Кто-то написал: «Любовь — это зубная боль в сердце». Когда зуб болит, бегом бежишь к стоматологу, не переминаешься с ноги на ногу — направо или налево, четко знаешь, мне — туда.
Мой друг Юра Гольдман, тбилисский журналист, как-то попросил: «Буба, напиши для нас что-нибудь про Новый год». Я согласился, вечером сел, задумался, воспоминания накатили — очень грустно стало. Такая и статья получилась. Юра звонит: «Слушай, Буба, я плакал.
Думал, ты что-то веселое расскажешь...»
А что веселого я мог написать? Все дети зимой Деда Мороза ждут, чудес новогодних, подарков. Я не ждал. Ничего подобного в моем детстве не было и в помине. А вот Александра, моя правнучка, уже все про это понимает, хотя ей еще и трех лет нет. И полгода назад всей семьей суетились, дом украшали, елку наряжали, подарки делали. А кого в Деды Морозы готовили для малышки? Ее отца, конечно, моего внука Георгия — кого же еще.
...Мама ведет меня, крохотного, за ручку. Вокруг — все чужое, незнакомое. Мужчина в военной форме, высокий, седой, красивый, сжимая свернутый из газеты кулечек, вышел навстречу. Присел рядом со мной на корточки, протянул этот кулек, полный изюма, и порывисто обнял огромными руками.
Поглощая один сладенький комочек за другим, не в силах оторваться от непривычного лакомства, я никак не могу понять, почему этот человек не переставая целует меня и не выпускает из своих объятий... Отчего-то так запомнилось, словно я тогда в первый раз отца увидел.
Когда обнаружил в своей памяти эту картинку? Осознал, что это не сон, не фантазия — а реальность? Горькая реальность моей жизни. И всех мальчиков и девочек, у которых война отняла отцов. Я своего знал только по фотографии. Да еще осталось то единственное воспоминание, когда, уходя на фронт в сорок первом, он все целовал и целовал меня без остановки. А мне, малышу, и невдомек, что не было для отца в мире ничего слаще.
Мне уже семьдесят шесть. Каким бы важным делом ни был занят, с каким уважаемым гостем ни сидел, как только появляется правнучка Александра, в ту же секунду бросаю все, прерываю разговор: «О, привет!»
— ощущение такое, что в умильной улыбке расплываюсь всем своим существом. Девочка, отлично чувствуя свою власть надо мной, всегда входит с непосредственной уверенностью, на правах главного человека в доме. Так и есть. И если Александра расположена взобраться ко мне на колени, готов сидеть так вечно, обнимая и целуя свое дитя. Как передать, что в этот момент чувствуешь... Да просто — счастье. И в наше последнее свидание на военной базе где-то под Тбилиси отец всю свою любовь вложил прямо мне в сердце, но вместе с горечью и болью расставания — и на всю жизнь. Эта рана во мне.
Папа, Константин, родом из Имеретии, работал журналистом. Из-за сильной близорукости (минус десять) не был военнообязанным.
Но не выдержал, сказал жене: «Мне, Манана, стыдно ходить по городу» — и ушел на фронт добровольцем. А в сорок втором мама получила извещение о том, что младший лейтенант Кикабидзе пропал без вести в боях под Керчью. Многие не знают, что среди погибших в той страшной бойне восемьдесят пять процентов — грузины. Черное море стало красным от крови метров на пятьдесят от берега, как рассказывал, вернувшись невредимым через годы, отец моего друга дядя Иосик. На памятнике павшим в Керчи есть и его фамилия, и он считался пропавшим без вести, но чудом остался жив.
Мама, получив повестку, уверенно произнесла: «Котик не мог погибнуть. Он не такой, он обязательно вернется». И до самой своей кончины твердила эти слова как заклинание, продолжая ждать.
Надо ли говорить, что она никогда больше не вышла замуж. Потому и я верил, что отец жив, повзрослев, пытался искать его — дядя Иосик же вернулся!
Наше с мамой ожидание было непреходящим и настолько сильным, что призрак отца являлся то там, то тут. Однажды в 1957 году тень его промелькнула в Италии. Какой-то человек, побывавший в плену, помотавшийся потом по миру, приехал в Тбилиси и показывал фотографии. На одной из них, сделанной в Италии, мамина одноклассница вроде разглядела моего папу. Владелец фото знал только, что это грузин и бывший журналист. После такого известия мама утром проснулась, а у нее одна бровь белая — за ночь поседела.
Когда я с ансамблем «Орэра» ездил по миру, всюду расспрашивал про отца. В первый приезд в Америку встретился с грузинскими эмигрантами.
Глава диаспоры сказал, что есть похожий человек, бывший журналист, но с ними не общается. Я упорно продолжал расспросы в надежде на сарафанное радио. И в Канаде в 1967-м один из сопровождавших нас гэбэшников отозвал в сторонку: мол, тебя внизу спрашивают. Кто мог в Канаде меня знать? Удивленный, спустился в холл отеля, там спиной ко мне стоял человек с седой головой. Я громко заговорил по-грузински, думал — если грузин, среагирует. Мужчина обернулся:
— Вы Буба Кикабидзе?
— Да.
— Маму Мананой зовут?
У меня ноги подкосились.
— Да, — еле выдавил, уже не мог стоять. Тут он сорочку расстегнул, а у него на груди наколка: «Котэ» — имя моего отца. Я чуть не рухнул на месте...
Оказалось — они с папой дружили с детства, но о его судьбе он ничего не знал. Сам во время войны побывал в плену, потом попал в Америку, оттуда в Канаду, поднялся, разбогател. А его родные не знали, что он жив. Когда я предложил сообщить о нашей встрече дома, он отказался. Ужас у них сидел в мозгу перед Советами почти маниакальный. Страшно, уродливо перепахала война человеческие судьбы.
С годами разные возможности, связи образовались. Во многие инстанции обращался и в Москве, все знали, что отца ищу, но напрасно — никаких следов. И когда несколько лет назад маму хоронил, уже почти шестьдесят лет после войны прошло, потихоньку от всех в гроб положил отцовскую фотографию.
На памятнике и его имя написал, надо же куда-то и к папе ходить. Теперь на могилу цветы приношу, будто они оба там, наконец — вместе...
Мама моя, Манана Константиновна, аристократического происхождения: по отцу из княжеского рода, единственной в Грузии царствовавшей фамилии Багратиони, по матери — тоже из старинного княжеского рода Амирэджиби. Надо понимать, из чего обычно состоит жизнь грузинской женщины: как белки в колесе день-деньской крутятся по дому — и на все руки мастерицы. Мама же, как истинная обладательница голубых кровей, хозяйство вела неумело. Как-то мой сын уроки делал, перевод с русского на грузинский, и спрашивает меня: — Буба, как лопата по-грузински будет?
Я засомневался — есть два слова.
Чтобы в грязь лицом не ударить, вывернулся:
— Современный язык испорчен, Кока. Бабушка здесь, ее спрашивай, она «Рыцаря в тигровой шкуре» наизусть читает.
В этот момент княжна моя, чтобы невестке помочь, склонившись над тазиком, стирала — белую сорочку вместе с черной. Конечно, белую испортила — помогла, как обычно. Тут Кока со своим вопросом:
— Бабушка, как по-грузински лопата называется?
И пауза повисла. Я понял — она тоже не знает. Жду, посмеиваясь, что будет. Мама прекратила стирку, распрямила плечи и хорошо поставленным голосом объявила:
— Кока!
Багратиони не обязаны знать, как лопата называется!
О как выкрутилась!
Однажды поинтересовался: «Как ты, Багратиони, замуж за Кикабидзе пошла?» Мама рассказала, что дело было во время званого ужина в доме известной в Тбилиси аристократки Бабо Дадиани, тоже представительницы древнего княжеского рода. За столом напротив нее сидел симпатичный молодой человек в очках. Вдруг он говорит:
— Что сделать, чтобы вы на меня внимание обратили?
А стол ломился от зелени, и лежали молодые зеленые перчики, все знают, какие они злые.
Мама пошутила:
— Съесть пять перцев.
Глазом никто не успел моргнуть, как тот один за другим перцы в рот закинул, прожевал и, весь в слезах, проглотил. Плохо ему стало, гости засуетились, «скорую» вызвали, маму начали бранить. Пока врачи не приехали, она за пострадавшим ухаживала, примочки на лоб клала. А город маленький, сарафанное радио заработало с такой скоростью, что дед оказался в курсе происшедшего быстрее, чем мама домой вернулась. Он ее с порога спрашивает:
— Кто этот мужчина?
— Какой-то журналист, Константин Кикабидзе.
— Раз до него дотронулась, должна выйти за этого Кикабидзе замуж.
Вот и весь сказ.
Мама красивейшей женщиной была — и до самой старости. Естественно, вокруг крутились поклонники, воздыхатели. Как-то спросил:
— Почему ты замуж не идешь?
И услышал в ответ привычное:
— Котик вернется, обязательно.
Ждала папу до конца жизни. Удивительная женщина... Не только красивым, но и мудрым человеком была, глубоко верующим. Все у нее и впрямь из рук сыпалось — кроме книг, она много читала. Понятно: ведь в какой семье выросла. Дом царского офицера Константина Багратиони был всегда полон гостей, здесь собирались писатели, художники, поэты — вся тбилисская интеллигенция и не только: к примеру Пастернак у них жил.
Мне повезло еще застать застолья с теми удивительными людьми. Тут важно понимать, что застолье в Грузии — это не просто выпить и закусить, это важнейшая и неотъемлемая часть образа жизни, можно сказать, священный обряд, заложенный в генетический культурный код нации. Абсолютно все на Кавказе за столом происходит. Дед разрешал нам, детям, присутствовать, но не садиться за стол — так мы росли, осознавая разницу между старшими и младшими.
Не думаю, что все понимал в разговорах собиравшихся гостей, но они, конечно, не прошли мимо, впитывались кожей. Зато фотографически запечатлелись детской памятью те лица. Красивые были люди! Потому раз восемнадцать смотрел фильм Алова и Наумова «Бег». То, чем дышал человек, какими нравственными представлениями руководствовался, отражалось и на всем его облике.
Многие из нашей родни и ее окружения были уничтожены, сосланы.
Мамина старшая сестра Тамара семь лет провела в лагерях, ее муж, известный грузинский писатель Нико Мицишвили, расстрелян. Вернулась она из ссылки с больными ногами, до конца жизни хромала. По поводу ее приезда гости собрались, дед сидел радостный, выпил вместе со всеми. Утром всегда раньше всех вставал, а тут нет и нет его. Вошли, а он во сне умер, тихо, с улыбкой — в тот же день, как дочь дождался. Брат его Арчил в больнице лежал, не хотели ему говорить, но как-то горькая весть до него долетела. Он из больницы сбежал, едва деда увидел — разрыв сердца. Двоих сразу и хоронили.
Понятно, почему мама оставалась приверженцем белой гвардии, дворянской культуры. Был такой случай. У нас на набережной стоял бюст Сталина, а в 1956 году, после обвинения в культе личности, его хотели убрать. И весь Тбилиси встал на защиту, мы, пацаны, конечно — туда же. Все это вылилось в серьезные волнения, ввели войска, люди погибли. Помню, под утро кое-как выбрался из оцепления, закоулками пробрался домой. И в темноте навстречу — белые фигуры: женщины в ночных рубашках со всех дворов детей своих ждали. Домой вошел, мама — вся белого цвета, тоже не спит, конечно. В руках — старый утюг чугунный. Тихо так спрашивает:
— Ты где был?
— Как где? Со всеми, защищал бюст Сталина.
И она швырнула в меня этот утюг! Если попала бы — убила, там килограммов двенадцать чугуна. Это единственный раз, когда мама не совладала с собой: так ненавидела советскую власть и так сильно за меня испугалась! Ладно бы за правое дело сын жизнью рисковал, а не бессмысленно и глупо.
Состояние шока было тогда у людей. Наш учитель физкультуры дядя Шалико нам рассказывал: «Когда по радио объявили о смерти Сталина, я на турнике «солнышко» крутил. В тот момент, когда полукруг сделал, объявили минуту молчания — я так и застыл наверху… Вот как его любили». А мы, пацаны, сидим, рты разинули, слушаем, верим.
Как нам было разобраться: то Сталин — наше все, то вдруг — долой его! Мы были детьми войны, росли в разрухе, голоде, холоде, без отцов.
Безотцовщина страшная вещь. По сути, это инвалидность с детства, как если бы у тебя не было руки или ноги. Нет, хуже — ампутация чего-то более важного внутри человека. Не знаю, как для других, у меня такое восприятие. Нужно немало мужества и мудрости, чтобы не бежать, не прятаться от страдания, а прочувствовать его, принять как часть самого себя. И не хочу забывать эту боль, думаю, она сделала меня таким, какой я есть.
Судите сами, мог ли я с этой непреходящей кровоточащей раной внутри воспевать Бандеру, называя его «великим Степаном»? А именно такая возмутительная ложь под моим именем распространяется сейчас в Интернете со ссылкой на мое интервью украинской газете. Что тут поделаешь... Знающие меня люди никогда серьезно не отнесутся к подобному — это нонсенс полный! Как я могу отвечать за нечистоплотные СМИ, использующие мое имя и приписывающие абсурдные заявления?
Прошу прощения, что отвлекся, не мог промолчать, думаю, моя реакция понятна.
Вернемся к нашей истории. Сегодня, когда нет войны, горько то, что так много детей растет без отцов. Мы-то знали, что во всех наших бедах фашисты виноваты, но Сталин нас спасет. Наличие общего врага и вера в вождя-спасителя объединяли, придавали смысл и силу переносить тяготы и лишения. Потому без света, без еды, без всего — все равно были счастливыми.
Пока война шла, мы совсем масюсенькими на чердаке штаб организовали. Ведь когда немец придет и в наш город, и мы должны защищать свой двор, свои дома. Из-за жарких заседаний нашего штаба у Нины Георгиевны, русской аристократки, ее квартира находилась прямо под чердаком, начала с потолка сыпаться штукатурка.
Она ходила с трудом, опираясь на палочку, но не поленилась подняться по узенькой лестнице, посмотреть, что же наверху происходит.
У нас как раз шло экстренное совещание по защите города, обсуждали, где найти бутылки для зажигательной смеси. Вдруг она появляется в дверном проеме, мы перепугались ужасно — наш секретный план раскрыт. Бежать некуда: Нина Георгиевна с грозным видом, с палкой наперевес, перекрыла единственный ход к отступлению. И вдруг она говорит: «Буба, когда закончится совещание, спустись ко мне, дам тебе три бутылки, — и заковыляла вниз. Обернулась: — Извините, ребята, нечаянно подслушала. Думаю, великое дело вы затеяли».
А после Победы в войну играть стали.
Подросли, решили спектакль поставить — тоже, конечно, про войну. Насобирали ящиков со всей округи, сцену соорудили. Выпросили у старших тряпье, чтобы во дворе занавес натянуть от дерева к дереву. Билеты сделали, повесили лист бумаги, написали «Афиша», роли обозначили, все как положено. Я играл Гитлера почему-то, а Сталина — Петик, мой друг-армянин.
На нашем балконе на третьем этаже жил дядя Тариел, очень строгий был, офицер КГБ, мы его побаивались. Утром в день премьеры я рано проснулся, волновался. Вышел на балкон, там жена Тариела провожает его на службу. Каждое утро перед выходом Елена ему щеткой пальто чистила. И грозный офицер госбезопасности вдруг кивает дружески:
— Привет, Гитлер!
А Сталин-то где?
— Наверное, спит — рано еще, дедушка.
— Иди, разбуди Сталина, а то он так войну проиграет.
Очень серьезно, уважительно соседи отнеслись к нашему мероприятию, билеты раскупили, дела свои оставили, сидели, смотрели, аплодировали.
Так же безотказно собирались на представления «заезжих гастролеров», городских нищих. Один из них, Бабаян, в потертых галифе, старой гимнастерке, зимой и летом в видавших виды шлепанцах, надетых на вязаные носки, являлся в наш двор степенно, даже величественно. И громко возглашал: «Я пришел». Все как по команде выходили на балконы, хотя наизусть знали, что предстоит увидеть.
«Театр одного актера» из раза в раз давал одно и то же — Шекспира, но в своем вольном изложении. Известных слов «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» Бабаян не знал, как и того, что невинная жертва мавра была задушена. Когда действие достигало кульминации, он доставал деревянный кинжал, ударял себя в грудь, очень долго и мучительно умирал и — вставал на поклон под дружные аплодисменты. После чего по обыкновению все несли артисту кто лук, кто хлеб, кто бутерброд с маргарином и сахаром. Бабаян не говорил спасибо, просто брал честно заработанное и покидал нас — ровно на неделю.
Нам с мамой тяжело жилось — сначала, где-то до старших классов школы, в четырнадцатиметровой комнате, бывшей кухне с цементным полом.
Закрыть его досками денег не было. Чтобы избавиться от холода и сырости, переехали в восьмиметровую комнатушку, вернее, бывший коридор в два метра шириной, вместо окна — дверь. Там одна узенькая кровать едва помещалась. Когда я входил, маме приходилось выходить, вдвоем не развернуться. На ночь себе раскладушку ставил, утром собирал, иначе и мышь не проскочит. Но пол был дощатый, и мы уже чувствовали себя элитой.
Двор наш как одна большая общага: не было ни английских замков, ни железных дверей и решеток. Все знали, что ключи под тряпкой перед дверью. Ни у кого ни воды, ни света, ни отопления, одежду занашивали до дыр, читали с керосиновой лампой, голодали, но относились друг к другу с любовью, с открытым сердцем. У кого появлялось что лишнее, сладости какие-то — выносили во двор, детей угощали.
Нам с мамой в ту пору особенно нечем было поделиться.
Кто мог позволить себе сварить или пожарить картошку, очистки обычно не выбрасывали, отдавали нуждающимся. И моя княжна Багратиони их мыла, нарезала тонкими ломтиками и тушила в постном масле. Если удавалось еще и головку лука раздобыть, получалось знатное лакомство. Еще мама тушила в масле и с луком черствый черный хлеб вместо мяса.
Когда уже жил своим домом, как ни звал маму переехать, она категорически отказывалась. Думал, не хочет Иру стеснять, и единственный раз попросил за себя власти, чтобы помогли ей квартиру отдельную получить. И что? Пришлось обратно государству сдать. Не захотела княжна Багратиони в комфортабельной отдельной квартире жить, дескать, не смогу без своих соседей.
Как только стал зарабатывать, каждый первый день месяца приносил ей деньги, если был в отъезде, кто-то из моих друзей непременно передавал. Если что-то покупал, то на всех соседей, не штучно, а десятками килограммов, мешками. Мама созывала: «Ольга, Тамрико, Нана!» — и начиналась раздача гостинцев. Когда старый дом, где жила мама, решили снести, ее соседка к себе забрала, у нее и осталась — до конца. Вот как люди жили!
Позже выяснил, что в нашем дворике проживали представители семнадцати национальностей. А лет до десяти вообще не видел, не понимал разницы между людьми по национальному признаку. С возрастом, конечно, начал различать: один — русский, другой — азербайджанец, третий — еврей. Но все были — наши, на одном языке разговаривали и в прямом, и в переносном смысле.
Однако когда в школе появился новый учитель по военному делу, отставной полковник армянин, стало ясно: национальность имеет значение.
Наглядных пособий, тем более ружей у нас не было, практику проходили метафизически, в воображении. Учитель рисовал на доске квадрат:
— Здесь немецкий дзот, — рядом изображал нечто неопределенное, — это советский танк. Рядовой Кикабидзе, на позицию.
Я выходил к доске.
— Ты — в танке. Должен выстрелить и попасть в дзот. Огонь!
— Бум! — говорил я.
— Не попал! Садись — два.
Потом выходили другие, тоже «промахивались». В классе был один армянин.
— Рядовой Сарян, к доске…
— Бум!
— Попал. Молодец, пять.
Ребята меня подначивали: «Буба, попроси еще выстрел».
— Можно еще выстрел сделать? — попросил я.
— Можно. Но снаряды кончились.
Как мы, дурачье, смеялись над ним, бедным! Военрук контужен был, моргал все время, часто-часто. Когда он умер, а родственников в Тбилиси у него не было, мы, пацаны, нашего учителя хоронили — плакали все как один.
Часто спрашивают: как мне, не учившемуся на актера, удавались роли в ставших культовыми картинах?
Никогда не мог ответить на этот вопрос, даже для себя, откуда что бралось. Думаю, человек, так или иначе связанный с творчеством, прежде чем писать книги, музыку, сценарии, снимать или играть в кино, должен научиться видеть и слышать жизнь, воспринимать ее дыхание. Все пережитое с самого детства и по сей день, перемолотое умом и сердцем — вот мои университеты.
Мама очень переживала, боялась, что из сына ничего путного не получится. Потому что не был примерным пацаном, и это очень мягко сказано. В семи разных школах учился — отовсюду выгоняли. Когда мой сын Константин пошел в первый класс, решил, что все одним днем и ограничится.
И утром второго сентября очень удивился, что ему опять нужно рано вставать:
— Не хочу больше туда!
А я, с похмелья, от этого крика проснулся, слышу, как Ира его стыдит:
— Как тебе не стыдно, Кока! Буба четырнадцать лет в школу ходил, а ты второй день потерпеть не можешь!
Кока, пораженный, сразу глаза раскрыл, вскочил, оделся и пошел. И это истинная правда, мой абсолютный рекорд достоин Книги Гиннесса: трижды был оставлен на второй год — в третьем, шестом и восьмом классах!
Из тринадцати предметов по двенадцати у меня стояли двойки! Только одна была пятерка — по русскому языку.
Все потому, что во дворе в мои лет семь появилась новая соседка тетя Оля, русская генеральша. Старенькая, плохо ходила, иногда просила помочь ей дойти получить пенсию. И как-то незаметно, подсовывая книжку за книжкой, приучила к чтению. В ее комнате все пространство было занято книгами. Я стал читать взахлеб, ночами напролет — Стейнбека, Толстого, Чехова — на русском языке. До сих пор читаю и пишу по-русски без ошибок.
В очередной школе я попал в класс, куда собрали пацанов-второгодников, все девочки были младше на год-два. И родители сначала ужасно испугались за дочерей, увидев великовозрастных неучей. А мы за ними как за сестрами смотрели. Посмел бы их кто-нибудь обидеть — прибить могли на месте. Но у нас была своя Дульсинея — одна на всех, звали ее Писо («Кошечка» по- грузински) Кежерадзе, очень красивая девочка с проспекта Руставели.
Только о ней вся наша улица и говорила, ну, я и решил: раз всем нравится, мне тоже нравится. Драки были из-за нее, разборки серьезные: почему ты на нее посмотрел, мол, я раньше тебя посмотрел. Потом мирились.
У меня в пацанском арсенале имелся длинный красно-желто-синий «воровской» мундштук (зэки на зоне делали). И однажды, взяв его для форсу, покуривая на проспекте, как бы между прочим остановил Писо и заговорил с ней. Ого — удача! Ровно в этот момент вдруг кто-то сзади по голове — бабах! — мундштук улетел метров на двадцать. Испуганная Кошечка рванула в одну сторону, я в другую. Оказалось, мама моя шла с базара и сумкой прямо по башке треснула — из-за того, что курил. Вот такая была моя «первая любовь».
Курили в моем окружении все и сызмальства. Я в девять начал, то есть уже шестьдесят семь лет стажа. Зато помню, как нам сказали, что в районе Сабуртало живет наркоман — вот уж диво дивное. Заинтригованные, пошли смотреть, думали: у него, наверное, две головы и восемь рук. А когда увидели худого человека с серым лицом, очень были разочарованы. То есть по сегодняшним меркам мы, уличные пацаны, были просто целомудренными ботаниками — другая была любовь и другая улица. Напротив школы базар был, вместо занятий мы картошку помогали выгружать, а потом на вырученные денежки кутили. В кино шли и уплетали дорогущий деликатес — краковскую колбасу — без хлеба, вот такой суперразврат себе позволяли на честно заработанное. Но, правда, в ущерб учебе.
Ни музыке, ни пению я тоже никогда и нигде не учился.
Хотя можно сказать, что вырос на пении — церковном. Каждый день прибегал к маме в храм, наблюдал за службой, слушал хор. Но по сей день ни одной ноты не знаю, ни на одном музыкальном инструменте играть не умею, только барабанить могу. Однажды Бабо Дадиани рассказала: «Встретила Манану, спрашиваю о том о сем. Она твоих двоюродных братьев нахваливает, один — химик, второй — математик. А что, говорю, Буба делает? Мама твоя запнулась, покраснела до ушей: «Он на барабане играет».
Стыдно ей за меня было. А я тогда, сидя за ударными в ансамбле «Орэра», уже по всему миру гастролировал и в Монреале на фестивале в рамках всемирной выставки ЭКСПО-1967 был признан лучшим барабанщиком. Но и в этом моей заслуги нет. Все мальчики в нашем роду барабанили по тарелкам, кастрюлям, переходит это умение от одного к другому.
А первые звуки, которые издал младенцем, не проговорил, а пропел: «Бу-ба, бу-ба...» Настойчиво продолжал «бубнить», пока из Вахтанга в Бубу не превратился, сначала для мамы, потом для всех близких. И дети, и внуки, даже малышка Александра только так меня называют. Если по телефону спрашивают Вахтанга, все дома понимают: кто-то посторонний звонит.
Мама редко ходила на мои концерты, и я всегда страшно нервничал, если она в зале. Ведь однажды, в самом начале моей карьеры, она во всеуслышание заявила: «Бесстыдник! Как ты смеешь выходить на сцену и хрипеть в микрофон?!» Сама она обладала прекрасным меццо-сопрано, пела в Государственной капелле Грузии и в первом грузинском джаз-оркестре, созданном ее братом Джано Багратиони, известным в Грузии певцом и хореографом.
Но самым важным своим делом, которому отдала последние сорок четыре года жизни, считала пение в церковном хоре главного кафедрального собора Сиони.
Вообще, на Кавказе не принято детей нахваливать, скорее наоборот — чтобы большие носы еще выше не задирали. А мама в принципе была сдержанной. Есть женщины, которые в порыве зацелуют, заобнимают, она — нет, лишь покровительственно погладит по голове. Наверное, так продолжала играть княжну. А я все время ее целовал, когда уезжал-приезжал, знал — ей это очень нравится.
Но в своем возмущении моим вокалом она была совершенно искренна, полагая, что звучание со сцены должно быть чистым, грудным, классическим, остальное — не голос. Ее критическое отношение стало хорошей прививкой от звездной болезни.
Конечно, мама считала необходимым пению учиться. Но в этом и казус: ведь чтоб ходить к классическому педагогу — надо голос иметь. А у меня же его не было! И хрипотца не приобретенная — с детства. Муслим Магомаев однажды спросил: «Как это у тебя получается? Как ты так шепчешь?» Что я мог ответить?
А мама однажды произнесла то, что в ее устах было выше всех похвал: «Буба, давай запишем что-нибудь вместе». Это дорогого стоило. Непременно собирался это сделать, но все откладывал — на потом. А потом — мамы не стало… Общая наша беда: пока родные рядом, все мы полагаем, что так будет всегда. Вернее настолько легкомысленны, что просто не задумываемся об этом… Никогда не смогу себе простить, что не спели с мамой вместе.
И это еще одно горькое и острое жало в сердце. Меня плачущим никто не видел, но в день смерти мамы не смог удержать слез, плакал как ребенок.
Вообще-то я всегда был «хохотушкой». Моя учительница русского языка утешала маму: «Вы зря переживаете, увидите, наш Вахтанг известным артистом будет». С чего взяла — не знаю, не собирался ни певцом, ни актером стать, думал, художником буду. При нашей бедности бумаги для рисования не было, но я заполнял своими художествами, чаще карикатурами, все, что попадалось под руку. Всем нравилось, но думаю: был бы талант, потащил бы за собой. Жизнь мудрее, расставляя перед каждым из нас путенаправляющие метки, подсказывает, куда идти. Для меня такой меткой стал микрофон.
Как все пацаны, мы собирались в подъезде с гитарой, что-то бренчали, пели. Один из старших ребят руководил самодеятельным оркестром мединститута, как-то пригласил на репетицию. Там я увидел микрофон! Огромный, квадратный, старого образца, будто магнитом потянул он меня к себе, и я — запел! Впервые со сцены — в микрофон. Это было что-то волшебное. И Буба пропал — для улицы, для дворовых друзей, заклинило раз и навсегда. Начал с мединститута, потом пел в коллективах всех тбилисских вузов.
Самым популярным считался институт иностранных языков — там учились самые красивые девочки. Мое выступление понравилось ректору, и он предложил к ним поступить. Мой первый вступительный экзамен выглядел так: вошел в аудиторию и ноги отнялись — восемнадцать красоток сидят.
А я худющий, в заштопанных брюках, еще и не знаю ничего, по блату же обещали взять. Жара стояла страшная, экзаменатор, весь красный, очевидно, мучился похмельем. Он мое смущение понял, подозвал: «Погуляй пару часов, приходи с тремя бутылками холодного пива». Когда я вернулся, девочек уже не было, он одним глотком бутылку пива осушил:
— Ох, как плохо мне было. День рождения товарища вчера отмечали.
— Понимаю, тоже вчера на дне рождения сидел.
— Меню хорошее было?
Начал перечислять: лобио, бадриджаны (баклажаны), поросенок жареный... Он, облизнувшись, прерывает:
— С хреном?
Я покраснел, не знал, что еще и приправа этим «плохим» словом называется, высказал предположение:
— Наверное, перед тем как на стол поставить, хрен отрезали.
Он давай хохотать:
— Иди. Четверку тебе поставил.
Вот так примерно в институт и поступил, но на втором курсе бросил. На лекции совсем не ходил, меня все время туда-сюда таскали петь. Стыдно стало, сокурсницы уже вовсю по-английски разговаривали. Кроме того, уверенный в том, что сцена и есть моя судьба, мечтал показаться в филармонию. И со своим дядей Джано Багратиони пошел на худсовет, вердикт которого звучал так: «Его хриплый голос отдает загнивающим Западом». Не взяли! Это был шок! Мертвый оттуда возвращался.
Почему-то пребывал в уверенности, что стоит мне прийти и члены худсовета должны с ума сойти от восторга. Вспоминаю, и стыдно становится — за ту невесть откуда взявшуюся самоуверенность, совершенно мне не свойственную. Еще лишь однажды посетила меня та же убежденность, когда понял, что именно Ирина Кебадзе должна быть моей женой и матерью моих детей. Вероятно, так бывает, если Господь вмешивается напрямую, считая, что в особо важные моменты ставить метки недостаточно.
Закрыв передо мной дверь филармонии, слегка щелкнув по уже задравшемуся носу, форточку все же приоткрыли. Один из членов худсовета, старый эстрадный волчара, позвонил и предложил поехать с концертной бригадой в Ростов. Но с условием, что другую фамилию возьму, чтобы не засветиться перед дирекцией, забраковавшей Кикабидзе.
Я выехал на свои первые гастроли Вахтангом Багратиони. Мама предлагала всегда выступать под ее фамилией, но я сказал — тогда получится, что предаю папу.
В ансамбль «Орэра» меня пригласил покойный Роберт Бардзимашвили, решивший вслед за «Битлз» переделать свой квартет в вокально-инструментальный ансамбль, первый в СССР. «Песняры», «Самоцветы» возникли после нас. Сейчас трудно понять, но в то время никто не мог представить, как это возможно — петь и играть одновременно. И когда в середине шестидесятых годов мы, Нани Брегвадзе и семь играющих на разных инструментах и поющих парней, вышли на сцену — будто бомба взорвалась! Первый концерт в Москве в Театре эстрады продолжался вместо полутора часов четыре: зрители не отпускали и ни организаторы, ни милиция ничего не могли поделать.
На моем пути было немало счастливых моментов, таких, когда понимаешь — жизнь измеряется не числом вдохов-выдохов, а мгновениями, захватывающими дух.
День того концерта — один из самых ярких. За других не скажу, но я точно был на седьмом небе! Потом «Орэра» прогрохотал и в самых престижных залах мира, так что у кого угодно голова бы закружилась.
Дальше все как у всех: понеслась пена, сопутствующая успеху, — интервью, фотосессии, телевидение... Фанатки, как хвост кометы, сопровождавшие нас повсюду. Самые элитные семьи распахнули для нас двери своих домов, а самые красивые женщины — свои объятия. Но об этом не люблю трепаться.
Может, потому и любили меня женщины, что никогда их не закладывал. Но было и то, и это, и — «гуляй, Вася». Кто меньше, кто больше, но все мужики, увы, не без греха, что ни для кого не секрет. Правильно жить очень трудно. Одно могу сказать: если полюбил, должен честно признаться, все оставить и уйти, не портить жизнь близкому человеку, детям. А мы с женой вместе плюс-минус полсотни лет — вот и делайте выводы.
Почти двадцать лет я пел с ансамблем «Орэра», потом начал сольную карьеру, когда уже не смог гастрольный график группы совмещать с кино. Судьба не часто дарит встречи, которые могут изменить нашу жизнь. Меня она баловала. Однажды раздался звонок — пригласили на кинопробы к Георгию Данелии. Наша почти полувековая теснейшая дружба началась с того, что мы друг другу жутко не понравились.
Было так. Он не мог найти артиста на роль Бенжамена Глонти в картину «Не горюй!», Гие никто не нравился. И Верико Анджапаридзе, величайшая грузинская актриса, мать Софико Чиаурели и родная тетя Данелии, сказала: «Гия, есть такой Буба, посмотри на него!» А Данелия страшно не любит, чтоб ему кого-то навязывали. В общем, меня встретил малоприятный, мрачного вида, нервно курящий человек с желтым лицом. С ходу требует:
— Закричите!
— Рано еще! Люди в гостинице спят, разбужу.
На лице режиссера — ни тени улыбки. Я подумал: «Нервный какой!» А Данелия, оказывается, еще и болен был тогда. Ничего про все это я не знал, как и про то, что Бенжамен по сценарию должен быть рыжим, толстым, потеющим человеком.
Поэтому реакция режиссера на мою персону меня возмутила. А Гия потом рассказывал, как буквально взвился, когда к нему странной танцующей походкой заявился в драных джинсах худосочный брюнет с жвачкой во рту и щелью в зубах. В общем, вытурил меня.
А я сценарий прочел и обалдел, подумал: елки-палки, очень хочу. Через несколько дней звонок: «Буба, это Данелия. Сегодня иду в гости к тете, не составите компанию?» Когда мы пришли в один известный дом на горе Раздумий, всегда полный именитых гостей, все воскликнули: «О, Гия Бубу привез!» И никто не сказал: «Гия приехал!» Данелия с интересом посмотрел на меня. И каждый вечер продолжал таскать по гостям в разные дома. Такие он сделал пробы. Молча наблюдал за мной. Только хмурился в ответ на вопрос, станет снимать или нет.
И я уехал с ансамблем «Орэра» на гастроли в Турцию. В Стамбуле вдруг пригласили срочно явиться в посольство и вручили телеграмму о назначении на главную роль.
В московском аэропорту незнакомый человек приветливо махал мне рукой. Я не узнал Данелию, которого широченная улыбка сделала совершенно другим человеком. Сниматься у Гии — одно удовольствие. У него единственного никогда заранее не учил слова. Если меня что-то смущало, Данелия прислушивался и переделывал текст. Актер Серго Закариадзе — чудо, праздник нашего искусства, как сказал про него Чухрай, обижался: «Гия, ты мне указываешь, как надо играть, а Бубе никогда замечания не делаешь».
Данелия рискнул взять на главную роль в «Не горюй!»
непрофессионального актера. А я почему-то знал, что могу это сделать. Но ни он, ни я — никто не мог предположить, что получится картина, которая войдет в сотню лучших фильмов первого столетия мирового кинематографа. Ну а в «Мимино» Данелия, Токарева и Габриадзе уже под меня писали сценарий, я иногда вносил свою лепту, все придумывали на ходу и просто умирали от смеха. Так родилась фраза «Ларису Ивановну хочу». Собственно, ничего мне придумывать не пришлось. У нас, когда зовешь кого-то к телефону, по-грузински говорят: «Такого-то, минда». «Минда» в буквальном переводе — «хочу». А по-русски получается совсем иной смысл.
Общались мы и жили тоже играючи. Если гуляли, то на всю катушку. Однажды Данелия с Леоновым заехали ко мне в гостиницу «Россия» ночью.
Женю я очень любил, он в моем восприятии — большой и добрый Чебурашка. Удивительно, но был совершенно непьющим человеком, потому про него ничего курьезного не расскажешь, все ж во время застолья происходит. А мы с Гией поддали хорошенько и часа в три ночи уже вдвоем и пьяные вдубаря передислоцировались к нему домой. Снова сели за стол, продолжаем. И как призрак, в белой ночной рубашке входит его жена, Люба Соколова, и ласково так просит: «Гиечка, Бубочка, ну не пейте больше». Вдруг Данелия в гневе достает пистолет и стреляет в нее — почти в упор. Люба падает. Я протрезвел мгновенно, в ужасе бросился к ней, думаю — убил! Представляете мое состояние? Откуда было знать, что пистолет газовый. А Любочка даже не обиделась, она не только замечательная актриса — святая женщина была, чистый ангел.
С Данелией мы больше чем друзья. Его мама тетя Мери, отец дядя Коля, сын Николай, трагически погибший, — все были очень близки с членами моей семьи. Не только работали и гуляли, все горести, потери, болезни — все переживали сообща. Он в своей книге «Чито-грито» рассказал, как я однажды к нему в больницу пришел, думая, что он умер, с таким лицом, ему сразу стыдно стало, что живой оказался. Немного преувеличил, конечно. А вот меня в 1979 году смерть действительно взяла за руку крепко.
Меня тогда представили к званию народного артиста. Мой дядя Джано Багратиони в больнице лежал, сказал: «Пока бумагу не увижу, не поверю». Приехал к нему и опоздал, узнал, что нет больше дяди. И меня как будто изнутри по черепу чем-то тяжелым ударили, грохнулся без сознания. А к врачам не привык обращаться, да и некогда: мы в старом городе, прямо на площади, совершенно фантастическую программу «Старый Тифлис» из двадцати пяти концертов должны были представлять.
Так еще целый месяц протянул. Раньше знать не знал, что такое головная боль, а тут страшное что-то началось. Стал равновесие терять, заносило при ходьбе, руки ходуном ходили, бокал вина не мог удержать, чтобы не расплескать, — куда это годится!
Последний концерт закончился, я лег, а встать уже не смог. Обнаружили кисту в мозге. Врач в Тбилиси отказался делать операцию: везите, говорит, в Москву, если Буба у меня на столе умрет, мне в Грузии не жить. Напичкали лекарствами и отправили в институт Бурденко. Александр Николаевич Коновалов, великий человек и гениальный врач-нейрохирург, сообщил, что операцию надо было делать «вчера».
Но он готов рискнуть, хотя не даст больше одного процента за то, что все пройдет успешно. Я сказал жене: «Или пан, или пропал. Подписывай согласие. Но если инвалидом стану, не смогу петь — лучше не жить, пусть не выводят из наркоза».
Вечером перед операцией звоню московскому художнику Мише Бакушеву: «Приезжай, выпьем где-нибудь, завтра может быть уже поздно». Дали сторожу денег, поехали, хорошенько напились. К слову, когда пил, голова болела меньше. Утром врач запах почувствовал, посмотрел с укоризной.
— Какая разница, доктор? — сказал я.
Он промолчал. Анестезиолог вошел с огромным шприцем в руках, «атомная бомба» называется. Я, дабы скрыть мандраж, шутить пытался:
— Можно, доктор, попросить, чтоб трусы не снимали?
— Вы держите их крепче, санитары и не справятся, — поддержал он шутку.
Очнулся от наркоза ночью, пытаюсь понять, на каком я свете, вижу в тумане фигуры в белом.
Вдруг надо мной лицо с усами нависло и женским голосом по-грузински говорит. Ну, думаю, умер значит! Помнил же, что в московской больнице лежал, откуда тут грузинский язык взялся? И вдруг носом втянул запах жареной колбасы! Совсем не потусторонний, земной и такой манящий, даже в животе заурчало, сутки же голодный — нет, думаю, вроде живой.
«Голова болит? — опять по-нашему спросила медсестра-грузинка. — Скафандр не мешает?»
И я понимаю, что сижу, а голова и шея зафиксированы. Еще полтора года сидя спал, как только голову нагибал, ощущение, будто самолет падает. Оказалось, врачи, закончив дежурство, отмечали что-то с водочкой, жареной колбаской закусывали. Мне немного воды налили, я тост сказал и вдруг понял, что руки-то — не дрожат!
Когда разрешили есть, Данелия ко мне пришел, курицу принес, говорит: «Ешь, дорогой, поправляйся. Сам тебе сварил». У меня — ком в горле: Гия! Сам! Варил курицу! Не знаю, понятно ли: мог ведь просто жену попросить. Вижу, из курицы остатки перьев торчат — не переношу такого. Но даже виду не подал, ел с аппетитом, не поморщился — как друга обидеть? С тех пор перестал обращать внимание на то, хорошо или плохо птица ощипана.
От безделья, лежа на больничной койке, первый сценарий сочинил, потом и комедию по нему снял «Будь здоров, дорогой!», получившую Гран-при на фестивале в Габрово в 1983 году.
Выписали меня, вручив бумагу об инвалидности, не помню, какой группы. И все — нельзя: курить, пить, петь, бегать, да я и ходил-то по стеночке. Но финал был — необъяснимый, мистический. После операции мне еженощно упорно снился странный сон: граненый стакан, солдатский, с зеленоватым отливом, наполненный до краев водкой. От этого видения отделаться не мог, он уже и днем перед глазами стоял. А я в одиночку не пил никогда. В Тбилиси мы с Ирой вернулись под Новый год, в доме все готовились к его встрече. Я втихаря вылил «Боржоми» из одной бутылки, налил туда водки, пометил ее. Когда сели за стол, наполнил стакан до краев так, что вот-вот прольется, точно как видел во сне, и — шарах!
— до дна залпом. Меня как ударило — со стула свалился, четыре месяца же не пил вообще.
Ира понюхала стакан, в ужасе позвонила Коновалову, тот за новогодним столом сидел и чуть тоже не упал, бедный, сказал: «Если выживет, значит, пусть пьет». Утром я проснулся — живее всех живых. А через пару дней ночью на охоту сбежал, тайком от домашних. Как обычно, со своим лучшим другом Гурамом Меливой, прекрасным оперным режиссером. Царство ему небесное — два месяца назад он ушел из жизни, а я потерял огромную и важную часть самого себя. Тогда проверить себя хотел, смогу ли ходить, и девять часов бродил по лесу. Вернувшись, порвал выданную справку на мелкие кусочки: «Все, я не инвалид».
Вот такая странная история про то, как стакан водки — из сновидения! — вернул меня к жизни.
Видно, Бог не отпустил. Чудо, что не просто выжил, а еще тридцать пять лет с тех пор снимался в кино и выходил на сцену. К слову, я с 1959 года на эстраде и только один раз сорвал концерт — в Кении, и то потому что вырубился перед третьим звонком от сильнейшего отравления. А иногда и с температурой под сорок к зрителям выходил, а после концерта был абсолютно здоров. До сих пор происходит волшебство, которое испытал впервые, стоя на сцене перед старым квадратным микрофоном. Все боли уходят в тот момент, когда настраиваюсь на выступление. А мой сольник два часа идет без отдыха и только вживую. И хотя сегодня, очень мягко говоря, не очень молод и не очень здоров, продолжаю гастролировать. Моя мудрая жена считает, что только этим и держусь.
Права, но еще и вынужден держаться: очень много людей от меня зависит.
Не только семья, но и друзья, которые без работы остались, без средств. Так мы привыкли жить: они поддерживали меня и мою семью, когда у нас трудные времена были. Пока могу — я должен: что-то и в карман им положить, и на стол поставить, кого-то подлечить, а кого-то, увы, похоронить. Говорят, что настоящих друзей не бывает много. Мне повезло — у меня их много, и это одна из составляющих счастья.
Есть люди, которых так и называю — счастье. Вот Гия Данелия — счастье. И Гурам Мелива — счастье. И Нонна Мордюкова — счастье, и Софико Чиаурели, и Фрунзик Мкртчян, и Нани Брегвадзе, Андрей Миронов, Саша Абдулов, Георгий Вицин, Шура Ширвиндт, Зяма Гердт, Женя Евстигнеев, Валя Теличкина, Наташа Гундарева, Лена Камбурова, Настя Вертинская и дядя Миша Глузский, которому я показал все любимые уголки родного Тбилиси.
Потом получил из Москвы фото, где мы с ним в обнимку, с подписью: «Батоно Бубе от полбатона Миши». Невозможно перечислить всех, ушедших и живых. Хочу сделать авторскую программу, где расскажу о людях, которых любил.
И Ирина Кебадзе — счастье. Моя жена особенный человек, золото, ей равных нет. Столько лет выдерживать жизнь со мной — другая бы точно с ума сошла! Поначалу мы жили в двух малюсеньких комнатках в полуподвальном помещении с Ириными родителями, они замечательные актеры, театральные. Муся, моя прекрасная теща, очень любила перестановку в квартире делать. Ровно пять дней я был примерным мужем, то есть вечерами сиднем сидел дома.
На шестой решил проверочку устроить, хорошенько выпил с друзьями. Возвращаюсь, Муся открыла дверь, смутно ее вижу, такой пьяный был, ноги не держат, чуть не свалился — оперся на пианино. А я-то помню, что у нас оно в другой комнате стояло! Пробормотал: «Извините, ошибся» — и развернулся, чтобы уйти. Муся меня поймала. Оказывается, она пианино переставила. И что? Только посмеялись все вместе.
В другой раз прокололся: домой пришел ночью, опять выпивший и очень голодный, все уже спали. Увидел кастрюлю с мясным соусом, с пьяных глаз не пойму, почему на пол ее поставили. Взял, поужинал с удовольствием, лег спать. Проснулся от воя собаки, огромная овчарка у нас жила, — оказывается, я Короля без еды оставил. Домашние просто катались от хохота. Все мне прощали, так любили: они — меня, я — их.
И все же, если серьезно, думаю, я Иру не раз обижал: где-то гулял, в кабаке с друзьями сидел, пока она с детьми на руках домом занималась.
Что ж, каждый для чего-то рожден: я — точно для того, чтобы петь. А Ира, бедная, видимо, чтоб меня терпеть. Но все претензии — к покойному Джону Кеннеди. Дело в том, что мы с женой познакомились, оказавшись в одной сборной гастрольной бригаде в Будапеште. Она — балерина, заслуженная артистка Грузии, окончила Вагановское хореографическое училище, танцевала в Тбилисском театре оперы и балета. Вечером все собрались в отеле, выпивали, болтали. Вдруг слышим, на улице происходит нечто из ряда вон выходящее. Выбегаем — там паника, жуткие истерические крики, визг тормозов. Люди бросают машины посреди дороги, куда-то мчатся, орут, думали — военный переворот.
Оказывается, объявили, что убит Кеннеди. Смотрю: Ирина стоит — стройная, миниатюрная, с распахнутыми от страха глазами, вся дрожит. Я схватил ее, обнял, прижал к себе и... больше не отпустил.
Никто не может объяснить, как такое происходит. Просто видишь женщину и понимаешь — твоя. Говорят, что главное для любого мужчины суметь выбрать две вещи — дело жизни и спутницу жизни. Мне повезло угадать и то и другое. Скажу больше: в таких случаях нет самого понятия выбора. Помню, у девчонок в школе тетрадку отнял, анкеты они вели какие-то. Там вопрос был: «Что такое любовь?» Кто-то написал: «Любовь — это зубная боль в сердце». Я запомнил, потому что сам испытал: точнее мое чувство к отцу не определишь. Но можно еще и так трактовать: когда сильно зуб болит, бегом бежишь к стоматологу, не переминаешься с ноги на ногу — направо или налево, четко знаешь, мне — туда.
И в этом случае ты женщину и ее ребенка воспринимаешь как единое целое.
Не чувствуешь такого — не входи в их дом, если ты мужчина. Когда мы поженились, Ириной девочке Марине было лет восемь. Ни разу не ощущал ни малейшего отторжения от того, что она дочь другого мужчины. Тем более что ее родной отец Гурам Сагарадзе — замечательный человек, народный артист Грузии, игравший на сцене Тбилисского академического театра имени Шота Руставели, увы, недавно ушедший. Но Марина и для меня родная, обожаю ее.
Не представляете, как меня переклинило, когда она замуж выходила, не ожидал, что могу так дико ревновать.
Трудно описать отцовские чувства, когда дочь мужчину в дом приводит, многие меня поймут. Справился со временем. Мамука — хороший парень, известный журналист. Марина — актриса Театра имени Шота Руставели, снимается в кино, преподает в театральном вузе сценическое мастерство. Не могу сказать, кого люблю больше — ее или сына Коку. И это не для красного словца сказано, не терплю фальши — ни в чем. Брат с сестрой обожают друг друга. А получилось ли у меня быть им хорошим отцом, у них надо спросить.
Константин — художник, окончил Академию художеств, живет в Торонто. Каждый вечер звонит, часто приезжает, он заботливый и внимательный. Его дети Вахтанг и Иван уже взрослые мужички. Старший окончил английскую спецшколу, долго жил в Америке, любит музыку, работает диджеем, собирается переехать к отцу в Торонто.
Он — страшный максималист, рубит сплеча, потому плохо вписывается в современные реалии. Младшему — девятнадцать, хочет быть дипломатом, поступил в Тбилисский американский университет. Этот немногословный здоровяк — мужик основательный, с мощным внутренним стержнем. Думаю, со временем будет опекать старших — и Вахтанга, и Георгия — это мой первый внук, сын Мариночки.
С ним мы — неразлейвода. Георгий, как и его мама, всегда гордился тем, что он внук знаменитого деда. А с Кокой, к слову об этом, вышла смешная история. Когда он пошел в первый класс, учительница рассказывала всем и вся, что у нее учится сын известного артиста. Постоянно поднимала его с места и представляла: «Вот он — сын Вахтанга Кикабидзе». У Коки, видимо, комплекс развился, надоело настолько, что он однажды «отрекся» от популярных родителей: в школьном сочинении написал, что его отец погиб на фронте, а мама умерла с горя.
Георгий учился в колледже в Зальцбурге, затем в Международном университете Шиллера в Лондоне, в Канаде получил степень магистра по бизнес-администрированию, работает в Тбилиси в крупной нефтяной компании.
Ввел в нашу дружную семью прекрасную девушку. Ната — врач-стоматолог, подарила нам Александру — наше чудо. Рука не поднимается писать, что вроде по крови они — не мои, даже звучит абсурдно, ухо режет. Они — родные все, моя команда, сплоченная, крепкая, надежная. Отношения с капитаном дружеские, на равных, но без панибратства. О членах нашей команды могу продолжать только в превосходной степени, а это неприлично. То же, что себя нахваливать, так это понимаю.
Ирина всегда говорила, что у нормальных людей сначала — семья, потом друзья, потом Родина, у Бубы — в обратной последовательности.
Это правда, и так для меня естественно и логично. Ведь члены семьи — часть меня, разве правильно ставить свое «я» превыше всего? Друзья — это alter ego, мое другое «я». А Родина... Все родные и друзья, вместе взятые, и все, о ком написал выше: предки, родители, соседи, учителя, просто — земляки. И еще та жизнь тбилисского дворика, улицы, которую постарался показать как миниатюру всей моей любимой Грузии. Но Родина — еще плюс нечто, что выше всего и что нельзя пощупать, что словами объяснить не могу, но если нужно, отдам за это жизнь. Впитав каждую ноту многоголосия грузинского народа, я старался донести звучание жизни моей Родины до зрителей. Не мне судить, насколько у меня это получилось.
Но с огромной благодарностью и любовью вспоминаю всегда теплый радушный прием российских людей. Когда-то все мы жили в одной стране и не задумывались, кто какой национальности, — не по этому признаку выбирая друзей и близких, за одним столом пили и пели. Теперь мы — в разных странах, но прошиты связями, родством, дружбой, памятью.
Однако получив возможность выбора, не все и не всегда способны сохранить ясность ума, число взаимных обид растет — вот что ужасно. Если не послушать сердце, не подключить душу, можно свернуть на дорогу, где не работают ни божеские, ни человеческие законы. Это путь — в никуда! Такого нельзя допустить. Необходимо проделать нелегкую душевную работу, чтобы сохранять возможность разговаривать, если надо — заново этому учиться, собравшись за одним столом.
Я многое, наверное, сделал в жизни не так.
Но рад, что сам себе разрешаю войти в храм. Там тихо, нет суеты, потому хорошо размышлять. Так вот, думаю, что тому, кто нами сверху командует, лучше видно, как надо. А значит, все, что в жизни происходит, зачем-нибудь нужно, даже ошибки, скорби, потери. Рана, которую нес в себе с самого детства, стала частью моего счастья. Так лучше чувствуешь боль других людей, а значит — можешь больше им дать. Недавно ехал в Кахетию, настроение — на троечку, даже красивая горная дорога казалась тяжелой. В Телави (кто помнит, это родной город моего героя Мимино) остановились на минутку. Пожилой кахетинец заметил меня и жестом попросил опустить стекло автомобиля — так, как сделал бы любой, встретив на дороге старого друга.
Спросил:
— Как ты? Слышал, болел...
— Спасибо, батоно, ничего.
— Береги себя, генацвале, — и пошел дальше своей дорогой.
А я — своей. И зигзаги крутого горного серпантина уже давались легко: все же я не зря прожил свою жизнь. Я так думаю!
Подпишись на наш канал в Telegram