Александр Милокостый. Главная роль

Читать на сайте 7days.ru

Утро. Сплю. Вдруг звонят из ГАИ:

— У вас машина такая-то, номер такой-то?

— Да.

— Вы не могли бы к нам подъехать? Есть информация, что машина, похожая на вашу, подрезала правительственное авто...

А за пару дней до этого звонка, двадцать третьего октября, я отмечал сразу два праздника: день рождения Щукинского театрального училища и двадцать лет выпуска. Соответственно — на дворе 1997 год. Можно догадаться, как проходят встречи курса! Максимум алкоголя и минимум закуски. Со всеми оговорками, что закуска градус крадет. Так что двадцать пятого ут­ром, когда этот звонок раздался, я не очень хорошо себя чувствовал. И вот меня настойчиво приглашают при­ехать в ГАИ на Садовое кольцо, туда, где Театр кукол.

— В понедельник при­еду, — говорю.

— Нет, приезжайте сейчас!

Делать нечего, спускаюсь вниз, завожу свою машину. По тем временам пределом мечтаний была «девятка». «Вишневая девятка меня совсем с ума свела», — пела группа «Комбинация». У меня же ­бы­­­ла подержанная «пятерка» темно-красного цвета, но я считал ее вишневой.

Смотрю, а бензин по нулям, и я еду в сторону Варшавского шоссе на заправку. Стою в очереди. Только заправился, подходит человек, стучит в окошко. Ну, годы веселые были, поэтому окошко приоткрываю чуть-чуть. Он мне удостоверение показывает — Московский уголовный розыск! Да что я такого сделал-то? Сначала ГАИ, теперь МУР! Что я натворил? Остановку с людьми снес и не заметил? Он открыл дверь, сел: «С вами хотят побеседовать. Поехали вон за той машиной».

Пока едем на Петровку, пребываю в полной растерянности. Как в «Кавказской пленнице»: «И часовню тоже я развалил?» — «Нет, это было до вас, в четырнадцатом веке». Приехали, заказали пропуск. Сопровождающий мне:

— Не бывали?

— Нет! Только в кино видел! В фильме «Место встречи изменить нельзя».

Поднимаемся в кабинет. В центре стола сидит здо­ровенный мужик, как потом выяснилось, — Игорь Викторович Губанов, начальник второго, «убойного», от­дела МУРа. Вокруг опера. Сажусь. Он грозным голосом ­вопрошает:

— Не догадываетесь, по какой причине вы сейчас находитесь во втором, «убойном», отделе МУРа?

У меня уже самые худшие подозрения. Я парень не робкий, но сама ситуация, когда не понимаешь, за что тебя в такое место привезли...

— Нет, не догадываюсь.

— Дело в том, что вас «заказала» ваша жена.

Они все смотрят, а у меня голос сел от изумления, шепчу:

— Этого не может быть!

Оказывается, к ним сам при­шел убивец, который меня должен был зарезать. Я, кстати, его в подъезде несколько раз видел. Бомжеватого вида мужичок, но одет вполне прилично, опрятненько. У меня была собака, натасканная на охрану квартиры и хозяев: я ее специально на курсы отдавал, чтобы дочка Катька могла гулять спокойно.

Так вот, собака лает и лает. Я выхожу из квартиры и вижу: сидит мужик на лестничной площадке. Говорю: «Дружище, собака лает, спустись на один пролет — и она лаять перестанет!» Он что-то буркнул, ушел. Через какое-то время опять сидит. Думаю: у всех по-разному судьба складывается, что, я его буду вышибать пинками из подъ­езда? Никогда не скажу: а ну пошел отсюда! По-человечески к ­нему отнесся. Жизнь — она как зеркало. В этом не раз убеждался. Если улыбаешься — то и в ответ видишь улыбку. Я когда работал в Польше, бывало, кто-то хотел сказать резкость русскому. Но если с улыбкой обращаешься: «Dzien dobry, pani, jak sie masz?», что в переводе озна­чает: «День добрый, пани, как дела?» — то и в ответ уже как-то глупо хамить.

В общем, пришел тот мужик в МУР и говорит: «Не могу я ­этого артиста убивать!» А от него подельники требовали результата. Он отказывался, и муровцы стали опасаться, что моя супруга и ­посредники, семейная пара, найдут другого исполнителя. Поэтому меня из дома выманили. Правда, думали, что сразу после звонка на Садовое отправлюсь, а я на заправку поехал, и они ­решили меня от греха перехватить.

Когда «убивец» покаялся, муровцы поставили телефон на прослушку. Мне включили запись с переговорами, узнал милейшие подробности: «Вали его, чего ты ждешь?! Или мы ему гранату кинем!» Жена с посредниками тоже не церемонилась: «Ну и где был ваш киллер? Он вчера пришел в три часа ночи! Пьяный! Вот надо было как раз убивать!» Я потом вспомнил, как однажды поздно вернулся домой и лег спать, а когда проснулся, крес­тика на мне не было. Цепочка на полу валяется. Спрашиваю:

— Где крестик мой?

— Да не знаю! Ты пьяный был, не помнишь ничего!

Все обыскал, так и не нашел.

Оказывается, дама-посредница считала себя колдуньей. Но со мной она ничего не могла сделать и попросила жену сорвать с меня крест! «Слишком сильная защита», — говорит. А у меня и в самом деле был не простой крестик, а освященный в Израиле, его сама же супруга моя и освятила, когда отдыхала там.

Они мне несколько месяцев воду «мертвую» в чай ­подливали, траву и землю с могил в одежду подсыпали. Дваж­ды портили тормоза в машине — про это муровцы рассказали, но доказать не удалось. Хотя один раз я чуть в кювет не улетел.

Такой одержимости я до сих пор понять не могу. Ладно, не сдержалась — сковородкой врезала! Мясорубкой, утюгом. Но в течение полу­года следить, сообщать кил­леру о моих передвижениях и терпеливо ждать, пока меня убьют? Платочек черненький заранее приготовила. На похороны, видимо. Он в шкафу лежал на самом видном месте, под рукой.

И вот смотрит на меня Игорь Викторович Губанов и видит, что я... перевернутый. Не могу поверить в происходящее. Он мне:

— Водочки выпьешь?

— Ну, коли нальете...

Достает из холодильника бутылку, лимончики нарезанные. Налил граммов пятьдесят, на меня по­смотрел:

— Нет, не проймет! — и еще добавил.

Я водку выпил как воду. Лимончиком закусил.

Игорь Викторович говорит:

— Сейчас мы дадим информацию, что тебя убили, и при передаче денег их возьмем. Найдешь место, где спрятаться?

— У брата можно было бы, но у него дочка маленькая. Не вариант.

И они предлагают:

— Сейчас суббота, в здании никого. Диванчик есть, компьютер, туалет — живи!

И двое суток я ночевал на диванчике во втором, «убойном», отделе МУРа. Неприкаянный, но зато целый.

А в конце вторых суток поехали арестовывать мою суп­ругу Наталью Павловну. Несостоявшийся убивец — дай Бог ему здоровья, если живой! — позвонил ей и сказал: «Дело сделано, давайте вторую половину суммы!» Подельников взяли при передаче денег, и они указали на жену как на заказчицу.

Я тоже поехал, потому что дома собака обученная, да и ружье охотничье. Вошел, Герда, естественно, запрыгала вокруг, соскучилась, меня же двое суток не было! Я ее в комнате закрыл. И тут увидел глаза Натальи Павловны, которая накануне деньги считала, чтобы за мое убийство расплатиться. А я живой перед ней стою. В этот момент понял, что значит выражение «че­ловек поплыл». Она растаяла, как воск в горячей воде. И речь во-о-от та-а-а-кая, и движения замедленные, как в кино. «Са-а-ша... — еле ­шепчет заплетающимся языком, — что случи-и-и­лось?» Потом в какой-то статье писали, что опера ворвались в квартиру, заковали супругу мою в наручники и как она была удивлена. Все это ерунда. Ребята поддерживали ее, чтоб не упала! Она сама не могла плащ надеть. Какие наручники? Что там скручивать было?

А потом начались непо­нятные вещи, о которых мне неприятно вспоминать. Подключились влиятельные знако­­мые Натальи Павловны, ведь она была известным гинекологом. Супругу выпустили, а я вынужден был прятаться. Дело стали разваливать. Не­смотря на то что жену взяли прак­ти­че­ски с поличным, ее защита пыталась доказать, что все было подстроено мной. До меня не сразу дошло, что я — организатор! Организовал арест жены, чтобы выкинуть ее из квартиры, для чего я воздвиг ложное обвинение и подкупил всех муровцев! Потом дело передали в прокуратуру и сменили следователя. И только через полгода, когда жену вновь арес­товали, я смог наконец-то ­вылезти из норы, в которой скрывался. Спрятаться посоветовал все тот же Игорь Викторович, который, уж не знаю как, законно или нет, но прослушку не отключил. Вот я и жил у брата на квар­тире, зарабатывая на жизнь тем, что бомбил все на той же «пятерке». А что делать? Правда, старался возить только женщин.

Игоря Викторовича я до сих пор с Днем милиции поздравляю, хотя Губанов из органов давно уволился. Считаю, что он мне жизнь спас. Дай Бог ему здоровья! По­следний раз его на суде видел, когда жене дали восемь лет условно. Приговор удивительный, конечно.

Был еще один суд, гражданский, где и супруга, и ее адвокат с пеной у рта доказывали, какой я подлец, а она такая бедная и несчастная и как ей нужна эта квартира. Но суд отклонил иски жены и по­становил, что площадь, из-за которой она пыталась меня жизни лишить, принадлежит лишь мне одному.

Эта трехкомнатная квартира получилась из двух однокомнатных, которые мы с мамой получили при расселении нашей коммуналки в знаменитом доме «Россия» на Сретенском бульваре. Бедная мама, ей так и не довелось пожить в отдельной квартире, она умерла как раз перед переселением.

Удивительный, единственный в своем роде дом, в котором я родился, был построен за несколько лет до революции для страхового общества «Россия». Он был полностью автономен — редкость по тем временам. Помимо котельной в нем была собственная скважина! Мальчишкой я облазил все чердаки, колокол еще там висел с надписью «Отлит для страхового общества «Рос­сия» на Сретенском бульваре в 1898 году». Квартиры изначально в нем были роскошные, очень большие, все с каминами, украшенными барельефами и горельефами, — с нашего камина, помню, руки с кубками тянулись. Все это было жутко дорого. Но потом, как в одном фильме говорится, «пришел гегемон, и все пошло прахом». Громадные квартиры превратили в ком­муналки, в которых поселились семьи сотрудников ЧК. Нам досталась тридцатимет­ровая комната. Отец, уходя из семьи, получил жилье в другом месте, а мы с моим старшим братом остались там с мамой. Мне, наверное, лет шесть было.

И вот гулял я как-то с бабушкой недалеко от дома, к нам подошла женщина и спросила:

— Мальчик, хочешь сниматься в кино?

— Да! — естественно, ответил я.

— А с кем ты гуляешь?

— С бабушкой!

— Вот завтра и приходите с ней на Киностудию имени Горького.

Там шел набор детей на фильм «Я купил папу».

Мы с бабушкой пришли. К сожалению, в тот фильм я не попал, но меня поста­вили на учет на киностудии Горького. Благодаря этому приглашали на эпизоды и даже роли — был, например, исторический фильм, в котором я играл малень­кого Герцена и мы с маленьким Огаревым бегали по Воробьевым горам. Но все наши сцены потом ­вырезали. А когда мне было лет десять, позвали сниматься в фильме «Чемпионы улицы» режиссера Хасана Ба­каева. Фильм заказывала ГАИ, соответственно он был по­священ соб­людению правил дорожного движения.

В 1968 году я попал в картину классика Исидора Анненского по повести Максима Горького «Трое». Играл Илью, который приезжает из де­ревни в город и устраивается мальчиком в трактир. Начались съемки, и тут, к сожалению, у Анненского случился инфаркт. Фильм законсервировали, а в начале 1969 года ­Евгений Иванович Ташков запускался с «Адъютантом его превосходительства». Меня на­шли через киностудию Горького, утвердили и начали снимать. И в это время неожиданно расконсервировали фильм «Трое». Ситуация сложилась не то чтобы скандальная, но сложная.

— У нас с Милокостым договор! — говорит администрация филь­­ма «Трое».

— А вот наш договор! — сообщают люди Ташкова.

И там, и там отснят материал. Конечно, сложно было играть две роли одновременно, да такие разные: в одном фильме — деревенский мальчик, в другом — интеллигентный юноша, дворянин. А расстояния! С утра ты снимаешься в Киеве у Ташкова, вечером садишься с мамой в поезд, ­приезжаешь на пару дней в Калугу, где перевоплощаешься в черненького кучерявенького мальчика — меня за­вивали и красили, как сейчас помню, жженой пробкой, чтобы светлые от природы волосы стали черными. Потом опять в поезд, по дороге смываешь жженую пробку и следующие пять дней работаешь в Киеве.

Но все было очень интересно. От съемок в «Адъютанте его превосходительства» получал колоссальное удовольствие. Я же мальчишка — а там революция! Оружие! Лошади! Достал всех пиротехников, чтобы дали подержать, пострелять из маузера, нагана, винтовки, даже из пулемета максим. Это было настоящее оружие. Конечно, из него стреляли не боевыми патронами, а холостыми, но — грохот, пламя вылетает из дула. Красота! Да и съемки-то проходили в учебное время, в школу ходить не надо.

На «Адъютанте...» и роль была больше, и занятость: приходилось сниматься по десять — двенадцать часов. Но я был единственным ребенком на площадке, так что окружили заботой и лаской. Мне помогали и Юрий Ме­фодьевич Соломин, и Вла­дислав Игнатьевич Стржельчик. Играем сцену со Стржель­чиком, где мы выходим из театра. А он вообще такой вальяжный, не пролетарского происхождения был человек, порода в нем чувствовалась, что называется, за версту. И Стржельчик говорит:

— Саша, возьмите меня под руку.

Я взял — нет, не так. Взял по-другому — опять не так.

— Вы знаете, как поддерживают пожилых людей?

— Нет, не знаю, Владислав Игнатьевич.

И он показывает:

— Вот так, Саша, под локоток немного.

Ну откуда я мог знать такие тонкости?

Но больше всех обо мне Евгений Иванович Ташков заботился: и с ложечки кормил, и систему Станиславского буквально на пальцах объяснял — вот как первоклассников учат на палочках счету, так и он показывал, что можно таким образом сыграть, а можно — иначе. Прежде чем приступить к съемкам, Ташков объяснял мне, еще ре­бенку, очень серьезные вещи, которые я позже изучал в ­Щукинском училище. То, что видите на экране, на девяносто девять целых и девять десятых процентов его заслуга, он это все слепил. Как скульп­тор. В основном мы репетировали в «актерских» комнатах «Мосфильма». Работали над моим погружением в образ: Юра — сын полковника, белого офицера — под действием обстоятельств, под влиянием общения с нашим разведчиком становится на сторону красных.

Фильм был снят по мотивам романа Игоря Болгарина и Григория Северского, который написан на основе реальных событий. Но, конечно, сложно говорить о соблюдении исторической правды. Например, фамилии и имена персонажей были изме­нены: Владимир Зенонович Май-Маевский стал Владимиром Зеноновичем Ковалевским. Павел Васильевич Ма­каров сначала звался Павлом Васильевичем Марковым и только потом — Павлом Андреевичем Кольцовым. В картине герой Юрия Мефодье­вича Соломина Павел Кольцов по умолчанию погибает. На самом деле Макаров тогда бежал, партизанил в Граж­данскую войну. Воевал и во время Великой Отечественной: был одним из руково­дителей партизанского движения в Крыму. Юра Львов, насколько я знаю, тоже реальный пер­сонаж.

Премьера фильма состоялась двадцатого декабря 1969 года в клубе КГБ. По телеви­зору его показали весной, и мы уже смотрели его по новому «Рубину-106» на дрожащих ножках, который был куплен на мой гонорар.

Если говорить о славе, она пришла очень необычно. Мама попросила сходить за сыром и маслом, и я пошел в ­гастроном № 40. В этом же ­доме, кстати, и клуб КГБ находился. А когда-то это был закрытый распределитель, куда моя бабушка как жена чекиста ходила. Стою я в очереди за сыром. А только-только показали первые серии «Адъютанта...». Впереди женщина — все на меня поглядывает, вдруг не выдерживает и говорит: «А я этого мальчика вчера по те­левизору видела!» И какой-то мужик с криком «Артист!» схватил меня чуть ли не за уши и начал целовать. Я, естественно, растерялся. Вырвался от него и метнулся подальше. А мужик догнал около выхода и кричит: «Автограф!» Нашли карандаш, и первый свой автограф я дал на коричневой бумаге, в которую была завернута колбаса. На этой колбасе нарисовал какие-то каракули и убежал домой, так ничего и не купив. Зато впервые почувствовал, что я по­пулярный!

Потом Евгений Иванович на творческой встрече перед показом «Адъютанта...» имел неосторожность назвать номер моей школы. И туда, в школу № 275, такое количе­ство писем стало приходить! Учителя каждый день напоминали: «Милокостый, зайди в учительскую!» — и я оттуда письма обувными короб­ками выносил! Сейчас они все потерялись, к сожалению. Ну, может, парочка где-то ос­талась.

Писали, конечно, в основном девчонки о том, что хотят дружить. Я Евгению Ивановичу пенял:

— Зачем же вы сказали, в какой школе учусь?! Физически не могу всем ответить!

Но Ташков строго велел:

— Саша, все понимаю, но на письма, приходящие из-за границы (фильм был показан в Польше и в Чехословакии), прошу вас отвечать!

Так что на несколько писем от иностранцев я ответил. А у остальных прошу прощения: не было возможности.

Конечно, в тринадцать лет я стал абсолютно счастливым человеком. После «Адъютанта...» была куча предложений принять участие в съемках других фильмов. Но мама, которая сопровождала меня в кинопоездках, сказала, что надо в первую очередь закончить школу. Она работала в Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы и из-за меня была вынуждена по­стоянно брать отпуска. Я очень благодарен ей за то, что она столько времени и здоровья потратила на разъезды со мной по городам и ­весям.

Мама моя наполовину полька. Очень красивая женщина! Во времена НЭПа в Астрахани была знаменитая кондитерская Бартновского, моего деда. В Польше очень популярны такие же маленькие цукерни, кондитерские, где можно попробовать пирожные, выпить «кавы люб хербаты» — то есть кофе или чаю. И хотя дедушка в своей кондитерской сам пирожные придумывал и выпекал, его, как в фильме «Республика Шкид», признали нэпманом-кровососом и в 1938 году репрессировали: не знаю, был ли он расстрелян или умер с голоду в лагерях. Сохранилась, к сожалению, только ­одна фотография деда: кра­савец-мужчина, усы такие громадные, светлые. И есть бу­мага о реабилитации, которую мама получила уже в 1950-е годы.

Дед родом из Ченстохова, того самого, где находится собор со знаменитой иконой Божией Матери. Известное место, намоленное. Когда я работал в Кракове в консульстве, поехал туда сопровож­дать нашего консула, который участвовал в торжест­венном мероприятии, но Ченстохов, к сожалению, так толком и не увидел. Оказывается, в машине везли диппочту, и мне приказали не отходить ни на шаг! Так что издалека поглазел на знаменитый монастырь, где хранится икона Матки Боски, поразмышлял, что здесь когда-то дедушка ходил. На этом мое общение с исторической родиной закончилось.

А второй дед — не поверите, — работал в центральном аппарате ОГПУ — НКВД! Вот так интересно в моей семье сошлось: один дед репрес­сирован, а второй — чекист. У него корни казачьи. Он еще с Дзержинским начинал в ВЧК — ГПУ. И эти слова, ­ко­торые вынесены в титры «Адъютанта...» — «Первым чекистам посвящается...», в том числе и про ­моего дедушку, Милокостого Ива­на Васильевича. Жаль, что я не застал живым ни одного, ни другого деда.

Отец, Виктор Иванович Ми­локостый, был морским офицером. Когда началась война, он учился в Севастополе, в Черноморском военно-морском училище. Курсантов эвакуировали в Астрахань, где он познакомился с мамой. Когда в 1942 году они поженились, маме всего шестнадцать лет было, она еще в школе училась. А отца после училища направили служить сначала на Черное море, потом на Балтику. Войну он закончил в Германии. Отец упоминал, что по поводу его женитьбы на до­чери репрессированного у со­ответствующих органов были вопросы. Но, как говорится, дальше фронта-то не пошлют, а он уже и так был боевым офицером. После войны в 1946 году родился мой старший брат Игорь. Сейчас он кандидат ­наук, диссертацию защищал в Бауманском училище.

Мы с братом очень близки, в шутку друг дружку иногда зовем «кровиночкой». Так всегда было — я даже на съемках «Всадника без головы» оказался отчасти из-за брата! Фильм снимали на «Ленфильме», а Игорь в то время служил там на флоте. Когда меня пригласили на пробы, я уговорил маму отпустить хотя бы с братом повидаться: денег было немного, а тут такая возможность бесплатно прокатиться в Питер!

На съемках кубинец Роландо Диас Рейес — он консультировал фильм и еще офицера играл — учил меня правильно выхватывать кольт. Он был директором родео на Кубе, сам дрался на дуэлях! Говорил, что когда выхватываешь кольт, надо в первую очередь убирать с линии огня голову. Потому что если пуля в голову по­падет, то уже ничего не ус­пеешь сделать, а если в тело, то еще сможешь выстрелить! Я навострился и кольт выхватывать мгновенно, и красиво убирать, и жонглировать, и еще всяким другим приемчикам: например, когда сдаешься, как надо подавать револьвер, чтобы был шанс выстрелить. Показывал он мне и как лассо кидать, правда, я так и не освоил. Очень подружился с Энрике Сантиэстебаном, который учил верховой езде: у меня даже был свой конь, арабский жеребец Конус. Но всадника без головы играла опытная ­наездница, а не я. Рос­том она была примерно мне по плечо, на нее надевали каркас с ды­рочками для глаз, и лошадкой она уп­равляла коленями, незаметно.

С Олегом Видовым и Людмилой Савельевой у меня тоже очень хорошие отношения сложились. Вместе обедать ходили. Помню, когда в Азербайджане снимали, отправились в ресторан с Олегом, Люсей и моей мамой ­Тамарой Константиновной и заказали осет­ра. Я к икре спокойно отношусь — у меня же мама из Астрахани! А осетрину запомнил, потому что мы заказали жареную, но нам принесли на вертеле, и Видов говорит: «Да что это вы принесли? Сейчас я сам приготовлю!» Пошел на кухню и вернулся через какое-то время с огромной сковородкой вкуснейшей рыбы!

Честно говоря, тогда и не задумывался о том, что я известный. Никакой звездной болезни не было. Хотел стать морским офицером, как отец. Тем более что он принимал живое участие в моей жизни. Не было такого, что ушел ­отец — и с концами. Ну не сошлись они с мамой характерами, бывает. Но мне и брату он всегда помогал.

Проблема возникла с математикой: у меня были ­нелады с ней, а когда начал активно сниматься, учиться вообще стало некогда. Какие домашние задания? Где найти время их делать? В девятом классе мне сказали:

— Милокостый, у тебя одни двойки! Мы тебя на второй год оставим!

— Что хотите, то и делайте, — говорю. — Мне надо ехать в Ялту на съемки «Всадника без головы», я договор подписал.

И тут кого-то из педагогов осенило:

— Так давайте мы его переведем в ялтинскую школу! И пусть у них голова болит!

Экзамены я там сдавал очень интересно. Меня директор спрашивает:

— У тебя как с литературой?

— Литературу я очень люб­лю! Просто очень!

— Пять!

— А с математикой как?

— Вы знаете, с математикой как-то хуже.

— Четыре!

Вернулся в Москву чуть ли не круглым отличником! Но знаний-то не было. Понимал, что математику в высшее морское училище просто не сдам. И куда я пошел? В артисты! Спросил у Евгения Ивановича Ташкова, куда поступать, и он сказал: «В Щукинское или Школу-студию МХАТ».

Я отправился во МХАТ. Выучил басню Крылова, стихи Пушкина и прозу Лермонтова — подумал, что такие авторы не подведут. Но текстов толком не знал, и меня выгнали прямо с отборочной консультации. Неудобно, конечно, получилось. Но, как говорится, все, что ни делается, — к лучшему.

Я поступил в Щукинское на курс Анатолия Ивановича Борисова. Считаю, что это большое везение. Очень хорошую школу прошел. Замечательную. Снялся еще в одном фильме — «Гранитные острова». Режиссером был Борис Дуров, который впоследствии снял «Пиратов XX века». Но тот фильм слабенький был. Я первый раз в жизни сыграл отрицательного персонажа — городского парня, которого послали на остров в Тихом океане, где всего пять человек служат в пункте технического наблюдения. И он не выдержал трудностей, попросился на Большую землю. На самом деле считаю, что играл хорошего человека, который просто оказался в невозможных для себя условиях. Зато за два месяца съемок я заработал шестьсот тридцать рублей!

И мне очень повезло, что худрук разрешил уехать на съемки в нарушение всех правил училища. Сниматься было запрещено, случалось, студентов за это выгоняли. В Щукинском очень трепетно относятся к понятию «школа» — я имею в виду школу актерского мастерства. И пока тебя учат, не нужно, чтобы другие в этот процесс вмешивались.

Училище я окончил весной 1977 года и сразу получил распределение в Театр Советской армии: Татьяна Михайловна Серебрякова из Щукинского позвонила насчет меня и моего товарища Вячеслава Иванова, и мы были зачислены в штат рабочими сцены. Это был великолепный вариант, потому что уже осенью нас призвали в армию, и мы остались служить там же, в ­театре. Ставили декорации, убирали мусор, чистили снег. У нас был удивительный командир — Анатолий Андреевич Двойников, он уже умер, к сожалению. На первом построении сказал знаменитую фразу: «Запомните, у нас есть только одна военная тайна — это то, как мы служим!»

Правду сказать, служить там было интересно. Я даже сыграл две роли и съездил на гастроли в Болгарию и Чехословакию. Сижу, помню, в казарме, и тут вызывают: «Ми­локостый, оформляй быстро паспорт, в Чехословакию по­едешь!» Оказалось, заболел артист, с которым мы по оче­реди играли. Я за три дня встал на воинский учет (к счастью, приказ о демобилизации уже вышел), получил пас­порт, сдал его в обмен на заграничный, который за два дня сделали. И поехал за рубеж со спектаклем «Весенний призыв», где у меня была роль новобранца.

В июне вернулся, а все теат­ры либо в отпуске, либо на гастролях: показываться некуда и некому. Погулял немножко, а потом устроился агентом по снабжению в поликлинику № 1 Академии наук СССР, которая находится в нашем доме. Так до декабря проработал, а потом нанялся на новогоднюю елочную кампанию в Московский областной театр драмы, да там и остался. Роль Ивана-солдата, с которой начал карьеру, в итоге играл в течение всех десяти лет, проведенных в этом теат­ре.

Я нисколько не жалею об этом времени. Сыграл на сцене около сорока ролей. И каких! Князя Шаховского в «Царе Федоре Иоанновиче», Хлестакова в «Ревизоре». Много переиграл и так называемых нужных пьес, где происходит конфликт хорошего с лучшим, в одной такой, например, я играл парторга птицефабрики.

Поначалу мне очень нравился гастрольный характер работы, ведь дома я жил в ­одной комнате с мамой. Ну а в нашем театре не было своего помещения, только репетиционная база. И мы по полугоду бывали на гастролях. Если повезет — достанется отдельный номер. Номер с товарищем — тоже неплохо, с ним всегда можно договориться. Первые годы все было прекрасно. И даже маленькие зарплаты не имели никакого значения: как артист первой категории получал всего сто тридцать рублей.

Но с возрастом гастрольная жизнь стала утомлять: особенно угнетали бытовые условия в провинциальных гостиницах. Помню, приехали в Уфу. За­ходим с Виктором Рябовым в номер:

— Вить, какая твоя койка?

— Вот эта!

— А моя тогда вон та.

Бросили вещи, я смотрю на подушку, а она какая-то бугристая, оказалось — на­бита кусочками поролона, который в окна вставляют для утеп­ления. «Хватит с меня чужих подушек», — подумал я.

Ну и к тому же к двадцати пяти годам в голове сложилось, что мне нужна семья. И я целенаправленно стал искать невесту. Хотелось влюбиться и жениться, чтобы у меня было много детей. Фантазировал, как мы всей се­мьей обедаем и на столе супница стоит. У меня супница ассоциируется почему-то не с парадным сервизом, а с большой счастливой семьей.

И вот в Пицунде на от­дыхе я познакомился с На­тальей, с которой мы прожили тринадцать лет и в итоге так драматично расстались. Когда поженились, я удочерил ее дочку Катю. Она тогда маленькая была и почти сразу назвала папой. Посмот­рела на меня и как-то неуверенно сказала: «Папа?» И так она произнесла это слово, все перевернулось внутри. Я спросил, конечно, про родного отца, оказалось он давно не появлялся, но, как говорится, Бог ему судья. И я стал папой.

Нельзя назвать эти тринадцать лет безоблачными, было и плохое, и хорошее. И я, конечно, не сахар. Но последние пару лет было особенно тя­жело — в семье постоянные скандалы, даже вторую дверь поставил, чтобы соседи по лестничной площадке нашу ругань не слышали.

Как это случилось? Я такой человек, что всегда виню себя, даже в тот раз. Наверное, мне нужно было по-другому себя повести. Вот, например, стоишь на светофоре, и вдруг въезжают сзади. Кто виноват? Конечно, тот, кто въехал. Но я считаю, если не с женой разговаривать, а глянуть в зеркальце заднего вида, то можно вовремя увидеть, что подъехавшему сзади не хватает дистанции. Сейчас мне кажется, что я должен был просчитать возможные последствия, когда сообщил Наталье, что мы больше вместе жить не будем. Потому что встретил другую женщину, Марину, которая, как мне тогда показалось, была той самой, настоящей любовью. Но не мог поступить иначе, потому что в жизни я не лгу.

Наверное, в этот момент Наталья Павловна и поняла, что из квартиры на улице Академика Петровского — уютное тихое место, академические дома вокруг — придется съехать. Ведь я приватизировал ее на себя одного, в то время как Наталья Павловна приватизировала свои две комнаты в коммуналке у Никитских Ворот. А потом продала. На полученные деньги можно было купить нормальную двухкомнатную квартиру в хорошем районе. Что я и посоветовал сделать. Но Наталья Павловна сказала: «Не лезь, это мои деньги!» и по совету много­­чис­ленных подруг решила вложить их в НБ «Траст» под большие проценты. Помните, тогда куча таких организаций была? Брали большие деньги под большие проценты. «Я лежу, а денежки идут...» — по­пуляр­ная реклама в те годы. В результате она получила пару раз по двести долларов, фонд сдулся, но все-таки ей удалось вытащить из «Траста» почти половину вложенной суммы. Видимо, тогда в ее головушке родился гениальный план: она сочла, что дешевле заплатить пять тысяч долларов, чтобы меня грохнули, и таким образом решить квартирный вопрос. В принципе пять тысяч долларов не обременительная сумма, Наталья Павловна зарабатывала хорошо — она гинеколог, работала в центре, ко­торый занимался искусственным оплодотворением.

Другим женщинам родить она помогала, а вот сама не хотела. Когда еще могла рожать, сделала аборт. Я спрашивал:

— Зачем?

— Ну вот, у тебя часто ­гастроли, тебя вечно нет, ты бы знал, как я намучилась с этим ребенком! И сейчас еще второй!

А потом уже не могла. За­болела. По крайней мере так мне сказала. Не читал ме­дицинское заключение, не проверял. Я ее любил тогда... В это же время у мамы слу­чился инфаркт. Тяжелые были дни: сначала утром на рынок за творогом, потом в одну больницу, во вторую, затем на работу — еще в театре работал.

Но вскоре, в конце восьмидесятых, я ушел из театра: накопились усталость, раздражение. И хотя по творческой линии все было в порядке, осознал, что не могу больше так жить. В кино по-прежнему очень хотел играть, всегда с радостью соглашался на любой эпизод, и не только ради денег, а потому что нравилось. Но когда ты постоянно на гастролях, в кино сложно попасть: раз позвонят, а тебя нет, второй раз — ты опять в отъезде, ну и возьмут другого актера.

В 1989 году я окончательно распрощался с театром и устроился в Советский фонд милосердия и здоровья, в отдел благотворительных инициатив. Как говорят у нас, ­актеров: в чиновники пошел. Зато после ста трид­цати ­руб­лей стал получать почти триста!

Потом мне фантастически повезло — сыграл в фильме «Железный занавес» у Саввы Кулиша. Работать с режиссером, снявшим «Мерт­вый сезон», огромная удача для актера. Уже после съемок Савва Яковлевич позвал к себе коммерческим директором. И тут я сделал ве­личайшую глупость: не пошел к Кулишу, поскольку у меня уже была договоренность о другой работе. И напрасно, потому что в том месте все равно не сложилось. Потом уже некрасиво было прибегать и говорить: «А давайте все-таки к вам пойду!» Он предложил, а я, дурак, отказался.

Продолжал искать себя за пределами большого искус­ст­ва. Как раз в то время мне понадобился ремонт в квартире, и я задумался: а почему бы самому не организовать фирму по ремонту? Опыт работы на шабашках огромный — всегда в начале от­пуска, который был не меньше сорока пяти суток, на две-три недели на шабашки ездил. Чего мы только не делали! Красили потолки, стены, строили дома и ­лукохранилища. Ну а на ос­тальное время — королем в Пицунду. Загар уже бронзовый, и рельеф мышц такой... впечатляющий! Потому что на бетономешалке стоишь весь день, руками работаешь, заодно загораешь. Идешь по берегу моря, и все думают: парень-то уже, наверное, третий срок в Пицунде мотает. И тут ты на пляже снимаешь брюки, а там... молочного цвета ноги. Кстати, именно в Пицунде я познакомился с Натальей Павловной.

И только я задумался о собственном бизнесе, мой однокурсник Миша Седов, работавший в цирке, предложил мне открыть фирму и заодно взять у него в аренду столярный цех. Он хотел, чтобы цирк кормился не только ­ареной, а каж­дое подразделение (столярный, пошивочный, слесарный цеха) приносило бы прибыль. Я ему сказал: «Миша! Буду рад! Больше ни в какие творческие коллективы не хочу! С меня хватит проф­союзных собраний, где народ друг друга поливает нечистотами!» Перспектива была интересная: столярный цех, к которому я присовокупил фирму по ремонту и отделке. Еще делал железные двери, обитые дубом. Нужные для ремонта плинтусы, наличники, окна... Но, к сожалению, это быстро закончилось, потому что убили Мишку. Застрелили.

Он работал директором-распорядителем цирка на Цветном бульваре. Был очень инициативным, энергичным парнем. Ему удалось сделать цирк Никулина независимым от Гос­цирка. Мы спорили с Мишкой на сколько подписывать мне с ним договор — на год или пять? Сошлись на двух. Кто в тридцать с небольшим думает, что завтра тебя убьют? Ну а без его поддержки конт­ракт со мной не возобновили.

К тому времени я уже с Натальей развелся. Дочка Катя сначала жила со мной, потом ушла к бабушке. Но я ее не гнал, просто она со временем встала на сторону своей матери, и сейчас мы с ней поч­ти не общаемся.

Следующий брак тоже не был счастливым. Опять не сбылась моя мечта о детях. У нас с Мариной родился ребеночек, недоношенный, семимесячный, два дня всего пожил, мы его даже домой не забирали. Я в роддоме врачей чуть не поубивал, когда они сказали:

— Это инфекция, надо было вовремя сделать анализы!

— Почему же вы не сде­лали?

— Дело в том, что это очень дорогостоящие анализы.

Получается, что жизнь ребенка дешевле? Тоже невеселая история. В общем, хлебнул я по полной. А потом разошлись мы с Мариной.

И в 2004 году я опять был в поиске работы. Привык с детства по двенадцать часов вкалывать, у меня корона с го­ловы не валится, могу и на ­машине бомбить, могу и дома строить. Но в тот момент вдруг какая-то пауза возникла. И еще интервью на телеви­дении вышло: меня на фоне Москвы-реки так сняли, что создавалось впечатление, будто я до такой степени одинок и несчастен, чуть ли не утопиться хочу. И мне ­позвонил старый знакомый, с которым мы на шабашки вместе ездили, он в МИДе ­доктором ра­ботал. И говорит: «Слушай, а ты не ­хочешь за границу по­ехать поработать?» Сначала пред­полагалось, что отправлюсь в Республику Чад или Йемен. Однако «Адъютант...» в очередной раз мне помог! Бы­вает, приходишь на собеседование и тут же читаешь в ­глазах: «Да не вопрос, все устроим! Только расскажите, как все было?» Ну я творческую встречу прямо с колес и устраиваю — как говорится, коротенечко, минут на сорок! А иногда и часа на полтора. Мне не жалко, а людям при­ятно. И в тот раз после ­нескольких встреч в МИДе (и спонтанных творческих ве­черов) получил направление на работу в Краков — курировать административно-хозяйственное направление в консульстве.

Через год затосковал дико, вернулся домой и опять занялся квартирным вопросом. Трехкомнатную квартиру продал, купил двухкомнатную. Расправил крылья, ремонт сделал, мебель поставил! И ­уехал отдыхать к приятелю на Западную Украину. Возвращаюсь, вижу счет из ЕИРЦ, но не на тысячу рублей, как обычно, а на три тысячи. Иду выяснять, а мне говорят:

— Вы же квартиру продали!

— Как так? Я ее купил ­только!

— Нет, вы продали, к нам приходил товарищ Оалэ, чтобы оформить документы.

Так я стал жертвой мо­шенников, которые получили где-то сведения, что одинокий ­неженатый человек прописан в двухкомнатной квартире. Благодаря ЕИРЦ я сумел предотвратить продажу. Но тут началось самое интересное.

Подал в суд, завели (не ­сразу) уголовное дело, потом признали меня потерпевшим. Параллельно я подал иск в Зюзинский граж­данский суд — судья Соленая, как сейчас помню! — о восстановлении в правах на квартиру на том ­основании, что по уголовному делу меня признали по­терпевшим. Жду гражданского суда, следователи уверяют, что объявили злодея Оалэ в розыск. А на самом деле они ничего не делали и го­товили дело в архив. Одно ­заседание откладывается, потому что не является другая сторона, второе откладывается также по причине неявки ответчика. А как он сам может явиться, если находится в розыске? Я приношу на за­седания бумагу о возбуждении уголовного дела и заключение, что признан потерпевшим. На третьем заседании мне в иске отказывают. То есть фактически признают сделку мошенников действительной!

Но тут подключилась — поклон ей земной! — наша пресса. Одна телевизионная программа пришла ко мне брать интервью насчет «Адъютанта...». Опять он меня выручил, родной! Снимали в этой проб­лемной квартире. И уже когда поговорили, аппаратуру собрали, журналистка спрашивает:

— А как ваши дела с квартирой?

— Только все разрулил, — говорю, — и снова проблемы!

Ну и рассказал все. Хо­рошая женщина оказалась, сердобольная. Она написала заявку и отнесла в пе­редачу «Человек и закон», ­которая организовала собственное расследование. Съемочная группа ездила к сле­дователю, он на голубом глазу рапортует: «Делается все возможное!» Они тут же звонят из студии участковому в Молдавию:

— Вы знаете Ивана Оалэ?

— Да, знаю, но его сейчас нет.

— Вам не звонили по поводу него из Кишинева?

— Нет!

— А из Москвы не звонили?

— Нет!

— А вы его не ищете?

— Нет!

— Ну, спасибо!

А перед этим следователь клялся, что его ищут и Интерпол, и водолазы в Днестре, и вертолеты барражируют, и казачьи разъезды! Но никто его не искал. И задержали этого Оалэ только после программы «Человек и закон» Пиманова, когда он купил билет по своему паспорту.

Меня на одной передаче благодарил полковник, у которого таким же образом продали часть квартиры. Въе­ха­ли какие-то кавказцы и стали его из квартиры вы­живать. Он тоже подавал в суд, эта же судья точно так же от­клонила иск. Полчаса мне руку тряс: «Ес­ли бы не ты!» А я вот думаю: если бы не «Адъютант...»! Что бы я делал? Сколько лет про­шло, а я все еще вызываю ин­терес.

Уже после передачи суд отменил первоначальное решение, и я все-таки получил бумагу, что это моя квартира. Посадили этого дурачка Оалэ на шесть с половиной лет, ­половину срока он отсидел и вышел. Оалэ, конечно, не был организатором всего этого бизнеса. Но взяли только его одного. Журналистка газеты «Щит и меч», которая рас­следование вела, призналась: «Саша, я там такого накопала! Мне самой страшно!»

А теперь самое главное. Уже больше года я работаю за­местителем директора проект­но-изыскательского научно-исследовательского института промышленного транспорта. Наш директор, академик Академии транспорта России, кавалер двух орденов Трудового Красного Знамени Сидяков Валерий Алексеевич — очень уважаемый человек, больше двадцати пяти лет руководит институтом. Считаю, что после долгих мытарств мне сказочно повезло! Все на службе помогают, причем охотно! Говорю каждому: «Спасибо!» — «За что? Это наша работа!» Я понял, что за долгие годы в твор­ческих коллективах отвык от нормального человеческого общения. Честно говоря, такое отношение встречаю впервые с тех самых пор, как работал с Соломиным и Ташковым. Так что перед пенсией обрел-таки счастье в труде. Правда, не собираюсь никуда уходить в шестьдесят лет, буду работать, пока не выгонят.

И я, наконец, счастлив в браке. С моей нынешней женой Гулей мы воспи­тываем ее сына — точнее сказать, я принимаю некоторое участие в воспитании, ведь у него есть свой папа. У нас с пятнадцатилетним Темычем прекрасные отношения.

Наверное, это ужасно звучит, но после того, через что мне пришлось пройти, на ­своей жилплощади жену по­стоянно регистрировать не хочу: обжегшись на молоке, дую на воду. И обвенчаться с Гулей не можем: во-первых, она мусульманка, во-вторых, мы были венчаны с Мариной и этот церковный брак не расторгнут. Я верующий человек и отдаю себе отчет в том, что живу в грехе. Мы с Гулей пока просто живем вместе, не могу сказать, что идеально, но по большому счету — хорошо. Вот только супницы по-прежнему нет. Так и не дал Бог мне своих детей.

Подпишись на наш канал в Telegram