Дочь режиссера Александра Серого Ольга рассказывает о непростой судьбе своего отца.
...Еще ребенком я нутром ощущала, что между выстрелом в отца, его страхом за мою жизнь и странной встречей с незнакомцем есть связь. Понимала: от меня скрывают какую-то тайну...
Мой отец поставил легендарных «Джентльменов удачи». Там есть эпизод, где герой Евгения Леонова спрашивает девочку на лыжах: «Где тут лодочная станция?» Эта девочка — я. Бывают актеры одной роли, а папа стал режиссером одного фильма. Но зато какого!
Вспоминая об этой комедии, журналисты широкими мазками нарисовали и портрет Александра Серого: безумный ревнивец, за попытку убийства соперника отсидел в тюрьме, потом заболел раком крови, шестнадцать лет боролся за жизнь и в итоге застрелился.
Писали, что автором знаменитых «Джентльменов удачи» его можно назвать только с натяжкой: эту постановку пробил для друга автор сценария Георгий Данелия, он же практически все сделал за него на съемочной площадке...
Отца нет уже двадцать шесть лет. И вот я решилась по осколкам своих и чужих воспоминаний, по записям в его дневнике собрать, будто пазл, папину жизнь. Ради того, чтобы понять поступки отца. Хочу прежде всего себе ответить на вопрос: каким же он был на самом деле?
Мама мечтала о сыне. А папа хотел именно дочку. Он боготворил жену Марину, кареглазую, темноволосую, с трогательными ямочками на щеках.
И тут родилась я — почти точная ее копия! Неудивительно, что папа обожал меня. Мои первые воспоминания связаны именно с ним. Они согреты папиным теплом. Я и сейчас почти физически его ощущаю. Едва отец появлялся рядом, становилось радостно и интересно. «Как поживает наш медвежонок-лежебока?» — спрашивал он. И мы тут же начинали придумывать веселые истории про забавного медвежонка. Потом героем сказок был непоседливый заяц, его сменили другие зверушки...
В том счастливом раннем детстве папа казался огромным, всемогущим, самым сильным, добрым и веселым. Мои беззаботные денечки кончились в шесть лет. Отец решил отправить меня в школу раньше почти на год. И очень этим гордился. Школу выбрал непростую — имени Поленова, с углубленным изучением французского.
Находилась она на Старом Арбате, а мы жили на Новослободской. Но папа и слышать не хотел о переводе. Ведь Поленовская считалась престижной, в ней учились дети высокопоставленных чиновников, сотрудников ООН. А я чувствовала себя в классе неуютно: все ребята старше, только двух подружек завела. Однако на мои жалобы папа не обращал внимания. У него были свои представления о том, что для дочери хорошо, а что плохо.
Отец придерживался популярной в те годы теории: ребенок — чистый лист, на котором можно написать все, что угодно. И считал нужным развивать не те качества, которыми я была наделена от природы, а наоборот, отсутствовавшие во мне. Например спорт и я — понятия абсолютно несовместимые. Но он упорно пытался научить меня езде на велосипеде. Не вышло. Сам папа тоже был не очень спортивным.
Две его гантели всегда лежали в углу стенного шкафа. Их доставали раз в год, когда готовили пасху — использовали в качестве гнета.
После фиаско с велосипедом меня по блату устроили в секцию художественной гимнастики для юных спортсменов, подающих надежды. Вспоминаю это как кошмар: дети легко делают мостик, садятся на шпагат, а я не могу даже просто наклонившись достать руками пол! Неудивительно, что надо мной смеялись. Плакала, умоляла не водить в секцию. Но отец долго стоял на своем, пока, наконец, не понял, что гимнастки из дочки не получится.
С шестилетнего возраста меня загрузили еще и музыкой. Папа и тут подошел к делу основательно: купил лучшее по тем временам пианино Petroff и нанял преподавателя.
Ребенком он мечтал играть на фортепиано, но помешала война, в эвакуации не было условий для занятий. Вот и решил: не смог сам, так пусть дочка учится. То, что у меня нет ни желания, ни способностей к музыке, его не волновало. Восемь лет играла ненавистные гаммы. Порой жить не хотелось!
А вот рисовала я хорошо и с удовольствием. Папа, обнаружив эту мою склонность, посмотрел на меня как на явление. Когда-то на режиссерских курсах он получил задание нарисовать табуретку, а на ней полотенце. Мучился полгода, но ничего так и не вышло.
Я просила:
— Папа, не хочу заниматься музыкой, лучше отведи меня в художественную школу.
— Рисовать ты и так умеешь! — следовал категорический ответ.
Он искренне хотел как лучше. Только вот получалось почему-то наоборот. Сколько лет было потеряно зря! Наши игры, разговоры по душам постепенно уходили в прошлое. Отец лишь требовал, требовал, а я подчинялась. Из отношений исчезали теплота и былая привязанность.
Меня единственную родители до конца десятого класса провожали в школу и встречали после уроков. Однокашники, конечно, посмеивались. Я страдала. И однажды, когда папа опоздал, я шнырь — и вперед по знакомому маршруту. Он искал меня, переполошил учителей. На всякий случай поехал домой. А я прогуливаюсь у подъезда довольная. Что тут началось! «Еще раз так сделаешь — убью!» — кричал отец, схватив в гневе меня за шиворот.
Но, слава богу, с тех пор он сделал над собой усилие, позволил ходить в школу одной. И я тут же попала в передрягу: зазевалась и не заметила, как троллейбус тронулся. Мне расшибло голову зеркалом заднего вида. Еще немного и удар пришелся бы в висок. Водитель вызвал «скорую». Отец в ужасе примчался в больницу, увидел меня в окровавленных бинтах и крепко прижал к себе: «Если бы с тобой случилось страшное, мы бы оба уже были в раю».
Страх потерять единственного ребенка давил на него. Стоило мне задержаться или исчезнуть из виду, папу охватывал ужас, он бледнел и покрывался испариной. Каждую минуту он ждал подвоха, опасности, словно рядом присутствовал незримый враг.
Он объявился, когда я училась во втором классе. Мы гуляли по Калининскому проспекту.
Вдруг перед нами неожиданно возник мужчина и спросил: «Это твой ребенок?»
Ничего не отвечая, папа загородил меня собой, взял за руку и быстро увел.
— Кто этот дядя? — поинтересовалась я, не понимая, чем вызвано наше бегство.
— Враг. Я испугался, что он выместит злость на тебе.
Впоследствии я не раз слышала от него это слово.
Сколько себя помню, левую щеку отца пересекал небольшой шрам. Он нисколько не портил лицо, и я долго воспринимала его как ямочку. Подрастая, заметила, что на другой щеке такой ямочки нет. Ну и пристала: почему да откуда? Папа рассказал. В моем сознании этот сюжет запечатлелся как в кино.
...Человек в черном пальто подходит к двери нашей квартиры, в его руках ружье для подводной охоты.
Он нажимает на кнопку звонка. Отец открывает, и тут же в лицо ему вонзается гарпун. Темная фигура отскакивает к лестнице. Слышны убегающие шаги...
Отец сумел добраться до телефона и вызвал «скорую». В приемном покое больницы пришлось принять душ, иначе в операционную не допускали. Гарпун все это время торчал из щеки, покачиваясь. Врачи сказали папе, что ему очень повезло: вонзись стрела выше на пару сантиметров — остался бы без глаза. Не знаю, было ли расследование. Скорее всего, отец сказал, что чистил ружье и случайно нажал на курок. Рана быстро заросла.
— Кто стрелял в тебя? — допытывалась я.
— Мой злейший враг.
— Почему он это сделал?
Молчание.
Еще ребенком я нутром ощущала, что между выстрелом в отца, его страхом за мою жизнь и странной встречей с незнакомцем есть связь. Понимала: от меня скрывают какую-то тайну. Расспрашивать не решалась. Отец с годами становился все более раздражительным. Вспыхивал как спичка из-за малейшей чепухи.
...На столе, за которым я делаю домашнее задание, стоит настольная лампа с брезентовым абажуром. Я читаю скучный параграф и машинально вожу по нему чернильной ручкой.
Каракули постепенно превращаются в большую кляксу. Завороженно разглядываю, какую странную форму она принимает, расползаясь по ткани. Вдруг замечаю рядом отца. Он молча хватает лампу, швыряет ее на пол и резко выходит из комнаты.
Другой случай. Мы на кухне, он бранит меня, я отвечаю дерзко. Лицо отца перекашивается от гнева. В следующую секунду в мою сторону летит тяжелая чугунная крышка от кастрюли. Едва успеваю отскочить. Реагировала я всегда одинаково: не пыталась спорить, сопротивляться, просто цепенела от страха. После таких вспышек он мог игнорировать меня неделями. В доме поселялась тягостная атмосфера. Знала: бежать за ним, извиняться бесполезно, отец отходил от гнева медленно. Я выжидала момент, ловя на себе его взгляд. Если замечала, что холод в глазах исчез, подходила, прижималась к нему и просила прощения.
Он прощал.
Доставалось не только мне. Вот отец, сидя на диване в своей комнате, читает. Лето. Сосед из дома напротив, открыв настежь окна, выставил на подоконник акустические колонки. Из них гремит музыка. Папа вскипает, выскакивает из комнаты. Возвращается он с обрезом и, прицелившись, стреляет по колонкам. Слава богу, промахнулся, обошлось без милиции. Но музыку сосед выключил.
Я побаивалась отца. Понимала, что его реакция непредсказуема. Старалась как можно меньше рассказывать о своих делах. Но бывало, он сам вызывал меня на откровенность. Я откликалась и всегда потом жалела. Почти все наши разговоры заканчивались скандалом. С мамой тоже поговорить не получалось. По характеру сдержанная, она крайне редко пускалась в излияния чувств.
Возвращаясь с работы, принималась хлопотать на кухне. Ее мысли полностью занимал отец. И я научилась обходиться без задушевных бесед. Со временем такие отношения меня даже стали устраивать: лишь бы одевали, кормили, давали деньги на карманные расходы и не совались в мои дела.
В десятом классе за мной ухаживал сын одного видного деятеля кино. Я его отвергла. Мы оставались приятелями, но парень затаил обиду, искал, чем бы досадить. И вот однажды, как бы между прочим, сказал: «Твой отец сидел в тюрьме». По его словам выходило, что папа застал маму, в то время еще свою невесту, в постели с другим. Придя в ярость, полез в драку и размозжил сопернику голову молотком. За что и получил срок.
Я была обескуражена. Но даже не усомнилась в том, что это правда.
Меня не волновало: сидел папа или нет, виновата ли перед ним мама. Чисто эгоистически подумала: отца надо остерегаться и заботиться о сохранности собственного черепа, он в гневе опасен. Сообщать родителям, что посвящена в семейную тайну, я не стала, просто еще больше отдалилась от них.
Отец не верил, что из меня получится художник. А заниматься, к примеру, дизайном обоев казалось ему делом, не достойным его дочери. Он всегда внушал: «В жизни надо что-то собой представлять! Твоя бабушка — профессор!» Предполагалось, что дочь должна держать высокую планку. И после школы по настоянию родителей я поступила в архитектурный институт. Но начертательная геометрия, сопромат, статика сооружений оказались сложноваты для моих мозгов.
— Не хочу быть архитектором! — заявила я на третьем курсе, собравшись с духом.
Папа пригрозил ударить, и у меня вырвалось:
— Знаю, ты можешь!.. Как тогда молотком!
Он побледнел:
— Как ты посмела! Ты выкрала письма из моего стола!
Один из ящиков отец всегда запирал на замок. Я к тайнику не прикасалась. Но переубеждать его было бесполезно. Мама с белым лицом наблюдала всю эту сцену молча...
Институт я так и не бросила, не решилась идти против воли отца. И о трагедии, случившейся еще до женитьбы родителей, больше не заикалась.
Об истории их любви я кое-что услышала от родственников и друзей семьи, когда обоих уже не было в живых.
А еще прочла в письмах и дневниках отца, которые недавно нашла, разбирая старые вещи на антресолях. Он вел их на зоне.
...В январский день 1954 года мама пришла вместе с подружкой на каток. Ей едва исполнилось семнадцать, она училась в десятом классе. Мой будущий папа вместе с другом нарезал круги у елки, стоявшей в центре катка. Он сразу обратил внимание на яркую девушку: темноволосая, с модной стрижкой каре, смуглолицая, кареглазая, стройная. Колоритная внешность Марине досталась от отца-армянина. Она не красилась, не носила крикливых вещей, но одевалась с иголочки и со вкусом.
В этом ей помогала моя будущая бабушка, которая работала художником по ткани в Общесоюзном доме моделей одежды на Кузнецком Мосту. По ее протекции мама в юности была фотомоделью — снималась для журнала мод.
Девушка из хорошей обеспеченной семьи: мать — творческий работник, отец — полковник КГБ. Неизбалованная, воспитанная, с хорошими манерами, умная. Папа влюбился без памяти. Насколько были глубоки его чувства, я поняла, прочитав в дневнике: «Одна бывшая подруга дала мне рецепт долголетнего счастья: «Никогда не говори девушке, что любишь ее, никогда не отдавай себя всего целиком». Последующая серия побед над продавщицами и студентками показала, что она права. Но когда я встретил тебя, почувствовал, что удобная теория летит к чертям. Поняв, что ты не просто очередная знакомая, я опять стал слабым как овца.
Покорно ходил с тобой по холодным улицам, с ужасом истолковывал каждое твое слово и улыбку, каждый день боялся, что ты уйдешь, собирался стать интригующе властным — и ничего не получалось. А ты вела девичью хитрую политику. На мое счастье, ты полюбила меня. До этого я не привык к постоянству и со страхом ждал, что все это скоро кончится...»
Ей он тоже понравился: высокий, светловолосый, с серо-голубыми глазами и правильными мужественными чертами лица. Папа тогда уже окончил Московский авиационный институт, ему было двадцать шесть лет. Они стали жить вместе, когда мама еще училась в десятом классе. Родители, конечно, не испытывали восторга по этому поводу, но мешать не стали. После школы Марина поступила на романо-германское отделение филологического факультета МГУ.
Радиоцентр, где папа работал старшим инженером, считался секретным объектом.
Его оборудование излучало сильнейшие электромагнитные волны. Отец говорил, что у многих его коллег дети появлялись на свет с аномалиями. Однажды родилась девочка без кистей рук. Много лет спустя, заболев лейкемией, папа считал, что она — следствие его работы в радиоцентре.
Ему хотелось сменить профессию, и увидев объявление о наборе на Высшие режиссерские курсы при «Мосфильме», он тут же туда направился. Отец поступил, знаменитый режиссер Иван Пырьев, основатель курсов, выделял его среди других студентов, считал способным.
Отец завел много новых знакомых среди литераторов, киношников, музыкантов. Эта богемная публика собиралась в коктейль-холле на улице Горького, его еще называли «Ерш-хатой». Середина пятидесятых — эпоха стиляг. Папа обожал слушать джаз и рок-н-ролл, но сам не танцевал. И не щеголял в дудочках, с начесанным коком. А вот мама носила пышные модные юбки и обожала буги-вуги. Папа любил смотреть, как она лихо отплясывает.
Среди приятелей родителей был архитектор по имени Виталий. В тот злополучный день они втроем собирались пойти в кафе. Договорились встретиться. Мама и Виталий пришли вовремя, а папа опаздывал. Хлынул дождь, и Виталий, который жил неподалеку, предложил переждать непогоду у него.
Папа пришел на место встречи — никого. Он понял, что друг повел Марину к себе, и в его голове родилось ужасное подозрение: они там... А воображение у отца было очень сильное и мрачное. Пока несся к дому Виталия, ревность все распалялась...
Журналисты, расписывая разыгравшуюся следом драму, не зная толком, что и как происходило, превратили отца в монстра. Писали, что Серый, как маньяк, всегда носил в портфеле ледоруб и, ворвавшись в дом, с ходу стукнул им Виталия по голове. Все это неправда.
Он позвонил в дверь, Виталий открыл. Мама пила чай. Все было абсолютно невинно. Но отец заметил, что на краю стола лежат ее часы. У мамы была привычка — оказавшись в помещении, она снимала часы и клала их рядом с собой, но отец решил, что это прямое доказательство измены: друг соблазнил его невесту, которая впопыхах забыла надеть часы.
Он кинулся на Виталия с кулаками, Марина пыталась их разнять. В драке ей порвали платье, но остановить разъяренных сильных парней она не смогла.
В одном из писем маме из лагеря отец пишет: «На суде оба адвоката категорически запретили мне обличительные речи, все виды острот, нападки на потерпевшего, которого я намеревался сразить серией коварных вопросов. Мне приказали мобилизовать свои режиссерские способности — перед судом я должен был предстать подавленным и совершенно раскаявшимся. Я не понимал их, но обещал слушаться. А раскаяться не мог, после того как узнал, что в самом первом показании наш друг и не подумал упомянуть о стуле и о драке. Почитав его письмо прокурору, я сначала даже пожалел, что он не сдох.
И все же рад, что Виталий остался жив. Если бы я его, не дай бог, ухлопал, тогда бы во мне навсегда укрепилось мнение, что он ангел...»
Получается, события развивались следующим образом: Виталий в драке взялся за стул, а отец, обороняясь, схватил первое, что попалось под руку. Это оказался молоток, лежавший на подрамнике. Удар пришелся Виталию по голове. Он упал. Мама закричала от ужаса. Отец вывел ее из квартиры. Спустившись на первый этаж, сказал консьержке: «Я убил человека. Вызывайте милицию». Виталий, получив тяжелую черепно-мозговую травму, выжил, но, к несчастью, остался инвалидом...
Я не оправдываю отца. Даже если это была самооборона. Ведь затеял-то драку он. Подумаешь, невеста сняла часы. Да если бы и реальный повод для ревности был, разве кулаками что-то можно исправить?
Я благодарна родителям: они помимо того что показывали, как надо делать, показали и как делать не надо. Я истребила в себе вспыльчивость. Взяла за правило: если что-то не так, лучше покричи, швырни об стенку тарелку, но только обойдись без рукоприкладства.
Отец почему-то всегда считал, что все должно идти так, как он запланировал. Любое отклонение вызывало панику и страшный гнев. Я пыталась разобраться, откуда эта необузданная ярость, болезненная чувствительность. И, кажется, поняла.
В детстве он часто гостил под Малоярославцем у деда по материнской линии, сельского священника. Однажды в их дом пришли красноармейцы. Они избили старика и увели с собой. И все это на глазах восьмилетнего ребенка.
Вскоре семья узнала, что деда расстреляли. Расправа над дедом нанесла серьезную травму неокрепшей психике отца. Он стал вздрагивать от стука в дверь, побаивался незнакомцев. С детьми сходился трудно. Бывая в деревне, любил возиться с животными — кошками, собаками. Но больше всего привязался к утке. Разговаривал с ней, пас. И вдруг она пропала. Он искал свою уточку всюду, а за обедом увидел ее голову в кастрюле с супом. Саша выскочил из-за стола. Его нашли плачущим в сарае лишь под вечер. Прабабушка, глядя, как он убивается, каялась потом, что сварила эту утку.
Характером папа пошел в своего отца — Ивана Сирого. Я видела деда только на фотографии — белокурый красавец с орлиным взором. Сотрудник ЗАГСа, оформляя паспорт, ошибся, написав в фамилии букву «е» вместо «и». Так он стал Серым. Иван любил опрокинуть рюмку-другую.
А выпив, становился задирист, гневлив и изводил свою красавицу-жену Раису страшной ревностью без всякого повода. Но она его любила и терпела.
Дед Иван погиб в 1939 году, когда моему отцу исполнилось двенадцать лет. Бабушка и папа никогда мне об этом не рассказывали. Разбирая старые бумаги, я отыскала заключение патологоанатома: «Смерть наступила в результате ранения в печень». Скорее всего, деда убили в драке. Вот от кого у отца взрывной и неуправляемый характер. Не будь он таким вспыльчивым, не случилась бы страшная драка, которая сломала жизнь и Виталию, и папе.
За нанесение тяжких телесных повреждений ему грозил длительный срок. Папина мама Раиса Васильевна просила Марину сказать следователю, будто она дала отцу реальный повод для ревности.
Это могло смягчить приговор. Но мама отказалась. Бабушка, человек уважаемый — профессор Института биохимии Академии наук, руководитель крупной лаборатории, подключила все свои связи, наняла хороших адвокатов. Им удалось добиться более легкой статьи, убедив суд, что Серый совершил преступление в состоянии аффекта. Папе дали не шесть и не восемь лет, как писали в разных газетах, а три года. Но и это немало. Рушились все его жизненные планы.
«Теперь я знаю, я наказан еще и за другое — слишком уж доверял своим ощущениям... — писал он маме с зоны. — Подумай сама: три года ты будешь ходить с опущенными глазами по столице, переполненной умными и достойными кавалерами, готовыми утешить и приласкать одинокую страдалицу.
Подвиг не нашего века... После выхода в свет мне предстоит вкусить все прелести положения негра в Америке. Инженером я не смогу и не хочу быть. Режиссером не дадут. Да и забуду я тут все. Мое криминальное прошлое несомненно помешает твоей заграничной карьере, бросит тень на кристальную чистоту анкет твоих родителей. Все эти факты немаловажны, и когда романтика пройдет, останутся только трезвые расчеты...»
Отца отправили отбывать срок в Башкирию, хотя бабушка прилагала много усилий, стараясь устроить сына на зону поближе к Москве. Но оказалось, что мамин отец хлопотал об обратном: он добился, чтобы жениха дочери отправили в глубинку, да еще в такую колонию, где запрещены свидания.
«Все мои новые коллеги удивляются, за что меня сослали сюда, думают, что за контрреволюцию, ведь с одной судимостью сюда не отправляют, да еще из Москвы, — писал отец. — «Это вас по протекции сюда прислали», — так сказал один офицер. Спрашивается, по чьей? Наш архитектор? Кажется, он одинок и влиятельных друзей в МВД не имеет. Да это и не входило в его задачи. Я допускаю: тебе все равно, есть ли у меня судимость. Твой отец сделал для тебя все, что мог. Но как ты и просишь, я не сержусь на него. Он хороший отец и в меру своих способностей заботится о родной дочери. Он знал, что здесь свидания мне с тобой не разрешат, и в целом понадеялся на целебную силу времени... Но если во сне какие-нибудь пожилые черти в форме сотрудников КГБ предложат мне начать жизнь снова и не пойти в 54-м году на каток, я в любом случае откажусь».
Я любила деда, и он во мне души не чаял. Жалела, когда папа недобро подшучивал над его гэбистским прошлым. Дед в ответ всегда молчал. Только теперь узнала почему. Я могу деда понять. Но и за отца мне больно.
Папа отсидел полтора года. Его взяли на поруки Высшие режиссерские курсы. Опасения, что ему не позволят вернуться в режиссуру, не оправдались. Пырьев его поддержал, старался разрядить атмосферу, называя в шутку Наш Отелло. Едва представилась возможность, рекомендовал отца на приключенческую картину «Выстрел в тумане», которую тот поставил вместе с Анатолием Бобровским.
И мама отца дождалась. Она все-таки любила его. В декабре 1960 года состоялась свадьба. А через год родилась я.
Виталий не мог смириться с тем, что отец отделался коротким сроком, женился и вполне благополучен. Это он стрелял в него из гарпунного ружья. С тех пор в жизни папы и появился мстительный враг, который, как ему казалось, в любой момент мог нанести удар. Жить в постоянном напряжении тяжело: отсюда страхи отца, его нервозность и срывы.
Съемки «Выстрела в тумане» закончились, и папа надеялся, что теперь ему доверят самостоятельную постановку. Но на комедии «Иностранка» опять пришлось работать в паре, теперь уже с Константином Жуком. Фильм получился неудачным. На отца повесили ярлык «слабый режиссер». Говорили: «У нас в кинематографе и так много серого!»
Начался период долгого простоя. Отец ходил на «Мосфильм», предлагал сценарии.
Ему отказывали, он шел снова и снова. Возвращаясь, ложился на диван лицом к стене. Мог не вставать сутками. Мама, чтобы прокормить семью, вкалывала в Высшей школе КГБ, где преподавала испанский, на две ставки.
Спасательный круг бросил Георгий Данелия — пробил постановку «Джентльменов удачи» и под свою ответственность рекомендовал киноначальству утвердить в качестве постановщика Александра Серого. Помню, как Данелия и Виктория Токарева приходили к нам домой. Папа уводил их на кухню. Они громко хохотали, много курили и спорили, кричали друг на друга, не стесняясь в выражениях. Обсуждали будущий фильм. Данелия делал зарисовки сцен. Мне, девятилетней девчонке, очень нравилось разглядывать эти веселые картинки. А еще запомнился словарь воровского жаргона, который папе выдали в МВД под расписку.
Я заглядывала в него тайком от взрослых. Именно оттуда отец и Данелия черпали блатные словечки. Их потом заменили — не разрешила цензура. А отец вовсе не был знатоком лагерной жизни, не успел ее понюхать как следует за полтора года.
Эпизод у лодочной станции снимали у нас на даче. Бабушка сварила супчик с куриными потрохами. Угостила съемочную группу. Евгений Леонов ел, уговаривая и меня нажимать как следует: «Кушай пупочки, они самые вкусные!» Добрый был дядька.
За сценку, когда герой Леонова спрашивает меня, где лодочная станция, папе спасибо. На втором плане там мелькают еще сын Данелии Коля, которого уже нет в живых, и Наташа, дочка Виктории Токаревой.
Папа еще раз пытался снять меня в другой своей комедии «Ты — мне, я — тебе». Требовалось позвонить в дверь и вручить письмо герою Леонида Куравлева. Я была прыщавым неуклюжим подростком, и началось мучение. «Олечка, скажи три слова и считай, что ты в Голливуде», — умолял на седьмом дубле Леонид Вячеславович Куравлев.
Юморист Григорий Горин — они с папой были авторами сценария, — просматривая отснятый материал, спросил:
— Откуда ты эту дуру выкопал?
— Это моя дочь, — невозмутимо ответил отец.
Сцену с моим участием вырезали. Ну что поделаешь, нет у меня актерских данных. В отца пошла. Он рассказывал, как сам однажды решил сняться в маленькой роли и от страха чуть не потерял сознание.
Папа редко вспоминал о работе над «Джентльменами удачи».
В такие моменты рассказывал только что-нибудь смешное: как кто-то стырил со съемочной площадки кресло, дубленку или как неизвестные съели реквизит — икру, осетрину — и пришлось с боем выписывать закуску снова. Про Данелию вообще не говорил ни слова. А ведь до «Джентльменов...» они дружили. Бывало, и Новый год встречали вместе на нашей даче. Георгий Николаевич приходил с женой Любовью Соколовой и сыном Колей. А потом он резко перестал у нас бывать. Девочкой я, конечно, не задумывалась, с чего бы это. Причину разрыва узнала недавно, обнаружив в архиве копию письма отца в Госкино, написанного им в 1980 году. Он взялся за него в отчаянии: четвертый год сидел без работы и бился за право снять картину «Берегите мужчин».
Руководство «Мосфильма» отвергало все его заявки. И тогда он написал в Госкино, как и почему сложилась такая ситуация: «Началось все на фильме «Джентльмены удачи». Сценарий его мы написали вдвоем с моим товарищем по учебе и тогдашним другом Г. Данелия. Поскольку заключение сценарных договоров с работниками студии не поощряется, Данелия предложил, чтоб договор был подписан с Викторией Токаревой, окололитературной дамой, с которой тогда у него начинался роман. Само собой предполагалось, что деньги будут поделены на троих. Хотя Токарева сценария не писала, я не протестовал — ведь Данелия «пробил» мне эту постановку. Когда фильм был снят, Данелия сказал мне: «Шурик, не пиши в титрах, что ты соавтор сценария.
Напиши Вику и меня. Ее на первом месте — давай сделаем ей этот подарок. А тебе достаточно сделать себе имя как режиссеру». «Хорошо, Гия, — ответил я. — Ты мой друг. Раз ты так считаешь, так и сделаем». А когда выяснилось, что фильм удался и ему дали огромный тираж, Данелия приехал ко мне домой и сказал: «Шурик, мы тебе денег не дадим». «Почему?» «Хватит с тебя славы. Кроме того не забывай, что это я пробил тебе постановку». «По-моему, так поступать подло, — сказал я ему. — Ты что же, берешь с друзей за хлопоты?» Он ничего не ответил и уехал, а я лишился (сдуру, очевидно) и друга, и восьми тысяч потиражных. Зато обрел отличного врага...»
Не стоило папе ссориться с Данелией. Зная его характер, думаю, скорее всего, в запале он недопонял чего-то. Возможно, Георгий Николаевич, следуя неписаным правилам, должен был поделиться гонораром с кем-то из вышестоящих товарищей.
В любом случае восемь тысяч, сумма хоть и немалая по тем временам, не стоила того, чтобы терять из-за нее хорошего друга. Тем более что папа кроме славы получил и достаточно большой гонорар как режиссер. Противопоставив себя Данелии, отец опять ломал свою судьбу собственными руками, ведь Георгий Николаевич уже тогда обладал высоким авторитетом в кинематографической среде. Что до меня, я не считаю, что талантливый и успешный Данелия специально вредил отцу, тратил время и силы, чтобы «закопать» бывшего друга. Скорее всего, опять разыгралось папино воображение.
«Джентльмены удачи» действительно принесли отцу славу и утвердили его положение на киностудии. Мосфильмовские чиновники стали сговорчивее.
Ему удалось пробить свою давнюю идею — снять документальный фильм о загранплавании моряков торгового флота. Отличный шанс заработать и мир повидать. Как уверял отец, руководство навязало ему в экспедицию «своего человека» — оператора В. Позже Данелия снял с ним два своих фильма.
«Выясняется, что мой оператор — валютчик и казнокрад, — писал отец в Госкино после возвращения из плавания. — Он представляет в бухгалтерию «Мосфильма» фальшивый финансовый отчет, где подделаны подписи многих людей, в том числе и моя. Случайно узнав об этом, я, очевидно опять сдуру, обращаюсь к Н.А. Щелокову с заявлением. Против В<...> возбуждают уголовное дело, которое его друзьям еле-еле удается замять...» С одной стороны, папа написал донос.
Но можно сказать и иначе: поступил принципиально. Думаю, коллеги не одобрили поступок Серого. Обмануть государство не считалось грехом, а вот заложить товарища — это предательство. Но мне кажется, папа просто испугался, что в документах стоит его подпись, пусть и поддельная. Боялся: вдруг обман В. всплывет, начнут разбираться. Ему, уже раз осужденному, не поверят. И тогда карьере конец.
В. вместе с тогдашним директором телеобъединения «Мосфильма» намекнули отцу: мол, отдай нам две трети денег за сценарий. Так было принято, и так делали все. Он отказался. И тут же пропали семьдесят коробок с отснятым материалом. Отца проучили за несговорчивость, он — в прокуратуру. Вот что я прочла в копии его письма: «...двое мосфильмовцев говорят мне: «Мы тебя выкинем со студии!»
И действительно увольняют тайком, я узнаю об этом только через месяц. Суд восстанавливает меня. Борьба продолжается два года. Актуальный политический материал устаревает. Наконец после вмешательства т.т. Камшалова и Чернецовой мне дают закончить фильм. А кто были те «двое мосфильмовцев»? Оператор В<...> и его лучший друг Д<...>». Закончить фильм папе удалось лишь после вмешательства отдела культуры ЦК КПСС.
Но он и дальше продолжал бороться с В. Написал в «Литературку» сатирический рассказ «Скрытая камера», герою опуса дал фамилию с намеком — Врунский. Папа часто публиковался в этой популярной в семидесятые годы газете. За серию рассказов его представили к званию лауреата премии «Золотой теленок».
Но, как он уверяет в письме, в конфликт опять вмешался Данелия, который попросил главного редактора «Мосфильма» позвонить в «Литературку» и добиться, чтобы Серого вычеркнули из списка лауреатов.
«...После вмешательства тов. Слободянюка из ЦК КПСС передо мной в «ЛГ» извинились, — пишет отец. — Выдали премию и напечатали мой следующий рассказ, но он был последним: Данелия попросил съездить к Виктору Веселовскому, редактору шестнадцатой полосы, Викторию Токареву...» С тех пор Веселовский не принял от него ни одного рассказа.
Сценарий к фильму «Ты — мне, я — тебе» тоже пришлось пробивать. Два года папа писал письма, просиживал в приемных высоких чиновников. Начальники «Мосфильма» отказывали под разными предлогами.
И опять помогло лишь вмешательство руководства Госкино.
Как считал отец, палки в колеса вставлял ему все тот же Георгий Данелия. Не думаю, что это так, скорее всего, папа своим неуживчивым характером просто настроил против себя многих коллег, в том числе и Данелию. Однако в его проблемах, мне кажется, была и другая причина. Идеи отца не вписывались в существовавшую тогда систему координат, а может, в чем-то даже опережали свое время. К примеру, он предлагал снять комедию с участием Джека Николсона, используя в фильме музыку самых популярных западных ансамблей. И это в 1979 году! Разве советская пропагандистская машина могла разрешить подобное? Не утвердили и его заявку на комедийный фильм о БАМе. Сказали, что сначала надо снять на эту тему героические, эпохальные картины.
И все же отец не сидел без работы. Его приглашали консультантом на республиканские киностудии. И платили хорошие деньги.
Своим отчаянным письмом он добился-таки запуска комедии «Берегите мужчин». Это был его последний фильм. Папа остался им недоволен. Цензоры вырезали двести метров финала и внесли восемнадцать поправок.
Я удивляюсь, сколько же душевных сил и энергии было у отца! Ведь все это время он уже знал, что тяжело и неизлечимо болен. Началось с ерунды: слабость, одышка. Пошел к врачу. Оказалось, миелофиброз — заболевание костного мозга, из-за которого нарушается выработка клеток крови. При острой форме человек может сгореть за год. А у папы была хроническая. С ней можно протянуть и лет пятнадцать — двадцать, как повезет.
Заболел отец в сорок четыре года. Еще жить да жить. Конечно, он надеялся на лучшее. Хватался за любую соломинку.
С тех пор пошло: травки, пилюльки. Он следовал советам разных целителей, раздобыл книгу по тибетской медицине. Был потрясающе педантичен: все рецепты записывал, вешал на стенку напоминания — что делать, как, когда. Каждое утро начинал с ложечки черной икры, где-то услышал, что она от рака помогает. Ему друг, начальник торгового флота, дарил ее трехлитровыми банками. Появилась другая панацея — вытяжка из хряща акулы. Я ездила с термосом к каким-то лекарям. Они половником зачерпывали лед в бидоне. В этой куче льда хранились ампулы для уколов. Потом отец обвешивал себя с головы до пят медными браслетами и пластинами.
Некоторые целители жили у нас дома месяцами. Обращался папа и к Джуне, но она сказала, что не сможет помочь.
Отец переживал, как же я и мама будем жить без него. И с рвением взялся за обустройство нашего быта. До середины семидесятых мы жили в «двушке-хрущевке» на Новослободской. Бабушка на свои сбережения купила себе жилье на Щелковском шоссе. Обе эти квартиры мы обменяли на четырехкомнатную в «сталинке» на Университетском проспекте. Это была бывшая коммуналка, в которой жили несколько семей. Угодить всем почти немыслимо, но папа смог провернуть многократный, совершенно безумный обмен. И был счастлив: сбылась его мечта, у всех теперь есть по отдельной комнате. Но квартиру еще надо было обустроить.
Отец долго оставался привлекательным мужчиной.
И свое обаяние он стал использовать на благо семьи. Доставал продавщицам в гастрономе пригласительные в Дом кино, они ему — колбаску, ее он относил в книжный, а книжки — в мебельный. Так удалось раздобыть финскую стенку и югославскую мягкую мебель, плитку «лунный камень» для ванной, красивую посуду. Я увидела на какой-то картинке импортный молодежный мебельный гарнитур и ткнула пальчиком. Отец купил и его.
Ему доставляло удовольствие сделать что-то для дома своими руками. Сейчас шкафами-купе никого не удивишь. А папа такой для нашей квартиры спроектировал еще в семидесятые годы! Заказал полки, дверцы в столярном цехе «Мосфильма» и сам его собрал. Нес в дом все самое лучшее. Квартира была как картинка, все ахали. А у него, казалось, душа пела, что смог создать уют своей семье.
Он завел знакомства в магазине «Мелодия», собрал большую фонотеку.
В зале стояли два огромных шкафа, набитых до отказа пластинками и кассетами: джаз, классика, народная музыка, записи бардов. Вечерами к нам часто заходили приятели отца. После ссоры с Данелией кинематографистов среди его друзей не было. Очень близко общался с фотографом Юрием Васюкевичем, благодаря которому у нас много отцовских снимков, и с Борисом Алексеевым — ведущим музыкальных программ на «Эхе Москвы». Он, как и папа, был большим знатоком джаза. Они подолгу засиживались за разговорами. Папа любил похвалиться новыми пластинками, включал музыку. Ему нравился Джеймс Ласт, а еще больше Армстронг. Я была маленькой, но помню, как папа плакал, когда он умер.
Большую комнату отец отдал под библиотеку. Над входной дверью повесил железную табличку: «Посторонним вход запрещен». По выходным он ездил на книжную тусовку, возвращался довольный, со стопкой новых книг. Собрал «Библиотеку всемирной литературы», серию ЖЗЛ. Говорил мне: «Каждый интеллигентный человек должен прочесть «Сагу о Форсайтах». Я послушно кивала головой, а про себя думала: «Ну почему обязательно именно ее надо прочесть?» И не прочла. Многие книжки так и остались с неразрезанными страницами.
Меня интересовало тогда другое. Все мои одноклассники одевались модно: дубленочки, сапожки. Я аж помирала — так хотела джинсы.
— Пап, у меня одной в классе нет фирменных штанов, достань, ну пожалуйста!
— Лучше думай об учебе.
Одежде он не придавал никакого значения.
Ходил почти всегда в одних и тех же джинсах. Мама с трудом с этим мирилась. Она даже во времена тотального дефицита умудрялась одеваться красиво и модно. Еще обожала ювелирные украшения. Папа, получив гонорар, покупал ей колечки и сережки в художественном салоне на «Октябрьской». Ему вообще нравилось делать приятные сюрпризы. Помню, например, такой. Школа моя была далеко, приходилось ездить на троллейбусе. Мы с мамой по утрам постоянно опаздывали, а до остановки приходилось бежать минут десять. Она была отмечена только столбиком с табличкой. И вот в одно прекрасное утро выскакиваем из подъезда и видим: автобус останавливается аккурат рядом с нашим домом.
Оказалось, папа ночью перенес столбик! Он еще не раз повторял этот трюк.
Однажды мама заболела, ее положили в клинику. Приближался Новый год, а ее все не выписывали. Папа думал, как же ее порадовать. И решил испечь пирог. Хотя самое большее, что мог приготовить, — яичницу с колбасой. А тут строго по рецепту замесил тесто. Делал пирог с присущей ему пунктуальностью. По линейке нарезал тесто на полоски, разложил их строго параллельно, а потом поперек. Каждую клеточку этой «шахматной доски» заполнил кружочками бананов и посыпал сверху какао. Получилось вполне съедобно. Отец уговорил медсестру передать пирог маме. Как она удивилась! Новый год мы встретили под окнами больничной палаты с фужерами, наполненными шампанским.
Родители любили друг друга. Это ощущалось всегда, хотя при мне они не целовались и не обнимались. «Знаешь, Оля, когда мама находится в одной комнате со мной, пусть даже сидит повернувшись спиной, я чувствую себя совершенно по-другому», — однажды признался мне папа.
Он осуждал нравы, царящие в киношной среде. С отвращением рассказывал, как во время экспедиций по вечерам вся братия напивается, а потом поддатые мужики тащат к себе в номера актрис. Сам подобных компаний сторонился. К выпивке почти не притрагивался — видимо, насмотрелся в детстве на пьянство отца.
Никогда не слышала, чтобы родители скандалили. Несмотря на раздражительность и гневливость отца, которые особенно проявлялись во время обострений болезни. Царящий в доме мир был заслугой мамы.
На все выходки отца она реагировала спокойно, улыбалась, будто колкие слова говорились вовсе не в ее адрес. Например, папа не терпел, когда пытались дать на ужин то же, что и на обед. Говорил: «Я это уже ел». И мог не притронуться к еде, даже если больше ничего не было. Зная эту его придирчивость, мама, едва вернувшись с работы, сразу становилась к плите. Он очень любил ее фирменные пирожки с капустой и с мясом. Причем считал: чем меньше пирожок, тем лучше.
Еще отец терпеть не мог беспорядка. Меня ругал, если вещи разбрасывала. На своем столе все педантично раскладывал листочек к листочку. А когда приступал к работе, требовал полной тишины. Сценарии писал по вечерам в зале, сидя на диване, положив тетрадь на колени. Или печатал на машинке, примостившись за журнальным столиком.
До института я была послушной девочкой, беспрекословно выполняла все папины требования.
А потом вырвалась на свободу. Многие мои однокурсники хипповали. Ну и я с ними. Собирались вечерами, слушали музыку, выпивали, кое-кто и травку покуривал. Возвращалась домой поздно. Отец ругался, запрещал водиться с «этими патлатыми».
В двадцать лет я влюбилась и собралась замуж. Мой жених Олег тоже учился в МАРХИ, на курс старше. Не пил, не курил, но волосы носил длинные. Я привела его знакомиться с родителями. «Вам лучше уйти, — сказала мама. — Папа представлял себе твоего будущего мужа совсем иначе». Это я должна себе представлять своего будущего мужа, а не папа! Он и мою жизнь пытался режиссировать.
Говорил: «Ну, скоро будем отстреливать ухажеров, оставлять только владельцев «мерседесов». Твой муж возьмет меня садовником на свою виллу на Канарах». Патлатый хиппи действительно не вписывался в его сценарий. Но пересилив себя, он все-таки согласился с моим выбором.
Мы всей семьей пришли к Олегу знакомиться с родителями. Кто-то из домашних спросил его, сходил ли он в химчистку. «А что, шампунь уже это не берет?» — не удержался папа, намекая на длинные кудри, которые его безумно раздражали. Позже, узнав, что я беременна, он вырезал из журнала фотографию очень мохнатой и усатой выдры. «Вот что от этого лохматого родится!» — приговаривал отец, тыча в картинку при каждом удобном случае.
Бедный Олег, как он только все это вытерпел!
Но когда отец осознал, что скоро станет дедом, переменился к нему в лучшую сторону. Он был рад появлению внучки и всю свою энергию обратил на Варю. Гулял с ней, без конца фотографировал, увешивал этими снимками весь дом. И почему-то панически за нее боялся. Часто среди ночи заглядывал в нашу с Олегом и дочкой комнату.
— Чего ты? — спрашиваю.
— Хочу послушать, дышит Варенька или нет.
— Да все нормально. Ну, посмотри...
Глянет, успокоится и идет к себе.
Днем Варя спала в коляске на лоджии. Однажды папа заходит ко мне весь бледный: «Я представил, что кто-то ее с верхнего этажа может крюком зацепить и вытащить из коляски!»
Эти страшные сценарии ему бы реализовывать в творчестве, доводить там все до абсурда, а не в жизни. А он изводил себя совершенно без повода. Катастрофическое сознание мешало отцу радоваться жизни. Думаю, в этом настоящая причина его болезни, а вовсе не работа в радиоцентре. Проявлялось оно самым разным образом. Например, у нас во всех комнатах висели настенные светильники, сделанные в форме виселиц. Отец их сам смастерил. Гостей они неприятно поражали, а папа любил шокировать. Еще нравилось ему по кладбищу бродить. Если я была рядом, выпытывал: «Когда буду здесь лежать, ты часто станешь меня навещать?» Естественно, я впадала в ужас. Не знаю даже, зачем он проводил эти психологические опыты над ребенком.
Отцу бы не комедии ставить, а ужастики. Но тогда в нашей стране это было невозможно. С годами болезнь все больше одолевала. Он стал необыкновенно худым, но по-прежнему отчаянно цеплялся за жизнь. Прочел в газете, что во Вьетнаме живет целитель-травник, который избавляет от рака. Пробил поездку с огромным трудом. Вернулся со специальным чайничком и мешком травы. Вьетнамец сказал: «Пей отвар, и болезнь выйдет через кожу. Будет трудно, терпи». Папа пил отвар, но лучше не становилось. И последний курс химиотерапии оказался бесполезным. Результаты анализов ухудшались. Он понял, что проигрывает. И в этой ситуации, оставаясь режиссером, принялся прописывать сценарии на все возможные случаи. Сказал, что хочет пройти соборование. Перед приходом священника кто-то из домашних вспомнил: надо бы надеть крестик. Он его никогда не носил.
Ему дали чужой.
Отец хотел поверить в Бога, но что-то ему мешало. Гостем в нашем доме часто бывал популярный среди интеллигенции в семидесятые — восьмидесятые годы отец Лев Лебедев — великолепный проповедник, ученый, историк. Папа любил подолгу беседовать с ним о смысле жизни, о вере. Православным он так и не стал — у него тяга к православию путалась с диссидентством. Отец и в Писании искал противоречия. Лебедев говорил: «Если хочешь верить — верь, а противоречий искать не нужно». Папа так не мог. Но на всякий случай соборовался.
Он продолжал пить отвары из вьетнамской травы, и его тело, как и предупреждал лекарь, покрылось язвами. Однажды застала отца перед зеркалом. «Отсюда не возвращаются», — прошептал он, глядя на свое отражение.
Не хватило ему терпения дождаться результатов лечения вьетнамским снадобьем. Сказал:
— Мир от меня отдалился, он уже не тот. Вот идет ребенок, я умом понимаю, что это обожаемая внучка, но она для меня уже чужая.
— Ты поправишься... — отвечала я, сама себе не веря.
— Человек умирает в одиночестве, — вздохнул отец.
Однажды позвал Олега, спросил: «Вот если завести Армстронга и под его музыку помочь себе умереть... Что ты думаешь об этом?» Олег замялся. Испугал его этот вопрос. Нам было по двадцать пять лет, размышлять о смерти не хотелось. Сейчас я понимаю: отец прокручивал варианты, как лучше уйти из жизни.
Хотел поставить эффектную точку. Но зачем в таком случае соборовался, ведь православие и самоубийство несовместимы?!
Думать, что папы скоро не станет, было страшно. Эти мысли я старалась гнать от себя. Машинально делала то, что мне говорили: готовила еду, подавала лекарства. Иммунитет его совсем ослаб. От легкого сквозняка простудился. Мама проконсультировалась с врачом, тот рекомендовал лечь в больницу. Но отец твердил: «В больницу не пойду. Хочу умереть дома!»
Маме как раз предложили поехать с группой писателей переводчиком в Венесуэлу. Она так долго ждала эту командировку, мечтала о ней. Но папино самочувствие все ухудшалось, мама сомневалась: ехать или нет? И отец распорядился сам, как прежде распоряжался на съемочной площадке.
Выбрал момент, когда дома оставались только я и моя четырехлетняя дочка. Она простудилась, температурила. Я металась между кухней и Варей. Заглянула к отцу, спросила, хочет ли он куриный суп на обед. Папа выглядел спокойным. Даже изобразил улыбку: «Давай, давно хотел курочки».
Квартира была большая. Его комната — около входной двери, а кухня, где я включила соковыжималку, в противоположном конце. Прошло не больше двадцати минут, когда я снова заглянула к отцу. Он сидел в кресле спиной ко мне. Сначала я ничего не поняла. Но потом увидела на полу браунинг...
Подлокотник кресла, чтобы не испачкать, отец предусмотрительно прикрыл полотенцем, на пол постелил газетки. Он думал, будет как в кино — аккуратная дырочка на виске.
Но в жизни все оказалось совсем по-другому — кровь и разбрызганные мозги были повсюду.
Тут вошла Варя. Спрашивает: «Что случилось с дедушкой?» и топает ко мне. Я кинулась навстречу. Нельзя ребенку видеть такое. Схватила дочку на руки. Отнесла в нашу комнату и поставила детскую пластинку. Первую попавшуюся. Зазвучала песенка: «Облака, белогривые лошадки...» Долго потом не могла ее слышать. Выскакивала из помещения, едва она раздавалась.
Усадила Варю у проигрывателя, позвонила в милицию. Первой приехала «скорая» — запротоколировать смерть, следом оперативники. Устроили обыск — искали гильзу. Ее нигде не было.
— Наверное, в браунинге застряла, — осенило меня.
— Откуда знаешь?!
— тут же прицепился следователь.
Завели уголовное дело: а вдруг я отца застрелила? Когда мама вернулась из магазина, соседи забрали ее к себе. Врач сделал укол успокоительного. После отъезда «скорой» и милиции я обнаружила, что ящики комода в отцовской комнате открыты. Исчезли серебряные ложки. Кто постарался: врач «скорой» или пинкертоны? И те и другие с виду были вполне интеллигентные люди. Казалось, все это происходит не со мной.
Браунинг изъяли как вещдок. Не знаю, откуда он взялся у отца. Никогда прежде его не видела. Двустволка и обрез всегда были. Еще в папином плаще, во внутреннем кармане, я обнаружила газовый пистолет.
Оказывается, он всегда носил его с собой. Достала и не знаю зачем нажала на курок. Вот тогда поняла, что такое слезоточивый газ. Все это оружие следователи почему-то дома не нашли, хотя при обыске всюду заглядывали. Газовый пистолет я подарила знакомым. Обрез отдала на хранение свекрови. Она его в реке утопила: когда дома есть оружие, оно рано или поздно выстрелит.
Уголовное дело быстро закрыли. Было очевидно, что это самоубийство. Но отца все-таки отпевали, хоть и заочно. Олег подал прошение в патриархию, в котором написал, что Александр Серый покончил с собой, потому что был очень болен. И получил разрешение на отпевание.
На похоронах были только близкие. Мама вся почернела от горя. От киностудии пришел один человек — фотограф Борис Балдин.
Нам от «Мосфильма» передали фотографию в траурной рамке и недописанный текст некролога. В последние годы круг общения папы резко сузился. Он хотел видеть лишь тех, кто мог принять участие в его лечении. Неудивительно, что многие, с кем он работал, его забыли.
В какой-то газете я прочла сообщение одной строкой в разделе происшествий: «Вчера застрелился онкологический больной А. Серый». А кто он — ни слова. Похоронили папу рядом с бабушкой на Мамонтовском кладбище, недалеко от нашей бывшей дачи. Мы ее давно продали. Его могилу навещаю только летом: ни зимой, ни осенью, ни весной туда не пройдешь.
Я уговорила маму лететь в Венесуэлу — ведь папа этого хотел. Девять дней и сороковины провели без нее. Отец не дотянул до шестидесятилетия всего две недели.
Ушел в 1987 году.
Мама пережила отца на тринадцать лет. Умерла от рака легких, уходила тяжело, мучаясь от боли. Отец всегда просил ее бросить курить. Она не слушала... Теперь они рядом, как раньше.
С Олегом я развелась. Но мы и сейчас в хороших отношениях. Вышла замуж во второй раз. Родила вторую дочку — Верочку. Ей шестнадцать. Варя окончила университет, по специальности она ихтиолог. Давно вышла замуж, у меня подрастают замечательные внуки — Ева и Коля.
Отец всегда стремился держать свою семью под контролем. Теперь я понимаю, что так проявлялась его любовь к нам. Он хотел как можно дольше присутствовать в нашей жизни. Написал письмо для Вари, чтобы она прочла его, когда вырастет.
Оформил альбом с ее детскими фотографиями, сочинил к ним забавные комментарии. Записал ее первый детский лепет и первые шаги на видео.
Папа и материально нас обеспечил. Оставил на сберкнижке пятьдесят тысяч рублей — огромные деньги по тем временам: машина стоила четыре тысячи. Еще он Варе положил на счет восемь тысяч до совершеннолетия. Старался для нас. Но так вышло, что деньгами мы воспользоваться не успели: к 1992 году вклады обесценились. Умные люди советовали отцу купить антиквариат или валюту. Но имея за плечами судимость, он побоялся — ведь за все это тогда можно было схлопотать срок.
И произошла странная вещь: от всего, что отец собрал, сделал для нас, пришлось избавиться. Квартиру, которую он с таким трудом добыл, мы разменяли на две «двушки», чтобы обеспечить Варю отдельным жильем.
Новые квартиры — малогабаритные. В них нет места для такого количества книг и пластинок. Почти всю отцовскую библиотеку я сдала в «Букинист». Но денег так и не получила: магазин неожиданно закрыли и его концов я не нашла. Пластинки поначалу оставила на хранение у бывших соседей. Они долго лежали стопкой и попортились. Ничего другого не оставалось, как выкинуть их. Я все думаю: а может быть, в этом есть какая-то мистическая закономерность и все случилось именно так, потому что папа все время давил на нас, навязывал то, что ему казалось правильным? Ведь лишь в тридцать девять лет, уже после смерти мамы, я почувствовала себя хозяйкой своей судьбы. Нашла наконец дело по душе — занялась изготовлением кукол. Дохода они, конечно, не приносят. А радость — да.
Семью обеспечивает супруг, я — домохозяйка.
Из отцовских вещей осталось лишь пианино. То самое, на котором я пиликала из-под палки. А вот Вера играет с удовольствием, ей нравится музыка. Уговорила меня отдать ее в музыкальную школу. Если бы дед мог это видеть, наверное, был бы доволен.
Какое-то время назад заходила в «Детский мир», надо было купить внуку игрушку. И тут зазвучала песня «Облака, белогривые лошадки». Все эти годы мне просто физически нестерпимо было ее слышать. А тут куда бежать? Ребенок ждет подарка. Пересилила себя, осталась в магазине и подумала: «Ну вот, и с этим, оказывается, можно жить».
Двадцать шесть лет папины бумаги пролежали в коробке на антресолях.
Почему-то я не ощущала потребности их разобрать. Теперь вот читаю его дневники. И мне кажется, что мы с отцом наконец разговариваем по душам. Хочу, чтобы люди узнали правду о папе, это мой долг, его надо выполнить. Лучше поздно, чем никогда.
Редакция благодарит за помощь в организации съемки мебельный салон Natuzzi.
Подпишись на наш канал в Telegram