Высоцкий объяснил всем, кто я есть, и пригрозил, что больше со мной в кадр не войдет. А на меня нельзя орать, я к такому не привык.
У каждого актера есть заветный сундучок, где хранятся воспоминания, впечатления, эмоции, которые в нужный момент извлекаются на свет. Туда попадает и ржавый гвоздик, как у Плюшкина, и засушенный листок, и клочок бумаги с полустершимся словом «люблю». Для кого-то это рухлядь, а для художника бесценные сокровища. Ну не идет роль никак, а порылся в сундучке, откопал артефакт, и все сложилось, пошло. Природа актерская такова, что и самое личное, жуткое, горькое ты тоже можешь использовать для работы. Какой ценой тебе это дается — другой вопрос. Мой сундучок стал наполняться, когда мне исполнилось два года — в страшный для семьи день.
Обеденный стол в нашей саратовской квартире раздвинут.
Но гости сидят не за ним, а у стенки. На столе стоит гроб, в нем неподвижно лежит мой брат Славочка. Я не могу понять, почему он не шевелится, улучив момент, залезаю на стул, потом на стол, тереблю брата за нос: «Фавонька, фтавай!» Мама подхватывает меня на руки и уносит в другую комнату.
К моменту моего появления на свет папе исполнилось сорок два, маме — сорок. Они решились родить второго ребенка, когда врачи сдались: «Вашего Славу мы не спасем». Брат переболел полиомиелитом, у него отнимались руки и ноги. Он дожил лишь до семнадцати...
Характер у меня был непоседливый, мог набедокурить, но мама, Любовь Петровна, никогда не наказывала, она подходила к снимку брата, пристально в него вглядывалась, плечи ее начинали трястись.
И я чувствовал себя кровопийцей, думал: лучше бы она меня поколотила.
Папа, Алексей Александрович, работал главным ревизором Приволжской железной дороги. Ему по должности в любое время полагалось служебное купе. Узнав, что во МХАТе или БДТ премьера, отец тут же пользовался своей привилегией. Он надевал костюм-тройку и шляпу, мама наряжалась в красивое платье, и мы всей семьей мчались на новый спектакль — в Москву или Ленинград. Отец обожал театр, даже поставил и играл со своими коллегами «Платона Кречета».
Помню, в Большой театр тогда пускали детей только школьного возраста, а мне исполнилось всего шесть.
Но мама считала, что сыну пора посмотреть «Лебединое озеро», и купила школьную форму, в которой я утопал, подвернула рукава. Правда, фуражка с гербом все равно не держалась на ушах. Капельдинер заподозрила обман:
— Ребенку сюда нельзя.
— Это почему же? Он уже первоклассник, — не моргнув глазом соврала мама и уверенно протащила меня за руку в зал.
Еще родители все время меня чему-то учили: мама — вязать и вышивать, а папа — выжигать и выпиливать по дереву. Жили мы дружно, детство было счастливым и безоблачным.
Трудности начались, когда пошел в школу. Среди одноклассников я оказался белой вороной.
Поскольку жил с диагнозом «врожденный порок сердца», в школе меня освободили от физкультуры и труда. Ничто так не объединяет, как, к примеру, игра в баскетбол или сколачивание табурета, но я был всего этого лишен. По три месяца валялся в больницах, а иногда и по полгода проводил в детском сердечно-сосудистом санатории в подмосковной Малаховке. Учителя туда, конечно же, ходили, но они нас щадили, уроки длились по полчаса. Папа частенько наведывался ко мне из нашего родного Саратова. Беспокоясь не только о моем здоровье, но и о знаниях, советовал: «А ты почаще пиши нам письма и веди дневник».
Помню, как мы с ним ходили вокруг клумбы, папа зачитывал мое письмо: «Дорогие, мама и папа!» А теперь, Володенька, займемся разбором грамоты. Найди три ошибки, которые ты сделал».
И я мог потратить на это час, но находил. А дневники по совету папы веду всю жизнь.
Когда ребенком столько занимаются, не может быть плохого результата. Благодаря родителям постепенно наладились мои отношения с одноклассниками. Мама советовала: «Володенька, дружи с девочками, они дурному не научат в отличие от мальчишек-дураков», — и через какое-то время я знал все девчачьи секреты в классе. Папа был председателем родительского комитета школы, охотно помогал проводить концерты и утренники, аккомпанировал нашему хору на пианино, эти его культурные инициативы сблизили меня и с мальчишками.
В старших классах я серьезно увлекся историей, занимался в школе при истфаке Саратовского университета, наравне с первокурсниками участвовал во всесоюзной олимпиаде.
Мою работу о Степане Разине отметили дипломом, дорога на исторический факультет была открыта. Но незадолго до нового 1967 года случайно встретил дворового приятеля, хулиганистого парня Сережу Литовченко.
— Куда думаешь поступать? — спросил он.
— На истфак. А ты?
— А я в театральный.
Выяснилось, что с пятого класса он занимается в детском театре «Молодая гвардия» при Дворце пионеров, которым руководила выдающаяся женщина — Наталья Иосифовна Сухостав. Через ее руки и сердце прошли Олег Табаков, Галя Яцкина, звезда Малого театра Володя Богин, гениальный клоун Гена Ротман.
Так вот, мы с Сережей договорились, что тот возьмет меня на репетицию. Я пришел, посидел в зале и понял, что совершаю страшную ошибку. Но может, все еще можно исправить?
— Где ж ты раньше был? — огорчила меня Наталья Иосифовна. — Почему не пришел хотя бы классе в седьмом? А сейчас уже поздно.
Глаза мои заволокли слезы, я был чувствительным — в этом пошел в маму.
— Ну хорошо, — смягчилась Сухостав, — походи на репетиции, послушай, присмотрись.
До зимних каникул оставалась неделя, когда Наталья Иосифовна неожиданно позвонила моей маме, они были знакомы: «Слушай, Люба, тут на днях твой приходил, просился в студию.
Я сказала, что уже поздно. Но у меня один балбес, который играет Ивана-дурака, мороженого обожрался. Так что пусть Володя срочно бежит ко мне».
Сухостав иногда бывала такой псевдогрубой, образ дополняла неизменная папироска «Беломорканал» в уголке губ. Я тут же сорвался с места. Наталья Иосифовна взяла меня за руку и провела по мизансценам: тут присядешь на пенек, когда филин заухает, испугаешься... Премьера прошла на ура. Окрыленный, я стал готовиться к поступлению в Саратовское театральное училище.
Первый тур преодолел без проблем. А после второго не обнаружил себя в списках допущенных до дальнейших экзаменов. Взял себя в руки и решил сходить в приемную комиссию, выяснить почему. У дверей толпились взнервленные девочки и мальчики, стоял шум и рев.
Послушал их разговоры, понял, что мне здесь делать нечего, но обида разъедала душу.
Дождался, когда толпа отвергнутых разошлась, и направился к аудитории, где располагалась приемная комиссия. Педагоги, среди которых был и мой будущий мастер Дмитрий Александрович Лядов, курили, откинувшись на диванах и стульях. Преподаватели обалдели от кликушества провалившихся абитуриентов. Дым клубился, картина напоминала итог Куликовской битвы.
— Простите, — начал я, — моя фамилия Конкин, я не обнаружил себя в списках тех, кто прошел на третий тур. Стало быть, меня срезали?
— Ну да, — ответил кто-то, не вынимая папиросы изо рта.
— Я учусь в исторической школе при университете, туда дорога для меня открыта. Но хочу понять, действительно ли так уж бездарен. Если сейчас до конца во всем не разберусь, возможно, сделаю ошибку: приду к вам на будущий год или еще через год. Если вы меня снова прогоните, отправлюсь в Москву или Ленинград, буду там надоедать людям. Возьмите меня условно, я просто хочу понять, как из нормальных мальчиков и девочек получаются артисты. Две недели на это хватит.
Внутри трясся от ужаса, но был логичен и последователен, как юный Вертер. Комиссия очнулась, все погасили папиросы. Лядов произнес:
— Эта бледная спирохета меня поразила. Ладно, что ты там еще знаешь?
Прочитал стихи, сплясал «яблочко».
— Что ты нам споешь? — спросила аккомпаниаторша.
— «Подмосковные вечера».
И тут же забыл слова. Схватился за рояль, стал катить его на себя, вдруг все вспомнил и затянул дурным голосом: «Не слышны в саду...» Педагоги улыбались, они оценили, что выложился перед ними как в последний раз, и приняли меня на актерский курс условно, на полгода.
Первый семестр пролетел, третьего января был финальный показ, после которого четверых студентов отсеяли. Я забился в уголок, весь съежился. Рядом сидит Галя Авдонина, с которой мы играли в спектакле во Дворце пионеров, она уже получила свои четыре с плюсом по мастерству актера — высший балл для первокурсника.
Перед глазами маячили лишь ее коленки, поскольку Галя носила мини-юбку. Вдруг я расслышал свою фамилию.
— Вот Конкин, — говорил наш мастер Дмитрий Александрович Лядов, — замечательный мальчик, он доказал...
— Вообще, мы должны извиниться перед Володей, — прервал его педагог по сценической речи Михаил Петрович Штейнберг, — что не взяли его сразу. Но ошибки случаются. Поди разгляди индивидуальность, когда вас проходят перед глазами сотни, когда слышишь «Ворону и Лисицу» в тысячу первый раз. Так что, Володенька, прости нас.
От полноты чувств я взял и укусил Авдонину за коленку. Галка взвизгнула, а я на четыре года стал притчей во языцех. Если Лядов был недоволен тем, как репетируют его студенты, всегда приводил пример: «Вспомните, как взвизгнула Авдонина, когда ее укусил Конкин!
Мне нужна от вас именно такая непосредственная реакция».
Студенческие годы — время романов. Именно тогда я встретил главную любовь своей жизни — Аллу Выборнову, с которой мы прожили в счастливом браке почти сорок лет. Алла училась в педагогическом на инязе. Мы ходили в театры, слушали музыку (у меня была лучшая в Саратове коллекция записей от Rolling Stones до Led Zeppelin). Уединения не случалось, да я бы себе ничего лишнего и не позволил — наши родители были знакомы. Продержались мы так пару лет, ни на кого другого я не смотрел, все мысли были заняты Аллой. На четвертом курсе поженились, и Аллочка сразу же забеременела.
Посмотреть наши дипломные спектакли съезжались режиссеры со всей страны. Главный режиссер ленинградского театра «На Литейном» Яков Хамармер пригласил в труппу. Я собрал чемоданчик и помчался в Питер. Директриса театра, однофамилица Толстого, тут же охладила мой пыл:
— Общежития у нас нет.
— Знаю, буду жить у родственников.
— Зарплата шестьдесят рублей.
— Но у меня диплом с отличием.
— Тогда девяносто. И вообще: у нас сейчас закрытие сезона, потом гастроли, потом мы уйдем в отпуск, так что раньше октября не появляйся.
Вернулся домой как оплеванный, настроение на нуле. И тут раздается звонок из Харькова, мой сокурсник говорит: «Володь, мы тебя ждем, передаю трубку Валерию Витальевичу Петрову».
— «Я тоже тебя жду, приезжай», — раздается в телефоне голос главного режиссера Харьковского ТЮЗа, между прочим, коренного ленинградца.
Так я оказался в Харькове. Поскольку поселился в общаге, на семейном совете решили, что беременная Аллочка временно поживет у родителей. Да и обеспечивать семью я еще не мог, зарплата была маленькой. Но родители регулярно высылали переводы, мама считала: Володенька — артист, у него должен быть гардероб, три-четыре приличных костюма. Естественно, деньги улетали не в магазины одежды — каждый вечер в общежитии актеры собирались на посиделки, застолья после спектаклей.
Однажды вызывают меня в дирекцию: «Володя, пришла телеграмма со студии Довженко. Группа картины «Как закалялась сталь» приглашает тебя на пробы». Честно говоря, не поверил. Роман Островского, который так и не прочитал в школе, уже два раза экранизировали. Неужели решили снимать по нему фильм в третий раз? Бред какой-то, наверняка ребята меня разыгрывают. Тем не менее пошел покупать билет на самолет в Киев, директор театра отпустил на пару дней. Прохожу мимо компании наших артистов, а те спрашивают:
— Ну что, получил телеграммку?
— Так и знал, ребята, что это ваша работа. Чуть в Киев не улетел.
— При чем здесь Киев? Тебе телеграмма из Саратова. Ну-ка, пляши.
Я им и спел, и станцевал, разворачиваю телеграмму и читаю: «Володенька, поздравляем рождением мальчиков-близнецов. Целуем, мама, Алла». О том, как появились на свет наши мальчики, узнал позже. УЗИ тогда еще не было, и близнецов врачи не определили. Родился первый ребенок, акушеры говорят жене:
— Ну, вот и отмучилась. У тебя мальчик.
— Но мне еще что-то мешает.
— Что там тебе может мешать?
Хорошо, что не согнали жену со стола: когда через семь минут появился на свет второй сын, доктора обалдели.
Всю ночь праздновали рождение моих сыновей Ярослава и Святослава, а на следующее утро я полетел в Киев.
Не знал, что надо было дать на студию телеграмму, указать номер рейса, чтобы встретили. Добрался до места на троллейбусе, но на проходной меня тормознули: «На вас пропуск не заказан». Что делать? Покрутился-покрутился да и перелез через забор. Пошел по студийным коридорам в полной уверенности, что меня все-таки разыграли. Ну держитесь, негодяи, уж я вам отвечу: скажу, что меня позвали сниматься в десять картин, для этого хоть названия их увижу, заучу, пусть полопаются от зависти.
Иду и вдруг вижу на одной из дверей покосившуюся табличку «Как закалялась сталь». Господи боже, неужели не обманули? Стучу — не открывают, стучу сильнее — с тем же успехом. Начинаю ломиться, и тут мимо проходит человек с помятым лицом:
— Чего ты бьешься? Это ж мужской туалет, он на ремонте!
— Да что вы?
Здесь же табличка «Как закалялась сталь».
— Какие-то хулиганы ее от той двери оторвали и сюда перевесили. А все ломятся. Замков на вас не напасешься!
Со слесарем дядей Пашей мы потом подружились, он был хроническим алкоголиком, но со студии его не увольняли, потому что работал еще при самом Довженко — местная достопримечательность.
Я постучал в указанную им дверь. И там меня действительно ждали. Поинтересовался, как нашли. Оказалось, второй режиссер Олег Фиалко в поисках актеров ездил в Саратовское училище. После того как Алька Янковский снялся в фильме «Щит и меч» и в момент прославился, к нам зачастили с разных киностудий.
Фиалко увидел мою фотографию на стенде выпускников, снял ее и привез в Киев.
Волосы я тогда носил ниже плеч. Режиссер-постановщик Николай Мащенко окинул меня взглядом и заявил: «О! Это наш Лещинский!»
Для этой роли отводилось два съемочных дня. Сцена драки у реки, где мой герой прогуливается с Тоней Тумановой, а Корчагин сидит и читает «Овода». Павел должен был бить в воде меня и еще одного актера. Я был счастлив, понял, что берут. Уже пошел из кабинета, как вдруг слышу, Мащенко кричит: «Конкин, вернись!»
Просовываю голову в дверной проем, унылый: наверное, передумали — все из-за моей худобы, боятся, что Корчагин не попадет такому актеру в лицо. Но Мащенко говорит: «Не знаю, какой ты артист.
Прочитай стихотворение».
Терять было нечего. Я как выдал ему Маяковского!
«Это ж наш Цветаев! — восклицает Николай Павлович. — Кто сказал, что он Лещинский?! Ты, Олег? Убью! Это ж полный антипод Корчагину. Все, иди, ты утвержден».
Так я неожиданно отхватил одну из четырех главных ролей. Коля Бурляев играл Корчагина, Наташа Бондарчук — Тоню Туманову, Наташа Сайко — Риту Устинович, я — Цветаева. Но через три месяца ситуация на площадке полностью изменилась. Почему Мащенко отказался от Бурляева, говорить не стану. Это дело деликатное. Коля очень хороший артист, но экран порой как лакмусовая бумажка проявляет в актере совсем не те черты, что ожидал увидеть режиссер.
Коле тогда исполнилось двадцать семь лет, он был искушенным в кино: в детстве снимался у Тарковского, выходил на сцену с Мордвиновым — возможно, опыт не всегда способен сослужить артисту хорошую службу. В свои двадцать я был чистым листом, на котором можно было нарисовать все, что угодно.
Поскольку рядом, на соседнем поле, работала киногруппа из Польши, снимавшая картину «Потоп» по Сенкевичу, требовалось как можно быстрее отснять эпизод конной атаки — конницу надо было передать полякам. Рабочий материал нашей картины периодически отсматривал худсовет студии, куда в числе прочих входили Леонид Быков и Сергей Параджанов. С его мнением тогда все считались, поскольку именно Параджанов был причастен к возрождению украинского национального кино, снял «Тени забытых предков».
Мащенко показал худсовету конную атаку.
— Кто там у тебя мелькнул?
— поинтересовался Сергей Иосифович.
— Бурляев, наверное.
— С ним все ясно. Кто у тебя мелькнул на заднем плане?
— А, это молодой актер Конкин из Харькова. Он Цветаева играет.
— Что ты, Коля, дурака валяешь. Вот кто у тебя должен играть Корчагина.
Так мне досталась главная роль. Лично познакомиться с Параджановым не удалось, хотя шанс был. Он пригласил нас вместе с Олегом Фиалко в гости.
Когда пришли, в квартире сидел его совершенно обалдевший друг, приехавший из Еревана: «Знаете, полчаса назад Сергея арестовали».
Параджанов никогда не скрывал своей нетрадиционной сексуальной ориентации. Кстати, знавшие его близко друзья в это не верили, поскольку Сергей Иосифович был большим мастером эпатажа, что подтверждали мне и Николай Мащенко, и Леонид Быков. Но статья УК УССР, по которой его обвиняли — мужеложество, совершенное с применением физического насилия, угрозы или использования беспомощного состояния потерпевшего, — никакого отношения к нему точно не имела. Скорее всего, художника наказали за политические взгляды. После тюрьмы Параджанову запретили возвращаться в Киев. Так мы с ним никогда и не встретились.
Картине «Как закалялась сталь» я отдал год и восемь месяцев жизни. И это не высокие слова. Мащенко был верным последователем Игоря Савченко и Александра Довженко — режиссеров, славившихся невероятной жесткостью во время работы. На год и восемь месяцев пришлось забыть, что я Володя Конкин, что у меня есть семья, — полтора года практически не видел своих детей, только фотографии, которые присылала Алла. Мащенко не отпускал меня домой и не разрешал жене приезжать в Киев.
График съемок «Как закалялась сталь» был таким жестким, поскольку требовалось наверстать три месяца, практически переснять фильм сначала. Мащенко не делал скидок на то, что это моя первая роль в кино, он объяснял актерскую задачу два раза: первый и последний. Если ты что-то недопонял, беспощадно крыл матом. Вдаваться в подробности ему было некогда: то солнце уходит, то массовку надо отпускать.
Меня поливали ледяные дожди, я стоял по уши в грязи босиком. О чем могла идти речь, если в сценарии написано: «без подошвы»?
Сцены в последних сериях, когда Корчагин лежит слепой, прикованный к постели, давались особенно трудно. Настраивался на них, вызывая в памяти образ брата Славы. Осветительные приборы располагались почти у лица, выжигали глаза, но Мащенко требовал, чтобы они у меня были полностью открыты. Я умолял гримеров: «Придумайте что-нибудь, заклейте глаза, иначе ослепну по-настоящему!» Но они боялись режиссерского гнева.
А еще Мащенко запрещал меня кормить. И так-то был худосочным, но ему в кадре требовался горячечный блеск во взгляде, и если это получилось в картине, то исключительно потому, что я находился на грани голодного обморока.
Мащенко постоянно переписывал сценарий: приснится ему что-то ночью, вскакивает и сразу к письменному столу. Если в листе оповещений, который актерам раздавали вечером, написано: снимаем эпизод «К прикованному к постели Корчагину приходит Жухрай», это совсем не значило, что так оно и случится. Настраиваюсь, вхожу в нужное состояние, являюсь на студию подготовленным и слышу: «Николай Павлович передумал, снимаем тюрьму из первой серии». Меня тогда выручала хорошая память и молодость, которой море по колено.
Выдерживал все. А по вечерам мы с ребятами расслаблялись: кто-то приносил бутылку вина, но упиваться не имели права — в шесть утра ждут на площадке. Случались и увлечения, я ведь живой человек.
А тогда был еще и молодым, кровь играла. Но говорить об этом мне не стыдно, ничего серьезного ни с кем быть не могло. Ни одной женщине, кроме жены и мамы, я не признавался в любви. Мог это сделать по роли, а в жизни — нет.
Когда началось озвучание, меня наконец-то отпустили на несколько дней домой. Словами не передать чувства, которые испытал, взяв на руки сыновей, обняв жену. Вся семья собралась у тещи, мама затеяла пироги, хотела побаловать любимого сына домашней едой. На кухне открыли форточку, и меня тут же просквозило. Слег с жесточайшим воспалением легких. Во время съемок ходил босиком по снегу, превращался в сосульку — и ничего, ни одна холера меня не брала. Спасал постоянный стресс. А тут расслабился и сразу же заболел. Но лечился недолго, работа стоять не могла.
По большому счету благодарен Мащенко: снявшись в роли Корчагина, которая произвела впечатление на зрителей, я оказался на олимпе сразу же, мне не пришлось туда карабкаться, сбивая коленки.
«Как закалялась сталь» я увидел уже в Саратове в доме тещи.
Попросил родных смотреть в другой комнате, благо в квартире стояло два телевизора. Когда последняя серия закончилась, меня колотило, был в истерическом состоянии, не мог пошевельнуться. Вдруг раздается звонок в дверь. Теща кричит: «Володя, родители пришли!» Вышел в коридор и застыл: ведь рассказывал в картине про нашу семейную трагедию, сыграл смертельную болезнь, которая унесла Славу. Поднял взгляд на маму и увидел, как ее глаза наполняются слезами.
Она притянула к себе мое лицо, поцеловала и произнесла: «Спасибо, сыночек». И папа добавил: «Спасибо». А потом мы все обнялись и разрыдались. Слова родителей стали высшей оценкой моей работы.
За эту роль я получил премию Ленинского комсомола. В «Как закалялась сталь» герои прокладывали узкоколейку, тема оказалась крайне актуальной — ведь страна приступала к строительству БАМа. Позже мне приходили письма с Дальнего Востока, где люди писали: уехал по комсомольской путевке на БАМ, когда посмотрел ваш фильм. Меня избрали делегатом XVII съезда комсомола, толкал пламенную речь перед генсеком Брежневым и даже целовался с ним в кулисах. Тот первый партийный поцелуй никогда не забуду, позже целовался и с главным коммунистом ГДР Эрихом Хонеккером, и с Фиделем Кастро.
Друзья, слушая мой рассказ о встрече с самим Брежневым, недоумевали: «Что ж ты не сказал, что у тебя нет квартиры?» А я тогда забыл обо всем на свете, так был счастлив. Какая квартира? О чем вы?
После премьеры Юрий Завадский позвал в труппу Театра имени Моссовета. Приехал в Харьков забирать трудовую книжку. Местное отделение общества «Знание» попросило меня выступить перед студентами. Был ошарашен: за это предложили баснословную по тем временам сумму — сто рублей. Оказывается, на мой творческий вечер продавали билеты. Зал был полон, восторженные глаза девчонок до сих пор сияют в сердце.
Рассказал им о себе, о съемках, ответил на вопросы и закончил словами: «Спасибо за внимание. Мне пора, а то опоздаю на поезд в Москву».
Девчонки как ломанулись на сцену с визгами! В кулисах висела пожарная лестница, я бросился к ней, стал карабкаться вверх, словно обезьяна. Думал — сбегу, но не тут-то было. Поклонницы ухватили за джинсы, повисли и буквально стянули с меня штаны. Спасли устроители мероприятия, призвавшие на помощь несколько мужчин поздоровее. Меня отбили и сопроводили на вокзал, посадили в вагон. С тех пор когда встречался со зрителями, всегда ставил условие: нужна охрана.
Несмотря на бешеную популярность, звездной болезнью я не заболел. Некогда было, много снимался. Никакой необходимости работать Аллоньке не было. В двадцать пять лет я уже ездил на черной «Волге». Слава богу, мне досталась мудрая женщина, она полностью посвятила себя семье. Естественно, когда я шел в труппу «Моссовета», поставил условие, чтобы помогли перевезти семью в Москву.
Помню, как во двор дома на Манежной, где я остановился у родственников, въехал голубой «ситроен» Галины Улановой — жены Завадского, как водитель распахнул передо мной дверцу и повез знакомиться с Юрием Александровичем. «Квартира? Получите через две недели. Завтра же начнем репетировать роль Раскольникова», — пообещал Завадский.
В спектакле «Петербургские сновидения» роль Родиона Романовича играл Гена Бортников, Сонечку Мармеладову — Ия Саввина. Когда Завадский посмотрел «Как закалялась сталь», тут же загорелся и решил обновить состав, заменить возрастных актеров на меня и Валю Кареву. Правда, ни одного из своих обещаний Юрий Александрович не выполнил, он тогда улетел на три месяца в Америку преподавать.
Я остался его ждать. Не могу сказать, что подружился с корифеями Театра Моссовета, но многие из них, к примеру Фаина Георгиевна Раневская, относились ко мне благосклонно. Я рос в компании родительских друзей, умел с ними общаться, мне всегда было интересно с людьми взрослыми. Вместо «Петербургских сновидений» ввелся в спектакль «Шторм», где играла вся труппа. Забавно было наблюдать, как на репетициях корифеи сидят в костюмах с орденами, а потом переодеваются и превращаются в сатирических персонажей Билль-Белоцерковского.
Знакомство с Любовью Петровной Орловой было очень комичным. Звезда сыграла близорукость, подошла ко мне вплотную и стала в упор разглядывать, а я взял и чмокнул ее в щечку. С этого началась наша взаимная симпатия. Но дружить с Любовью Петровной было невозможно, в каждом молодом актере, даже мужского пола, она видела своего конкурента.
Когда я узнал, что администрация театра провернула интригу и квартира, которую ЦК комсомола выбил для меня, ушла другому, хлопнул дверью.
И так был на нервах: мальчишки постоянно болели, Аллочка измучилась без меня в Саратове. Еле сдержался, чтобы не пойти и элементарно не дать директору театра в рыло. Слава богу, что не сделал, это пагубный путь. Зато хорошо усвоил, что такое театральное закулисье: все время кто-то против кого-то дружит. Везде одно и то же, знаю из личного опыта, поскольку довелось работать в одиннадцати театрах. Правда, о том, что против меня плетется интрига, узнавал в последнюю очередь. Сам же был вне интриг, не ставил себе цель: вот этого сожру, этому выгрызу кадык, а тому откушу ногу и, наконец, стану ведущим актером труппы.
Никогда не тратил ни сил, ни времени на зависть, поэтому, наверное, у меня все всегда было и есть.
По гроб жизни буду благодарен лишь главному режиссеру Театра имени Ермоловой Влади*миру Андрееву. Пригласив меня в труппу, он сдержал все свои обещания: и с квартирой в Москве помог, и интересные роли дал. Но я забегаю далеко вперед.
В ноябрьском номере журнала «Советский экран» за 1972 год вышла обложка со мной в роли Корчагина, она попалась на глаза Михалкову-Кончаловскому. Андрон тогда готовился к съемкам «Романса о влюбленных», искал исполнителя главной роли и тут же отправил в Киев своего ассистента по актерам — знаменитую Галину Бабичеву.
Она славилась тем, что могла вырвать для фильма любого артиста из самых сложных обстоятельств личной или творческой жизни. Галя привезла сценарий Евгения Григорьева, который мне страшно не понравился, показался эдакой песней акына. Молодые люди так не живут, не говорят белым стихом. Сниматься в очередных «Кубанских казаках» не хотелось, к тому же в герое я обнаружил немало черт, сходных с Корчагиным, отчего стало совсем уж тошно.
Но надо знать Андрона — он уперся, для себя уже решил, что Сергея Никитина буду играть я. И начались звонки с «Мосфильма» в Киев: «Володя, это будет современный Корчагин, такой герой нужен молодежи, в картине много музыки, соглашайся». Галя Бабичева обхаживала Мащенко:
— Николай Павлович, отпустите Конкина.
— Об этом не может быть и речи!
Я его к Лене Быкову не отпустил, хотя тот снимал «В бой идут одни «старики» под одной с нами крышей и Володе нравилась роль Кузнечика. Мы по графику работаем ежедневно, Конкин торчит в каждом кадре.
Но Галя все же уговорила режиссера отпустить меня в Москву на кинопробы. С Андроном мы задружились, я остановился у него на даче на Николиной Горе. Там обнаружилась целая коллекция подлинных дисков самой модной рок-музыки, на любви к року и русской литературе мы и сошлись.
Галя в очередной раз дозвонилась Мащенко: «Андрон так любит ваше творчество, мечтает познакомиться лично!» Спела такую песню, что Николай Павлович растаял и принял Кончаловского.
Андрон приехал, два дня они сидели в монтажной, Мащенко показывал ему куски из «Как закалялась сталь». Переговоры шли словно в Женеве, за закрытыми дверями, группа видела только, что в монтажную вносят и выносят бутылки. Мащенко был большим мастером по части выпивки, не разделить с ним застолье было невозможно. Через два дня полумертвый Андрон уехал в Москву и тут же улегся в больницу с открывшейся язвой. Но люди посвященные знали, что пролонгации съемок «Романса о влюбленных», сдвига всех графиков (а это натура летняя в Москве, натура зимняя где-то на Севере) он добился отнюдь не из-за тяжелой болезни, а потому что ждал актера. И закрывали на это глаза. У Андрона было привилегированное положение на «Мосфильме».
Закончив сниматься в «Как закалялась сталь», я объелся кино, был настолько вымотан, что просто сломался. Наступила полная апатия, мне требовалась пауза. А ее-то как раз Андрон дать не мог. Послезавтра надо сниматься, а сегодня я приехал на студию и заявил: «Не могу, нет сил». Часа три он меня уговаривал, но я стоял как скала. Думаю, Андрон воспринял мой отказ как предательство. Я знал его очаровательным, обаятельным, ироничным скептиком, а тут вижу: у Кончаловского челюсти сжались, желваки на щеках играют. «Ну хорошо, — кинул Андрон, прощаясь, — сыграй хотя бы младшего брата!»
И я сыграл в сцене проводов главного героя (на эту роль взяли Евгения Киндинова) в армию. Снимали в Трубниковском переулке, во дворе-колодце, куда свет едва проникал. Там в полуподвале с запыленными окнами находился приемный пункт стеклотары.
Когда проявили пленку, оказалось, что все наши осветительные приборы и аппаратура отражаются в стеклах. Ужас! Операторский брак! О пересъемке не может быть и речи, сцена сложная, с огромным числом участников, да и снимали на дефицитный «Кодак». Но Андрон вышел из положения: «Плевать на это! Будем так делать и дальше». И группа появилась в кадре, стала полноправным участником картины: Смоктуновский-Трубач подходил к звукооператору, брал микрофон, что-то говорил. Чрезмерный пафос куда-то ушел, актеры сошли с котурнов, зазвенели как ручейки. Так брак пленки решил художественный образ всего фильма. Что ничуть не умаляет заслуг Кончаловского, для меня он один из самых талантливых, интересных, ни на кого не похожих отечественных режиссеров.
На картине мы подружились с Сашей Градским.
Он уникальный рок-музыкант, а я фанат рок-музыки, оба носили волосы до плеч. Саша жил в крошечной квартирке у своей бабушки на Мосфильмовской, рассказывал мне, что детство у него было очень непростое. Внешне Сашка — кактус, постоянно выпускает колючки, а внутри нежный. Если мне бывало хреново, ехал к Градскому, он умел утешить. По сей день его очень ценю и люблю.
И вообще призываю с большой осторожностью относиться к первому впечатлению о человеке, оно может оказаться неверным. Так для меня однажды открылся с неожиданной стороны Женя Моргунов. После «Как закалялась сталь» меня бесконечно приглашали участвовать в концертах, где мы порой и сталкивались.
Иду как-то в гостинице мимо ресторана, туда ломится Моргунов, но ему не открывают. Тогда он кричит на весь вестибюль: «Здесь, между прочим, Корчагин хочет шампанское взять!» Его тут же пустили. Так началось наше знакомство. А дальше жизнь сводила на творческих встречах не раз. Женя был человеком хамоватым, любил злые розыгрыши. Если ты попадал с ним в поезде в одно купе, лучше было ночевать в коридоре: все было забито мешками с картошкой, капустой, всем, чем только можно было поживиться в краях, где мы выступали. Моргунов был мне крайне несимпатичен. И вот в конце его жизни мы снова оказались на одной сцене. Женя страдал диабетом, нога была забинтована и не влезала в ботинок, он еле поднялся на сцену. И вдруг произнес: «Сейчас я порадую Шарапова». Подошел к роялю и заиграл... «Лунную сонату». Когда увидел, как эти пальцы-сардельки извлекают божественные звуки, накрыла просто волна любви.
Какое счастье, что я ни разу ему не надерзил, не уколол, не повел себя таким же мерзким образом, как порой позволял себе он. Человек для меня открылся совершенно по-другому. И это здорово!
Поскольку я никогда не был заряжен на злые дела, жизнь часто шла мне навстречу. Узнав, что ухожу из Театра имени Моссовета, дирекция Киностудии Довженко тут же зачислила меня в штат. Наконец-то предоставили пусть скромную, но двухкомнатную квартиру, куда я сразу же перевез из Саратова Аллочку с мальчишками. «В течение года получите трехкомнатную», — пообещал директор студии, но за пять лет своего обещания так и не выполнил. Но может, оно и к лучшему, не то осел бы в Киеве навсегда.
Кинематографическое закулисье мало чем отличалось от театрального.
Нас тут же попытались столкнуть лбами с «западенским колокольчиком», потрясающим актером Иваном Миколайчуком. Госкино утвердило меня на главную роль в картину «Марина» по рассказам Лавренева. Должен был играть царского подпоручика Извольского. Оказывается, ранее режиссер Борис Ивченко пообещал эту роль своему другу Миколайчуку, хотя в сценарии есть фраза, которую произносил Константин Степанков, игравший революционера Афанасия: «Верь в революцию, мальчишка! Она плохому не научит». Тридцатидвухлетний Иван на мальчишку не тянул, и уж тем более не была похожа на юную революционерку его партнерша, распустившаяся восточная чинара Земфира Цахилова. В итоге со мной снималась Ира Шевчук, а для Миколайчука Боря придумал эпизодическую роль однорукого дирижера.
Я тогда подружился с Бориславом Брондуковым.
Семнадцатого октября — в день рождения моей мамы — к счастью, объявили выходной. Я предложил:
— Ребята, давайте где-нибудь вина хорошего выпьем.
— Самое лучшее на базаре, — отозвался опытный Брондуков.
Сидели втроем — Борислав, Иван и я, вино нам наливали прямо из мехов. Сначала пили за здоровье моей мамы, потом мамы Миколайчука, потом дошло до пап. После четвертого стакана у Брондукова вырвалось:
— Ребята, я так рад, что вы не стали врагами.
— А почему мы должны быть врагами?
Пришлось Брондукову рассказать правду. Оказывается, за нашими спинами шушукались. Ивану сочувствовали: пришел Конкин, теперь Миколайчука снимать перестанут. И добавляли: он так ненавидит Конкина. Но столкнуть нас не удалось, мы не завидовали друг другу.
То, что сегодня мы называем словом «Майдан», еще в советские времена тлело в тех краях как торфяник. Мы сидели в компании, говорили тосты, но после третьей рюмки начиналось: «Что ты, москаль, можешь про нас понимать?» Могли рассказать нелицеприятный анекдот про русских, я отвечал не менее саркастичным анекдотом про хохлов. Но до драки, что называется, дело не доходило. Уверен, что деревенский парень с Карпатских гор Ваня Миколайчук, будь он сегодня жив, никогда не встал бы на сторону тех, кто стреляет в соотечественников из-за того, что те говорят на русском языке.
На Киностудии Довженко ко мне был очень расположен Леонид Федорович Быков.
Иногда я приезжал туда со своими мальчишками, Святославу и Ярославу исполнилось по четыре года. Быков любил играть с ними в прятки, бегал наперегонки, дурачился.
Я снимался в трех картинах, когда Быков предложил почитать новый сценарий «Аты-баты, шли солдаты...», сказал: «Любая роль твоя». Читали мы обычно вместе с Аллочкой. Никогда не забуду, как в час ночи перевернули последнюю страницу. Оба были в восторге, меня так распирало, что бросился звонить Быкову. Телефона в нашей квартире не было, но соседка-старушка, обожавшая моего Корчагина, предложила: «Приходите звонить в любое время, я ложусь поздно».
И вот поднял я Быкова с постели среди ночи:
— Леонид Федорович, Игорь Суслин — моя роль! Я сыграю парнишку, вчерашнего десятиклассника, и этим скажу спасибо своему отцу-фронтовику.
— Раз понравилось, жду завтра в одиннадцать на студии.
Пробы были формальными, меня утвердили сразу. А вот Святкина Быков обыскался. Через несколько дней нам выезжать на натуру, а исполнителя еще нет.
— Леонид Федорович, зачем вы мучаетесь? Святкина должны сыграть вы. Это всем очевидно.
— Да староват я как-то для него, — сомневается Быков, а самому роль явно нравится.
В итоге общими усилиями мы его уговорили.
Правда, писатель Борис Васильев был этим поворотом возмущен: в его сценарии Суслин и Святкин ровесники. Хотел снять свою фамилию с титров, еле упросили этого не делать.
Съемки начались с финального эпизода танковой атаки. Сегодня такие сцены можно роскошно сделать с помощью компьютерной графики, а тогда все происходило по-настоящему. Мало того, я работал без дублера. Фашистский танк давит моего героя, кружит, из-под гусениц вылетает пережеванное противотанковое ружье, полушубок, танк катится дальше.
Сцену снимали тремя камерами, поле горело и дымилось. Основная камера, за которой сидел Быков, находилась у меня за спиной.
В окопе, где стоял мой герой, вырыли дополнительную ямку, куда я должен был скрыться. Для каждого танка есть «мертвая зона», попадая в которую, водитель перестает видеть, что творится прямо перед машиной. Чтобы я понял, когда время проваливаться в ямку, техники поставили красные флажки: едва танк к ним приближался, надо было срочно ложиться.
«Мотор, камера!» Все пришло в движение. Я видел, как танк пересек линию с красными флажками, но пошевелиться не смог. Чувства страха не было, но и ступор у меня не проходил. Стою, смотрю на приближающийся танк, словно кролик на удава. И тогда Быков спас мне жизнь. Он первым сообразил, что со мной беда, и толкнул в спину мальчика — ассистента оператора, который сидел на трансфокаторе. Если бы тот обернулся к режиссеру, стал спрашивать, в чем дело, меня бы точно раздавило.
Но парень оказался сообразительным — в каком-то невероятном прыжке бросился ко мне, успел толкнуть ногой в спину и сбить с ног буквально в последний момент. Еще не долетел до дна ямы, как танк закружил надо мной, ружье излупасило так, что не осталось живого места. Я ничего не слышал и ничего не понимал. Когда откопали, гимнастерка была изодрана в клочья, где нарисованная кровь, а где хлещет моя — в первую минуту понять было невозможно. Остальное потом рассказали в лицах.
— Володя! Володя! Что с тобой? Скажи хоть слово! — ощупывает меня Быков.
— Наверное, это как на войне, — ответил я и хлопнулся в обморок.
Очнулся в карете «скорой помощи». К носу поднесли нашатырь, раздели и измазали йодом.
К счастью, серьезных травм удалось избежать. Съемки остановили на два дня. Я лежал в номере, ребята-актеры, игравшие бойцов нашего взвода, дневали и ночевали у моей постели. Поскольку удобства находились в конце коридора, они поднимали меня, перебинтованного, и под белы руки водили в туалет. А когда стал лучше себя чувствовать, появилась гитара, бутылочка водки, мы что-то пели, читали стихи. Вот это была дружба — настоящая, мужская! Когда картина вышла на экран, мы не могли спокойно пройти по улице, поклонницы буквально кидались на шею.
Я снялся в сорока девяти фильмах, помню каждый. Но, конечно, не обойтись без рассказа о «Место встречи изменить нельзя». Нет такого телеканала, который его не показывал.
Роль Шарапова принесла мне, без преувеличения, бешеную популярность. А ведь я чуть не ушел с картины.
Съемки начались со сцены в бильярдной. Меня поставили в отдалении, потому что усы не успели отрасти. Их пришлось сбрить по просьбе — будете смеяться — ЦК комсомола, чтобы Брежнев узнал актера на съезде. Первый съемочный день выпал на десятое мая, день рождения жены Влади*мира Высоцкого Влади* — Марины Влади*мировны Поляковой. Она в тот момент была в Одессе, но через пару дней летела в Москву, а потом в Париж. Подъехала и моя Аллонька. Помню, Говорухин скомандовал начинать. И две женщины, влюбленные каждая в своего Володю, встали за спиной оператора Леонида Бурлаки, обнялись, прижались голова к голове и так и стояли. Марина не спускала глаз со своего Володи, моя Аллонька — с меня.
Я был так счастлив!
Бильярдную требовалось отщелкать за пять дней. Мы работали в реальном интерьере и, конечно, мешали профессиональным игрокам, которые делали там большие деньги. В первый раз я увидел, как Высоцкий сорвался. Это были посетители, которые подошли к Володе с добрыми словами. А ему показалось, что с ним разговаривают панибратским тоном. Крыл почитателей Влади*мир Семенович трехэтажным матом.
Потом настала и моя очередь. Когда снимали эпизод в отделе по борьбе с бандитизмом, я допустил какую-то оговорку. Бывает такое, мы ведь не роботы. И это кино: всегда можно снять еще один дубль. И вдруг ни с того ни с сего — десятиэтажный мат. Высоцкий объяснил всем, кто я есть, пригрозил, что он сейчас уедет и больше со мной в кадр не войдет.
А на меня нельзя орать, я к такому не привык, ни мама, ни папа никогда такого себе не позволяли. Честно признаюсь, чуть не расплакался, был совершенно выбит из колеи.
Объявили перерыв, кое-как пришел в себя. Съемки продолжились. Я стоял у стола, повернувшись спиной к группе. Слышу стук каблуков — все ближе и ближе. А сапоги на каблуках пошили одному Высоцкому — из-за маленького роста. Он подошел ко мне, толкнул плечиком и двинулся дальше. Я понял, что таким образом он извинился, и мне полегчало. За полтора года съемок не слышал, чтобы Высоцкий попросил у кого-то прощения, когда бывал резок и груб. Знал он эти слова или нет?
Я человек ранимый, но решил: нужно это качество в себе отключить, иначе не доживу до конца картины. Однако как не реагировать, если мы с Высоцким постоянно в кадре, неразлучны будто муж и жена?
Да еще Слава Говорухин порой делает вид, что засыпает, демонстрируя всем, насколько ему скучно.
Однажды ситуация все же достала, уже собрал чемодан. Но тут на съемки приехал Витюша Павлов. Это он меня остановил, стал читать сценарий, да так смешно, что я хохотал как на концерте Аркадия Райкина, во весь голос. Витя выбил из меня накопившийся стресс.
Приехал он на съемки пролога, где наши герои, Шарапов и Левченко, шли за линию фронта брать немецкого языка. В этой роли снимался сын Марины Влади* Пьер Оссейн. Петя замечательный парень, талантливый гитарист, прекрасно говорит по-русски.
По сюжету немцы обнаружили рейд советских разведчиков. Мы с Витей по очереди тащили на себе связанного Петьку с кляпом во рту. Нужно было добежать до болота, сесть в лодку. Как только отчалили от берега, начались подводные взрывы. Пиротехники перестарались, наша лодка, которая и так дышала на ладан, тут же продырявилась и стала тонуть. Мы с Витюхой подхватили несчастного мальчика, связанного по рукам и ногам, попытались спастись. А дно илистое, нас начало засасывать, еле выбрались на берег. Как не утопили тогда Петю, один бог знает.
На берегу съемочная группа ликовала от восторга: гениально играют! А мы тонули по-настоящему. В окончательном монтаже этот эпизод улетел в корзину, несмотря на то, что нравился Говорухину. Но Слава умница, он решил сохранить интригу, не раскрывать, что герои знакомы, до того момента, как Шарапов и Левченко встретятся в банде.
Когда мы с Павловым скинули насквозь промокшую форму, я увидел, что у Вити вся спина в темных кругах от банок.
Оказалось, ради съемок у Говорухина он не долечил воспаление легких, буквально с постели приехал в Одессу. У меня в номере завалялась бутылка «Бехеровки». Чтобы не заболеть, мы ее распили. Есть фото: Витюша, обнаженный до пояса, стоит с бутылкой в позе горниста. Смотрю на эту фотографию и вздыхаю: как же рано он ушел…
Эпизоды с карманником Костей Кирпичом снимали в разных городах. Милицейский кабинет, куда Жеглов и Шарапов приводят Кирпича, был выстроен на Одесской киностудии, сцену в трамвае доснимали позже в Москве.
Когда Стасик Садальский прилетел в Одессу, стояла неимоверная жара. Но с самолета он сразу попал в кадр. Вроде бы все отрепетировали, но едва начали съемку, Садальский оговорился. Высоцкий снова впал в ярость, орал и материл его так, что двухметровый парень от расстройства забыл текст. Я подошел к Садальскому, шепнул: «Стасик, попроси перерыв на полчаса». Он послушался.
Тут требуется маленькое отступление. Когда Высоцкий грубо отшил бильярдистов, они переметнулись ко мне — Корчагину. Профессиональные игроки лишь прикидывались шаромыгами, носили потертые штаны и засаленные пиджачки. На самом деле эти богатейшие люди парковали свои «форды» в отдалении от бильярдной. Так вот, мы подружились. И каждое утро на студию въезжал автомобиль, который доставлял их дары — огурчики- помидорчики, соления, жареную барабульку, которая еще утром плавала в Черном море, и неизменную бутылку шампанского.
Мой персональный дастархан всегда был накрыт на площадке за каретным сараем. Туда я и привел чуть не плачущего Садальского. Откупорил шампанское, разлил по стаканам.
— Стасик, прими, тебе это необходимо.
— Может, не надо?
— Давай, не спорь!
Потом выпили по второму.
— Отпустило? Не обращай внимания на Высоцкого, текст ты знаешь, гни свою линию.
Выпили еще по половинке и пошли сниматься. Садальский взбодрился, на репетиции все прошло нормально, текст вспомнил.
Врубили осветительные приборы, от жары Стаса немножечко развезло: «Коселек-коселек, какой коселек?» Высоцкий тут же отреагировал, передразнил его. В итоге этот дубль и вошел в картину. Так шепелявость стала фирменной чертой Кирпича.
Слышал потом и читал в интервью авторов сценария «Места встречи...» братьев Вайнеров, да и самого Говорухина: они не хотели, чтобы я играл Шарапова. Говорухин вроде бы склонялся к кандидатуре Николая Губенко, Высоцкий настаивал, чтобы играл его приятель Иван Бортник. Ничего не имею против этих актеров, но с ними никакого противостояния двух миров — интеллигентного Шарапова и выросшего в подворотне Жеглова — не получилось бы. Почему фильм не утратил актуальности сегодня?
Да потому что в правоохранительных органах засилье жегловщины, закон — кистень. Когда слышишь сегодня об очередном милицейском беспределе, дрожь берет.
Да и не было бы без меня никакого фильма: мою кандидатуру одобрили тогдашний председатель Гостелерадио Сергей Георгиевич Лапин и главный редактор творческого объединения «Экран» Борис Хесин. Эти могущественные люди испытывали ко мне симпатию после выхода «Как закалялась сталь». Я к тому времени уже был награжден премией Ленинского комсомола, получил международные призы, а Говорухин был обычным режиссером, каких много. У него в квартире даже телефона не было. Когда он каждые две недели отправлялся в Москву показывать отснятый им материал, частенько брал меня с собой, верно рассчитав: начальники увидят любимого Конкина и не заставят что-то переснимать.
Высоцкий категорически не хотел надевать милицейскую форму, у него был зуб на органы.
А наши консультанты генералы МВД на этом настаивали.
— Володя, будем снимать милицейский бал, надень форму, — просил Говорухин.
— Ни за что!
Так этого и не сделал, хотя орден Красной Звезды носил с удовольствием. Тогда Говорухин, чтобы успокоить генералов, придумал сцену, где Жеглов меряет форму перед зеркалом и говорит Шарапову: жаль, надеть не придется, это для меня вроде домашней пижамы.
А когда Высоцкий садится за пианино в синем кителе и поет «Лиловый негр вам подавал манто...» — это была его личная придумка. Правда, инструмент в декорацию попросил поставить я: «Слава, посмотри на мои руки. Видишь, пальцы тонкие. Поставь в комнату Шарапова пианино». И фортепиано потом «выстрелило».
Кому-то кажется, что Высоцкий меня переиграл. Никогда с этим не соглашусь. Высоцкий сыграл эту роль, как говорится, «на своей жизненной коде» — то есть во многом проявил там самого себя. Обещал Говорухину не браться за другие проекты, на время съемок отказаться от концертов, но обманул, параллельно стал работать у Швейцера в «Маленьких трагедиях». Иногда мы ждали его неделями.
Думал бы о Высоцком гораздо хуже, если б однажды он не признался: «Я под забором бы околел, не встреться мне Марина».
Господь, наверное, бросил эту удивительную женщину в объятия Влади*мира Семеновича, и она полюбила его таким, какой есть. Марина Влади* продлила его жизнь минимум лет на десять, он уже тогда жил с диагнозом «цирроз печени». Кстати, при мне никогда не пил. Я бывал у Высоцкого в гостях на Малой Грузинской, он надевал на меня наушники, ставил записи новых песен, приносил бутылку сухого, но сам к ней не прикасался, уходил в кабинет, над чем-то работал.
Многое в Володе мне не нравилось, многое раздражало, смущала безапелляционность Высоцкого, но я тоже не мог его не любить. Тогда и понятия не имел, что его взрывной характер, грубость на площадке —последствия ломки. Сейчас об этом известно всем.
Сын Никита развил эту тему в фильме «Высоцкий. Спасибо, что живой», где выступил автором сценария. На мой взгляд, если бы Никита по-настоящему любил отца, он не стал бы афишировать его наркозависимость. И не подумывал бы выпустить водку имени Высоцкого. Не такую память о Влади*мире Семеновиче надо оставлять.
Никите хочу напомнить: твой отец гений. Можно быть каким угодно потрясающим артистом и всеми признанным, пока жив. Но ты ушел, и тебя сразу забыли. А вот Высоцкого не забывали и никогда не забудут. Странно, что на концерты памяти отца Никита приглашает кого угодно (о Высоцком теперь вспоминает Безруков, что он вообще может о нем знать?), только не Марину Влади*мировну. Последнее время не зовут даже Ваню Бортника. Все изменилось.
А наш фильм продолжает жить, меня спрашивают о нем на творческих встречах, продолжают приходить письма благодарных зрителей. Братья Вайнеры пеной исходили, когда Хесин заставил Говорухина переписать финал и оставить Варю Синичкину, девушку Шарапова, в живых. А я считаю, что это правильно. Нельзя лишать людей надежды на счастье. Пусть им живется с уверенностью, что какой-то Шарапов отстоит их права, поможет, протянет руку в сложной ситуации. С верой в то, что любовь торжествует: ведь благородные герои, у которых еще нет своих детей, усыновили сироту. Искусство должно уводить от помойки жизни, приближать к идеалу завтрашнего дня, быть Доктором Айболитом.
Были у меня картины, работа над которыми дарила лишь положительные эмоции. И это в первую очередь «Отцы и дети».
Сценарий по роману Тургенева написал Женя Григорьев в соавторстве с Оскаром Никичем. Женю я полюбил еще со времен «Романса о влюбленных». Роман Тургенева он превратил в сценарий очень деликатно, перенеся его почти строчка в строчку.
Прочитал и поехал в Минск с единственной мыслью: сниматься соглашусь только в роли Базарова, хватит с меня этих мальчиков. На «Беларусьфильме» встречал коренастый мужчина в джинсовой кепке — режиссер Вячеслав Никифоров не снимал головного убора, потому что начал лысеть.
— Согласен только на Базарова, — заявил я с порога.
— А я хотел предложить Кирсанова...
— Нет, нет и нет!
— Володя, но кроме тебя Кирсанова никто не сыграет. Посмотри в зеркало: тебе тридцать два, а выглядишь на восемнадцать. У меня весь кабинет завален фотографиями студентов из театральных институтов. Но разве они сыграют так талантливо, как ты?
Уговоры продолжались целый день, ассистентки носили нам кофе и американские сигареты, которые продавались в студийном буфете.
— Сколько лет твоим мальчикам? Они же близнецы?
— По двенадцать исполнилось.
— Сыграют Петьку и Федьку в имении Кирсановых. У тебя, слышал, собака есть? Какой породы?
— Спаниель.
— Тоже будет сниматься. А жену зовут Аллочкой? — Никифорову все обо мне заранее доложили. — Будет малину собирать в саду.
В общем, этот змий-искуситель меня уговорил. Съездил в Москву, сыграл спектакль и вернулся на съемки. Отца моего героя играл удивительный актер, книгочей и книголюб, человек высокой культуры Алешечка Кузнецов — артист Вахтанговского театра, друг Василия Ланового. Мы сразу же понравились друг другу, Никифоров и в этом угадал. А уж когда стал примерять десять фраков и сюртучных пар, которые сидели на мне как влитые, почувствовал, что я любим. А это так важно для актера.
Мой пес Степан оказался прирожденным артистом, просто экстра-класса. В нем все души не чаяли. Снимается эпизод, когда мы с Володей Богиным — Базаровым идем после купания в речке по извилистой тропинке и видим: в беседке сидит Фенечка с младенцем.
На фразе «Ой, там все-таки кто-то сидит» собака должна была обогнать нас и забежать в беседку. Так вот, Степка с первого дубля делал все так, как требовалось режиссеру. Когда Степке не надо было сниматься, он садился возле операторов и постоянно озирался то на них, то на Никифорова: мол, когда же меня позовут работать? Я готов, еще хочу. Слава потом шутил: «Если бы я знал, что получим Государственную премию за картину, непременно написал бы в титрах: в роли пса — спаниель Степан Конкин».
Со Славой мы жили и работали душа в душу. Наши номера в гостинице в Черноголовке находились напротив, двери не закрывались даже ночью, поскольку если кому-то в голову приходила светлая мысль, он имел право ворваться в комнату соседа, разбудить его и поделиться своими озарениями.
Никифоров был дотошен. Сцену дуэли Базарова и Павла Петровича снимали в березовой роще ранним утром. За кадром должен был звучать внутренний монолог Базарова, а в кадре Володя опирался рукой о березу и между пальцами на крупном плане проползал муравей. Но где найти дрессированного муравья? Их кружкой зачерпывали в соседнем муравейнике, кидали на ствол, но как только муравьи добегали до руки Богина — пугались и поворачивали назад. Сделали дублей девятнадцать, мы с Борей Химичевым уже извелись. Как только муравей бежал не туда, Никифоров останавливал съемку. И все-таки дождался: нашлась одна талантливая козявка, которая полностью выполнила режиссерскую задачу. Скажите, кто сегодня станет заниматься подобным?
Может, не все зрители это даже заметили, а для художника такому кадру цены нет.
Повторюсь, работал я много, дома бывал редко. Но когда на меня посыпались приглашения на фестивали, посольские приемы, всегда старался пойти туда с женой. Один видный дипломат, разговорившись с моей Аллочкой, не скрыл своего восхищения: «Володя, как же вам повезло! Нам бы иметь таких жен!»
Интеллигентная, тихая, умная, порядочная, она стала для меня самым близким человеком. Счастлив, что Аллонька согласилась посвятить себя семье, дому, мирилась с моими недостатками. А я, как и многие артисты, ангелом не был, случалось, и выпивал, и характер показывал. Воспитанием наших детей — у нас родилась еще и дочка София — занималась она.
Это величайшая, ответственнейшая работа, на которую у меня времени не оставалось. Совмещать актерскую профессию и семейные заботы нереально. Если б сидел дома, ничего бы не добился.
Алла очень уважительно относилась к моему труду и научила этому детей. Внушала им: у папы иногда может быть плохое настроение, он может что-то не так сказать, пообещать и не выполнить, но вы должны прощать, у него очень тяжелая работа. Дети были со мной и в театре, и на съемочных площадках, видели, как мне успех дается. Мы с женой молили Господа, чтобы они не стали артистами. Это очень черствый кусок хлеба, чтобы его откусить, надо иметь крепкие зубищи. Моя история нетипична, я не карабкался снизу вверх, сразу получил главную роль и прославился. Многие двери потом открывались передо мной легко.
Ярослав и Святослав еще в школе увлекались историей, ездили с поисковыми отрядами на раскопки. Был период, когда ребята завалили всю нашу квартиру на «Соколе» всевозможными железяками, из хлама собрали мотоцикл с коляской. Молодость и жажда действовать заменили им институты, парни открыли реставрационную мастерскую еще в девяностых. Но с другой стороны, ни Тропинин, ни Боровиковский академии художеств не оканчивали.
Диплом искусствоведа Святослав получил заочно, сегодня он владелец фарфорового завода, производит уникальные вещи.
Ярослав живет в Петербурге. Он возглавляет бригаду, которая занимается реставрацией старой военной техники, его работы стоят в музее на Поклонной горе. У нас был сложный период в отношениях, мы его преодолели.
В жизни всякое случается, но близкие, любящие люди должны уметь прощать друг друга.
София училась в православной гимназии, поскольку мы с Аллой — люди воцерковленные. Она занималась вокалом, окончила музыкальную школу по классу фортепиано, но избрала профессию юриста. Все мои дети работяги, так мы их воспитали.
Нашему старшему внуку Глебу семнадцать. Ярослав назвал сына так, потому что тот родился на Бориса и Глеба, а ни в коем случае не в честь Жеглова. Когда Глеб учился в пятом классе, однажды приехал ко мне и заявил: «Дедушка, я нашел в учебнике истории сто две ошибки». Наша порода! Он освоил немецкий язык и уже два года учится в колледже в Вене. А еще у Ярослава две дочки-школьницы: Даше четырнадцать лет, Варе — одиннадцать.
Чудные создания, хохотушки.
Дочке Святослава Теодоре семь лет, она занимается в драмкружке, в хореографической школе моей подруги Илзе Лиепы. А дочка Софии Алиса — младшенькая, ей всего пять, но она уже ходит на занятия в художественную школу. Кто-то из внучек наверняка вляпается в мою профессию, способности есть у всех.
Четыре года назад Аллу унесла страшная болезнь. Узнал о ней поздно, жена меня в проблемы не посвящала, всегда берегла, ограждала от всего, что могло бы выбить из колеи. Раз в году она проходила обследование в Боткинской больнице. Когда спрашивал, все ли в порядке, неизменно отвечала: все под контролем, не волнуйся. Она была активным человеком, много занималась внучками.
В последнее время похудела, но не сильно, я опять не встревожился, поскольку в течение жизни Аллочка следила за фигурой, периодически сбрасывала лишние килограммы. Лицо оставалось таким же прекрасным, болезнь его пощадила.
На какое-то время всех нас отвлекли проблемы с моим здоровьем: нервная работа на износ, спектакли, съемки, гастроли привели меня на операционный стол к кардиохирургам. Один сердечный клапан с детства работал плохо, а тут вышел из строя второй, я стал задыхаться, началась безумная аритмия. Операция прошла успешно, хотя и искромсали всю грудь. Аллочка меня выхаживала, спасала. А потом слегла... Я успел попросить у нее прощения за все, чем невольно обидел, держал за руку, когда она уходила...
Разбирая бумаги после смерти жены, открыл один из ящичков трюмо.
Знал, что Аллочка хранила там наши письма друг другу еще со студенческих лет, но ничего не обнаружил. В письмах было много интимного, того, что не предназначено для чужих глаз. И жена уничтожила их, не захотела, чтобы прочли даже близкие.
Другой Женщины в моей жизни уже не будет. Нет, я не женоненавистник и не поменял ориентацию. Меня окружает множество достойнейших дам — красавиц, умниц. Это и актрисы, и те, с кем сталкиваюсь по делам партии «Справедливая Россия», и молодые, и постарше. Я обожаю женщин, но не ищу себе новую подругу: королева может быть только одна.
Я не сижу дома перед телевизором, убивая время от одной таблетки до другой. В свое время Аллочка посоветовала отметить мой шестидесятилетний юбилей новым спектаклем.
Так появилась веселая комедийная постановка — бенефис «Муж, жена и сыщик» — и возникло творческое объединение «Дети Мельпомены». Мы играли этот спектакль на моем юбилее. Мащенко прислал телеграмму: «Володенька, я всегда верил, что ты ворвешься в эту жизнь и промчишься по ней на белом коне». Я благодарен всем, кто сегодня со мной работает, разделяет мои взгляды на творчество, искусство.
Написал и издал книгу «У жизни есть начало», за которую стал лауреатом премии имени Дельвига. А еще я постоянно провожу творческие вечера. Люди приходят поговорить о наболевшем со мной, а не с теми, кто по должности обязан их выслушивать, проявлять заботу, но вместо этого только бросает лозунги, не делая ничего полезного. Наше общение затягивается на много часов, никогда не ограничиваю во времени тех, кому интересны мои мысли и взгляды на жизнь.
Я провожу дни на своем острове — обитаемом. Рядом и сегодня есть те, кому я дорог, а это хороший повод, чтобы идти дальше.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки ресторан Karl Balling.
Подпишись на наш канал в Telegram