Моя сестра Татьяна была совсем другой, нежели ее представляли поклонники, начитавшиеся публикаций в «желтой» прессе. Газеты в нулевые буквально захлебывались: звезда советского кино живет в нищете! Папарацци бесстыдно проникали в ее квартиру на Васильевской улице близ Дома кино, тем более это было совсем не сложно: Таня, доверчивая душа, никогда не запирала входную дверь. Щелкали фотоаппаратами, как затворами автоматов. Вот Самойлова в стареньком домашнем халате на кухне возле полуразвалившегося шкафа — дверца еле держится. Продавленный диван, отошедшие от стены обои, ржавый кран в ванной, из которого еле течет вода. Они снимали Таню возле дома, в видавшем виды пальтишке, одиноко бредущую куда-то — опущенные плечи, потухший взор. И на следующий день выдавали очередную «сенсацию»: Самойлову бросили родственники — единственный сын давно живет за границей и брату Алексею до нее дела нет. То и другое неправда. В одном не соврали любители «жареного»: конечно, совсем не так должен жить человек. Речь не только об артистах, посмотрите, сколько их вокруг: уже старенькие врачи, педагоги, разнорабочие, колхозники — осколки советской эпохи, сгинувшей в начале девяностых вместе с СССР. Пока были в силах — государству нужны, а старые и больные оказались фактически на обочине. Таня в этом смысле будто символ этих людей, всех вместе и каждого в отдельности.
Вспомнилось: как-то зимой зашел к ней, а в комнате холодрыга. Батарея — почти ледяная, из оконных щелей дует ветер.
— Танечка, ты мерзнешь?
— Пожалуй, да, — зябко повела она плечами.
— Почему же не сказала по телефону, что тебе холодно?
— А зачем, Алеша? Так в целом нормально, жить можно.
Она не любила, не умела просить.
Я купил обогреватель. А как только появились деньги, нанял мастеров и заменил окна на новенькие — пластиковые, теплые. Выбросили продавленный матрац, взамен приобрели ортопедический, лечебный. «Представляешь, Алеша, — простодушно-удивленно отчиталась сестра на следующий день, — я только легла на этот матрац, сразу же провалилась в сон. И спала десять часов будто убитая, бессонницы как не бывало. Это же просто чудо!» Тогда же купили массажный столик для ног — они у нее болели. И Таня снова радовалась покупке словно ребенок.
Это было совсем недавно, всего лишь осенью 2013 года. Нас с сестрой тогда пригласили на съемки программы «Пусть говорят» на Первом канале, посвященной Тане. Заплатили гонорар, благодаря этим деньгам и стали возможны все вышеперечисленные покупки. Прежде позволить себе такую роскошь мы не могли. Мне шестьдесят девять. Хоть и на пенсии, подрабатываю — на жизнь хватает, и сестре, чем мог, помогал, но возможности мои, мягко говоря, небезграничны.
Таня не бедствовала, была в лучшем положении, чем многие наши старики, чьи доходы сущий мизер. Ей все-таки выплачивали повышенную пенсию, около двадцати пяти тысяч рублей. В голодные девяностые Союз кинематографистов выделял талоны на питание, можно было раз в день бесплатно пообедать или поужинать в ресторане Дома кино. Гильдия актеров кино оплачивала коммунальные услуги, устраивала в бесплатный санаторий — Таня имела возможность туда поехать в любое время. Другое дело, сама часто отказывалась — там все чужое, она же любила свою территорию, свой дом: стены, книжечки, бумажки.
Словом, говорить, будто совсем все плохо, — неправильно, нечестно. Но позволить себе ремонт в квартире или новую одежду она не могла. Хотя, наверное, и реально было как-то подкопить. Но Таня не хотела, такой характер: быт не имел для нее никакого значения. Продавленный диван — и пускай, спать-то на нем можно. Ржавый кран — пусть, главное, вода течет.
Никогда не сетовала, что увяла женская красота, а жизнь близится к финалу. Зато, бывало, скажет с гордостью: «У меня такие встречи в жизни были! Такие люди! А какие спектакли я видела, какие книги читала!» Иная сверхзадача была у нее: наблюдать, впитывать. Иной внутренний мир, далекий от всего этого быта и хлама. Люди. Встречи. Знакомства. Картины.
Еще в юности могла сорваться и на один день уехать в Ленинград, чтобы посмотреть новый спектакль, например с Алисой Фрейндлих в главной роли. Потом, воодушевленная, возвращалась в Москву. Только искусством жила. Она даже животных не заводила, не то чтобы не любила, по-моему, они были ей безразличны.
С придыханием, воодушевлением говорила: «Вот Джина Лоллобриджида, Симона Синьоре, Софи Лорен — они величины! — а себя звездой не считала. — Успех фильмов, в которых я снималась, — целиком и полностью заслуга режиссеров, операторов. А я просто делала то, что они мне велели, выполняла свою работу!»
И каждый раз искренне удивлялась, когда дарили цветы. А случалось это часто, она давно не снималась, но ее помнили, любили и, куда бы ни приходила, обязательно вручали букет. Таня уже ушла из жизни, из родных об этом знал только я, ехал в ее квартиру за вещами для похорон — и обнаружил в двери продетый через ручку букет алых роз.
В последние годы жизнь Тани текла размеренно, каждый день был похож на предыдущий. Просыпалась, умывалась, одевалась, шла завтракать в кафе неподалеку от дома. Или перекусывала творогом и кефиром, которые я принес накануне. Потом отправлялась в Дом кино. Ей хотелось побыть среди людей из своего мира. Даже просто посидеть рядом.
В зимнее время она выходила из дома реже. Боялась поскользнуться, у нее болели ноги. Я отдал ей свой большой цветной телевизор — сам не пользуюсь, — и Таня с удовольствием смотрела познавательные передачи.
Скучала по сыну Мите, который живет в Америке, радовалась его звонкам. Не уставала мечтать, как было бы здорово, если бы он приехал в отпуск и привез на каникулы в Москву маленькую дочку, тоже Таню. Но сестра понимала: приехать сын пока не может. Он учился — очень много, практически с утра до вечера, заново, во второй раз, уже в Америке — на медицинском факультете, почти десять лет, лишь потом смог практиковать. А значит, Тане оставалось только ждать: вдруг все же когда-нибудь ее навестит?
Близких подруг у сестры не было, разве что школьные. Обсуждали детей, внуков, у кого и что болит. Не обходилось без заветных вопросов: а помнишь, в пятом классе? Таня говорила: «Эти беседы ни о чем словно возвращают в прошлое — и сразу так хорошо, легко».
Хотя Танино детство беззаботным и безоблачным точно не назовешь. Это мне посчастливилось родиться после войны, в победном 1945-м. Сестра появилась на свет в 1934 году в Ленинграде — наш отец, в будущем народный артист СССР Евгений Самойлов, служил там в театре. Потом его заметил Всеволод Мейерхольд и пригласил в Москву, в свой театр. Думали родители недолго — собрали нехитрый скарб, подхватили крошечную Танюшку и рванули в столицу. А вскоре еще одна удача: Александр Петрович Довженко запускал фильм о Щорсе и искал главного героя. Ему попались фотографии Самойлова... Фильм имел успех, а папа получил свою первую Сталинскую премию.
Из времени и эпохи родились сдержанность отца, немногословность. Не припомню, чтобы он много рассуждал, бурно радовался или огорчался. Никаких лишних эмоций, только самая суть, «сухой остаток». А может быть, все же это — удел по-настоящему хороших артистов: накопить внутри переживания и страсти, чтобы потом выдать на сцене, на экране.
Таня в этом плане — в отца. В жизни закрытая, хотя я назвал бы это сосредоточенностью. Случалось, приезжала откуда-то со съемок, звала меня в ресторан «Пекин» — сестре там нравилось, любила китайские пельмени. Казалось бы, не виделись месяц или два, сколько всего за это время случилось, говорить — не переговорить. А мы сидели молча, жевали, наслаждаясь ужином. И не надо никаких слов. Покушали, обнялись.
— Маму с папой поцелуй! — скажет на прощание Таня: она уже жила отдельно.
— Обязательно!
И разбежались по своим делам, до следующей встречи.
Но это было позже. А пока — первые мои детские воспоминания, смутные, как в тумане, связаны с Гранатным переулком в Москве. Я, малыш лет четырех, сижу под столом, за которым сестра делает уроки. И аккуратно, пальчиками поглаживаю ее ноги. Это не обожание или преклонение, это просто любовь, для объяснения которой также слов не нужно.
Жили мы в коммуналке на семь семей, которую папе дали от театра. Из-за многочисленных соседей мне в детстве так и не купили пианино, хоть я и обладал абсолютным слухом. Сестре с дополнительным образованием повезло куда больше. Ее отдали в балетную студию при Московском академическом музыкальном театре Станиславского и Немировича-Данченко. Потом Таню как одаренную выпускницу приглашала в школу при Большом театре сама Майя Плисецкая. Но сестра уже твердо решила стать артисткой. Хотя отец отговаривал: «Не нужно тебе этого! Эта работа требует очень много сил. Физических, психологических и профессиональных. У тебя их нет в задатке».
Через несколько лет этот разговор повторился и со мной. Предчувствовал ли отец, что актерская стезя, коснувшись крылом счастья, в будущем принесет боль и разочарования — и Тане, и мне?
Эта профессия зависимая как ни одна другая. В театре есть доска объявлений — когда режиссер готовит новый спектакль, вешает туда лист с распределением ролей: артист такой-то играет этого персонажа, тот — того. А если ты подходишь к этой доске и не обнаруживаешь своей фамилии один раз, второй, третий? И понимаешь, что не нужен? Ни режиссеру, ни Мельпомене, ни всему белому свету. Это страшное чувство.
Кино таит другой подвох. Я, например, в 1973 году попал на площадку к Самсону Самсонову, который снимал фильм «Много шума из ничего»: у меня была роль принца.
Работали на двадцатипятиградусной жаре. Дубль за дублем, одни и те же фразы и эмоции: «Улыбнись. Заплачь. Теперь засмейся сквозь слезы». А ведь каждое из этих чувств нужно раз за разом проживать. Надрыв. До изнеможения. До обморока.
«И вот на это тратить свою единственную жизнь?!» — с удивлением думал я, выходя из кадра после очередного дубля выжатый, совершенно без сил. И закончив съемки, навсегда закрыл для себя тему кино. Хотя позже и снялся еще в трех лентах, но в массовке, больше для заработка, не для искусства.
У Тани с театром не задалось, а вот кинематограф ее захватил. Закружил, пожевал да и выплюнул. Я не в курсе подробностей первых шагов сестры в профессии: мал был. С родителями она, наверное, многим делилась. Но я при этих разговорах не присутствовал, меня не допускали. Так было заведено. Папа говорил: «Алеша, иди в свою комнату». Даже когда в доме бывали папины коллеги или Танины однокашники и приятели — Василий Ливанов, Евгений Урбанский, Алексей Баталов, меня отправляли к себе. «Ты слишком молод, — говорил папа. — Эти разговоры не пойдут на пользу, побудь вдали».
А в святая святых, его кабинет, мне и вовсе запрещалось даже заходить. В подростковом возрасте, когда стал читать запоем (не без Таниного, кстати, влияния. Она сказала: «Алеша, если хочешь стать образованным человеком и тем более артистом, ты обязан набираться впечатлений через хорошую литературу), отец напоминал: «Сын, если захочешь какую-то книгу из моей библиотеки, скажи, я дам. Сам не бери!» У него было четкое понимание «своей территории», не любил, когда кто-то копается в его вещах, даже собственный ребенок.
Я не обижался: это был определенный порядок, к которому привык с детства и не знал, что бывает как-то иначе. При всем том не могу сказать, чтобы нас всерьез сторожили. Родители и голос-то на меня, хулигана, не повышали. Даже когда однажды — уже лет в пятнадцать — папа обнаружил в кармане моей курточки пачку сигарет. Позвал на кухню. И завел серьезный разговор, почти на равных:
— Алеша, ты куришь?
— Курю! — гордо вскинул я подбородок. Хотя, если честно, дымил всего пару раз и втянуться еще не успел, а пачку получил от дворовых друзей на хранение.
— А ну-ка, давай кури при мне!
Отец протянул пачку, может думал, застыжусь, не посмею. Но коса нашла на камень — я вытащил сигарету, затянулся. Закашлялся, в глазах стояли слезы. Но упрямо затянулся снова.
— Что ж, — задумчиво протянул папа. — Раз такое дело, у меня к тебе только одна просьба: кури дома, а не на улице за углом.
И получив «благословение», я дымил почти сорок лет. Лишь в возрасте за пятьдесят бросил. По собственному желанию: здоровье не то.
Таня тоже покуривала. Вредную привычку завела на съемках фильма «Летят журавли». Но не от баловства, а на фоне колоссального перенапряжения, которым там буквально пропитан каждый кадр.
Если режиссер Михаил Калатозов, поставивший «Летят журавли» и «Неотправленное письмо», был человеком мягким, то оператор этих фильмов Сергей Урусевский — настоящий садист от искусства. Поймите правильно: это не обидное определение, а характеристика, даже комплимент. Таким же был, к примеру, Андрей Тарковский. Как рассказывали мне снимавшиеся у него артисты, репетировали до изнеможения. Так же у Урусевского — не имеем права снимать «проходное кино», каждый шаг выверен до миллиметра. А вспомните, что у Тани за роль: глаза Вероники, полные боли, невозможно забыть! Сколько труда и внутренних сил вложено ею в каждый эпизод!
И сейчас, когда меня спрашивают, какой была Татьяна, я даже как-то теряюсь: «А вы сами так и не поняли? Пересмотрите еще раз фильмы с ее участием — только в них ответ на ваш вопрос».
Помню премьеру «Журавлей» в Доме кино, еще старом, на улице Воровского. Таня пригласила родителей, взяли и меня. Сестра почти машинально погладила меня по руке, и я отметил, что у нее просто ледяные ладони. Нервничала: как примут? Все ведь свои — режиссеры, операторы, кинокритики, коллеги-артисты. Искушенная публика.
И вот последние кадры, пошли титры, раздалось несколько негромких аплодисментов. А потом гробовая тишина. И вдруг весь зал — около тысячи человек или больше — разом встал и хлопал минут двадцать. Затем, уже в фойе, все эти люди по очереди подходили к нам, обнимали Таню и отца, маме целовали руки. И все говорили: потрясающее кино.
А дальше были Канны, съемочной группе из СССР рукоплескал весь мир, Таня получила высокую награду как «самая очаровательная и скромная актриса». Прежде наш кинематограф не знал такого международного триумфа.
Вещи для поездки Самойловой во Францию собирали чуть ли не по всей театральной Москве: в магазинах было хоть шаром покати. Галя Волчек дала длинное шифоновое платье и пеньюар. Зина Кириенко — юбку и туфли, еще кто-то — кофточку, бижутерию. Самой Тане всегда было безразлично, как она выглядит, но тут статус обязывал: все же представляла великую страну.
— А как были одеты другие актрисы? — пытали сестру знакомые, когда она вернулась в Москву.
— Да я и внимания не обратила! — отмахивалась она без тени кокетства.
Вместо этого рассказала, как Пабло Пикассо попросил автограф и даже хотел написать ее портрет. Но не получилось — советская делегация провела на фестивале всего два дня.
После грандиозного успеха Таню приглашали работать в Голливуд. Но чиновники от кино сестре прямо заявили: «Вы советская актриса и должны сниматься в советском кино! Никакой Америки!»
Ослушаться Таня даже не думала. Искренне считала: если говорят, значит, так оно и есть. К тому же работа у нее тогда действительно была. Сразу после «Летят журавли» снялась в «Неотправленном письме». Автором сценария там был Валерий Осипов, он станет вторым мужем Тани.
Вообще, о личной жизни сестры говорить долго не буду. Во-первых, и так всем известно: первый супруг — Василий Лановой, второй — журналист и сценарист Осипов, третий — драматург и режиссер Соломон Шульман, четвертый — администратор Театра киноактера Эдуард Машкович, отец ее единственного сына Мити. Мне бы хотелось, чтобы Татьяна Самойлова осталась в памяти зрителей актрисой и личностью, а не персонажем светской хроники, сменившим четырех мужей. Поэтому о мужчинах сестры — всего несколько слов.
Василий Лановой появился, когда мне было еще восемь. Однажды Таня привела его, однокурсника по театральному училищу, домой, заявив без особых предисловий: «Это мой муж — мы расписались!»
Какой муж, что это такое? Я даже не понимал значения этого странного слова. Не помню, была ли свадьба и как отреагировали родители. Наверное, приняли, если позволили жить у нас. А мне было все равно. Ну появился какой-то парень, по утрам завтракают вместе с сестрой и убегают на учебу. И до следующего утра я их не увижу — возвращались они за полночь, когда я смотрел десятый сон, — у студентов театрального суровый график и занятость с утра до ночи. В свободное от учебы время и Таня, и Василий активно снимались в кино, часто бывали в разъездах. Порознь. В результате их отношения не выдержали испытания расстоянием, профессией — развелись, прожив два года.
Забегая вперед, скажу, что и в моем случае для первого брака этот срок оказался роковым — ровно столько я прожил с ныне известным тренером по фигурному катанию Татьяной Тарасовой.
После Василия сестра вышла замуж снова — за Осипова. И съехала с родительской квартиры: с новым супругом они сняли комнатку в коммуналке на улице Руставели.
...А потом наступило горькое лето 1961 года. История, которую я бы и рад забыть, но не получается.
Мне пятнадцать. Мама с Таней уехали на дачу, которую снимали под Звенигородом в Подмосковье. Мы с папой остались в Москве.
У него вечером спектакль, а я побежал к друзьям во двор. Уже не помню, как вышло, что один из них приревновал меня к своей девушке и пырнул стилетом. Нож вошел по самую рукоятку, приятель его тут же вытащил. А у меня дырка в груди, легкое видно. Но крови нет, видимо, слишком глубоко проник клинок, попав в артерию, и кровотечение внутреннее.
Отложилось в памяти, как пошел домой, отчего-то решив, что отлежусь и все пройдет. В квартире увидел в зеркале свое абсолютно синее — это не гипербола — лицо. Странно, но паники не было, молодости свойственна беспечность. Подполз к телефону, вызвал «скорую помощь». Уже через пятнадцать минут приехал врач. Осмотрел мою рану, помазал йодом, померил давление, сказал: «Все нормально будет!» — и уехал.
Тут телефонный звонок. Мама, словно почувствовав, спросила в трубке обеспокоенно:
— Алеша, у тебя все в порядке?
— Да, — соврал я. — Книжку читаю.
Между тем уже терял сознание. Голова кружилась, перед глазами — «белые мухи». На мое счастье раздался стук в дверь. Я сказал маме, что кто-то пришел, повесил трубку и поковылял открывать. Вошел тот самый друг с девочкой — предметом нашей ссоры. Оказалось, забеспокоился: живой ли я, ведь только что отъехала «скорая».
Увидев мое состояние, они подхватили меня под руки и поволокли на улицу. Там поймали такси и отвезли в Боткинскую больницу. Едва я перенес ноги через порог приемного отделения, как тут же отключился. Ревнивец потом рассказывал: врачи забегали, стали узнавать телефоны моих родителей и звонить в театр — без их согласия несовершеннолетнему не имели права проводить операцию. А у отца спектакль, пришлось ждать. Меня держали на обезболивающих — наркозе и уколах. Потом папа примчался и злосчастную дыру, наконец, зашили.
Все бы ничего. Но отец зачем-то позвонил маме. «Алеша в больнице в тяжелейшем состоянии, неизвестно, доживет ли до утра!» — в панике сообщил он. То ли по-актерски нафантазировал, а может, напугали врачи. Но как бы то ни было, через два часа мама и Таня уже сидели в палате. И сестра с ужасом, не моргая, смотрела перед собой. «А когда мы пришли из больницы домой, Таня забилась в угол и сидела там, ни на что не реагируя. Это продолжалось час, два, три...» — позже, сжав зубы от внутренней боли, рассказывала мама.
Пришлось вызывать к Тане «скорую». Доктора диагностировали нервный срыв. И сказали, что самым правильным будет поместить сестру в больницу. У Тани, видимо, одно на другое наслоилось: три тяжелейших картины подряд — «Летят журавли» и «Неотправленное письмо», потом сразу «Альба Регия». И «Леон Гаррос ищет друга» — тоже непростая работа. Эмоциональные перегрузки. И новость об умирающем брате стала как бы катализатором, запустившим страшный механизм развития болезни. Не выдержала психика, дала сбой.
Слова отца стали словно пророчеством, помните, я его цитировал: «Не надо идти в эту профессию. Там нужны особые силы — душевные, эмоциональные, у вас их нет».
Танина болезнь для всех нас стала ударом. Страшнее всего, что в советские годы не было опыта и методик лечения ни неврозов, ни «простых» депрессий. Все, кто страдал тем или другим, попадали в психиатрические лечебницы, в одни палаты с тяжелыми, «буйными». Всем кололи один и тот же препарат, подавляющий личность, буквально убивающий ее.
Приходя навещать сестру, я видел больных — люди с безжизненными глазами шли по прибольничному парку как зомби, тихо покачиваясь и ни на что не реагируя: ни на птиц, ни на выглянувшее солнце, ни друг на друга. Они двигались вперед по дорожке — сорок или пятьдесят метров, потом так же безучастно разворачивались и брели обратно в свои палаты, получать очередной укол или таблетку и ложиться спать. Неудивительно, что порой возникала мысль: на больных проводят какие-то страшные опыты. Доказательств у меня нет, к тому же я не специалист в психиатрии. Есть только собственные воспоминания, больше похожие на кадры из фильма ужасов. «Что с тобой сделали, Таня?!» — прошептал я, увидев сестру в психиатрической лечебнице, которая, не узнавая, прошла мимо меня с такими же затуманенными стеклянными глазами.
Позже в газетах будут писать, якобы Татьяна Самойлова страдала туберкулезом в тяжелой форме, лечилась. Это не так. Туберкулез был, но еще в пятидесятые. Сестра быстро исцелилась, и больше болезнь не возвращалась. Правда была и страшнее, и горше: нервное заболевание. Оно стало, я думаю, ее расплатой за успех. За профессионализм. За нервные перегрузки. За «Летят журавли», на которых выросло уже четыре поколения зрителей.
И прежде закрытая, Таня фактически уходила от нас в какую-то другую, свою реальность. Впоследствии она лежала в этих заведениях и два раза в год, и три — в период обострений. А иногда недуг мог не проявляться год, и два, и пять, и тогда жизнь текла своим чередом.
Олег Ефремов пригласил Таню в «Современник» играть Веронику в спектакле «Вечно живые» — театральный вариант «Журавлей». Сестра согласилась. Но участвовала всего в четырех или пяти спектаклях, а потом ее вызвали на новые киносъемки. И она умчалась, «Современник» не сыграл в судьбе Тани какой бы то ни было судьбоносной роли. Но она успела привести туда меня, восемнадцатилетнего. И я не просто вошел — влетел в актерский круг, а потом отработал в театре четырнадцать лет.
Атмосфера там была удивительная, не сравнимая ни с чем. Говорили о новых трактовках пьес, ином прочтении Достоевского и поэтов Серебряного века, о неизвестных авторах, чьи произведения обязательно надо поставить. И я впитывал этот особый, необыкновенный мир.
Понял, и от чего предостерегал отец, отправляя подальше от взрослых творческих компаний. В «Современнике» пили все — от главного режиссера до последнего рабочего сцены. Репетиции и премьеры плавно переходили в ночные посиделки. А там — разговоры все о том же, высоком. Ну и расслаблялись, «выпускали из себя» роли.
Не раз мне приходилось буквально носить на себе Олега Даля. Ему категорически нельзя было пить в силу слабого здоровья. Хватало одной рюмки — и любимец публики слова не мог произнести. И я поднимал его, ловил такси и вез к нему домой.
Горько, что Олег так рано ушел из жизни. Фактически он загнал сам себя. В театре востребован мало, зато в кино нарасхват — и почти все главные роли, сложные. А расслабляться привык одним способом — с помощью алкоголя. Дошло до того, что срывал спектакли. Ефремов прощал. Олег метался: уезжал в киноэкспедиции, возвращался. Закончилось тем, что его все же выгнали. И Даль ушел. Сначала в Театр на Малой Бронной, потом в Малый, где, покинув «Современник», стал служить и я, — мы снова встретились. Но поработать вместе успели недолго, в 1981 году Олега не стало — умер на съемках от остановки сердца.
Но это все случилось много позже. А тогда, в середине шестидесятых, родители и Таня бывали в «Современнике» на моих спектаклях. Отец на вопрос:
— Ну, как тебе? — как всегда сдержанно отвечал мне:
— Нормально!
А вот Таня и мама рассыпались в похвалах:
— Алеша, это прекрасно, удивительно гармонично!
Я смущался, понимая, что, скорее всего, они по-родственному предвзято ко мне относятся.
Мама просила об одном: «Алеша, сынок, если задерживаешься после репетиций или премьеры — я все понимаю, — опаздываешь на метро, бери такси. Нет денег — я выйду и оплачу. Ночевать ты должен дома». И во сколько бы я ни приезжал — в три часа ночи или в четыре, в каком бы состоянии ни был — мама всегда меня ждала, не засыпала.
Много позже в одном интервью Таня обмолвилась: всех своих мужчин она сравнивала с папой, но второго такого не встретила, оттого и осталась одна. А для меня идеалом была спокойная и мудрая мама. Помню, как она отговаривала от второго брака, с француженкой (Элен училась в Москве, окончила Институт иностранных языков имени Мориса Тореза): «Алеша, подумай хорошо. Однажды Элен захочется уехать на родину. И она уедет. А ты останешься один». Но я не послушался. Спустя годы все так и вышло, как предсказывала мама.
В Интернете до сих пор пишут, будто я живу во Франции. Это не так. Там живут Элен, моя теперь уже бывшая супруга, и единственная дочь Натали Самойлофф, так звучит наша фамилия на иностранный манер. Они уехали в 1985 году. А я остался в Москве — не мог бросить стареющих родителей. Да и слово «Родина» для нас, выросших в СССР, — не пустой звук. Думаю, это главная причина, по которой Таня в свое время так и не поехала в Голливуд. Хотя могла бы, наплевав на мнение чиновников, эмигрировать — звезда, ее знали, звали. Без сомнений, за океаном жизнь сестры сложилась бы иначе.
Я почти ничего не рассказал о своем первом браке, сейчас исправлю это упущение. С Таней Тарасовой мы познакомились в ВТО — Всероссийском театральном обществе — культовом месте старой Москвы, на улице Горького, ныне Тверской. Там собиралась творческая молодежь. Представила нас друг другу Нина Зархи — дочка известного режиссера и приятеля моего отца. И как-то само собой у нас с Таней завертелось: мне нравились девушки спортивного типа. Я встречал ее с тренировок, бывало, приходил туда пораньше и наблюдал.
Как лихо катались! В сердце закрадывалась тоска. Я ведь в старших классах школы и боксом занимался, и плаванием, и хоккей манил — да вообще был спортивным малым. Но после истории с ранением врачи категорически запретили тяжелые нагрузки и мир спорта был для меня навсегда закрыт. Отгоняя грусть, я говорил себе: «Зато у меня есть театр, я люблю эту удивительную волшебную профессию — когда ты вроде бы не ты, а кто-то другой...»
Таня Тарасова приходила на мои спектакли. Я познакомил ее с Галей Волчек, Мишей Козаковым и другими артистами, с которыми общался или даже приятельствовал. Она ввела меня в свой круг, представив Елене Чайковской, легендарному тренеру Станиславу Жуку и другим личностям из мира спорта.
Конечно же, произошло знакомство с родителями — Анатолием Владимировичем и Ниной Григорьевной Тарасовыми. Забавно, что сам я болел за «Спартак», в чем честно признался прославленному тренеру ЦСКА. На что Анатолий Владимирович тут же попенял дочери: «Кого ты привела в наш дом?!» Конечно, это было сказано в шутку. Родители Тани тепло приняли меня. А моим понравилась Таня.
Когда мы поженились, жили то у нас на Песчаной, то на «Соколе» у Тарасовых. Но семьи у нас не получилось. Мы почти не виделись: у меня театр, у Тани тренировки. Думал, удастся побыть вдвоем летом, во время моего отпуска. Но молодая жена на все три месяца укатила на сборы. В итоге два года, что прожили в браке, мы виделись только по ночам, когда у обоих не было сил даже разговаривать. Иначе чем разводом наша история закончиться и не могла. После мы не виделись: зачем ворошить старые раны? Хотя Таня Тарасова, которая тепло относилась к Тане-сестре, считая великой актрисой, звонила ей, справлялась о здоровье, настроении. Фактически до самых ее последних дней.
— Танечка, заезжай, посидим, — предлагала сестра.
— Я бы рада. Но никак не могу: сборы, ученики, дела. Извини, — отказывалась Тарасова, у которой жизнь действительно расписана буквально по минутам.
У сестры в шестидесятые — семидесятые тоже не было свободной секунды. Вот и на сына времени не хватало. Митя родился в 1969 году.
В память врезалось, как мы с Эдиком Машковичем, тогдашним Таниным мужем и отцом Мити, забирали сестру с малышом из роддома. Стояли самые последние дни ноября — племянник родился двадцать седьмого. Приехали на такси, прихватили букет роз и пару бутылок водки — для медсестер и врача. Таня вышла с «кулечком» в руках — довольная, румяная: роды прошли на удивление легко. Все сели в машину и отправились на Песчаную. Предполагалось, что мама, точнее теперь бабушка, поможет Тане управляться с Митюшкой.
У сестры к тому времени была своя квартира на Кутузовском проспекте. Туда Таня с Эдиком вернулись через неделю после ее выписки из роддома — а Митя остался с бабушкой и дедом. Так решили на семейном совете.
Грудью сына Таня не кормила, не знаю почему. Ему давали смеси, добавки. Малыш рос удивительно спокойным, первые месяцы вообще все время спал. Проснется, поест — снова глазки закрыл и засопел. Очаровательный, его все обожали.
Позже Эдик скажет в интервью, будто сына у него чуть ли не силой отняли по решению властной тещи, то есть моей мамы. Не думаю, что дело обстояло именно так. Хотели бы — растили сами, и никто бы не отнял. Другое дело, у Тани и Эдика не было времени на ребенка. У сестры — беспрерывные съемки, концертные программы — надо зарабатывать. К тому же болезнь, срыв мог случиться — не навредит ли это малышу, не напугает ли?
Сам Эдик, думаю, не очень рвался взять на себя и Танины проблемы, и воспитывать сына. Потом у него, насколько знаю, появилась другая женщина — Машкович этого не скрывал, и с Таней они развелись. Сестра, которая никогда ни о чем не просила, и тут на алименты подавать не стала. Зарабатывала сама. Ставка за концерт составляла тринадцать рублей пятьдесят копеек. Неплохие деньги по тем временам, жить можно.
К тому же до 1975 года она активно снималась в кино. Это потом были годы простоя, ненужности. За ними — короткие съемки, и опять тишина.
Со сценой же у Тани, как я уже сказал, не сложилось. По сути, всего две роли в Театре киноактера — в пьесе «Таня» драматурга Арбузова и Катерина в «Грозе».
В театральном мире блистали другие звезды, затмевавшие Таню.
...Митя тем временем рос, в три года его отдали в детский сад. А в семь он попал в интернат. Иного выхода не было: родители наши стали пожилыми, здоровье уже не то. А Тане приходилось зарабатывать на жизнь.
Интернат был достойным, там росли и воспитывались дети из обеспеченных семей. Как сейчас помню, за пребывание сына Таня платила шестьдесят шесть рублей в месяц. Для сравнения: моя зарплата артиста театра составляла шестьдесят девять рублей.
Пять дней в неделю Митя жил в интернате. Таня его навещала один или два раза в неделю, по мере возможности. Привозила соки, фрукты. А на выходные Митю забирали бабушка и дед. Правда, с учебой у него не складывалось — уровень образования в заведении, по-моему, был недостаточно высок. Детей учили рисовать, музицировать, племянник учился играть на балалайке. А вот русский язык, математику и литературу преподавали спустя рукава. Впоследствии пришлось нанимать репетиторов, чтобы Митя смог поступить в высшее учебное заведение. Будущую профессию врача они выбирали с бабушкой. О том, чтобы стать артистом, и речи не шло. Хотя племянник с детства бывал на спектаклях деда и на моих. Как-то, оставив его, маленького, в кресле в первом ряду, я вышел на сцену и вдруг услышал громкий возглас из зала: «О! Наш Алеша!» Это Митя, узнав меня в гриме, не замедлил поделиться своим открытием.
Но когда он пришел в театр уже постарше, лет в четырнадцать, я спросил после спектакля:
— Как тебе?
Митя очень серьезно ответил вопросом на вопрос:
— Зачем ты этим занимаешься? Это же совсем неинтересно!
— Ну, если неинтересно, то не приходи больше, не смотри, — я не обиделся, просто удивился: зачем себя заставлять, если скучно?
Но Митя все равно забегал, правда, нечасто. И в большей степени, пожалуй, чтобы меня навестить, а вовсе не на встречу с искусством. Что тут скажешь: разные поколения, разные интересы.
Моя дочь, к слову, тоже даже близко не рассматривала возможность работать на сцене или в кино. Она видела фильмы тети и дедушки и заявила: «Я так никогда не смогу!» Выучилась на искусствоведа.
...В 1983 году родители переехали в новую квартиру на Спиридоновку. Таня перебралась с Кутузовского на Васильевскую улицу — всегда хотела жить возле Дома кино.
Митя, закончивший обучение в интернате и собиравшийся в институт, стал жить с бабушкой и дедом: ходил в хорошую школу рядом с их домом.
И я, когда жена и дочь уехали во Францию, поселился у родителей — им нужна была помощь. Мама болела — сломала шейку бедра, потом был второй перелом, после которого она слегла. Мама мучилась двенадцать лет, но никогда не жаловалась. Наоборот. Сестра, бывало, позвонит, я беру трубку, а мама машет руками: «Не надо, чтобы Таня заходила и видела меня в таком состоянии, — неважно себя чувствую!» Она боялась, что дочь увидит ее обессилевшей, лежачей, и от отчаяния сорвется — снова депрессия и больницы. Оберегала Таню, особенно переживала за нее. Просила: «Алеша, не оставляй сестру!» Я обещал.
Таня, конечно, приходила. Но нечасто — когда мама чувствовала себя получше и разрешала: «Ну, пусть Таня придет!»
Мамы не стало в 1994 году. Папа пережил ее на двенадцать лет. Хотя мамин уход его подкосил, он перенес серьезную операцию. Но его спасала работа — театр был для отца всем. Буквально до последнего дня играл на сцене.
Митя перебрался в Америку в 1996 году. Вернулся из армии, в стране полный бардак. С работой проблемы: опытные специалисты никому не нужны, а молодые — тем более. Мальчик наш помыкался, потом познакомился с американкой — в итоге поженились и уехали. А там советское образование не котируется, надо подтверждать квалификацию. И Митя снова засел за учебники. Звонил мне, сообщал: «Лёна (он так меня называл), получается, в общей сложности я учусь пятнадцать лет — целая жизнь!» А учеба с утра до вечера. Плюс семья. Забот полон рот. Поэтому как минимум несправедливы обвинения «желтой» прессы, будто сын забросил старенькую маму. Так сложилась жизнь. И обвинять кого бы то ни было — пустое занятие.
Я вот тоже никого не виню. После ухода из жизни отца в 2006-м впал в тяжелейшую депрессию. Уволился из Малого театра, где прослужил почти тридцать лет. Последние годы, правда, играл совсем мало, по два-три спектакля в месяц.
Теперь же лежал дома на диване и просто смотрел в потолок. Размышлял о том, что с самого начала в юношеском кураже выбрал не свой путь. Мне все же ближе музыка, языки, психология, этим и нужно было заниматься, а совсем не актерством. Зачем я туда пошел? Не буду углубляться, это мои проблемы. Сам виноват, не разобрался в себе раньше.
Спасала меня собака, мой золотистый ретривер. Пса нужно было выгуливать трижды в день. И приходилось хочешь не хочешь, а одеваться и выходить на воздух. За полгода понемногу я пришел в себя. Решил, что жизнь проходит, но пока мы дышим и двигаемся, пожалуй, еще повоюем.
Первым делом позвонил Тане:
— Как ты?
— Нормально.
— Я заеду, что тебе купить?
— Да что хочешь, на твой вкус. Я ничего особенно не хочу.
И вот я у нее, сидим на диванчике, и сестра привычно молчит.
...Была ли Таня несчастна? Не говорила никогда. Думаю, страдала. Все же личная жизнь не сложилась. В профессии блеснула яркой вспышкой, но ведь могла бы сделать гораздо больше — позволяли энергетика, талант. Но не случилось, и тоже кого теперь винить?
Конечно, ей хотелось работать. В девяностые и нулевые снялась в нескольких фильмах. Не хочется говорить плохо о режиссерах и их картинах, но после планки, заданной Калатозовым и Урусевским, все было, мягко говоря, не то: обмельчал кинематограф.
Как-то Таня попала в больницу с отравлением. Газеты тут же принялись трубить, будто звезда пыталась покончить с собой. На самом деле — сестра иногда путала лекарства, могла принять несовместимые друг с другом препараты. Но умирать она не хотела. Наоборот, говорила: «Радуюсь, что у Мити все хорошо. Ждать в гости его и внучку Танечку — вот это теперь моя работа».
Да-да, Митя назвал единственную дочь в честь своей мамы. Это о многом говорит. Как и то, что с малышкой он учит русский язык, внушает ей: это наши корни, нельзя забывать родную речь.
Митя не раз звал маму к себе в Америку. Но она отказывалась наотрез: «Ну куда я поеду? У меня здесь Дом кино, меня знают, а там все чужое, не наше».
Сейчас племянник звонит мне почти каждый день: «Лёна, давай сюда, в США, мы родные и должны держаться вместе, я сделаю тебе вызов». Но и я не хочу, почему-то не люблю Америку, мой дом здесь. А за Митю я рад — он востребованный специалист, работает в радиологии сразу в трех клиниках. Правда, совсем не отдыхает. Его мобильный включен даже ночью: могут вызвать в любой момент. Он — профессионал. Если бы у нас врачи были такими! Думаю, как минимум моя сестра пожила бы еще. Ей не повезло попасть в клинику в праздничные майские дни.
Начиналось вроде бы невинно: поднялось давление, закололо сердце. Видимо, Таня все же переволновалась: в Доме кино готовили большой творческий вечер в честь ее восьмидесятилетия. Звонили, уточняли списки гостей, кого она хотела бы видеть. Такого внимания сестра не испытывала давно.
За месяц до того позвонили с Первого канала с предложением сделать ремонт в ее кухне. Чуть раньше ТВЦ отремонтировал ей спальню. На время ремонта сестра по моему предложению уехала в санаторий в поселке Снегири — подальше от шума и пыли, да и подлечиться. Тоже эмоции, напряжение.
Вот и занедужила. А тут четыре выходных подряд. Я пришел к ней в больницу третьего мая и сказал, что заберу ее четвертого — это был день рождения сестры. Но четвертого мая было не до праздника: Таня еле дышала. А рядом ни одного доктора, только медсестра копошится в лекарствах. Я попросил:
— Пожалуйста, позовите врачей!
В ответ услышал растерянное:
— Да-да, конечно, правда, из-за праздников у нас всего один врач, дежурный, на всю клинику, но вы не переживайте — как только он освободится, обязательно его позову.
И я расслабился, успокоился, уехал, твердо решив на следующий же день забрать Таню домой. Но наутро мне сообщили, что ночью ее не стало.
Напоследок хочу внести ясность еще в одну историю. В девяностые, когда умерла мама, в Таниной жизни появился некий Эдуард — тезка Машковича. Мужчина лет пятидесяти, а Тане было под семьдесят. Все та же «желтая» пресса приписывала им любовные отношения. Даже как-то написали, будто этот господин хочет жениться на Тане. И тут же заметили: мол, пусть она будет осторожней, как бы квартиру не отобрал, сколько случаев — женятся на старушках и отнимают квадратные метры. Могу сказать: Таня ни за что не вышла бы замуж, тем более не отдала бы жилплощадь. Ведь в квартире прописан Митя — и случись что с мамой, все достанется ему и никому другому.
К тому же этот самый Эдуард был женат и воспитывал двоих детей. Тане он просто помогал: разбирал ее бумаги, делал ремонт, я уверен, за деньги Тани.
Сестра познакомила меня с этим человеком, который называл себя ее другом. Мы не раз пересекались у Тани дома. Я благодарил:
— Спасибо, Эдик, за то, что делаете для моей сестры, — сам я сейчас с отцом и не могу бывать здесь чаще.
— Не переживайте. Мне это совсем не в тягость, напротив, большая честь помогать такой великой актрисе.
Я аккуратно говорил сестре, когда Эдик уходил:
— Таня, может быть, поискать помощи в другом месте? Есть социальные службы для пожилых и одиноких.
Но Таня только пожимала плечами:
— А как я его выгоню, если он приходит? Предлагает помочь по хозяйству или куда-то сходить.
Эдуард уговаривал Таню вместе ходить на высокие приемы: то в какое-нибудь посольство, то на банкет по случаю. Подозреваю, именно от него и пошли эти слухи о «брошенной всеми звезде». Как-то слышал, он участвовал в телепередаче и с упоением вещал: великая актриса совсем одна, только я ей и помогаю!
Попутно, как я теперь понимаю, он знакомился с нужными людьми и заводил связи. А на похоронах Тани, не стесняясь, давал интервью центральному каналу, минут сорок рассказывая о себе, своих проектах и планах. В его речах и близко не звучало имени Тани. Закончив, довольный собой, он подошел ко мне. Я сделал вид, что не узнал его.
— Алексей, мы с вами больше не увидимся? — нахально спросил «друг и помощник».
— Нет. Вы и раньше мне не очень-то нравились, скорее, терпел ваше присутствие в Таниной жизни только потому, что она по доброте душевной, не ожидая подвоха, испытывала к вам теплые чувства.
— Ну, как скажете, — усмехнулся он и снова пошел в сторону телекамер.
Но и его я не имею права судить. Оборотистые, умеющие приспособиться люди стали героями нового дня. Они — хозяева жизни и на коне.
А мы — такие, как я, как Таня, — всего лишь наблюдатели. «Уходящая натура», осколки эпохи, которая завершилась и ушла куда-то в Вечность. Где мы все, возможно, когда-нибудь встретимся. И просто посидим, помолчим, прислушиваясь к гармонии вокруг и внутри — потому что не нужно будет слов.
Я называла себя ее гражданской подругой. Это как гражданский муж: вроде без штампа в паспорте и обязательств, но что-то держит вместе.
Познакомились мы в 2007 году благодаря моей невестке (сейчас ее уже нет — ушла из жизни после тяжелой болезни: редеют ряды тех, кто был мне дорог и близок). Катя выросла рядом с Домом кино, на Васильевской улице, где жила и Самойлова. Они были знакомы. Мой сын Олег после свадьбы переехал к жене, я часто навещала молодых. Катя видела, что я тоскую: похоронила мужа, потом трагически ушел из жизни мой младший сын Глеб. Страшно остаться одной.
«Давайте познакомлю вас с Татьяной Евгеньевной, — не раз предлагала Катерина. — Может, найдете общий язык, встретитесь, как два одиночества». Я отнекивалась: все же мы из разных кругов. Татьяна москвичка (она страшно гордилась этим), выросла в семье великого Евгения Самойлова. Я — из деревни в Тамбовской области. Она играла в кино, ходила по красной дорожке в Каннах. А я, выучившись на товароведа и отработав по распределению в Магадане, как лимитчица перебралась в столицу, жила у тетки. Потом повезло: вышла замуж за москвича и осталась в Москве, почти сорок лет отработала администратором на знаменитой Выставке достижений народного хозяйства.
Но, с другой стороны, старость всех уравнивает: богатых и бедных, деревенских и горожан, первых красоток и «серых мышек». Все мы горстями пьем лекарства, и ноги не слушаются, и забываешь, куда очки положил. Болячки и потери как ластиком стирают лучики счастья из наших глаз. У детей да внуков свои заботы, старые бабки никому не интересны.
«Самойлова живет в нищете и страдает по сыну, который в Америке и о матери давно забыл!» — прочла однажды заголовок в газете. И это стало последней каплей: я решилась познакомиться с Татьяной. «У нее недавно был день рождения, вот и поздравим, конфет отнесем», — сказала невестка.
И вот Самойлова открыла дверь. Конечно, совсем уже не Вероника и не Анна Каренина. Лицо в морщинах. Обычная бабушка в старых штанах и бесформенном свитере.
— Здравствуйте, Татьяна Евгеньевна. Это Зинаида Ивановна, моя свекровь, я вам о ней рассказывала, — представила меня Катя.
— Ну, проходите, — ответила хозяйка спокойным голосом, и непонятно: то ли нам тут рады, то ли не очень.
Вошли. Маленькая двухкомнатная квартирка. Выцветшие обои, старая советская мебель. В зале — сервант. В нем на полочках обычно держат хрусталь, сервизы. У меня, например, стоят подсвечники, вазы, тарелочки, которые дарили во время моей работы на ВДНХ. А тут — абсолютно ничего.
По центру комнаты — журнальный столик, на нем свежие пионы, но не в вазе, а в старом кувшине. И не любовно поставлены, а как будто наспех засунуты. Тут же пепельница с грудой окурков: Самойлова курила много. Рядом со столиком — диван с порванной обивкой и пара обшарпанных деревянных табуреток. Голый пол, никакого коврика.
У Самойловой было чистенько, ни пылинки, но неуютно. Пустота. Ни портретов, ни фотографий. Даже собственных или отца с матерью, любимого сына... После ремонта, сделанного телевизионщиками, они появятся, но это будет позже. Я почувствовала себя словно в тюрьме. Еще и окна занавешены серыми шторами — Татьяна не любила их раскрывать, говорила: глаза болят от яркого света.
«Зин, сходи купи сигареты. Две пачки. А то у меня закончились, так хочется курить», — попросила она меня после ухода невестки, сразу по-свойски перейдя на «ты».
Когда я вернулась, Татьяна молча рухнула на диван, чиркнула спичкой и жадно затянулась. Я подумала: может, у нее плохое настроение или устала?
— Пойду, наверное, поздно уже...
— Хорошо, — не стала задерживать хозяйка, проводила до дверей. — Спасибо за сигареты.
— Если что-то надо, звоните, не стесняйтесь, — я написала свой домашний номер на обрывке газеты, которая лежала в прихожей возле телефона, желтого, кнопочного, из восьмидесятых годов прошлого века.
— Спасибо. А ты заходи, как будешь в этих краях, — уже в дверях предложила Татьяна.
Так и повелось: еду к молодым в гости и к Самойловой загляну. Привезу домашних блинчиков или пирожков. На кухне тоже была та еще меблировка: древний диванчик, две жалкие полочки и столик, на подоконнике пара полузасохших цветов в горшках. Однажды решила что-то ей приготовить — так не нашла даже кастрюли, только чугунную сковородку в недрах плиты.
— Таня, как ты питаешься, если у тебя даже нормальной посуды нет? — удивилась я.
— Да зачем она? Я ведь не готовлю, какой смысл на себя одну? Захочется есть — иду в кафе или в Дом кино. Гильдия актеров дает бесплатные талоны на питание.
— Это неправильно, — поучала я ее как ребенка, — вдруг заболеешь, из дома выйти не сможешь? Должна быть посуда, хоть минимальный набор! А у тебя: вилки серебряная и мельхиоровая валяются рядом с погнутыми алюминиевыми. Ложка какая-то солдатская, замусоленная. Хочешь, я старье выброшу, а хорошее перемою и аккуратно положу?
Таня махала рукой, морщилась:
— Да кому это надо, пусть остается как есть!
В другой раз я предложила:
— Давай засохшие листочки из цветов уберу, станет уютнее.
Опять отмахнулась:
— Не дергайся. Соцработница придет, может, уберет. Если не забудет. А забудет — так и бог с ним.
К ней бесплатно приходила женщина из муниципальной социальной службы два раза в неделю — протирала пыль и мыла полы. Сама Таня не убирала. Не шила, не вязала. Не готовила. Чай заваривала в пол-литровой банке — бросит туда пакетик и пьет потом прямо из нее. Или из высокого стеклянного бокала, который был в единственном экземпляре. Имелась пара чашек на полках в кухне, но она их даже не доставала.
Красавицы с трудом переживают приход старости. Думаю, Таня тоже мучилась. В квартире не было ни одного, даже маленького, зеркала. Видно, ей не хотелось лишний раз видеть свое отражение. Пройдется по волосам гребешочком, руками пригладит, и ладно. Говорила: «Не перед кем мне красоваться».
Я все искала в ней хоть какой-то след Вероники из фильма «Летят журавли». Или Анны Карениной: величавый взгляд, утонченность. И не находила. Словно это и не она. Так она же!
Но разве Каренина могла бы сидеть на такой обшарпанной кухне, прямо нищебродской? В зале диван еще более или менее сносный, хоть и нитки торчат, а тут совсем жуткий, продавленный. Я бы не удивилась, узнав, что на нем Таня засыпает прямо в одежде. Но была еще спальня, там стояла кровать с серым покрывалом. Два огромных гардероба. Как-то один был приоткрыт, я заглянула: старые куртки, шубы, платья — битком набито. Видимо, вещи становились малы, но Таня не выбрасывала, не раздавала, а запихивала в шкаф и забывала о них.
Ничего ей было не нужно! Вот я себе накопила на роскошные очки от солнца за двести долларов — ношу и радуюсь, качественная вещь. А у нее: люстра в пять плафонов, такие остались только у бабок малограмотных в дальних деревнях — но ей и дела нет! Газетки валялись, журналы. Такого, чтобы серьезная литература, томик Пушкина или Толстого — я не замечала.
На кухне был крошечный холодильник, но его при мне Таня даже не открывала. Бывало, принесу продукты из магазина, она их на стол свалит. Я назавтра приду: молоко, сосиски так и лежат.
Мало-помалу, день за днем я подмечала любопытные детали в характере и облике некогда великой Самойловой. Ни разу не слышала от нее ни одного плохого слова в адрес теперешнего кино и молодых артистов, хотя обычно старики любят ругать новое. Не было в ней озлобленности. Я спрашивала:
— Тань, вот тебя твой кинематограф-то забыл! Обидно?
— Ну, мне грех жаловаться, — распрямлялась она, — у меня были хорошие роли. И жизнь хорошая, то есть нормальная.
Мне хотелось поговорить, начинала просить:
— Тань, ну пожалуйста, расскажи о съемках.
Но Самойлова молчала, валилась на диван, снова закуривала. Смолила много. И не элегантно, а будто жевала эту сигарету, отрешенно глядя перед собой.
Не припомню, чтобы она смеялась. И даже разозлилась, кажется, всего один раз. Я тогда напомнила ей про заметку в газете, где написали, что ее бросил сын. «Врут они все!» — в ярости сверкнула глазами Самойлова. Но быстро успокоилась, опять как уснула. Сыном Таня гордилась: «Он у меня красавец. В Америке живет! Врач, профессор!» Говорила с горделивым видом, словно давая понять: идите вы все со своими расспросами и заботой — у меня сын есть!
Однажды обронила: «Митя воспитывался у бабушки и дедушки, я, к сожалению, была очень занята, много снималась. Не успевала. Как-то быстро промелькнула жизнь...»
Бывало, провожает меня в прихожей, а сама только и смотрит на свой желтый кнопочный телефон: звонка ждет. Но при мне за семь лет аппарат не зазвонил ни разу. Я пыталась ее успокоить: «Знаешь, у меня племянница тоже живет в Америке уже пятнадцать лет. Так она не смогла приехать в Москву, даже когда умерла ее мама, не было денег на билет. Это мы тут все шепчем с придыханием «Ох, Америка...» А племянница в трущобах комнату снимает. Пишет, что квартиру купить очень дорого. Наверное, и у твоего сына нет лишних денег, чтобы позвонить». Самойлова молчала.
Говорю: «У тебя-то сын живой. А я уже никогда не увижу своего Глебушку. Он своей девушке на мосту в любви признался. А она: «Докажи, что любишь!» И мой двадцатилетний дурачок в ноябре в реку сиганул! Подхватил пневмонию и сгорел в считаные недели». Таня по-прежнему молчит. Я ей душу открываю: «Иногда хочется кричать от боли. Не придумали еще ученые такого лекарства, чтобы исцелить сердце матери, потерявшей ребенка». И снова никакого ответа!
Помню, у нее был роскошный цветастый длинный халат, обшитый золотистым кантом. Она говорила: «Подарок», но я не спрашивала чей. Самойлова могла в нем выйти на улицу, накинув сверху шубу. Даже летом. И прогуливалась по двору в шубе и шлепанцах.
Я ей:
— Ты с ума сошла — летом не носят шубы!
— Ну, в горах же, где снег круглый год, носят овечьи шкуры — вот и я как в горах.
Ей не нравилось, что центр Москвы уже не тот, «понаехали» — ворчала, но беззлобно:
— То ли дело раньше — наш дом был образцово-показательный, у нас первых во всей столице появился домофон. А сейчас? Жильцы — или гости с Кавказа, или пролетариат!
— Что и говорить: девяностые годы всех перемешали, — подхватывала я, надеясь на продолжение разговора.
Но Татьяна снова замолкала. Прошу:
— Расскажи про отца, ты же его, наверное, любила.
— А что говорить? Отец — мой кумир. Наверное, потому я в конечном счете и осталась одна после четырех мужей. Не встретила такого, как папа.
— А Василий Лановой — чем не идеал?
— Да он себя любил больше всего на свете! Бывало, собираемся в гости, Василий оденется и перед зеркалом вертится — оторваться не может. Говорю ему «Вася, опаздываем!», он только отмахнется: «Не видишь, я занят!» Нет, ну он, конечно, красивый был, ничего не скажешь...
Про Эдика Машковича, отца сына Мити, сообщала кратко: «Он меня боготворил — но не сошлись характерами».
Это были такие редкие, даже не минуты — секунды откровенности. Как окошечко: приоткрылось — и тут же захлопнулось.
Я приглашала ее:
— Тань, давай ко мне в гости. Там теплее, уютнее.
— Ой нет, даже не проси! Я свою попу не повезу так далеко!
Сейчас жалею, что не настояла на ее приезде. Может, она у меня расслабилась бы, отогрелась? А то — как замороженная.
При этом я никогда не слышала от нее, что жить не хочется, устала или скучно: мол, скорее бы умереть. Может, и думала, но вслух не озвучивала. Однажды сказала:
— Ты хоть и на пять лет, но моложе меня.
— Тоже мне, нашла молодуху! — рассмеялась я.
— В нашем возрасте каждый год имеет значение.
Причина нищенского ее существования долго оставалась для меня загадкой. Понятно, что все старики не шикуют, но как-то ухитряемся распределять крохи от пенсии до пенсии. «Ты сколько получаешь?» — спрашивала я Татьяну еще в самом начале общения. Она шевелила губами, словно что-то подсчитывая в уме, потом сказала, что ей платит не только государство, но еще и Никита Михалков, то есть Союз кинематографистов под его руководством — какую-то прибавку. Но конкретную сумму не назвала.
Еще до нашего знакомства я увидела Таню возле кафе, прямо напротив ее дома. Я тоже присела за столик неподалеку. Самойлова была в костюмчике песочного цвета, смотрелся он как-то нелепо — все же ей бы в другом месте сидеть, другие наряды носить! Кафешка — дешевая забегаловка.
Таня поела борщ, пожевала салатик и булочку, выпила чай. Сказала официанту: «Спасибо, сегодня особенно вкусно» — и пошла к двери, не расплатившись. Я замерла: «Забыла про деньги, да уж, старость не радость» — и бросилась к кассе, на ходу доставая свой кошелек. Но официант остановил: «Татьяна Евгеньевна обедает в долг. Деньги отдает, когда получает пенсию».
И вот как-то я — это было на втором году нашей дружбы — наблюдала за этими ее «расчетами». Самойлова зашла в кафе, порылась в карманах, достала смятую пачку купюр, широким жестом отдала. Официант принял и тут же ушел в подсобку. А Таня развернулась, приосанилась и кивнула мне с видом царицы: пошли! Гордая тем, что вот сейчас она может почувствовать себя обеспеченной дамой.
— Ты сколько ему отдала?! — спросила я, прикинув, что пачки хватило бы на то, чтобы в этой забегаловке не один месяц питаться.
— Сколько надо, столько и отдала! — важно отрезала Самойлова.
Тане хотелось шикануть, показать, что у нее есть деньги. Может, наела на тысячу, а отдала десять? Не удивлюсь, если много она просто теряла — так мять деньги, словно ненужные бумажки, рассовывая по карманам!
Она вообще была довольно безалаберной. Однажды прихожу, а возле телефона кипа неоплаченных квитанций за квартиру.
— Таня, давай деньги — схожу оплачу.
— Да потом как-нибудь!
...Когда Самойлову хоронили, на прощании в Доме кино кто-то из сотрудников Союза кинематографистов сказал, что ее пенсия составляла около сорока тысяч рублей. Не такие и «нищие копейки», у меня, например, доход в два раза меньше, но как-то выживаю. А она не могла, деньги у нее утекали, словно вода сквозь пальцы.
В одной газете, Таня еще была жива, писали, будто Самойлова — горькая пьяница. От того, мол, и денег у нее вечно нет. Это неправда. Она могла попросить купить ей пару бутылок пива — очень его любила. Или, например, признавалась: «Вчера выпила стакан водки, теперь голова болит». Но такое случалось нечасто, о запоях вообще речь не идет. Выпить, скорее всего, заставляло тяжелое душевное состояние, оно мне хорошо знакомо: когда хоть волком вой. А после пары глотков горячительного вроде бы можно и жить дальше.
Кстати, при мне она не пила, разве только пиво, и не ела. Иной раз попросит: «Зин, привези мне своих фирменных котлеток — так хочется горяченького! И купи по дороге воды «Новотерской», три бутылки». Она эту воду любила.
Я привезу, Татьяна поставит все на столик, котлеты накроет газеткой и терпеливо ждет, когда уйду. Грешным делом думала: наверное, не желает звезда обедать рядом с простолюдинкой, может, считает меня не подругой, а кем-то вроде бесплатной прислуги? Как-то, правда, Таня сказала: «Зубы у меня плохие, стесняюсь при ком-то есть». Но все равно странно: в кафе она, значит, не стыдилась прилюдно жевать, а со мной — неловко?
Однажды просто смертельно обиделась на Татьяну. Пришла к ней с едой и шампанским:
— Давай помянем моего Глебушку, сегодня годовщина. Так мне плохо!
Она блинчики приняла.
— А бутылку, — говорит, — убери. Для шампанского должно быть настроение, а у меня его нет.
— Ну, может, просто посидим! Давай о себе расскажу. Знаешь, как с мужем познакомилась?..
— Понятно, — равнодушно отозвалась Таня, когда я умолкла, и неясно было: слушала она меня или нет.
— Поговори со мной. Расскажи, как с Лановым познакомились?
— Ой, да столько уже сказано-пересказано! — раздраженно ответила Самойлова.
— Ну или про то, как в кино играла. Ой как играла! Голову повернешь, и носик твой мужиков всей страны с ума сводит. Таня, Таня, что старость с нами делает!
Тишина.
— Нет, ну ты хоть о чем-то в жизни жалеешь?! Я бы, например, душу отдала, лишь бы в тот день рядом с Глебом оказаться, не дать ему прыгнуть. Почему Бог у меня его забрал?! Таня, мне тяжело, скажи хотя бы слово! Ну почему ты такая бессердечная?!
— Да ни о чем я не жалею, отстань!
Я хлопнула дверью, ушла, а дома порвала все фотографии — где мы с Таней у нее дома и где она одна. Карточки стояли на почетном месте в зале, рядом со снимками Глеба. «Жестокая, бездушная. Не посочувствовала мне в такой день, закрылась, как черепаха в свой панцирь, — ругала я Таню. — Разве это подруга?!»
Мы долго не виделись, месяца три. Самойлова звонила пару раз, но я, заслышав ее голос, бросала трубку. И вот как-то шла мимо того кафе — несколько столиков выставили прямо на улицу, за одним из них сидела Таня, положив ноги на соседний стул. Мне стало так за нее неудобно — люди же ходят, узнают. Прямо слышала, что она ответит, если подойду к ней: «Да кому какая разница, где и как сижу!» Ну, я и прошла мимо. Но прежняя обида улеглась, и вечером позвонила ей. А через несколько дней и зашла, с блинчиками. Все стало почти как прежде. Правда, заходила я уже не два раза в неделю, а гораздо реже.
Зимой Таня собралась в подмосковный санаторий «Снегири». Сообщила с гордостью:
— Кобзон мне устроил эту поездку! А с Первого канала позвонили, сказали, что хотят, пока буду лечиться, сделать в моей квартире ремонт — подарок к дню рождения!
— Вспомнили наконец! — съязвила я. Но она не обратила внимания.
— У тебя чемодан был вишневый, на колесиках. Ты не могла бы мне одолжить? Он такой удобный, хочу взять с собой в санаторий.
— Да без проблем. Я завезу.
Незадолго до отъезда звонит: «Ой, Зин, представляешь, сегодня я в первый раз вынесла свою попу далеко от дома — ездила к врачу за справкой для санатория».
Поход в поликлинику был для нее мукой, говорила: «Ненавижу докторов и терпеть не могу больничные запахи». Кстати, она практически не принимала лекарств — лучше сто граммов водочки.
Вернувшись из санатория, Таня позвонила мне: «Зайдешь? Хочу вернуть чемодан». Я приехала. Она, посвежевшая, помолодевшая, улыбнулась приветливо, немного даже кокетливо. На мгновение я увидела ее прежние глаза — из любимых кинофильмов. Поездка словно пробудила Таню от спячки. Нам, старикам, много ли надо: доброе слово скажи, удели внимание — и человек приободрился, расцвел.
Возвращая чемоданчик, Таня заявила не без гордости:
— Между прочим, Зинаида, у меня теперь есть муж!
— Да ты что?! И кто же он? В санатории познакомились?
— Нет! — важно ответила Самойлова. — Мы восемь лет уже знаем друг друга. Но сейчас Эдик очень красиво стал за мной ухаживать! Словом, у меня новая жизнь!
Эдуардом звали последнего мужа Тани, отца ее сына Димы. Но это был кто-то другой. Если она, конечно, не придумала себе новую любовь. Может, брат знает. У них были близкие отношения, Татьяна мне не раз говорила: «Алексей — моя стена, в случае чего поможет». Слухи, что у них давняя война (якобы из-за дачи, которую отец оставил сыну, а не дочери), — беспочвенны. Я, к сожалению, так и не познакомилась с Алексеем лично, видела только на похоронах.
Умерла Таня в день своего восьмидесятилетия. Накануне перенервничала — в Доме кино планировали ее творческий вечер, долго его готовили, снимали документальный фильм. В юбилей — шквал телефонных звонков, коллеги с поздравлениями, все вдруг вспомнили о Самойловой. По Первому каналу показали ее отремонтированную, уже вполне уютную квартиру. «Вот теперь, Зинаида, у меня начинается новая жизнь!» — крутились в голове Танины слова из нашего последнего разговора.
Я пошла на панихиду, которая проходила в Доме кино.
— А вы знаете, что у нее маму тоже Зинаидой звали — Зинаида Ильинична? — спросила меня бывшая одноклассница Самойловой Светлана.
— Нет, не знала! — ответила я с горечью. — Она о себе не рассказывала ровным счетом ничего!
Во время прощания многие говорили, что сегодняшнее время совершенно не подходило Самойловой, она — дитя советской эпохи. Ни я, ни кто-либо другой не могли спасти Таню от одиночества. Ее тело что-то ело, куда-то ходило, как-то спало. А сущность, душа Самойловой, обитала в ином мире — творческом, возвышенном. Она не была сумасшедшей. Просто другая. Самое подходящее для Тани слово — отрешенная. Видела по телевизору, как Самойловой вручали орден за заслуги в области культуры. Таня и там с таким видом стоит: ну дали орден — и ладно. Ни радости, ни гордости, сплошное безразличие.
Татьяна участвовала в передаче «Пусть говорят», где ей устроили встречу с сыном. Зашла в студию, помахала всем рукой и села, равнодушная, словно не о ней речь. Только когда Митя появился, обняла его и вымученно улыбнулась.
На похороны сын приехал. Кто-то из кинематографистов к нему подошел, кажется, Виктор Мережко, спросил: «А вы бы сами не хотели сниматься в кино, стать актером, у вас фактура хорошая?» Но Дмитрий только поморщился. Мне показалось, он терпеть не может кино. А мама его — да, она была звездой. Загадкой, которую никому так и не удалось разгадать.
Подпишись на наш канал в Telegram