.
Как-то на мой день рождения собрались большой компанией в ресторане Дома литераторов и девочки показали мюзикл по сказке «Русалочка». Сами написали текст, подготовили реквизит, костюмы, подобрали музыку.
Маше, конечно, повезло родиться в такой семье, она не пропадет, но я всегда говорю ей, как говорила когда-то Егору и Кате: «Все, что оставили тебе родители, можно потерять в одночасье. Человек должен рассчитывать только на себя, свои знания и умения, и постоянно трудиться, чтобы чего-то достичь. Жизнь нельзя прожить пустоцветом, нужно оставить людям что-то значительное и прекрасное — книги, картины, фильмы, дома».
Я всегда руководствовалась этим принципом и многого добилась: и карьеру сделала, и детей вырастила, но безмерно устала. Могла бы выйти замуж и в четвертый раз, да только не хочу. Вешать себе на шею очередную обузу нет никакой необходимости. Иногда смотрю на некоторых знакомых, когда-то считавшихся интересными мужчинами, и диву даюсь: куда что девалось? Все уже старики.
Да и вообще — что такое любовь? Игра гормонов, помогающая людям найти свою половинку, страх одиночества и инстинкт продолжения рода? А когда жизнь состоялась, зачем она нужна?
Сейчас есть теория, что у людей после пятидесяти наступает возраст счастья. Они уже реализовались, вырастили детей и могут заняться тем, о чем всегда мечтали. Я раньше жила в ритме, не свойственном мне от природы, спала по три часа в сутки, куда-то спешила — ведь надо было многое успеть.
А теперь понимаю, что никому ничего не должна, и чувствую себя совершенно счастливой.
Подруга зовет в Ниццу, у нее там квартирка, а мне гораздо больше нравится у нас на даче. Так бы и сидела там безвылазно, но приходится время от времени выбираться в город. Катя недавно очередную роль предложила. И другие режиссеры не забывают. Я особенно не рвусь сниматься, не хочется уже куда-то ехать, менять привычный ритм, только друзьям отказывать нельзя. Они говорят, что я их талисман. А это дорогого стоит...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки салон мебели ROSBRI ENGLISH HOUSE.
Подпишись на наш канал в Telegram