Я словно со стороны на себя взглянула: стою тут вся в белом, а где тем временем мои дети и муж? И дальше буду в одиночестве жевать гуманитарную помощь или попробую что-то изменить?
Я уехала в Испанию больше двадцати лет назад. Хотела бы вернуться? Не скрою, сердце часто рвется обратно, в Москву. Но я прошла большой жизненный путь и сейчас иначе смотрю на многие вещи. Здесь по утрам просыпаюсь в хорошем настроении, зная, что днем меня ждут занятия с учениками — у нас с мужем в Бильбао есть своя актерская школа. А в России уже почти никого из близких не осталось. Память об ушедших родных и друзьях хранят фотографии, которые я развесила на стенах школьных аудиторий. Рядом с ними — мои картины: эта увлеченность живописью досталась мне от папы.
Он рисовал, писал стихи, интересовался музыкой... Хотя жизнь у него была очень непростая. При Сталине семь лет провел в лагерях под Саратовом, несмотря на то, что в девятнадцать он ушел на фронт, участвовал в финской войне, служил в разведке, был ранен. Но заслуги перед Отечеством не имели значения, если запускалась в ход советская карательная машина.
Когда Мечислава Шиманского арестовали, его жена ждала ребенка. Семья тут же отреклась от «врага народа», но он решил, что обязательно отыщет дочку. Может, и выжил-то лишь благодаря этому желанию. В лагере папа хранил вырезанную из журнала «Огонек» фотографию голыша с утеночком на животике и представлял, что так выглядит его малышка. Однажды он заболел и оказался в госпитале, где санитаркой работала деревенская девушка — моя будущая мама.
Они познакомились, начался роман. Когда папа вышел на свободу, ему долго не разрешали покидать пределы поселения. Там я и родилась. Хорошо помню бараки с длинными коридорами и крошечными комнатками...
Папа пытался отыскать старшую дочь, мою единокровную сестру, но это была очень сложная задача для ссыльного. Любой шаг вызывал повышенное внимание надзирающих органов. За малейшее нарушение могли снова посадить. А кроме того, оказалось, что бывшая жена не раз выходила замуж, меняла адреса, фамилии. Словом, не удалось отцу осуществить задуманное. Может, у меня получится? Иногда смотрю передачу «Жди меня» и думаю: а не позвонить ли Мише Ефремову? Мечтаю найти сестру, надежда не умерла...
Лишь два года назад от родственников, живущих в Штатах, я узнала, что моих бабушку и дедушку, польских аристократов, расстреляли. Папиного старшего брата Леонида — тоже. Их родовое имение под Житомиром национализировали, а детей разобрали родственники, чтобы спасти от преследований. Папа и его сестры Зося и Виктуся разъехались по разным семьям. Отец умер, так и не узнав, что стало с его родителями и старшим братом.
О том, что папа сидел, я узнала, обнаружив официальное письмо, которое пришло спустя несколько лет после смерти Сталина: мол, извините за ошибку, Мечислав Иосифович Шиманский вовсе не «враг народа». В семье никогда не говорили о прошлом, лагерная история была наглухо закрыта для любых обсуждений. Не упоминали даже о том, что мама работала в больнице для заключенных.
Она до сих пор чего-то боится, а вспоминая отца, по-прежнему называет его Виктором. Это имя папе дали в разведке, с ним и на гражданке жить было как-то спокойнее: от «Мечислава» за версту разило заграницей.
Помню, как мама испугалась, когда получая паспорт, в графе «национальность» я написала «полька». Отругала меня, а папа промолчал. Мне казалось, даже отбыв немалый срок, он не понял каких-то базовых вещей про нашу страну, отец словно жил на чужбине с непостижимыми его уму законами. Он так и остался на всю жизнь нездешним. Поражал своих знакомых, а потом и моих друзей особой манерой держаться и одеваться. Аристократизм, видимо, был у него в крови.
Работал папа на деревообрабатывающем производстве в окружении художников и архитекторов, занимался, как сейчас сказали бы, дизайном, оформлял дома отдыха, Дворцы культуры, туристические базы.
Всегда старался из ничего сделать что-то, из имевшейся в наличии скучной и тусклой краски умудрялся получить яркую, сочную. Помню, как-то мы с мамой зашли в фойе Дворца культуры, оформление которого он только что закончил.
«Ты вряд ли догадаешься, — шепнула мама, указывая на резной декор, — вообще-то это твой коврик». Папа перенес рисунок с моего прикроватного коврика на деревянное панно, добавив к нему свои фантазии, так что узнать его было крайне сложно. Мама вовремя мне подсказала, вскоре подошел папа и спросил:
— Рисунок ничего тебе не напоминает?
— Ой! — изобразила я узнавание. — Это же мой коврик!
Папа был счастлив.
Глядя на него, я тоже брала в руки карандаш и кисти — в перерывах между занятиями спортом. Все детство бегала и прыгала, увлекалась легкой атлетикой. Постоянно ездила на сборы в Сочи. Тренер, попивая с папой коньячок у нас дома, строил планы, какой саратовский вуз лучше выбрать. В те времена хорошему спортсмену были открыты двери в любой. Мне предложили сельскохозяйственный и медицинский. Но я не представляла себя ни агрономом, ни врачом. Сразу после школы вообще никуда не стала поступать. А потом решила пойти в художественное училище. Я же рисовала, и друзья у меня были соответствующие — художники, музыканты. Мы собирались и вечерами, ночами читали при свечах Булгакова, Пастернака, Цветаеву...
Я брала частные уроки у папиной приятельницы художницы Киры Гавриловой, всерьез готовилась к экзаменам. А потом вдруг все переиграла и, никому не говоря, поступила в Саратовское театральное училище.
Помню, в пионерском лагере изображала старушку наподобие Бабы-яги. Все ребята хотели получить роль поярче, а я не рвалась на первый план. Вот мне и досталось то, на что никто не зарился. Когда впервые поднялась на сцену, на несколько секунд испытала чувство невероятного счастья и запомнила это состояние.
Позже, в школьных спектаклях, мне постоянно приходилось играть принцесс. Но однажды дали роль Чиполлино. Физиономию раскрасили в зелено-коричневые цвета, в макушку воткнули луковые стрелки...
Из школы я вернулась в гриме, хотела позабавить маму с папой. Родителей не оказалось дома, и я уселась перед трельяжем и сама себе давала интервью. Рассказывала, как рада, что наконец-то сыграла Лук, а не Принцессу... Словом, детские моменты счастья, пережитые в школьном театре, перевесили остальные мои увлечения, когда пришла пора всерьез определяться с выбором профессии.
В Саратовском училище был очень сильный преподавательский состав, но тянуло в Москву, в столицу. «А давай попробуем поступить там!» — подбила меня однокурсница, и я согласилась. Хотела учиться в Щукинском, а попала в... ГИТИС к Табакову. Повинен в том педагог Владимир Петрович Поглазов, совмещавший работу в обоих учебных заведениях. «У Табакова на курсе нет такой, как ты», — сказал он и отвел на второй тур к Олегу Павловичу.
Табаков взял землячку, он ведь тоже саратовский... Очень скоро я поняла, что совершила ошибку, согласившись уйти из «Щуки». Не считаю Табакова ни мастером, ни учителем. Думаю, Олег Павлович замечательный администратор. Но в человеческом плане он для меня не существует. Стараюсь не поступать со своими учениками так, как он поступал с нами. Не приемлю его манеры изворачиваться, юлить...
Несмотря на то, что наши отношения с Табаковым были весьма напряженными, из всего курса в свой театр Олег Павлович позвал только меня, и я снова пошла, хотя не надо было...
В нашей семье не существовало «пограничных», скользких ситуаций, папа не признавал лжи, хитрости, уверток. Помню, я обозвала соседскую девочку «очкариком».
Она была старше, в отместку затащила меня в подъезд и собиралась побить, но тут увидела моего хромающего папу. После ранения на финской его тело словно бежало вперед, а ноги отставали, но ходить с палочкой он стеснялся.
— Папа, папа, — закричала я. — Она хочет меня ударить!
— Что случилось? — спросил отец.
Девочка рассказала, как было дело, и он сказал ей:
— Бей.
Естественно, она не тронула меня и потом даже стала моей подругой. Такими же бескомпромиссными, как папа, были наши соседи по бараку, каждый со своей трагедией за плечами. Поэтому двойные стандарты, подаваемые Олегом Павловичем как часть актерского ремесла, вызвали у меня резкое неприятие.
Он внушал нам, что мы семья, единое целое, а сам поступал с людьми совсем не так, как поступают с близкими.
Не могу здесь не вспомнить одну историю, которая произошла уже во время моей работы в «Табакерке». Когда театр был на гастролях в Японии, у моего друга Игоря Нефедова, которого все помнят по фильмам «Пять вечеров» и «Наследница по прямой», случилась беда. Он запутался в семейных отношениях, к тому же были проблемы с деньгами. И именно в этот момент Табаков сообщил Игорю, опоздавшему на репетицию, о том, что он снят с роли. Руководитель вправе вывести актера из спектакля. Это бесспорно. Но почему именно во время гастролей, когда актеру еще жить в другой стране около месяца?
Настоящий удар ждал Игоря по возвращении. Гонорар за гастроли Нефедову не выплатили, а за неделю до премьеры спектакля «Механическое пианино», который Игорь репетировал несколько месяцев, Табаков отстранил его от роли без всяких объяснений. Пусть даже причина была, но зачем Олег Павлович долгие годы ласково называл Игоря «сынок»? Разве с детьми так поступают? Зачем эти иллюзии по поводу нашего единения?
Конечно, у Игоря было много других бед и помимо проблем с театром, но факт остается фактом: вскоре после снятия с роли мой друг, замечательный актер Игорь Нефедов покончил жизнь самоубийством.
Может, сужу излишне категорично, но Табаков не понравился мне с первого дня: пришел в аудиторию с опозданием, принес кусок хлеба и треугольный пакет молока, надорвал уголок и пил, ставя пакет на рояль.
Мне показалось это настолько некрасивым...
Потом он ходил между рядами и спрашивал, что мы читаем. Я искренне поражалась: столичные студенты не знали многого из того, что было известно мне, приезжей провинциалке! Мои познания в музыке, литературе, поэзии оказались гораздо глубже. А иные московские педагоги не шли ни в какое сравнение с саратовскими, потребовалось время, чтобы к этому привыкнуть. Занесло в Москву так занесло...
Меня звали обратно в Саратов, говорили, что дадут распределение в старейший и лучший региональный театр России — Ярославский драматический имени Волкова, это считалось очень престижным, но я не вернулась. Когда сегодня мои испанские студенты уезжают в Мадрид, я их не отговариваю.
Молодым людям надо пробовать, набираться опыта. Вот и меня мысли вернуться не посещали, было желание удержаться — Олег Павлович отчислял безжалостно.
Он постоянно устраивал какие-то разоблачительные собрания. Табаков считал, что нам лучше изолироваться от неправильного влияния других студентов и педагогов, планировал поселить нас в общежитии отдельно от остальных. Но идея не воплотилась в жизнь, я со временем осуществила ее в индивидуальном порядке: нашла себе комнату в квартире с тремя замечательными старушками. Одна из них — тетя Шура — тоже работала в театре, торговала там пирожками...
Я не провожу собраний со студентами, поскольку уверена: когда люди искусства начинают выяснять отношения, они невольно открывают в себе плохие стороны, о существовании которых даже не подозревали.
В театре нет ничего хуже интриг закулисья, лишь лучшие мгновения на сцене могут компенсировать этот негатив. Словом, нужно реже заседать и больше работать, творить.
Недавно на моем курсе произошел тяжелый конфликт. Студент решил, что он лучше всех, позволил себе отвлекаться на другие дела и подвел остальных. Ребята устроили ему «разбор полетов», я об этом догадалась. «Да, было», — подтвердили они.
К следующему занятию попросила учеников принести детские фотографии, на которых они совсем еще бебики, малыши. Мы побросали снимки в коробку, смешали, а потом доставали и угадывали, кто есть кто. И это были моменты счастья и единения.
Когда ты видишь своего врага с соской или с засунутой в рот ногой, злость улетучивается...
Я смогла удержаться у Олега Павловича, хотя со второго курса начала постоянно сниматься в кино. Мы без конца бегали на кинопробы, пренебрегая запретом Табакова. Первую роль получила в фильме «Когда стану великаном». Как играла? Не было ни опыта, ни разумения. Помню Олега Николаевича Ефремова в главной роли, Мишу Ефремова, Лию Ахеджакову, а себя — нет. Профессию я начала осознавать только на съемках «Эскадрона гусар летучих». Многие запомнили меня по роли возлюбленной Дениса Давыдова — Катрин, но я выше ставлю работы в фильмах «Культпоход в театр» и «Парад планет».
В Саратове меня все звали Мариной, а в Москве я захотела стать на польский манер Марысей, казалось, так буду ближе к папе.
Есть люди, которые звонят мне сюда, в Испанию, и говорят: «Привет, Марыся!» Слышу и сразу понимаю — они из того этапа жизни. Потом, когда я стала активно сниматься, в титрах одного из фильмов написали: польская актриса Марыся Шиманская. Я поняла: с экспериментами пора заканчивать — и снова стала Мариной.
Рисовать я не бросила и, готовясь к роли, всегда делала наброски. Хотела, чтобы героини были не похожи на меня. В журналах, где выходили статьи о моих первых работах, неизменно писали, что я красивая. Меня это глубоко ранило. Особенно обидело, когда назвали «немецкой куклой». Мечтала быть настоящей актрисой, чтобы обращали внимание не на внешность, а на талант, поэтому и рисовала себя с вытянутым носом, чужим, непохожим лицом, не хотела однотипных образов.
Помню, меня не взяли в картину на роль почтальона. Ее потом замечательно сыграла Таня Догилева. А режиссеру, который хотел снимать меня, в Министерстве культуры сказали, что у почтальонш не бывает таких лиц, как у Шиманской.
Я пошла в театр, чтобы сполна реализоваться там, играть характерные роли. Выбрала театр «Эрмитаж», который тогда назывался Театром миниатюр. Но и кино оставило добрую память, спасибо людям, с которыми довелось работать, — Вадиму Абдрашитову, Александру Лазареву, Валерию Рубинчику, Олегу Борисову, Андрею Ростоцкому...
Когда Андрей женился, я не раз слышала в свой адрес: «Поздравляем!» Люди склонны додумывать истории, происходящие на экране.
С Ростоцким мы сыграли роман в кино, и зрители, услышав, что «Денис Давыдов» женился на Марине, автоматически решили, что это Катрин — Шиманская. А это была Марина Яковлева.
Андрей за мной всерьез ухаживал. Сейчас даже неловко вспоминать... Нет, Ростоцкий не перепутал жизнь с ролью гусара, он был замечательным, очень чистым, невероятно ранимым и действительно по-особенному относился ко мне. А я в это время уже была влюблена в Альгиса Арлаускаса и не заметила его чувства. Спустя время оглядываешься назад и понимаешь: что-то не оценила, не поняла, упустила. В молодости всем людям свойственно ошибаться. Все могло быть серьезно, а я куда-то спешила, бежала. Это не значит, что я обязательно ответила бы Андрею взаимностью. Но его уже нет, и я не могу извиниться и объяснить, почему не перезвонила, не так ответила...
С Альгисом мы познакомились на кинопробах.
Артист — существо зависимое: можешь мечтать о высоком искусстве, а сниматься приходится в обычных жанровых картинах. Вот и в тот раз нам дали прочитать сценарий — средний, ничем не выдающийся. Он был не так уж плох, но мы, ходившие на закрытые просмотры Тарковского, не смогли удержаться — раскритиковали прочитанное в пух и прах, демонстрируя друг другу, какие мы тонкие, интеллектуальные, знающие. Пришел режиссер, и мы стали упражняться в остроумии и красноречии, наперебой выкладывая свои критические замечания. «Жаль, ребята, — сказал он. — Ну, раз так, до свидания...»
Мы не ожидали подобного резкого поворота и вышли из кабинета обескураженными.
И мне, и Альгису было очень обидно, что не сыграем в этом фильме. С горя пошли в буфет — есть бутерброды с осетриной. Альгис пригласил меня на свой спектакль в ТЮЗ. Я как порядочная взяла с собой подружку. Потом он пришел ко мне на диплом. Походили-походили и начали встречаться без подружки и не только в театре...
Через год после нашей свадьбы родилась Оля. Беременной я, ума палата, умудрилась прыгать с поезда в фильме «34-й скорый». В итоге попала в больницу на сохранение, и озвучивала меня другая актриса. Лежала и слушала, как соседки по палате ругают свекровей, а я молчала. Они спрашивают:
— Чего ты отмалчиваешься?
— У меня свекровь хорошая...
Не поверили. А мы поссорились с Кармен лишь однажды, когда пионеры по телевизору пели для Брежнева и я позволила себе пошутить по поводу вождя. Свекровь неожиданно обиделась.
По отцу Альгис литовец, а по матери — испанец. Кармен была среди тех детей, которых после установления режима диктатора Франко испанские родители-коммунисты в 1937 и 1938 годах отправили в СССР, спасая от войны. Она приехала с двумя сестрами, но девочек разлучили. Мерче отправили в Волгоград, тринадцатилетняя Кармен осталась в Москве, а Эстер уехала в Ташкент, где в шестнадцать лет умерла от аппендицита. Хотя с сестрами, на мой взгляд, поступили жестоко, Кармен всю жизнь была благодарна, что их приняли в Советском Союзе, и не терпела никакой критики в адрес строя.
Знаю, что она встречалась со своей матерью на границе Франции и Испании: ступать на родную землю ей было запрещено. А потом Кармен вышла замуж, родила сына. И спрашивать у свекрови, почему она навсегда осталась в Москве, было бы все равно что пытаться узнать у меня, по какой причине я живу в Испании. Я там, где муж и дети.
Когда я познакомилась с Кармен, у меня сразу мелькнула мысль: жаль, что эта женщина не встретила моего отца. Они были удивительно созвучны. Папа всегда отличался внимательностью и добротой к людям. Когда его хоронили, на поминки пришло полгорода. Женщина, работавшая у папы на производстве уборщицей, рассказала, как приходила раньше остальных, чтобы успеть спрятать за швабрами в кладовке свою дочку, которую не с кем было оставить дома.
И мой строгий папа, уволивший за выпивку маминого племянника, обнаружив девочку, отругал уборщицу и отвел девочку к себе в кабинет, а потом учил малышку рисовать и играть в шахматы.
Как и мой папа, Кармен всегда старалась для других, не для себя. Когда я пришла первый раз к ним в дом, поразилась чистоте и пустоте. Там не было ничего кроме книг, печатной машинки и минимального комплекта посуды. Из своей первой заграничной поездки в Венгрию с Театром Табакова я привезла красивые стаканы и поднос. Они продержались в доме лишь день, Кармен их тут же кому-то передарила. Каждому, кто появлялся в нашем доме, она немедленно делала какой-то подарок.
У нее было очень слабое здоровье. Но Кармен никогда не жаловалась, верила, что лучше любых таблеток ей поможет эвкалипт.
Однажды, почувствовав себя плохо, разбудила Альгиса в четыре утра, попросила Библию и любимый эвкалипт. Врач «скорой помощи», которую мы вызвали, сказал, что это не поможет. «Мне поможет», — возразила Кармен.
Санитары привели ее на кухню, я заварила эвкалипт, она подышала его парами. Мы с Альгисом стояли у двери, Кармен вернулась в комнату, откуда через несколько минут вышел врач и сообщил: «Если у вас есть родственники, позвоните. Ее больше нет».
Кармен ушла рано, мать ее пережила. Родственники писали старенькой Аурелии письма от имени дочки, словно та жива, боялись убить страшным известием. Нашу жизнь в Испании мы с мужем начинали в доме Аурелии. Я была с ней знакома, а дедушку Альгиса уже не застала.
Вот уже больше двух десятков лет мы живем в Стране Басков.
Никогда не думала, что так выйдет. После смерти мамы Альгис снял фильм «Жить и умирать в России». Он не только о Кармен — обо всех испанских детях, которых судьба тогда забросила в СССР. Испанцы посмотрели картину и предложили сделать еще десять серий. Альгис отправился в Бильбао, а я осталась в Москве с двумя детьми — Саша у нас родился через девять лет после Оли. При этом я играла в театре «Эрмитаж», «Чет-Нечет-Театре», «Табакерке».
Театр Табакова постоянно гастролировал из одного конца света в другой, то в Америку, то на Дальний Восток. Только приземлились в Сибири — новость: в Москве путч. С домом никакой связи.
Играть нам спектакль или нет — никто не знает. Но меня волновало другое: что будет с Сашей и моими родителями? Первая мысль: если аэропорты закрыты и поезда не ходят, пойду назад пешком. Вспомнила бесконечный лес, над которым мы летели. И что с того? Значит, пойду лесом. Это у меня в характере — ненавижу ждать. Если долго нет автобуса, отправляюсь в путь на своих двоих. В одном из моих любимых спектаклей театра «Эрмитаж» «Нищий, или Смерть Занда» звучал монолог: «Я часами жду трамвая. У меня какое-то особенное невезение в этом смысле...» Это точно не про меня.
Я поняла: нужно уезжать. Иначе что? По-прежнему ходить в театр, по выходным привозить домой коробки с немецкой гуманитарной помощью, которые выдавали в «Табакерке»?
Муж и дочка были в Испании: Альгис забрал Олю, чтобы мне помочь. Но и с одним ребенком на руках за актерской жизнью было не угнаться. Когда я надела кринолин, белые перчатки и начала играть в спектакле «Обыкновенная история», Сашу пришлось отправить к родителям в Саратов. Однажды перед выходом на сцену вдруг ловлю себя на мысли: «Боже, какой глупостью я занимаюсь!» У актеров иногда так бывает: играешь с партнером и неожиданно читаешь в его глазах выражение не персонажа, а человека, которому смешно от того, что он делает. Вот и я словно со стороны на себя взглянула: стою тут вся в белом, а где тем временем мои дети и муж? И дальше буду в одиночестве жевать гуманитарную помощь или попробую что-нибудь изменить? Я не жду трамвая, если его нет, иду пешком. И я пошла, вернее, поехала в Саратов, забрала сына и стала оформлять документы в Испанию.
Помню, никак не удавалось сфотографировать трехлетнего Сашу на паспорт. Когда его сажали на стул, над объективом камеры на миг загоралась лампочка вспышки. Сыну это так нравилось, что он все время открывал в изумлении рот. «Мамаша, сделайте что-нибудь!» — говорили мне. Мой палец в кадре, придерживающий нижнюю челюсть Саши, сотрудников ОВИРа устраивал еще меньше. Ребенок так и отправился в Испанию с задокументированно открытым ртом и стекающей из него младенческой слюной.
Я плохо помню отъезд дочки в Бильбао и время, проведенное в разлуке. Мне было настолько больно, что память начисто стерла подробности. Могу лишь сказать, что Оле пришлось тяжко: в одиннадцать прожить год без матери — серьезное и ненужное испытание. Она не задавала вопросов, понимая, что так должно быть, по-другому пока все устроиться не может.
Оля не лила слез, унаследовав характер деда Мечислава. Не выдержала и расплакалась, только увидев меня в аэропорту, когда они с Альгисом прилетели за мной и Сашей.
Я уехала накануне поездки Театра Табакова в Японию. Прочитав мое заявление об увольнении, Олег Павлович сказал: «Опять поторопилась, Марина».
Самые близкие друзья — Лена Майорова и Витя Гвоздицкий — так никогда и не согласились с моим отъездом. Витя считал, что я совершаю грех, оставляя театр, он осуждал Альгиса, который невольно подтолкнул меня к этому. Но ни у Лены — крестной Оли, ни у Вити — крестного Саши не было детей...
А театр в данной ситуации меня волновал мало. Я никого не подвела, предупредив об отъезде заранее.
С моей ролью в Японию поехала однокурсница. Узнав о предстоящем вводе в спектакль, она звонила и говорила:
— Марыська, я не смогу играть.
— Перестань рефлексировать, лучше учи текст!
Какие-то сайты рассказывают, будто я стала свидетелем бандитской перестрелки, едва не попала под пули, перепугалась и тут же собрала чемоданы. Не знаю, кто и зачем исказил реальные события. Те выстрелы прозвучали, когда я, уже давно живя в Испании, приехала в Москву по делам. Возвращалась домой, остановилась у киоска купить сигареты. Какие-то люди там брали чипсы, пиво. Подъехала машина, ее пассажиры попытались пройти без очереди.
Разгорелся конфликт: «А ты кто такой?!» — «Да я тебя сейчас...» Откуда-то возник пистолет, кто-то в кого-то стрелял... Я смотрела на это совершенно спокойно, словно все происходит в кино. Тут же из казармы — а мы жили на Красноказарменной — прибежали военные. Вот и все. К моему отъезду из России это происшествие не имело отношения. Возможно, только укрепило меня в мысли, что московская действительность не для меня.
В Испании началась совершенно другая жизнь. Дом бабушки Аурелии, где мы поселились с разрешения дяди Альгиса, был огромным, старым, заброшенным и сырым. До четырех часов ночи я топила углем печку, чтобы утром в комнате, в которой мы устроились, у моих детей не шел изо рта пар. Они уходили в школу, я ложилась на несколько часов, потом просыпалась и готовила обед.
Наверное, могла бы оскорбиться и сказать: «Разве возможно, чтобы у актрисы были черные ногти?!» У человека всегда есть выбор. Я могла лечь вечером, и дети просыпались бы в холоде. Но я продолжала топить, а потом знакомые научили, как очищать руки от угольной пыли.
Меня периодически звали в Москву, я приезжала и играла спектакли. А находясь в Испании, скучала и бесконечно звонила-звонила-звонила в Москву — Лене Майоровой, Вите Гвоздицкому, родителям. Это была такая тоска, которая, казалось, никогда не пройдет.
Но вскоре все изменилось. Мне некому стало звонить. Умер папа. Погиб Игорь Нефедов, ушла Лена Майорова, год спустя не стало ее мужа Сергея Шерстюка, талантливого художника. Умер мой любимый и дорогой Витя Гвоздицкий, недавно ушла из жизни жена Игоря Нефедова Лена Казаринова, почти год назад — Гена Храпунков.
Я перечисляю и не верю, что все мои друзья уже «там», а не в Москве, из которой я уезжала...
Первым событием в этой печальной череде стала болезнь отца. Он упал и сломал шейку бедра. Я оставляла детей на Альгиса и постоянно летала в Саратов. Папа уходил тяжело и долго — два года. Но как когда-то Кармен, не говорил о смерти и не жаловался. Я приносила ему рецепты, которые могли облегчить страдания. Он почему-то остановился на одном, решив, что его спасет простая редиска. Но ничто ему не помогло...
Мне стало спокойнее после того, как в Испанию переехала мама. Она уже десять лет рядом. Думаю, останься мама в России, уже давно была бы не со мной — испанские врачи трижды возвращали ее с того света.
Вслед за папой один за другим стали уходить друзья.
Когда сгорела Лена Майорова, в прессе появилось множество историй о ней и меня замучили звонками, засылали людей сюда, в Испанию, с целью заставить рассказать про Лену. Но ее история принадлежит не мне. А только ей.
Мы сдружились, когда жили в одной комнате общежития. Случалось, шли гулять на Тверскую, заходили в дешевую пельменную, брали две порции, поливали уксусом, посыпали перцем и уплетали за обе щеки! Потом отправлялись в дорогое популярное кафе, где могли позволить себе лишь мороженое. Если знакомились с молодыми людьми, называли себя вымышленными именами и говорили, что работаем на кирпичном заводе.
«Золотая молодежь» тут же теряла к нам интерес. Это было очень забавно. Мы с Леной ужасно экономили, постановив жить на рубль в день, ели на ужин баночный зеленый горошек с сосисками, зато катались на такси.
После моего отъезда в Испанию мы все время говорили с Леной о том, что я обязательно вернусь и пойду в театр к Олегу Ефремову. Но вначале не стало Лены, потом Ефремова.
Я очень долго приходила в себя после смерти подруги. В день ее гибели мы с Альгисом и детьми были в Москве, прилетали в гости. Накануне позвонила Майоровой:
— Лен, я завтра — в Бильбао.
— Как, уже завтра?!
Помню, мы семьей поехали покупать подарки детям.
Тогда в Москве на рынках все стоило дешевле, чем в Испании. Дети шли счастливые, а я вдруг заплакала. Альгис спросил:
— Что с тобой?
— Не знаю.
Потом узнали: именно в этот час Лены не стало. Она покончила с собой в подаренном мною платье. Думаю, подруга хотела, чтобы я ее хоронила. Альгис с детьми улетел в Испанию, а я осталась и еще долго потом не могла дышать...
Виктор Гвоздицкий ушел в 2007-м. Мой самый большой друг, настоящий (не хочу произносить слово «великий», сейчас куда ни плюнь, сплошь великие) актер, с которым мы много лет проработали в театре «Эрмитаж». Он всегда дарил мне подарки со смыслом.
Однажды преподнес букетик горьких красных перцев в кружевах и сказал: «Это вы, Мариночка».
Узнав о смерти Гвоздицкого, я сразу же купила билет в Москву, но никуда не поехала. Не смогла. Это было невозможно — хоронить Витю...
Для меня очень важно не только где жить, но и с кем. К кому мне возвращаться в Москву? В Испанию мы не бежали и не эмигрировали. Мы переехали, чтобы было лучше для всей нашей семьи. Здесь выросли мои дети, став свободными, здоровыми, красивыми. И еще есть важный фактор, во всяком случае — для меня. Здесь рядом море, а имя Марина значит «морская». Может, это судьба? Я отвыкла от отчества, тут все обращаются ко мне только по имени — «Морская». Когда становится тяжело, смотрю на море и оживаю...
Друзья — это необязательно те, кто живет по соседству. Важно родство душ. Есть люди, с которыми тяжело находиться в кабине лифта, кажется, будто она слишком долго ползет на нужный этаж. Есть те, кто далеко или даже умерли, а остаются твоими друзьями навсегда.
Дом Аурелии давно снесли, мы переехали, теперь живем в квартире. В пяти минутах ходьбы находится наша школа актерского мастерства — очень удобно. В городе нас все хорошо знают, пока дойдешь из одного места в другое, повстречаешь кучу знакомых. Журналисты, художники, аптекари, врачи, парикмахеры, педагоги — кого только нет среди наших поклонников. Все они приводят детей к нам учиться. Выпускники играют в кино, сериалах, в театре. Некоторые создают собственные экспериментальные труппы, пробивают себе дорогу, работают на европейском международном уровне.
Многие наши соотечественники живут здесь, открывают русские магазины, тусят между собой и вовсе не знают языка, кроме нескольких обиходных фраз.
У меня были другие цели: общаться не на уровне «сколько стоит колбаса», а читать Лорку в подлиннике. И к тому же научиться разбираться в его поэзии так хорошо, чтобы объяснить носителям языка, что к чему. Когда в языковой школе мне дали для перевода газетные заметки, я по собственному желанию перевела на испанский Ахматову. Но и сейчас есть слова, смысла которых не понимаю. Ничего страшного, я не стесняюсь спрашивать.
Компенсируя пробелы в языке, помогала себе жестами и до сих пор не могу избавиться от этой привычки. Как- то моя студентка показывала «наблюдения» — есть у нас такое занятие.
Один ученик что-то изображает, а остальные угадывают, кого он имеет в виду. Девушка размахивала руками, как безумная, а другие, глядя на нее, смеялись. Боже, думаю, кого она показывает? Какого-то сумасшедшего дирижера? Оказалось — меня...
Сегодня я владею языком достаточно хорошо, преподаю на нем, но после занятий хочется говорить по-русски. Иногда во время урока, увлекаясь какой-то идеей, сама того не замечая, перехожу на родной язык. Понимаю это по глазам студентов.
— Опять, да?
— Угу.
Год назад мы свозили ребят в Саратов на фестиваль памяти Олега Янковского.
Зал на восемьсот мест заполнился целиком, мне негде было сесть. Альгис с ребятами играли Лорку. В финале зрители встали и, аплодируя, смотрели на меня: «Марина, как же это здорово!» Для моих студентов такой прием оказался чем-то невероятным. Ребята открывали для себя Россию. Они, повернутые на Чехове, повлюблялись в русских девочек и мальчиков, теперь учат язык.
Нашей актерской школе только пять лет. Понадобилось время, чтобы начать свое дело. В прошлом году мы с Альгисом организовали Фестиваль университетского театра, а в этом — открыли школьный театр. Каждую неделю студенты играют спектакли. В репертуаре Булгаков, Толстой, Чехов, Достоевский. Ну что я могу сказать? Зал — битком. Зрители стоят в проходах, сидят на полу. Мне это напоминает мою молодость в России, когда люди испытывали голод по театральным откровениям.
И я воссоздала подобную ситуацию здесь. А это, поверьте, сложно сделать в буржуазной Испании, стране, в которой культура никогда не стояла на первом месте. Все ученики поначалу затрудняются правильно произнести «Станиславский». Каких только звуковых экспериментов я не слышала, например «Сласисласи». А кончается тем, что они «заболевают» — попадает в них наша русская бацилла. Им скучно теперь просто есть и пить, они тоскуют и мечтают о высоком. В общем, становятся немного русскими...
Мы дважды ездили на гастроли в Италию, потом в Мадрид. Наша школа не похожа на другие испанские, ведь у нас русские корни. Мы с Альгисом привезли сюда лучшее, чему научились сами. Очень любим ребят, они для нас — действительно дети. Когда студенты покидают школу, я скучаю.
Но приходят другие, я вижу новые лица и глаза, которые мне предстоит зажечь. Случается, ребята едут в Штаты, Англию, а потом возвращаются разочарованными:
— Мы столько узнали у вас, а там — ничего нового.
— Не забывайте, пожалуйста, — отвечаю им, — я не из Бильбао, а из Москвы.
Несколько лет назад к нам приезжала сестра Андрея Тарковского — Марина. Она посмотрела, послушала, что происходит в нашей школе, и сказала: «Вы же делаете своих студентов несчастными! Куда они потом пойдут?»
Да, наши ребята другие, ни на кого не похожи. Но не стоит о них беспокоиться, многие находят место в жизни. Недавно в Бильбао известные актеры и режиссеры создали театральную студию «Палата номер 6».
Это очень популярное место, и каждый третий актер там — наш.
Если бы я осталась в России, наверное, сделала бы еще что-то в театре и кино. Некоторые из моих однокурсников не сходят сегодня с телеэкранов и способны на гонорары легко купить домик в Испании. Но... Если бы я не уехала, моя Оля не выросла бы в замечательной стране, а потом не познакомилась бы с Никитой. И не было бы у меня сегодня замечательной внучки Анечки, которая прекрасно говорит по-испански и проводит со мной каждое лето. Благодаря внучке у нас дома теперь живет морская свинка, «кобайя» по-испански. Однажды я с Анечкой пошла на птичий рынок, чтобы посмотреть на животных. Ну разве можно пойти туда с ребенком и никого не приволочь? Я уже хотела уходить, когда Аня посмотрела на меня своими огромными глазами.
Ей приглянулся непонятный зверь в ржавой клетке. Если бы клетка была не ржавая, ни за что бы не купила! Но мы забрали зверя с собой, и теперь его зовут Филипп Тихонов — Аня дала свинке свою фамилию.
Отъезд Ольги был одним из самых трудных моментов, которые пришлось пережить. Дочь получила стипендию от Страны Басков и уехала на Высшие режиссерские курсы в Москву, познакомилась с Никитой и вышла замуж. Мне тяжело было привыкнуть, что ее нет рядом. Но я понимаю: она все сделала правильно. Оля и ее муж Никита Тихонов-Рау создали киностудию с благой целью — менять жизнь людей в России к лучшему. Это опять-таки дают о себе знать корни моего папы. Дочь снимает кино про сложное — про инвалидов, про судьбы сирот, про достоинство русского человека в самых экстремальных жизненных ситуациях.
В фильме Никиты и Оли «В ауте» я озвучивала девочку-аутистку, которая не говорит, но пишет потрясающие стихи. В начале должна была сказать: «Меня зовут Соня Шаталова, я немая, голос, который звучит с экрана, не мой». Казалось бы, что тут сложного? Но мне пришлось очень постараться, чтобы не заплакать. Недавно Оля сообщила, что моя героиня вышла из клиники и написала в Интернете: «Люди, я люблю вас».
Оля с Никитой снимают фильмы, которые выходят за рамки понятия документального кино по многим критериям — общечеловеческим, профессиональным, политическим. «Да, здесь море, пальмы, благополучие, — говорит дочь про Испанию, — но в России я нужнее».
Мне не в чем себя упрекнуть. Я не стояла на месте, а двигалась. Если в какой-то момент пойму, что снова топчусь, опять куда-нибудь поеду. Время от времени Альгис снимается и мне однажды предложил: «Сделала бы себе хорошие фотографии для портфолио и тоже работала бы в кино».
А я не хочу. Занимаюсь тем, что люблю. Жизнь не стоит на месте, она идет, принося перемены. Увы, этот мир навсегда покинули многие близкие мне люди, оставшиеся там, в России, но здесь, в Испании, в конце концов все отстроилось и наладилось. Дети и ученики стали смыслом моей жизни.
К уроку отношусь ответственно, как к спектаклю, накануне даже из дома не выхожу. Если отвлекусь, не настроюсь должным образом, не произойдет чего-то важного.
Однажды на занятие по Лорке пришла девочка, нагруженная пакетами с распродажи. «Встань, пожалуйста, — сказала я ей, — выйди, помой руки и вернись». Она потом совсем ушла от нас, не все приживаются, и это естественно.
В нашей школе сейчас учатся сто пятьдесят человек. Мы ведем сразу несколько групп, в которых занимаются студенты и педагоги. Помогают нам ассистенты, которых мы с Альгисом сами воспитали. Они работают не меньше, чем мы, с полной отдачей. Недавно захожу в школу, а меня зовут: «Марин, посмотри». Ребята добровольно, бесплатно вызвались отремонтировать одну из аудиторий, покрасили стены, навели порядок.
Сейчас я адаптирую «Преступление и наказание» Достоевского, в прошлом году переводила Марину Цветаеву.
Сама себя загружаю, и печалиться мне некогда. Я люблю нашу школу, горжусь, что мои ученики читают и играют Чехова и Достоевского, влюблены в русскую литературу. Не хочу никого ни в чем подозревать, но не уверена, что русские сверстники наших студентов могут похвастаться тем же. Мои ребята — по-настоящему увлеченные люди. Счастье видеть, как растут на твоих глазах люди. Растут и профессионально, и духовно.
И если вдруг снова возникают мысли о Москве, сама себя спрашиваю: если мы уедем, что будет с теми, кого мы растим в стенах нашего актерского дома? У нескольких девочек нет мам. Они прибились ко мне как к родной, многие меня так и называют «амачу», по-баскски значит «мама». Наша школа стала их кровом. На трехстах сорока квадратных метрах — библиотека, реквизит, фильмы, фотографии...
Для моего сына Саши Испания — родной дом. Он был совсем маленьким и воспринял переезд как должное. Саша не понимал, почему испанские мальчишки, с которыми он дрался, обзывают его «русо». А дрался он часто, отказывался от любых кружков, бросил и танцы, и гитару. До сих пор ищет себя — то в одном, то в другом. Сейчас оканчивает высшие курсы туристического бизнеса, хочет ездить по миру, сопровождая тургруппы. Благодаря его невестам я расширяю познания в географии. Сегодня у него девочка из Уругвая. До этого была из Бразилии. Ему двадцать четыре, он живет с девушкой в доме у моря, который мы снимаем уже не один год. Туда на лето приезжают Оля с Никитой. В Россию Саша не собирается. И я его понимаю.
Привыкать к родине, наверное, еще труднее, чем отвыкать от нее. Помню, как-то мы с Олей приехали по делам в Москву и пошли на почту, чтобы отправить денежный перевод.
Отстояли огромную очередь, в которой оказались последними. И тут перед нами кассир закрыла окошечко фанеркой с надписью «Перерыв». Мы вышли на улицу. Оля погрустнела. «Подожди-ка секундочку», — говорю ей.
Я купила огромную длинноногую розу, вернулась на почту и опустила цветок за фанерку. Женщина молча открыла окошко, взяла мои бумажки и оформила все, что требовалось. Когда она протянула руку за цветком, я поняла, что не могу ни на кого сердиться, никого обвинять в этой стране. Кассир обидела меня, потому что ее обижали другие.
Каждый раз, когда приезжаю в Россию, сталкиваюсь с заслоном из фанерок. Их так много, что иногда не хватает денег на розы...
Подпишись на наш канал в Telegram