Брат всех жалел: стариков, нищих, брошенных собак. Однажды им под дверь поставили коробку с шестью щенками. Женя повез подкидышей на птичий рынок и спрашивал у каждого, пожелавшего взять щенка: «А вы хороший человек?»
Когда в начале семидесятых по телевидению показали ролик, где Женя рекламировал рыбу с чудным названием нототения, главный режиссер Театра Маяковского Гончаров собрал труппу и произнес речь: «Костлявая рука голода совсем задушила артиста Леонова! Скажите, Евгений Павлович, мы что, мало вам платим? Давайте пустим шапку по кругу, чтобы вы больше не пробавлялись рекламой!»
Позже Андрей Александрович этот случай называл причиной ухода Леонова из театра. Каялся: мол, взорвался и наговорил лишнего... На самом деле — это половина правды. Брат действительно очень переживал публичное оскорбление, но в тот раз простил Гончарова — ведь Андрей Александрович был его учителем. Женя мог бы объяснить, что снялся в рекламе за смешные деньги — просто потому, что не смог отказать директору соседнего с его домом магазина «Океан»: брат вообще не умел отказывать. Но он не стал оправдываться. При всей мягкости Женя был человеком гордым, с большим чувством собственного достоинства. Простить Гончарову публичную порку было нелегко, но он сделал это и остался в театре. Однако вскоре случился еще один конфликт...
Гончаров уволил коммерческого директора театра, который в кулуарах посмел возмутиться поведением супруги главного режиссера — она постоянно брала театральную машину для поездок на рынок и к парикмахеру. Конечно, Андрею Александровичу тут же настучали. Труппа разделилась: одни с пеной у рта доказывали право Гончарова расставаться с неугодными, другие защищали директора, который, помимо того что был хорошим профессионалом, еще и пострадал за правду. Вторую группу возглавляли Женя и Армен Джигарханян. Они отправились к министру культуры Фурцевой, надеясь восстановить справедливость. Но Екатерина Алексеевна, выслушав, сказала: «Я в это вмешиваться не буду. Разбирайтесь сами!» Женя и Армен не скрывали ни поход к министру, ни то, чем он закончился. Узнав об этом, Гончаров опять при всех накричал на Леонова, с издевкой припомнив ему съемки в рекламе нототении: мол, вместо того чтобы другим указывать, на себя бы оборотились — стыдно таким образом зарабатывать деньги. Вот это и стало последней каплей. Женя ушел в «Ленком» к Захарову, который давно его звал.
Несколько месяцев к нему наведывались ходоки из «Маяковки», передававшие слова Гончарова: «Пусть Леонов приходит играть Ванюшина». Я видел спектакль несколько раз и помню каждую сцену: как зал сначала заразительно хохотал, потом плакал. «Дети Ванюшина» — трагикомедия, один из самых сложных театральных жанров, и мало кто может в нем органично существовать. Женя мог. Но в Театр Маяковского он не вернулся...
А ведь и из Театра имени Станиславского, где он отработал двадцать лет, брат тоже ушел от обиды. Вот как это было.
Когда Жене было немного за сорок, он впервые попал в больницу с сердечным приступом. Пролежал больше месяца. Врачи уверяли, что дело идет к выздоровлению, но я-то видел, что брат с каждым днем становится все мрачнее. На мои расспросы отвечал одно: «Что-то неважно себя чувствую». Только перед самой выпиской признался:
— Знаешь, я уйду из Станиславского. Ко мне ведь никто из театра сюда не пришел. Не навестили даже те, кого я считал друзьями. Зачем мне работать с такими людьми?
— И куда пойдешь?
— Не знаю.
Сказано это было таким тоном, что внутри у меня все сжалось. Как много лет назад, когда брат был маленьким и я бросался на его обидчиков с кулаками. Разница у нас с Женей небольшая, всего два года, но я был сухим, жилистым, а братишка — толстощеким увальнем.
Мы жили в коммуналке в доме, который стоит на углу Васильевской и 2-й Брестской, как раз напротив Дома кино. В нашем подъезде был парень по кличке Рыжий. Мой ровесник, но здоровущий. Наглый, противный. Постоянно задирал младших: отнимал мелочь, мог ни за что ни про что залепить подзатыльник. Женьке от него тоже доставалось, и когда брат прибегал домой в слезах, я тут же мчался разбираться. Согласно дворовым правилам, дрались мы один на один до первой крови, поэтому надо было сразу попасть противнику по носу. Без хвастовства скажу: мне это удавалось чаще, чем Рыжему.
А вот с Женькой мы никогда не дрались. Поддразнивать — это да: брат звал меня Рыбаковым, по фамилии девочки, которая сидела рядом со мной за партой, я его — из-за увесистых щек — Мясом. Сердились друг на друга за это, ругались, но кулаки в ход не пускали.
Каждое лето мама увозила нас в деревню Давыдково под Клином. В построенный дедом большой дом. Нас ждали все местные мальчишки, потому что мы привозили настоящий футбольный мяч — из кожи, со шнуровкой и надувной камерой. Гоняли его с утра до вечера, делая перерыв только для того, чтобы сбегать на речку Сестру. Тропинка к ней проходила мимо огородов. Надергаем морковки, нарвем огурцов и несемся к воде. Искупаемся, а потом на бережку хрустим трофеями, как зайцы.
Когда началась война, мне было шестнадцать, Жене — четырнадцать. Известие о нападении фашистов застало нас в Давыдково. В тот же день собрали вещи и вернулись в Москву. Спустя неделю отец, придя со своего авиазавода, сказал: «У нас много народу ушло на фронт, рабочих рук не хватает». Он ни к чему не призывал, но наутро и мы с братом, и мама, которая всю жизнь была домохозяйкой, отправились в отдел кадров. Меня, поскольку был силен в точных науках, отправили в конструкторское бюро помощником чертежника, маму определили на раздачу инструментов, а Женя попал учеником в токарный цех.
В октябре 1941 года завод эвакуировали в Киров. Следом за оборудованием должны были отправиться сотрудники. Приходим с вещами на платформу — состав стоит, а людей нет. Только наша семья. Больше никто не захотел эвакуироваться. Родители в замешательстве. Стоят, оглядываются по сторонам. Я спрашиваю брата:
— Ты веришь, что Красная армия может сдать Москву?
— Нет.
— Вот и я — нет. Давай скажем папе с мамой, что решили не ехать.
Долго уговаривать родителей не пришлось, хотя у отца и было опасение, что нас могут наказать. Возможно, так и случилось бы, если бы приказа ослушались единицы, а не весь коллектив, и если бы немцы не стояли под самой Москвой.
Мы вернулись в квартиру, где было холодно, как на улице. Отопление уже не работало. Отцу где-то удалось раздобыть печку-буржуйку. Неделю жили, не понимая: что делать дальше? Как не умереть с голоду, когда кончатся наши небольшие припасы муки и крупы? Потом отец решился все-таки сходить на завод и принес известие: в цехах снова началась работа, всем предлагают вернуться. И мы вернулись. Папа — на прежнюю должность инженера, мама — в инструментальщицы, а мы с Женей пошли на повышение: ему доверили самостоятельно вытачивать детали на станке, а меня из помощников чертежника перевели в конструкторскую группу. Завод перепрофилировали: теперь он выпускал ППШ — пистолет-пулемет Шпагина и детали для зенитных установок «Катюша».
В начале 1944 года на проходной повесили объявление о наборе в техникум. Отец предложил Жене: «Попробуй подать документы. Там, кажется, и с семью классами берут». Уже известным артистом, вспоминая юность, брат уничижительно называл себя «токаришкой». На самом деле в цехе его очень ценили. И вот что удивительно: война не закончилась, токари-профессионалы — на вес золота, а его и еще нескольких ребят отпустили учиться.
Женя и в школе принимал участие в художественной самодеятельности, а в техникуме без него уже не обходился ни один концерт. Когда читал со сцены рассказы Чехова и Зощенко, преподаватели и студенты вызывали на бис, устраивали овации.
Так получилось, что я пошел в папу: телосложением, способностями к точным наукам и уверенным, не склонным к самокопанию характером. А Женя очень похож на маму — веселую, добродушную, кругленькую, которая к тому же была изумительной рассказчицей. Ей постоянно говорили: «Нюра, да ты просто артистка!»
Частым гостем у нас был брат мамы — Николай Ильич Родионов, занимавший ответственный пост в Радиокомитете. Женя учился на втором курсе техникума, когда дядя Коля сказал: «Совершенно не представляю, что ты всю жизнь простоишь за кульманом. У тебя явно есть актерские способности. Сейчас идет набор в Экспериментальную студию при Большом театре. Там кроме вокала и хореографии есть отделение драмы, попробуй поступить».
О том, как Женя выступал перед приемной комиссией, я слышал не раз — и дома, и в КБ Туполева, когда он по моей просьбе проводил там творческие встречи (после окончания МАИ я проработал в КБ больше сорока лет). Так что воспроизвожу все практически дословно: «Чехова и Зощенко я прочитал в гробовой тишине. И был обескуражен: когда выступал в техникуме — все хохотали, а тут... Сидевшая в приемной комиссии актриса Екатерина Михайловна Шереметьева спросила:
— А еще что-нибудь у вас есть?
По тону, которым был задан вопрос, понял: шансы у меня нулевые. Вздохнул обреченно:
— Есть, но остальное еще хуже.
– И все же? — бросила Шереметьева, как соломинку утопающему.
Я замялся:
— Ну, это так, для себя — выучил один стишок Блока.
— У Блока нет стишков, — отрезала педагог. — Какое стихотворение вы выучили?
— «В ресторане».
— Читайте.
В этот момент я вдруг увидел себя со стороны: маленький, нескладный, в перелицованном мамой пиджаке старшего брата, нос — картошкой... А стихотворение — про любовь. И какую! Невозможную, на разрыв. Начал читать. На первых строчках приемная комиссия попадала от смеха. Но я уже был не я, а высокий стройный мужчина. Роковой красавец. Войдя в эту роль, продолжил читать, и веселье на лицах педагогов постепенно сменилось изумлением. Заканчивал в полной тишине. Но теперь она была совсем не той, что после Чехова и Зощенко».
Учился Женька в Экспериментальной студии с радостью. А вечерами и ночами читал русскую и зарубежную классику. Не хотел отставать от ровесников, которые, пока он работал на заводе, успели окончить школу. Педагоги его хвалили — и за способности, и за стремление к знаниям. Особенно отличал Андрей Александрович Гончаров, который был руководителем их курса.
После получения дипломов всех выпускников распределили в только что созданный театр Дзержинского района. Но через год с небольшим он закрылся. Дирекция предложила актерам самим искать себе работу. Женя с сокурсницей показались в Театр Станиславского и были приняты. Взять-то их взяли, но большие роли давать не спешили. Брат играл слуг, денщиков, колхозников. В кино тоже предлагали только эпизоды. Иногда слышал от него: «Может, я неправильно сделал, что пошел в искусство? Очень люблю театр, но, похоже, без взаимности. Уеду в Давыдково, на земле работать».
Надежда на перемены появилась, когда на должность руководителя Театра имени Станиславского пришел Михаил Яншин. После небольшой роли Робинзона в «Бесприданнице» он вдруг дал брату сыграть Лариосика в «Днях Турбиных». Любимого своего героя, которого сам блистательно играл на сцене МХАТа много лет. Как же Женька обрадовался! И каким измученным приходил домой после репетиций: «Сегодня разбирали сцену появления Лариосика в доме Турбиных. Он говорит с порога: «Вот я и приехал!» Мне казалось, я точно передаю его наивность, смущение перед красотой хозяйки, а Яншину не нравится: «Нет, не то. Давай снова». И так — раз тридцать!»
Успех у спектакля был оглушительный. В том числе и благодаря Лариосику. Леонова хвалили и критики, и партнеры по постановке. Но не Яншин. После спектакля даже отчитал: «Вы что из Лариосика оперетту сделали?!» Брат очень переживал.
После очередного спектакля «Дни Турбиных» я вместе с Женей спустился в фойе. Увидев нас, стоявший там Яншин сокрушенно помотал головой: «Это было ужасно, ужасно...» Женя сразу поник. И тут к Яншину подошел заведующий литературной частью театра Павел Александрович Марков.
— Ну и как тебе, Паша, — обратился к нему Яншин, — Леонов в роли Лариосика?
— Лучше тебя, Миша, играет.
Яншин довольно улыбнулся:
— Что ж, я очень рад.
Но стоило нам остаться втроем, пробурчал Жене:
— Только не подумай, что это правда.
Уже после смерти Михаила Михайловича его друзья передали брату слова великого артиста: «Леонов — мой лучший ученик». Я видел, как приятна брату эта запоздалая похвала.
Вечерами в нашей коммуналке постоянно собирались актерские компании. Мама пекла пироги, выставляла на стол домашние соленья: каждое лето в Давыдково она закатывала десятки банок с огурцами, помидорами, квасила капусту.
А вот чтобы Женя приводил домой кого-то из девушек — не помню. Они у него, конечно, периодически появлялись, но с родителями не знакомил. Для него это было серьезным шагом. Поэтому когда, вернувшись с гастролей из Свердловска, брат объявил, что познакомился с девушкой, которую хочет пригласить в Москву и позвать на семейный ужин, всем стало ясно: Женя влюбился!
О знакомстве с Вандой брат рассказал с присущей ему самоиронией: «Мы с ребятами шли на спектакль по центральной улице Свердловска. Леня Сатановский, как всегда, травил анекдоты и вдруг, ускорив шаг, обогнал двух идущих впереди девушек: «Добрый день! Можно с вами познакомиться?» Вообще, я человек стеснительный, а что касается прекрасного пола — особенно, но тут вдруг решительно подтянул брюки (они у меня все время с живота сползают) и рванул за Леонидом: «И я, и я хочу познакомиться!»
Девушки оказались студентками музыкально-педагогического училища и с радостью согласились на предложение прийти по брони на спектакль «Дни Турбиных», билеты на который было не достать. Ребятам удалось уговорить директора отдать два самых лучших места в партере. Брат рассказывал, как перед началом спектакля они с Леней в щелку занавеса смотрели на девчонок: «Ванда пришла нарядная и, судя по тому, что не знала, куда деть руки, очень волновалась. Но что было ее волнение по сравнению с моим?!»
После спектакля Женя с Вандой отправились гулять по городу. Он читал стихи Блока, Есенина, она слушала. Четыре дня так встречались, а потом театр вернулся в Москву. Брат бесконечно звонил в Свердловск, уговаривал новую знакомую приехать в гости. В конце концов Ванда согласилась. Папа с мамой приняли ее очень приветливо: девушка, которую выбрал сын, изначально была для них самой лучшей. Днем Женя показывал Ванде Москву, вечером мы все вместе ужинали, а потом брат провожал ее к маме одного из своих друзей. Оставить девушку ночевать у себя не позволяли нормы приличия: а вдруг соседи подумают о ней что-то плохое?
Их решение пожениться наши папа и мама восприняли с радостью, а родители невесты — в штыки. Им категорически не нравились Женькина профессия и его нищенская зарплата. Пришлось идти в ЗАГС без благословения тестя и тещи.
Первые несколько лет Женя с Вандой жили с нами в коммуналке. Им отдали дальнюю комнату (туда летом 1959 года привезли из роддома Андрюшу), а я и родители занимали проходную. Сына брат любил какой-то немыслимой любовью. С гастролей и съемок постоянно звонил, чемоданами тащил игрушки. Он часами мог клеить с Андрюшей паровозики, самолеты. И все всегда прощал.
В начале девяностых Женя опубликовал свои письма к сыну, он писал их с гастролей и съемок. Хочу процитировать одно: «Андрюша, ты люби меня, как я люблю тебя. Ты знаешь, это какое богатство — любовь. Правда, некоторые считают, что моя любовь какая-то не такая и от нее, мол, один вред. А может, на самом деле моя любовь помешала тебе быть примерным школьником? Ведь я ни разу так и не выпорол тебя за все девять школьных лет.
Помнишь, ты строил рожи у доски, класс хохотал, а учительница потом долго мне выговаривала. Вид у меня был трижды виноватого, точно я стою в углу, а она меня отчитывает как мальчишку. Я уже готов на любые унижения, а ей все мало: «Ведь урок сорван... ведь мы не занимаемся полноценно сорок пять минут... ведь сам ничего не знает и другим учиться не дает... ведь придется вам его из школы забрать... ведь слова на него не действуют...»
Пропотели рубашка, пиджак и мокасины, а она все не унималась. «Ну, — думаю, — дам сегодня затрещину, все!» С этими мыслями пересекаю школьный двор и выхожу на Комсомольский проспект. От волнения не могу сесть ни в такси, ни в троллейбус, так и иду пешком... Подхожу к дому с чувством, что принял на себя удар — и ладно. Вхожу в дом, окончательно забыв про затрещину, а увидев тебя, спрашиваю: «Что за рожи ты там строил, что всем понравилось, покажи-ка?» И мы хохочем.
И так до следующего вызова. Мать не идет в школу. А я лежу и думаю: хоть бы ночью вызвали на съемку в другой город или с репетиции не отпустили... Но Ванда утром плачет, и я отменяю вылет, отпрашиваюсь с репетиции, я бегу в школу занять свою позицию в углу...»
Впрочем, как вспоминает Андрей, был один случай, когда он довел отца до белого каления: «Увидев, что дневник просто пылает от двоек, отец в ярости схватил чемодан и, запихивая туда мои вещи, стал кричать, что отвезет меня в лесную школу-интернат и оставит там насовсем. Но он успокоился еще до того, как мы вышли на улицу. На лестничной площадке первого этажа я заплакал — и мы вернулись домой».
Когда Андрюша это рассказывал, я пытался представить брата в ярости — и не мог. Женя был сама доброта, наверняка потом переживал, что устроил сыну такой разнос.
Племяннику неплохо давались гуманитарные предметы, но с точными науками был полный провал. Под конец четверти, когда перспектива двоек в табеле по математике и физике становилась очевидной, Евгений звал меня на помощь. Поначалу я пытался Андрею что-то объяснять, но потом, поняв бессмысленность этого занятия, просто решал задачи и примеры — племяннику оставалось только переписать их в тетрадь.
Кто-то может подумать, что парень учился и вел себя плохо потому, что был уверен: папа вступится и все разрулит. Это не так. Андрей никогда не кичился тем, что его отец — знаменитый артист. Более того, племянника расстраивало, что окружающие воспринимают его только как сына Леонова. Решив поступать в театральный, Андрей взял с отца слово, что тот не будет за него просить. И Женя слово сдержал, подгадал ко времени сдачи вступительных экзаменов концерты в провинции. Я его спросил:
— Тебе обязательно уезжать? А если Андрею перед очередным туром понадобится что-то подсказать?
— Пусть будет как будет, — ответил Женя. — Примут — хорошо, а нет — так нет.
Андрей поступил в Щукинское, после которого его взяли в труппу «Ленкома». Проработал год — пошел в армию. Как же брат его отговаривал! Убеждал, умолял. Бесполезно. Женя мне жаловался: «Андрюшка такой же упрямый, как Ванда». Но парень устал слышать со всех сторон: «Ну конечно, с таким-то папой ему все двери открыты!», «Какая армия?! Папа отмажет!»
Ни в военкомате, ни в «учебке» Андрей ни словом не обмолвился, что приходится сыном «тому самому Леонову», а отцу запретил приезжать даже на присягу. Но на сей раз Женя его не послушал.
Брат был очень осторожным водителем: зимой вообще не садился за руль, а летом на трассе его обгоняли даже трактора. Дорога до Прибалтики, где жила родня Ванды, у них занимала несколько дней. Если кто-то спрашивал «Что же вы так долго ехали?», Женя отвечал: «Так мы же никуда не торопились, а просто гуляли». И вдруг звонит и просит меня поехать с ним к Андрею в «учебку». На дворе — поздняя осень, дороги обледенели, до Коврова, где служит племянник, — больше двухсот километров, шины на «Волге» летние. Пытаюсь отговорить, но понимаю: если откажусь, брат отправится один. Видимо, Женя почувствовал, что с Андрюшкой неладно.
Приезжаем в часть, и нам говорят, что рядовой Леонов лежит в госпитале! Дежурный на КПП, конечно, сразу узнал Евгения, позвонил начальству. Через пять минут прибегает командир части, полковник. Начинает лебезить:
— А мы и не знали, что у нас служит сын знаменитого артиста! Пойдемте в столовую, там для офицеров в связи с принятием присяги накрыт праздничный стол, выпьем, закусим.
— Я не могу, — отказывается Женя. — За рулем.
Пока шли до санчасти, полковник не переставал трещать, но брат его не слышал. Напряжение немного отпустило, только когда увидел Андрюшку — живого и относительно здорового. Точнее, выздоравливающего. Выяснилось, что за неделю до присяги мальчишек заставили бежать пятикилометровый марш-бросок в полной выкладке, и они, вспотев, стали расстегивать шинели, снимать шапки. В результате один из солдатиков заработал менингит и умер, а еще десять оказались на больничных койках с бронхитом и пневмонией. Обнимая Андрюшу, Женя спросил:
— Сынок, что же ты не написал, что болеешь?
— Зачем? Чтобы вы с мамой от беспокойства с ума сходили? И сейчас не надо было приезжать.
— Как же не надо, сынок? Мы вот с дядей Колей продуктов тебе и ребятам привезли. Ешьте и поправляйтесь.
На обратном пути брат долго молчал, а потом, вздохнув, сказал:
— Может, теперь их получше лечить будут — и Андрюшу, и других солдатиков. Как думаешь, помогли мы им, что приехали, а, Коль?
— Конечно помогли, — попытался я его успокоить.
Вскоре Андрея перевели в Подмосковье, в Таманскую дивизию, где он до конца срока возил на уазике комбата. Мы и в эту часть ездили — с провизией, которую племянник тут же раздавал солдатам. Широкая душа — весь в отца.
Не помню, чтобы Женя когда-то просил за себя — считал, что это неудобно. А за других хлопотал постоянно. Сколько квартир, телефонов выбил, сколько людей в больницы пристроил! Иногда старался для совсем незнакомых: звонили какие-то люди, плакались — и Женя шел по инстанциям. Находились экземпляры, которые, пользуясь его безотказностью, нагло просили достать румынскую или югославскую стенку, чешскую люстру... И брат, лишенный способности отказывать, отправлялся к директору магазина, хотя для себя терпеть не мог «торговать лицом». Помню, однажды обратился ко мне с просьбой:
— Коля, можешь раз в неделю заезжать нам за мясом в магазин?
— А сам чего? Тебе же лучшие куски отрезают!
— Не могу я больше ходить с черного хода и унижаться. А если появляюсь в магазине как обычный покупатель, все сразу начинают глазеть, автографы просят. Я так неловко себя при этом чувствую.
Как я мог отказать? Полгода выстаивал в магазине очереди. Потом Женя стал много сниматься и у семьи появилась возможность покупать продукты на Черемушкинском рынке. Ездил он туда всегда один и возвращался домой с полным багажником мяса, овощей, фруктов. Если Ванда принималась сокрушаться:
— Ну куда ты опять столько накупил? Испортится же! — он только махал рукой:
— Не испортится! Мы гостей побольше пригласим!
В еде Женя был неприхотлив: любимые блюда — картошка с тушенкой и тефтели с пюре. Но когда приходили гости, на столе их ждали деликатесы. Зная, как нелегко брату достаются деньги, я поражался легкости, с которой он их тратил. Женя сходил с ума, если заболевал кто-то из близких или его любимая собака, но над вещами, даже очень дорогими, никогда не трясся.
Помню, он только что купил «Волгу» и решил меня на ней прокатить. Прежде чем выехать со двора, тщательно проверил, не заденет ли чужой автомобиль. Только тронулся, как мимо на большой скорости пронеслись «жигули», сильно поцарапав заднюю дверь «Волги». Сидевший за рулем даже не остановился. Вышли из машины, стоим оцениваем нанесенный урон. Спрашиваю брата:
— Ты знаешь его?
— Да, — отвечает он и называет квартиру, в которой живет водитель «жигулей».
— Так надо пойти к нему, пусть оплачивает ремонт!
— Ты же знаешь: не люблю я эти разбирательства. А твои ребята из мастерских КБ смогут отремонтировать?
— Смогут, наверное.
— Тогда давай машину им отгоним. Я заплачу, сколько скажут.
Спустя какое-то время после починки «Волги» выходим с братом из булочной рядом с его домом, и какой-то забулдыга преграждает нам дорогу:
— Жень, дай рубль!
— Фиг тебе! — отвечает брат, обойдя пьянчугу стороной. — Сколько можно давать? Ладно бы старик беспомощный, а то здоровый лоб. Не стыдно попрошайничать?
Нам вслед несется злобное:
— Напрасно ты так! Я знаю, где твоя машина стоит!
Проходит несколько дней, звонит Женя: «Этот гад в крыше «Волги» пробил дыру! Приезжай, пожалуйста, посмотри, что можно сделать».
Другой сразу отправился бы в милицию, написал заявление. Но он только повздыхал, еще пару раз обозвал мстительного попрошайку гадом — и все. А с дырой я разобрался без посторонней помощи: заделал эпоксидной смолой, отшлифовал, кто не знал — и не заметил бы.
В начале восьмидесятых брату предложили государственную дачу на Рублевке — отказался. Счел, что неловко пользоваться народным имуществом, если сам неплохо зарабатывает. Купил небольшой участок на станции Манихино по Рижскому направлению с летней хибаркой без удобств и начал строить дом. Строил несколько лет. Ванда, у которой хороший вкус, все уютно обустроила, и с тех пор как только выдавалось несколько свободных дней, Женя рвался на дачу. Андрюша с женой и сыном тоже любили там отдыхать, я частенько наведывался.
Однажды в дом залез вор. Сработала сигнализация, выехал наряд вневедомственной охраны, и парня прямо с баулом украденных вещей доставили в отделение. Туда же попросили приехать и Женю — написать заявление. Брат прибыл, посмотрел на вора, выяснил, что раньше он ни в чем таком замечен не был, и сказал: «Вещи эти мне не нужны. Выходит, ущерба нет. Заявления писать не буду».
Узнав об этом, я спросил:
— Почему ты не стал писать заявление? От вещей отказался? Вор же самое лучшее по дому собрал!
— Зачем ломать парню жизнь? И потом... А вдруг он, выйдя из тюрьмы, в отместку дом подожжет? Вдруг Андрюша с семьей или Ванда пострадают? Бес с ним, с добром — еще заработаю.
Брат всех жалел: стариков, нищих, брошенных собак. Однажды им под дверь поставили коробку с шестью щенками. Взяли их к себе, кормили, ухаживали, пока те не подросли. Тогда Женя вместе с соседом повез подкидышей на птичий рынок, чтобы найти им новых хозяев. Сосед рассказывал, как Женя спрашивал у каждого пожелавшего взять щенка, внимательно глядя в глаза: «А вы хороший человек? Умеете ухаживать за животными? У вас уже были собаки? А чем вы собираетесь его кормить?» И отдавал, только если был уверен: щенку будет хорошо. Он не сообразил попросить номера телефонов новых хозяев, чтобы иметь возможность справляться о здоровье своих питомцев, и страшно переживал по этому поводу.
А теперь можете представить, как он трясся над новорожденным внуком? Близкие до сих пор вспоминают прогулки деда с Женечкой-младшим. Только его уломают выйти с коляской во двор, тут же возвращается: «А вдруг сосулька с крыши упадет или машина из-за угла выскочит — и я не смогу защитить наше золотко?!»
Не думаю, что Женя был в восторге, когда Андрей заявил, что влюбился в чилийку и намерен на ней жениться. Но сына не отговаривал. И пресекал любые попытки прочистить Андрюше мозги. Помню наш с ним разговор на эту тему.
— Жень, как ты мог такое допустить? Андрей — русский парень до мозга костей! А девушка с совершенно другим менталитетом, культурой... Да она даже языка нашего не знает!
— Я в их отношения вмешиваться не собираюсь. Решили жениться — пусть женятся. А язык выучит.
— Может, мне с Андреем поговорить, пока не поздно?
— Не надо. Он взрослый парень. Главное — чтобы жили мирно.
Сначала все шло хорошо. Алехандра окончила медицинский факультет Университета дружбы народов, стала работать педиатром. Молодым помогали и Женя с Вандой, и родители Саши (так звали невестку в доме Леоновых), которые в середине семидесятых бежали от режима Пиночета и осели в Швеции. Ссоры начались, когда Андрей после спектаклей стал приводить в однокомнатную квартиру шумные компании. Актеры устраивались на кухне и гудели до утра. А Саше после работы хотелось отдохнуть, выспаться. Нет бы племяннику послушать жену, но он же упрямый... После очередного скандала они могли неделями не разговаривать, Женя их мирил, уговаривал идти друг другу на уступки. Очень боялся, что после развода Алехандра вернется в Швецию и заберет Женьку.
Очередной серьезный разговор отца и сына состоялся накануне отъезда труппы «Ленкома» на фестиваль в Гамбург. Поругались они тогда крепко и все три дня в Германии друг с другом не разговаривали. За несколько часов до отъезда в аэропорт Жене стало плохо. Вызвали «скорую», она повезла брата в больницу, а по дороге у него остановилось сердце.
Про операцию, которая длилась почти пять часов, про то, как больше двух недель Женя находился в коме, мне рассказали Андрюша и Ванда, которые были с ним рядом. Шестнадцать суток, что брат был на грани жизни и смерти, они не оставляли его ни на минуту. Разговаривали с ним, читали вслух книги. Врачи говорили: «Пусть он все время слышит ваши голоса — так вы поможете ему вернуться». Андрей потом не раз повторял: «Если бы отец ушел, я до конца жизни не простил бы себе ссоры с ним».
Ванда улетела в Германию на другой же день, как с Женей случилась беда. А меня попросила пожить в их квартире — присмотреть за собакой. Спустя почти месяц немецкие доктора разрешили перевезти Женю в Москву. Прямо из аэропорта его доставили в Чазовский кардиоцентр. На следующий день мне разрешили навестить брата. Женя был еще очень слаб: «Видишь, вытащили меня все-таки с того света. Только нога, из которой сосуды доставали, смотри теперь какая...» — и продемонстрировал абсолютно черную пятку.
У Чазова Женя пролежал месяц. При выписке врачи рекомендовали щадить себя, побольше отдыхать. Нашли кому советовать! Осенью он уже репетировал главную роль в «Поминальной молитве».
Спустя год Женя и Ванда поехали навестить родню в Прибалтику. И там в компании оказалась женщина-врач, которая сказала: «Вы знаете, Евгений Павлович, люди после таких операций живут не больше пяти лет». Надо же такое ляпнуть! У Жени, который всегда был ужасно мнительным, в голове включился счетчик. Он теперь постоянно думал о том, сколько осталось. Но при этом продолжал выходить на сцену. И Ванда, и я, и Андрей уговаривали его уволиться из театра, но Женя и слышать не хотел.
Последняя наша встреча состоялась за два дня до смерти брата. Когда я засобирался домой, Женя, взяв собаку, пошел провожать меня до метро. Прошли совсем немного, он вдруг остановился:
— Давай отдохнем — что-то я задыхаюсь. — Постояли минут пять, за которые он успел проглотить несколько таблеток. Только двинулись дальше, Женя опять: — Погоди... Надо отдышаться.
В конце концов я не выдержал:
— Ну разве тебе можно играть? Ты на «Поминальной молитве» так выкладываешься! Умрешь ведь на сцене!
— Семью кормить надо...
— Это все отговорки. И Ванда тебя умоляет уйти из театра, и Андрей...
Женя меня будто не слышал:
— Ну все, отдышался — пойдем дальше.
Сверх срока, отпущенного врачом из Прибалтики, брат прожил полгода. Вечером двадцать девятого января он должен был выйти на сцену в «Поминальной молитве» и собирался на спектакль, когда оторвался тромб...
В марте мне исполнился девяносто один год. Здоровье иногда подводит, но разум, память — в полном порядке. И интереса к жизни, к тому, что происходит вокруг, слава богу, не потерял. Слежу за успехами племянника на телевидении и в театре. Жаль, не могу уже выбираться на спектакли в «Ленком» но судя по отзывам в прессе, Андрей не позорит имя отца. После смерти Жени мы с Вандой и Андрюшей видимся реже, но родственных связей не прерываем. Регулярно звоним друг другу, справляемся о делах и здоровье. У племянника сейчас новая семья, в которой растет дочка. С Сашей они расстались спустя какое-то время после смерти Жени, но смогли сохранить хорошие отношения. Много лет Алехандра с сыном живут в Швеции. Он окончил театральный институт, стал актером. Андрей с женой Настей и дочкой Аней ездили в Стокгольм на премьеру «Чайки», где Женя играл Треплева. На шведском языке. По их рассказам, спектакль имел большой успех. Представляю, как радовался бы брат за внука — Евгения Леонова-младшего...
Подпишись на наш канал в Telegram