Не думаю, чтобы Александр Дик стоял во главе всего этого, его, вероятно, тоже использовали... Для меня так и осталось загадкой, что произошло с Кюнной, что с ней сделали, чтобы она подписала то, что было написано...
Тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год... Я стою в вестибюле станции метро «Медведково» перед телефоном-автоматом. Монета опущена, я тяну с набором последней цифры. За стеклами пасмурно, серые дома, серое февральское небо. В моей квартире в Бибирево телефона нет, поэтому звоню откуда придется. Звоню в Боткинскую больницу. Там в реанимации без сознания моя мать. Каждый раз слышу монотонный голос: «Состояние крайне тяжелое... крайне тяжелое». Одно и то же. Но она ведь не умерла. А значит, может быть... И тогда все будет по-другому. Ведь ей всего пятьдесят два. А мне — двадцать девять. Мы все изменим. Мы будем вместе, я возьму ее, жену, и мы уедем из этой Москвы. Потом родятся мои дети — ее внуки... Несколько часов назад я наконец решился и спросил у голоса:
— Скажите, а какой прогноз?
В ответ хмыкнули:
— Да какой там прогноз, — и положили трубку.
Имя матери — Кюнна. По-якутски — солнце. У нее четверть якутской крови. Кюнна Николаевна Игнатова... Я наконец отпускаю диск телефона. Длинные гудки. Тот же равнодушный голос: «Умерла... связывайтесь с моргом, часы работы...» Выхожу на улицу и стою. Потом иду на остановку автобуса. Небо еще больше потемнело. Солнца не видно. Кюнна умерла...
Я не плакал. Не помню ни душевной боли, ни переживаний. Помню звенящую пустоту и желание, чтобы все быстрее закончилось. Мне говорили, куда надо ехать, мы ехали, получал какие-то разрешения на Введенском кладбище для захоронения в родственную могилу. «Козырное место», — услышал за спиной. Участок примыкал к центральной аллее. Ограда старая, ржавая. Я смутно вспоминал, что был здесь совсем маленьким...
Мать не отдавали несколько дней, требовалась судебно-медицинская экспертиза. Потом мы повезли ее в церковь Воскресения Словущего на Успенском Вражке. Кюнну отпевал отец Геннадий. Она крестилась там не так давно, получила имя Галина...
Я слышал, как шептались о «самоубийстве», и отец Геннадий тоже слышал. Мы поговорили. Я сказал, что это просто стечение обстоятельств. Не самоубийство. Да и экспертиза показала: причина смерти — кровоизлияние в мозг. Она потеряла равновесие и при падении ударилась виском об угол стола. Пролежала больше суток в пустой квартире без чувств. Хватились в театре, когда не пришла на репетицию, а потом и на спектакль. Дверь вскрыли и нашли Кюнну еще живой. Отвезли в Боткинскую, где она умерла, не приходя в сознание.
«Будем отпевать», — решил отец Геннадий. Он взял ответственность на себя. Самоубийц не отпевают. Потом гроб перевезли в фойе МХАТа на Тверском бульваре. Много людей — подходят, что-то говорят. Я киваю, стараясь отойти подальше, затеряться.
Кладбище. Толпа обступает вырытую могилу. Я опять где-то с краю. Когда же это кончится?.. Гроб опускают, быстро работают лопатами. Толпа редеет, остается холмик земли, цветы и фото. Двое работников кладбища, те, что закапывали, закуривая, останавливаются рядом.
— Видал, как сохранился? — говорит один.
— Большой начальник был, наверно. И мундир как новый. Даже звезды блестят, — соглашается другой.
Я понимаю: это они о деде, который умер до моего появления на свет и похоронен тут же, вместе с прабабушкой и бабушкой. В могиле пришлось перекладывать гробы, чтобы поместилась Кюнна. Теперь здесь все Игнатовы. Я уже Соколов.
— Капитан первого ранга, подводник, — вырывается у меня.
Мужики оборачиваются.
— Ну, я и говорю, начальник, — подтверждает второй. — Это тебе не полковник. Тем более подводник. Потому и место козырное.
Поворачиваюсь и иду к выходу с кладбища. Поминки не помню совсем...
Я никогда не называл ее мамой. Может быть, только когда произносил самые первые слова. В детстве мы не много общались. А потом говорил мать или просто ма. Мог в шутку сказать: Кюнна Николавна. Позднее стал изобретать обращения типа Кюша или Кюка. Только спустя годы после ее смерти поймал себя на том, что рассказывая о ней, говорю мама. Почему? Не знаю. Может оттого, что уже сам стал отцом?
А в детстве единственным человеком, которого я воспринимал как родного, с которым чувствовал кровную, неразрывную связь, была Бабуся. Так я называл мать Кюнны Татьяну Николаевну Игнатову. Она была маленькой, сухощавой, очень энергичной. И почти слепой. В молодости профессионально танцевала. От этого прошлого ей досталась ранняя пенсия и жуткая подагра, поэтому ходить Бабуся могла только в кедах. Я жил с ней в маленькой комнате. Другая, побольше, в квартирке на 2-й Фрунзенской принадлежала матери. Заходить туда я старался как можно реже, она казалась мне какой-то холодноватой.
Вообще-то родился я в Староконюшенном. Потом переехал к бабушке Тале, которая по отцу. Таля — Наталья Сергеевна Панова — хоть и родом из дворян, была убежденной коммунисткой, но в самом лучшем смысле. Была она директором знаменитой школы-интерната № 12 города Москвы. И жила в том же здании.
Полное название школы звучало так: «Базовая школа-интернат № 12 Академии педагогических наук и Института художественного воспитания». Располагалась она сразу за Шаболовским телецентром. В начале шестидесятых это была целая страна с фонтаном «Золотая рыбка», яблоневым и вишневым садом, зарослями благоухающего жасмина, скрывающими окна первого этажа, липовыми аллеями и спортивными площадками. А само массивное здание ничем не было похоже на типовые школьные постройки. Выстроено по индивидуальному проекту: высоченные потолки, колонны, лестницы «под мрамор».
В нашей школе училось немало детей известных родителей: дипломатов, космонавтов, артистов, спортсменов. Навскидку вспомню Наташу Попович — дочь космонавта и прославленной летчицы. В моем классе учился Митя Золотухин — сын Льва Золотухина и Виктории Завгородней, тоже артистов МХАТа. Мы дружим до сих пор. Я считаю, что он сыграл лучшего Петра Первого за всю историю фильмов о царе. Как в полотне Сергея Герасимова «Юность Петра» и «В начале славных дел», так и в сериале «Россия молодая».
Бабушка Таля меня баловала. Мать бывала у нас в гостях. Отношения с бывшей свекровью у нее, во всяком случае внешне, были вполне сносными. Там она иногда пересекалась с моим отцом, Вячеславом Глебовичем Соколовым, которого я звал батей или Глебычем. У него уже была другая жена. Общались они с Кюнной совершенно нормально, можно было подумать, что встретились два добрых друга. Но я не помнил их вместе, поэтому не воспринимал как общую семью.
Так я прожил и проучился до третьего класса. Потом переехал к матери на 2-ю Фрунзенскую. От бабушки Тали по отцу — к Бабусе по матери. Она тоже ужасно баловала меня. Маленькому наглецу покупали все, что он клянчил. Именно «клянчил», так говорила мать и ужасно ругалась из-за этого с Бабусей.
У Кюнны я не клянчил никогда. Она это ненавидела. Бабуся часто просила не рассказывать матери об очередной покупке, и мы ее прятали. А потом, когда Кюнна спрашивала: «Откуда?» — говорили, что это куплено давным-давно. Мать устраивала Бабусе скандал, а я закатывал истерику. Делал это постоянно лет до десяти. Потому что мать пыталась меня воспитывать. Но я был уже безнадежно упущен. И когда начинали строго что-то объяснять, запрещать, наказывать — сразу следовала истерика. Бабуся металась, кричала, что я очень раним, у меня плохие нервы... Бедная Бабуся. Знала бы она, что я просто научился себя накручивать, начиная шмыгать, жалеть себя, и потом валился на пол, колотя по нему руками и рыдая на весь дом. Это работало: мать уходила из комнаты, а Бабуся меня утешала, я успокоенно начинал «гыкать», и она шептала, что скоро мы пойдем и купим то, что я просил.
Но однажды все пошло не так. У матери в гостях была какая-то строгая подруга. Когда я начал очередную истерику, Кюнна вышла из своей комнаты вместе с ней со словами: «Сейчас мы будем тебя сечь». Бабусю они куда-то изолировали. Подруга меня держала. Я орал как резаный. Орал не от боли — от обиды и бессилия. От натуги меня стошнило. Мать, скорее всего, страшно испугалась, но виду не подала, хотя экзекуцию прекратила. После этой истории я поистерил еще пару раз, чтобы не подумали, что меня испугали, и стал сводить истерики на нет. А потом в нашем доме начал появляться Вэ-Вэ.
Вэ-Вэ — Владимир Вячеславович Белокуров, народный артист СССР, которого знала вся страна по ролям многочисленных шпионов, а еще — боцмана из «Полосатого рейса», шофера из «Королевы бензоколонки» и, конечно, Валерия Чкалова. Но я «Чкалова» не смотрел, во МХАТ, где он был ведущим артистом, не ходил, и Белокуров для меня был просто чужим человеком. Он совершенно не старался привлечь мое внимание.
Первый раз Вэ-Вэ принял деятельное участие в моей жизни, когда я перешел из школы бабушки Тали в знаменитую спецшколу № 23, находившуюся прямо за метро «Парк культуры». Видимо, попасть туда было не просто, могло не хватить авторитета матери. Белокуров же мог все или почти все.
В 23-й я проучился всего три года, до шестого класса. В шестом умерла Бабуся. Она слегла и стала постепенно угасать. Помню слова — эпидемический энцефалит. Бабуся пыталась вставать, что-то для меня делать... А я ждал, что она выздоровеет, но появилось чувство неизбежного конца родного человека. Чувство смерти, тягостное и тоскливое.
Бабусю забрали в больницу. Завернув в одеяло, Вэ-Вэ взял ее на руки и, словно пушинку, понес к машине. Я прильнул к окну и смотрел, как он несет худенькую, старенькую, самую любимую мою Бабусечку, и понял, что у меня текут слезы. Машина уехала. Больше я ее не видел. Мать, конечно, присутствовала, но я не помню ее. Помню только это... Бабусю похоронили на Введенском, или, как его еще называют, Немецком кладбище, в могиле моего деда Николая Андреевича Игнатова и его жены Александры Александровны.
Это вообще довольно загадочная история. Я знаю ее со слов матери. Николай Андреевич, морской офицер, один из первых подводников России, в самом начале XX века служил в Одессе. Там он встретил и полюбил на всю жизнь Александру Александровну Жуковскую. Потом его перевели на Дальний Восток. После революции дед вернулся с женой в Москву, он никуда не собирался эмигрировать и остался служить своей стране. Игнатов не был сталинистом, он просто был русским офицером. Удивительно, но в советское время он, не будучи членом КПСС, стал высоким начальником.
Татьяна Николаевна, моя бабушка и мать Кюнны, — их дочь. Но Кюнна говорила, что у Александры Александровны не было детей и Татьяну они удочерили.
— Тогда кто ее настоящие родители? — спрашивал я.
— Когда-нибудь узнаешь... — отвечала мать.
А потом, с годами, начинала сообщать некоторые известные фамилии: Троепольские и Кочубеи, Бегичевы... Надо сказать, что время на дворе стояло глубоко советское и вспоминать лишнее, связанное с особенностями происхождения, было небезопасно. Тем более что работая во МХАТе, мать стала выезжать за границу на гастроли. Она знала, каким я бывал хвастуном и «болтушкой», поэтому многого не договаривала. А может быть, сам Николай Андреевич не объяснил ей ничего толком, оберегая от опасной информации.
Он и его жена умерли в один день в 1956-м, за два года до моего рождения. Александра Александровна скончалась в больнице, было решено Николаю Андреевичу не говорить, сначала подготовить. Но нашелся кто-то, поторопившийся высказать соболезнования. «Умерла?» — только и спросил Николай Андреевич, подняв телефонную трубку. Потом он ее выронил, сел на пол и умер. Раньше я не придавал значения дате смерти, тогда мы не были религиозны. А ведь умерли они седьмого июля, когда начинают служить утреню следующего дня, поминая святых Петра и Февронию — символы верности и супружеской любви, проживших вместе целую жизнь и умерших в один день.
Так вот, моя мать всегда называла Николая Андреевича папой. Бабуся, родив Кюнну, почти сразу же разошлась с ее отцом, Николаем Михайловичем Алексеевым, Игнатов удочерил и ее. По рассказам, в молодости Татьяна Николаевна уделяла дочке не так уж много внимания. Молодая разведенная балерина — работа, поклонники... Может быть, еще и поэтому она в старости обрушила на меня всю неистраченную родительскую любовь, кто знает. Николай Андреевич взял бремя воспитания Кюнны на себя. И она любила его всегда. А вот к Александре Александровне относилась прохладно, рассказывая, что бабушка в основном была занята собой.
Первым мужем матери стал мой отец, Вячеслав Глебович Соколов. Я не помню год его рождения, только число — двадцать шестое сентября, как и у Кюнны. Познакомились родители в Щукинском театральном училище. Отец учился на одном курсе с Александром Ширвиндтом, Ниной Дорошиной, Владимиром Земляникиным. Мать — с Вячеславом Шалевичем и Василием Лановым, который вроде бы за ней серьезно ухаживал. Хотя за Кюнной ухаживали многие. В октябре 1958-го родился я, из чего следует, что мать оканчивала учебу уже в серьезном «положении». И оканчивала уже звездой.
Тогда в год выпускалось немного фильмов, поэтому те, кто снимался, моментально получали всесоюзную известность. А у матери — сплошь главные роли. В 1955-м вышла «Ляна» Бориса Барнета, в 1956-м «Долгий путь», который снял совсем еще неизвестный Леонид Гайдай, где она и познакомилась с Белокуровым. Потом небольшая пауза, окончание «Щуки», мое рождение. И уже в 1959-м — «Повесть о молодоженах», в 1960-м — «И снова утро» в паре с Владимиром Самойловым, в 1961-м — «Планета бурь» с Георгием Жженовым. Где-то там еще роль Эстерины в «Борце и клоуне» со Станиславом Чеканом. Трудно даже представить уровень актеров того времени, занятых в кино. Например, невероятное актерское созвездие в «Повести о молодоженах», где вокруг дуэта будущего товарища Сухова — Анатолия Кузнецова и моей матери — Евгений Леонов, Татьяна Пельтцер, Вера Пашенная, Алиса Фрейндлих, Кирилл Лавров. Это был такой взлет, такой успех!
Мама рассказывала, что Белокуров невероятно ухаживал за ней, чего только стоили тазы, полные роз, срезанных со стеблей, чтобы она не уколола свои пальчики, которые приносили каждый день. И в 1961-м Кюнна уходит из Театра на Таганке, куда попала после института, и переходит во МХАТ. Это уже действует Белокуров — Вэ-Вэ, как она его звала. И все, кино закончилось. Значительно позже была еще главная роль в жутком революционном фильме «Взрыв после полуночи». Но там Белокуров поставил условие, что разрешит жене сниматься, если тоже будет играть, пусть и в маленькой роли. Чтобы постоянно находиться рядом. Больше она не снималась, если не считать малюсенького эпизода в «Короне Российской империи», куда ее затащил Вэ-Вэ, игравший роль претендента на престол. Помните в ресторане грузинскую княжну в черном — «Она нэ танцует!»? Все... Кюнна отстала от своего поезда. А точнее, сама сошла с него.
Почему она ничего не сыграла во МХАТе? Думаю потому, что Белокурову была нужна не знаменитая актриса Игнатова, а жена Игнатова: он сильно ее любил. Но при этом Вэ-Вэ ухитрялся делать так, чтобы ее брали почти во все зарубежные гастроли, в которых он участвовал, включая капстраны, что для того времени было очень сложно и престижно. Вероятно, Белокуров безумно ее ревновал и боялся оставить одну. Но я никогда не видел сцен ревности, не слышал никаких скандалов. Зато я видел, как люди реагировали на появление Кюнны. Она знала, что невероятно хороша, и ей нравилось производить впечатление. Белокурову это тоже нравилось, поэтому он старательно оберегал свое сокровище. Мама постепенно смирилась, за ним она была как за каменной стеной.
После смерти Бабуси, в 1970-м, мы переехали. Недалеко: со 2-й Фрунзенской на 3-ю. В огромную по сравнению с прежней квартиру с видом на Нескучный сад и Москву-реку. Мне выделили отдельную комнату, центральная была Вэ-Вэ, и еще — комната матери. Это был совсем небольшой период жизни, когда мы с Белокуровым были вместе. Ездили на его зеленой «Победе» в Валентиновку — к нему на дачу. На участке стоял дом побольше, который занимал Вэ-Вэ, и поменьше, где жила его сестра. Отношения с ней у Кюнны были очень натянутыми.
Мне выделили комнату на втором этаже. Я с утра до вечера гонял по Валентиновке с друзьями, подкладывал гвозди под колеса электричек, которые их плющили, купался в грязнущем прудике или, что было запрещено совершенно, уматывал за «железку» на Клязьму. Но «репрессий» не боялся: мать старалась не ругать меня при Белокурове. А он сам, теперь-то я понимаю, относился ко мне с максимальным тактом и очень бережно. Не помню, чтобы Вэ-Вэ повысил на меня голос. Правда, я им тоже не особо докучал. Все время пропадал на улице. Домой приходил почти в условленный срок. Ко мне очень редко являлись гости. И уже тогда я добился, чтобы был крючок, закрывающий дверь изнутри. Мать была категорически против, но Вэ-Вэ меня неожиданно поддержал. Лишь один раз Белокуров проявил желание провести надо мной педагогический опыт...
За общий стол с гостями при нем меня никогда не сажали, что, как понимаю сейчас, абсолютно правильно. Да я и не стремился. Но однажды решил попробовать, что же такое пьют взрослые. И начал сливать в одну содержимое нескольких рюмок после застолья. За этим и застал меня Вэ-Вэ. Дело было в Валентиновке. Я ждал реакции, замечаний, но их не было. На следующий день он позвал меня к себе. На столе стояла бутылка водки. Белокуров налил в граненый стакан чуть больше половины: «Никогда ничего не делай исподтишка. Хочешь попробовать и понять, что это за гадость, — выпей. Только сразу и все. Тогда поймешь». Вэ-Вэ еще немного долил. Силуэт матери угадывался в глубине коридора. Думаю, она не поддерживала этот радикальный эксперимент. Но Белокуров умел убеждать. Он был уверен, что я «сдам назад», скажу, что все понял. Знал, что я понятливый. Но коса нашла на камень. Я сжался в кулак, взял стакан и молча начал заталкивать водку в себя. Гадость действительно была редкая и теплая. Но сдаваться не имел права. И затолкал. Думаю, в этот момент Вэ-Вэ похолодел: больше ста граммов водки для мальчика за один прием могли оказаться фатальными.
Я повернулся и молча пошел по лестнице к себе наверх. Внизу послышались шорохи, нервный шепот. Я закрыл дверь, и меня почти сразу стошнило. Но вдруг очень скоро я почувствовал облегчение и веселье. Потянуло на улицу, я вылез через крышу, удачно спрыгнул и отправился гулять. Не помню, к скольким приятелям зашел, но помню, как смотрели на меня их родители. Больше Вэ-Вэ со мной не экспериментировал.
Белокуров вел курс во ВГИКе. Он взял Кюнну преподавать актерское мастерство. И она нашла себя в этом. Мать была отличным педагогом. К нам иногда веселой компанией приходили заниматься их студенты. Я чувствовал, что маму и Вэ-Вэ они любят и уважают. Мне это льстило и нравилось. И студенты очень нравились. Особенно студентки. Это было отличное время.
В 1970 году летом мы поехали в Крым. Белокуров снял небольшой домик в Морском: между Судаком и Алуштой. И отбыл на съемки. Потом он повез нас по изумительной дороге в Ялту, где мы сначала ходили на шхуне «Атлантика», а потом отправились в круиз.
На обратном пути у меня начала подниматься температура. В Ялте теплоход встал у причала, но сойти никто не мог. Крым был наглухо закрыт на жесточайший карантин: холера. А у меня — температура! Это советское время, все очень серьезно, положение военное. Мать сказала: «У Пети не холера. Характерная температура для холеры тридцать восемь и четыре. А у него — чуть выше тридцати семи. В больницу его не отдам». Но было понятно, что разбираться никто не будет. Заберут, и все.
Белокуров сделал невозможное. С теплохода уже дня два не выпускали, люди были озлоблены. Выйти можно только с врачами «скорой». Нас так и вывезли. Только наша «скорая» помчалась не в больницу, а в аэропорт. Помню толпы обезумевших, голодных, измученных людей. Нас куда-то закатили, провели, и мы с матерью вырвались на полупустом спецрейсе. Вэ-Вэ остался в Крыму. Он не хотел оставлять машину, и надо было забрать наши вещи.
Мы с Кюнной доехали до дома, и я свалился. Утром у меня было ровно тридцать восемь и четыре. Температура холеры. Мать не стала вызывать врача из поликлиники. Пригласила знакомую. Потом ждали. Выяснилось — легкая желтуха. А Белокуров пробивался через кордоны на машине несколько дней. Даже для него это оказалось непросто.
Много позже я осознал, мимо какого человека прошел. Я был мал, глуп, самолюбив, и мне не надо было ничего, кроме того, чтобы меня кормили, одевали и не лезли в мою жизнь. Только через много лет мать рассказала, какие слова она услышала от Белокурова последними. Уже после того как они разошлись, разменяли нашу квартиру и она жила с другим человеком, который вторгся в ее жизнь и оторвал от Вэ-Вэ. Причем разошлись они, когда Белокуров был неизлечимо болен, о чем все знали. Но мать ушла. По ее словам, не хотела, чтобы подумали, будто она ждет смерти Вэ-Вэ. Ждет, чтобы ей достались квартира, машина, дача, хотя уже встречается с другим, о чем в театре тоже знали. И Владимир Вячеславович умер довольно скоро, через несколько месяцев. Но перед смертью они встретились. «Единственное, чего я не могу вам простить, — это Петю», — сказал ей Вэ-Вэ, они всегда были на «вы». Я спросил мать:
— Почему?
— Он хотел тебя усыновить, а я была против.
Уже в совсем зрелом возрасте, перебрав свою жизнь рядом с Вэ-Вэ, я понял, что он делал мне только добро. Неназойливо, не требуя ничего взамен. Прощал, что я залезал к нему в комнату, таскал для взрослых друзей-хулиганов импортные сигареты, что выстрелил из его пистолета, который, на счастье, оказался стартовым. Я понял, что он был настоящим мужем, настоящим мужиком и талантливейшим артистом. Я не любил театр, но иногда меня во МХАТ затаскивали, и я помню его, наверное, лучших Чичикова и Городничего. И он меня любил. А я... я ничего этого не знал, а если б и знал — вряд ли оценил бы тогда...
После шестого класса я снова вернулся в школу бабушки Тали. Только она там уже не работала. Ей дали квартиру неподалеку. Там была и комната для моего отца, но появлялся он редко. В свое время Глебыч, как и мать, работал в Театре на Таганке, потом вел программу на телевидении. И вдруг его назначили худруком только что построенного концертного зала «Россия» — Центрального концертного зала СССР. Естественно, он всем стал нужен, в квартиру бабушки начали приходить известные люди, батя был весельчак, я очень его тогда любил. Они выпивали, играли на бильярде и шутили со мной. Но там бывали только его друзья. А Тамаре Дмитриевой, второй жене отца, бабушка в общении отказала, во всяком случае ее и их сына Миши я у Тали не помню. Тамара была травести, озвучивала мультфильмы про Чебурашку и Знайку в кукольном мультсериале «Приключения Незнайки и его друзей». Через некоторое время отца освободили от должности, он получил первый инфаркт и потом концертировал с Тамарой по московским школам.
...Ощущение скорой смерти бабушки Тали у меня появилось недели за две до того, как это случилось. Когда она умерла, отец съехался с Мишей и Тамарой, приплюсовав квартиру Тали. Я несколько раз бывал у них. Встречали хлебосольно, мы выпивали, смеялись. Глебыч совал десятку на такси, я уезжал на метро, а десятку прогуливал с друзьями. В девяностых мы прекратили общаться лично, потом его перестали звать к телефону, и я бросил звонить. О том, что отец умер, узнал через полгода. Видимо, от меня это скрывали, чтобы истек срок претензий на наследство. А я уже жил с семьей в Крыму, где мы купили квартиру. Что ж, каждый судит по себе. Поэтому до сих пор не знаю, где его похоронили. Не хотел выяснять это у Дмитриевых. Мише, сыну от второго брака, при рождении дали фамилию матери. А я и мои дети — Соколовы.
Тогда, в начале семидесятых, из-за смерти бабушки пришлось вернуться по месту прописки, в квартиру, доставшуюся матери в результате размена с Белокуровым. На Станиславского, 6. Теперь это Леонтьевский переулок, как до революции. Отличный дом, до Кремля минут десять пешком. В этой квартире было все хорошо. Кроме одного — там жил Александр Дик. После Белокурова для меня это был нонсенс. Вэ-Вэ был старше матери на тридцать лет, а Дик на полтора десятка младше. Они даже не расписывались, для того чтобы он не потерял перспективы получения жилплощади от МХАТа, в который попал после Школы-студии.
До сих пор непонятно, чем он взял мать. Как артист Дик меня не впечатлял. Разве что «кидал» высокий батман, играя Раздватриса в «Трех толстяках». Кажется, он теперь народный. Но все эти звания девальвировались в девяностые вместе с рублем. Сегодняшних народных, в отличие от народных СССР, никто не знает.
Потом я услышу, что это была безумная страсть, которую они не могли сдержать и которую видели все. Все, кроме меня. Об этом расскажет моя жена: Кюнна делилась с ней своими переживаниями. А мы с матерью на такие темы не говорили. И при мне они с Диком своих чувств не показывали.
Каждый имеет право сходить с ума как угодно, поэтому я с матерью нюансы ее личной жизни даже не пытался обсуждать. Они меня не интересовали. Но при этом требовал и к себе симметричного отношения. Считал себя вполне взрослым, поэтому сразу замазал краской стекла в дверях моей комнаты и наладил замок: вы живете своей жизнью, я своей, приглашаю к себе кого хочу. И когда вышел первый конфликт, я был очень удивлен. Самое интересное, взбунтовалась не мать, а Дик.
— Я не позволю устраивать из квартиры общежитие! — кричал он.
— А кто ты вообще такой? Сопля! — парировал я, вспоминая Белокурова и то, что Дик всего на девять лет старше меня.
— Не сметь мне «тыкать»! На «вы» со мной разговаривать!! — окончательно выходил он из себя, что доставляло мне большое удовольствие.
— Как же! — орал я в ответ. — Всяким душанбинским соплякам еще и «выкать»! У меня друзья старше тебя есть!
Дик приехал в Москву из Душанбе, но таджикских кровей у него, насколько мне известно, нет. Папа — Дик, мама — Зак. Добивал я его обычно аргументом: «Ты тут вообще никто, ты здесь не прописан, после одиннадцати — вон, или вызываю ментов! Лимита!!» Я его не боялся, чувствовал, что он трусоват и «не мужик», потому что не умел драться. А я хоть и был тощим и легким — определенный опыт уже имел. И однажды в разгар конфликта я схватил то, что под руку попалось, кажется плоскогубцы, и пошел на него в атаку. Он убежал в мамину комнату и держал дверь, крича ей, чтобы меня угомонили. Дик берег лицо — артист! Мать осталась на кухне, она понимала, что я больше вид делаю, чем злюсь. После этого мы с Диком перестали разговаривать и появлялся он пореже.
Теперь осознаю, как было тяжело маме наблюдать все это. Но она приняла удивительную модель поведения: не поддерживала никого. Просто молчала. Общение наше происходило примерно так:
— Скажи своему сыну, чтобы не выбрасывал окурки в мусорное ведро, они пахнут! — кричал Дик.
— А ты скажи своему, чтобы не орал ночью по телефону! Спать невозможно! — требовал я.
При этом все трое стояли рядом. Мы общались через Кюнну.
В общем, в этой «войне» победил я. Дверь осталась непрозрачной и закрывающейся. Ко мне мог приходить кто угодно и когда угодно. И мы занимались тем, чем считали нужным. Но в сравнении с нынешними молодежными «забавами» были вполне приличны. Не развратничали, наркотиков не было в принципе. К шестнадцати годам моя комната выглядела так: вместо люстры висел кирпич со свечкой, на потолке из одного угла в другой, по диагонали, шли следы ботинок, вместо стульев — покрышки, накрытые пледом, и два толстых пня, на одном стоял проигрыватель «Аккорд-стерео». Все стены были разрисованы всякими ужасами или загадочными фигурами. Каждый мог взять с подоконника гуашь и добавить свое. Из человеческого — только кровать и книжные полки. Кюнна смирилась и молчала. Постепенно смирился и Дик.
А потом я повзрослел еще на год, и мы начали совершенно нормально общаться. Я поклеил обычные обои и выкинул проросшие пни. А окончив школу, стал на равных участвовать во взрослых посиделках вместе с Диком и матерью.
Наша квартира располагалась очень удобно для артистов. Практически все театры были рядом. Утренние репетиции заканчивались около двух. Явка на спектакль уже почти через четыре часа.
Ехать домой особого смысла нет, а время убить надо. А к нам — всего минут пять-десять. Мать любила гостей, гости любили Кюнну. Она тогда была веселой, выглядела прекрасно, да и лет-то только около сорока. Мать была умницей, много читала, доставала нелегальных Булгакова, Цветаеву, Ахматову. Очень любила Марка Бернеса, романсы и «Песняров». Прекрасно работала как педагог, готовила с Диком концертные номера. Они вообще основные деньги зарабатывали концертами, уезжая летом в гастрольные «чесы», позже с ними постоянно ездил Владислав Дворжецкий.
Практически все подруги были моложе матери. А уж поколению Дика не было и тридцати. К скромному актерскому обеду приносили сухое вино, которое быстро кончалось, и посылали гонца в гастроном. Потом кто-то уходил на спектакль, кто-то оставался продолжать. Нет, не банальную пьянку, это был своего рода клуб: интересные разговоры, пение, музыка. Конечно, гость мог перебрать, но его отводили поспать в мою комнату. После спектакля многие возвращались, начинались танцы. Расходились за полночь, чтобы успеть на метро. Личных машин тогда почти не было.
Женя Киндинов, его красавица-жена Галя, Юра Богатырев, Люба Стриженова, Ксения Минина, Лена Королева — все молодые, прекрасные... Весельчак Борис Щербаков с Татьяной Бронзовой, жившие внизу, в цокольном этаже, в коммунальной служебной квартире. Да кого только у нас не бывало: писатель Овидий Горчаков, художник Юра Ракша (фильмы «Восхождение», «Дерсу Узала» и другие), еще в молодости написавший портрет матери в полный рост, который я храню до сих пор. Георгий Епифанцев — Прохор Громов из «Угрюм-реки». Этот замечательный артист, художник, драматург станет моим крестным, когда меня в двадцать пять лет тайно окрестят на квартире. Прекрасно помню Олега Александровича Стриженова, умницу, красавца, великого актера. Во время посиделок меня часто просили спеть. И я брал мамину семиструнку, переделанную мной на шесть струн. Всем очень нравилось. Стриженов был человеком дела. «Хорошо поешь, — сказал он однажды веско, — да гитара дрянь». На следующий день я пришел домой и не поверил глазам. На кровати лежала отличная чешская шестиструнная Cremona, достать которую было нереально. «Олег привез, — сказала мать. — Примчался, положил и уехал...» Это было веселое, беззаботное время, хотя жили все по сравнению с сегодняшними представлениями не просто бедно — фактически в нищете. Мать спасало то, что она была рукодельницей — сама шила: мне — брюки, куртки, а себе — концертные платья, украшала их бисером.
После раздела театра Кюнна осталась с Диком у Дорониной. Дик не был артистом Ефремова, тот практически не занимал его в своих спектаклях. Мать он тоже «не видел». Может быть, надо было пойти, попросить? Но Кюнна этого не сделала. Она была гордой и знала себе цену. Но эту цену никто так и не заплатил. Ни Ефремов, ни Доронина, хотя я чувствовал, что мать сначала надеялась на нее.
Николая Михайловича Алексеева, отца матери, я видел один раз в жизни. Мне было лет четырнадцать. Дед был наполовину якут. Мама сказала, что он приедет из Якутска и остановится у нас. Я ожидал чего-то экзотического, в голову лезли всякие расшитые малицы, пимы и шаманские бубны, хотя мать и говорила, что он ответственный работник, занимающий важную должность. Помню, я пришел домой, мама вышла в прихожую, а за ней появился невысокий человек. «Это твой дедушка Николай», — сказала она. Я оторопел. Из всего, что себе напридумывал, сбылось только одно — это точно был якут. В шикарном английском сером костюме с безупречным галстуком и модной прической. От него пахло дорогим парфюмом. В речи деда слышался редкий изыск эталонного русского языка. Пришел он прямо передо мной, потому что мама спросила, где его вещи. «В «Метрополе», — ответил Николай Михайлович. Тогда в «Метрополе» могли остановиться только очень важные персоны. Его такт не позволял никого стеснять. Он подарил мне очень хорошие, мои первые наручные часы, которые я почти сразу утопил в Клязьминском водохранилище. Больше я деда Николая не видел.
Только через много лет узнал, что он был одним из ведущих этнографов и библиотековедов Якутии. И все это я, родной внук, выяснил благодаря совершенно незнакомому мне Станиславу Садальскому, которого всегда очень любил как замечательного артиста, а теперь кланяюсь ему с искренней благодарностью. Мои дети накопали в Интернете его сайт и там нашли поразительные сведения о Кюнне и якутских родственниках. Оказалось, что мой прапрадед Степан Прокопьевич Алексеев, награжденный семью медалями Российской империи, получивший от государя императора золотые часы с надписью: «Почетному инородцу Алексееву Степану Прокопьеву от Николая», был крупнейшим предпринимателем, гильдейным купцом, благотворителем и меценатом Якутии, строившим церкви, школы, больницы, помогавшим очень многим людям.
В Якутии мать была раза два с гастролями. Мне рассказывали, что народные артисты, выступавшие с ней, были очень недовольны. Кюнна затмила всех, ее принимали как якутское национальное достояние, которым она и являлась на самом деле. Мама виделась с отцом, с немыслимым числом совершенно незнакомых родственников, о чем рассказывала потом с большим теплом и юмором. Я в Якутии не был. Надеюсь, что пока...
Когда приблизилось лето 1976-го — наступил час икс. Надо было поступать в институт. Стало ясно: никуда, кроме театрального, мне просто не сдать. Я не хотел быть артистом, но в армию хотел еще меньше. И я с ходу поступил в Школу-студию МХАТ.
Время учебы пролетело быстро, после первого курса я женился, в восемнадцать лет. Мы с женой въехали в ту комнату служебной коммуналки, в которой жили Щербаков с Бронзовой, потом ее дали Дику. Так что он стал жить на моем месте, а я на его.
Учился я средне. Когда пришла пора показов в театры, сокурсник попросил ему подыграть в Театре на Малой Бронной. Только закончили, на меня вихрем налетел Михаил Козаков:
— Куда-нибудь уже взяли?
— Я первый раз показываюсь.
— Тебя «Бронная» устраивает?
— Более чем.
— Так, с театром решили, — сказал Михаил Михайлович. — Теперь главное: я буду снимать «Пиковую даму». А Германна не мог найти больше года.
— И что? — спросил я.
— Ничего, вот нашел! Если, конечно, возражений нет, — рассмеялся Козаков.
Потом он начал меня расспрашивать о семье, родителях.
— Я сын Кюнны Игнатовой.
Повисла пауза.
— Ты сын Кюнки? Да ты что?! — воскликнул Козаков.
Через пару дней мы уже сидели за столом в нашей с женой цокольной комнате вчетвером. Мать, я с женой и Козаков, который бурно описывал перспективу: он вводит меня в спектакль «Месяц в деревне» на главную роль Беляева, начинает репетировать «Маскарад», где он Арбенин, а я Звездич. Но главное — «Пиковая дама». Мне был двадцать один год. Голова закружилась. Начал раздуваться от собственного величия. Естественно, чтобы скоро лопнуть.
Я почувствовал начало конца, когда репетировал отрывок из «Месяца в деревне» с моей однокурсницей. Козаков блестяще показывал, чего он хочет, но я не умел быть «пластилином». Потом, в «Покровских воротах», глядя на Меньшикова, увидел то, что должен был делать я. Но у меня другая природа. Как ни отстаивал Козаков, в театр меня не взяли. Потом завалился и фильм. Михал Михалыч нашел в себе силы позвонить и извиниться.
В приличные театры устраиваться было поздно. И сразу ушла жена, танцовщица из ансамбля «Сувенир». Детей у нас не было. Я развалился, прижала дикая аллергия, освободили от армии и посоветовали поменять климат. Уехал в Одессу, где славно прожил и проработал год в ТЮЗе, год в Русской драме, женившись заодно снова на балерине. Больше я актером не работал.
Дальше наступило печальное время в наших отношениях с Кюнной. Очень печальное. В 1983 году я решил вернуться в столицу. Особой радости по поводу моего возвращения не увидел, но я ее и не ждал. У меня была своя жизнь. Нет, мать не противилась переезду, наоборот способствовала. Жена прописалась в нашей квартире, Кюнна помогла ей устроиться в Театр оперетты, я пошел временно руководить театральным коллективом к ее подруге, работавшей в большом ДК, потом ушел в НИИ культуры, были в советское время такие замечательные научные синекуры...
Саша Дик к тому времени уже получил свою собственную жилплощадь и после этого женился на Кюнне. У него была комната в большой коммунальной квартире, которая находилась на нашей же лестничной клетке. Сначала все складывалось прекрасно: мы с женой поселились в комнате Дика, он жил с Кюнной в нашей двухкомнатной. Для меня было вполне естественным считать, что так и должно быть. Соседка по квартире, тихая пожилая женщина, не возражала против размена на две отдельные квартиры, мы начали подбирать варианты. Я стал торопить мать с родственным обменом: Дик прописывается в ее отдельную, а мы с женой — в его коммуналку. И тут что-то застряло. Общение с нами вдруг прекратилось, а потом мне сообщили, что Дик разводится с матерью и нам следует освободить его жилплощадь. Кстати, я до сих пор не знаю, сколько раз они официально сходились-расходились, потому что на их отношения это не влияло. И мы с женой оказались уже в моей комнате в квартире матери. Причем стеклянная дверь была восстановлена и мне в ультимативной форме запретили замазывать стекла.
Мать стала совсем чужой. У нее появилось новое окружение, которое я знал плохо. Это были в основном знакомые Дика. Я понимал, что жить с молодой женой в аквариуме, когда в коридоре перед прозрачной дверью в любой момент может оказаться кто угодно, — нереально. Поэтому снова заговорил об обмене. И тогда случился кошмар...
Не хочу вспоминать подробности того вечера, да и нет смысла. Но я помню все. Не знаю, чем там до этого накачали мать, каким алкоголем и каким количеством, но такой я ее еще не видел. Был какой-то жуткий поток совершенно неадекватной агрессии ко мне. Крик, скандал… В итоге она оказалась в своей комнате, откуда еще долго слышался шум, что-то рушилось, разбивалось. Потом все стихло.
Мы тоже закрылись в своей комнате и даже не включали свет. Потом через занавешенное стекло увидели силуэты, это быстро появился с кем-то Дик из своей квартиры напротив, они увели мать… Мы тоже не могли оставаться, было противно, поехали по знакомым, и квартира надолго осталась пустой.
Как позже выяснится, мать практически ничего не помнила из того, что произошло. А через день-два вечером ко мне на работу пришла Алла, ее знакомая из «нового» окружения.
— Значит, так, — сказала она. — Мы даем вам неделю. Выписываетесь с женой из квартиры и уматываете в свою Одессу.
— С какой стати?
— А с той, что иначе мы подадим заявление и тебя посадят, — радостно сообщила Алла. — Мы уже зафиксировали у твоей матери побои.
— Да? И кто же ее побил? — спросил я.
— Не валяй дурака! — разозлилась Алла. — Ты что, не помнишь, что избил свою мать?!
И вот тут мне стало легко и даже весело. Да, я подозревал, что могут устроить нечто подобное. Но чтобы так! И я понял, что они не знают главного. Если свидетельство моей жены могло рассматриваться как заинтересованное, то как быть с еще двумя людьми, которые все видели? Люди практически посторонние: ко мне тем вечером, на счастье, зашел старший брат моего приятеля со своей подругой. Получалось, что про них ни Алла, ни все эти загадочные «мы» ничего не знают. Я рассмеялся:
— Подавайте заявление, я никуда не поеду.
Мне все же было интересно: о каких «побоях» шла речь? В том своем состоянии она могла упасть у себя в комнате, а может быть, имеются в виду синяки, которые появлялись у Кюнны просто от легкого удара об угол стола или стула из-за болезни сосудов. Через занавеску у меня не было возможности увидеть, в каком состоянии она уходила, было ли у нее что-то на лице. С тех пор мы не встречались с матерью очень долго. А может быть, «эти» просто договорились с врачами…
Потом меня вызвали повесткой в милицию. Я пришел. За столом сидел седой сухощавый человек. Он дал мне ознакомиться с заявлением. Там была ложь, написанная опытной, юридически подкованной рукой. Мать просто не сумела бы так написать. Но подпись стояла ее. Увидев это, я стал рассказывать.
Следователь сперва записывал, потом отложил бумагу и только слушал. Когда я закончил, он спросил:
— А эта женщина, приходившая к вам в институт, которая сказала, чтобы вы выписывались и уезжали... ее кто-нибудь видел?
— Конечно, в отделе были сотрудники, которые наверняка слышали наш разговор.
Он записал имена, телефоны, а потом как-то по-другому на меня посмотрел:
— Ну, все понятно. Я вам вот что скажу. Вас, коренного москвича, хотят лишить жилплощади и прописки. И используют для этого вашу мать. Поймите, если бы то, о чем написано в заявлении, было правдой, они бы настаивали на расследовании и доведении дела до суда, чтобы наказать вас. А не ставили бы ультиматумы о срочной выписке из Москвы, освобождая тем самым преступника от ответственности. Если даже предположить, что вас хотят выселить, чтобы тем самым оградить мать от непутевого сына, — тогда почему они не предложат вам поменяться с гражданином Диком жилплощадью? Он бы проживал совместно с вашей матерью, как делает это уже много лет, а вы бы въехали в его комнату. И никаких конфликтов. Вас же устраивает такой вариант? Да. А их — нет. От вас просто хотят избавиться. Обычное дело... Мой вам совет: пишите встречное заявление, где изложите все, о чем сейчас рассказали.
И я его написал. Он прочитал, потом снова взглянул на меня:
— Тут не все. Подумайте, судя по всему, там так просто не остановятся. Придумают еще что-нибудь. Я просто права не имею вам подсказывать. Догадываетесь?
Я догадался. И в конце заявления приписал, что прошу впредь избавить меня от подобных провокаций, в противном случае обращусь в суд за клевету и шантаж. Седой человек прочитал и одобрительно кивнул:
— Вот теперь — все.
Почему я вспоминаю все это? История дурная, стоило бы забыть. Но меня поразило, что совершенно чужой человек, милиционер, разобрался во всем моментально и принял во мне такое участие. Потому что до этого меня просто потрясло, с какой скоростью те, кто знал и меня, и мою мать — ее подруги, мой отец, — сразу поверили во весь этот бред. Без доказательств, даже не пытаясь услышать меня. Слухи неслись или умышленно разносились, обрастая фантастическими подробностями. Еще можно было бы понять, имейся к тому хоть какие-то предпосылки. Если бы у нас раньше случалось что-то подобное. Да, мы могли поскандалить, наорать друг на друга. Потом помириться — нормальная жизнь. Но поднять руку... С какой же радостной готовностью люди воспринимают гадкую ложь о ближнем, тут же делясь ею с каждым встречным. Для меня это был отличный урок. С тех пор не реагирую ни на какую «информацию», пока не проверю все сам, не поговорю со всеми сторонами.
Не думаю, чтобы Александр Дик стоял во главе всего этого, его, вероятно, тоже использовали. Кто? Не знаю. Да и какая разница? Но много позже мать рассказала мне, как эта самая Алла попросила у нее дедов орден Ленина и не вернула. Может быть, «ноги растут» откуда-то оттуда? А может быть, и нет...
В общем, очень скоро меня разыскали, попросили приехать в то же отделение милиции, чтобы совместно забрать оба заявления и отказаться от взаимных претензий. И мы впервые за долгое время увиделись с Кюнной. Она сидела в дальнем конце двора на лавочке. Мне стало вдруг так ее жалко, почти до слез. Но я сразу подавил это. Я был еще очень возмущен...
Рядом с ней стоял Дик, еще кто-то. Я пришел один. Мы не разговаривали, поднялись, расписались. Они ушли. Седой человек меня задержал и спросил с улыбкой: «Ну что, заявление о клевете и шантаже писать будете? Перспектива стопроцентная». Стало понятно, что все факты проверены и подтверждены. «Да шучу я, шучу, — продолжил он. — Знаю, что нет. И не переживайте, они больше не будут». Это он сказал довольно жестко, и я ему поверил.
Через несколько дней меня вызвали на разговор в по-прежнему пустующую квартиру на Станиславского. Приехали с каменными лицами три подруги матери во главе с Любой Стриженовой. Они знали меня как облупленного. Я их любил как родных. Мне было весело глядеть на серьезные неподвижные лица. Было видно, что они еще цепляются за надежду: а может, все-таки что-то было? Потому что иначе — как смотреть мне в глаза, ведь они тоже поверили в этот бред. Я не оставил им шанса:
— Скажите, вы действительно верите, что я в состоянии поднять руку, даже не на мать, просто на женщину? Посмотрите мне в глаза и скажите.
Повисла пауза. И золотая моя тетя Люба, ушедшая потом в монастырь, как будто очнулась:
— В самом деле, какой-то бред, наваждение...
И все ожили. Но с матерью я тогда не мог примириться, не было сил. И квартиру было решено разменять. Через несколько месяцев мы разъехались, и все медленно, но верно стало восстанавливаться. Это походило на временное помешательство, которое могло перерасти в настоящее, если бы не дано было его остановить. Для меня так и осталось загадкой, что произошло с Кюнной, что с ней сделали, чтобы она подписала то, что было написано. Один раз, значительно позже, я решился на этот вопрос. И сразу понял, что зря. Больше к этой теме мы не возвращались никогда.
В 1986 году я, бросив НИИ культуры, бежал из столицы. По наводке приятеля отправился в Соловецкий музей-заповедник. Но ощутив в музее знакомую атмосферу советского научного коллектива и услышав, что в лесхозе требуется лесник, я упросил принять меня.
И оказался один в Савватиевском скиту на берегу Долгого озера. Когда после короткого сна в нескончаемый полярный день я выходил из дома — над стеной леса за темной протокой озера взгляд сразу находил купол церкви на горе Секирной, километрах в трех от меня. И в этой звенящей тишине вдруг приходило ощущение, что я забыл сделать что-то главное. То, без чего нет возможности начать день... Это было не рассудочное умозаключение, это была внутренняя потребность. Молиться я не умел, крестился-то всего года два назад. Но «Отче наш» кое-как вспомнил и, добавив к молитве несколько искренних слов, сразу ощутил, что теперь все на месте и можно жить дальше.
Первый приезд на Соловки закончился неожиданно: без меня одну из написанных мной еще в Москве пьес моя будущая, уже последняя, третья жена отнесла на Всесоюзный конкурс драматических произведений о молодежи. Мои «Соучастники» вошли в число лауреатов. Пришлось возвращаться. Я получил саму премию и ее рублевый эквивалент — таких денег никогда еще в руках не держал. «Соучастников» сразу купило Министерство культуры РСФСР, потом оно приобрело и вторую мою пьесу...
С матерью мы тогда общались постоянно. Я ездил к ней на Нижнюю Масловку, сидели допоздна, нам было о чем поговорить. Я не вспоминал того, что предшествовало размену, уже уверился: сама она не помнит ничего, помнит только то, что ей впоследствии рассказывали, что она вообразила.
И еще я понял, что Саши Дика в ее жизни стало значительно меньше. Нет, они постоянно то сходились, то расходились. Приезжали ко мне, были даже на последней свадьбе, причем совершенно без приглашения. И потом появлялись, иногда пересекаясь с моим отцом, который садился за фортепиано, и они с мамой прекрасно пели «Старый клен» или «Артиллеристы, Сталин дал приказ...». Говорят, когда они жили вместе, у них был самый красивый актерский дуэт. Я был им рад. И на Дика не держал зла. Уже начинал понимать, к чему должен быть готов человек, приезжающий в столицу один, не имея ничего. Ему надо не просто выжить, а пробиться. Без знакомств, тылов, денег. И он будет любыми средствами бороться за каждый клочок, который удастся урвать. Всеми правдами и неправдами. Кто ему сын любимой женщины? Ненужное приложение. С Диком я тоже никогда не говорил о том, что случилось. Легко быть великодушным, когда у тебя самого все в полном порядке...
«Соучастников» взяли несколько театров. Среди них — ЦАДТ (нынешний РАМТ) и ленинградский «Ленком». Для пьесы молодого автора просто невероятно. В ЦАДТ спектакль вышел в конце 1987-го. На премьере встретил Олега Стриженова, который наговорил кучу приятных слов. Потом был мой первый банкет в ресторане ВТО. Конечно, я позвал мать, видел, как она гордится мной, хотя делала это очень тактично. Потом пришел Бородин — худрук ЦАДТ. Он увидел Кюнну и замер. Потом спросил у нее, как она здесь оказалась. Ответил я:
— Ну как мать не позвать?
— Кюнна Игнатова твоя мать?! — Бородин изумился так, что все рассмеялись.
А я был уверен, что он в курсе. Мне показалось, что Алексей Владимирович как-то особенно относится к ней, и уже давно. Может быть, был влюблен, кто знает... Но мне было приятно. Понимаете? Приятно, что я сам... Сразу вспомнил, как лет семь назад Козаков воскликнул: «Ты сын Кюнки?!»
А потом она поехала с нами на ленинградскую премьеру. Там был совсем другой масштаб — огромный зал тысячи на полторы мест, набитый битком. Молодого автора вывели на сцену и минут пятнадцать не отпускали.
Мама успела это увидеть. Жена, рядом с которой она сидела, рассказывала, что Кюнна вся светилась, а на глазах были слезы. При мне она всегда сдерживалась. Потом мы долго праздновали, незнакомые люди принимали ее за подругу моей жены, мать выглядела великолепно...
Ее не стало в том же феврале, двадцать первого, на Прощеное воскресенье. Я часто читаю о «самоубийстве» Игнатовой, отравлении таблетками. Но для самоубийства должны быть мотивы, а их нет. Да, я всегда думал, что Саша Дик был в ее жизни лишним звеном. Но мало ли что мы думаем. И вечером перед тем как это случилось, она звонила жене и говорила: «Галя, как я от него устала, ты не представляешь...»
С Диком потом я раза два встречался. Это было связано с годовщиной смерти матери. Были с женой у него в гостях, где познакомились с его новой супругой. Еще пересеклись с ними у Стриженовых — Любы, ее сына Саши и его жены Кати. Общались нормально, но говорить особо было не о чем. Больше мы не виделись.
Каждый раз, когда я начинаю перебирать свою жизнь, понимаю, что ничего в ней не изменишь, но все равно хочется вернуться, исправить. Оценить Белокурова, отодвинуть Дика. Поехать к маме накануне ее смерти, когда она звонила моей жене, звала к себе. И забрать Кюнну из ненужного театра, в котором она так ничего и не сыграла и который давно хотела бросить. Я мог ее увезти, дать дождаться внуков, до появления которых было всего ничего — меньше года.
Глядя на своих детей, я понял, почему мы с Кюнной так долго шли навстречу друг другу, не успев дойти совсем чуть-чуть... Никогда не останавливайтесь на одном ребенке. Лучше тогда уж будьте бездетными. Если вдруг не сможете больше родить — не беда: удочеряйте, усыновляйте. Дети станут расти, а у вас все меньше будет времени на себя и свои страсти. А значит — больше времени для настоящей любви. Любовь к себе — пуста. Люди начинают заботиться о собачках, кошечках, устраивают им похороны, называют машины человеческими именами. Их души пустеют, требуя наполнения истинной любовью и верой. Я знаю, о чем говорю: моя мать была единственным ребенком, мой отец — тоже. Так же, как и я. Из нас получилась бы отличная банда эгоистов, но мне было дано это остановить.
После первых авторских гонораров я стал свободен, никуда «в штат» больше не хотелось. В начале девяностых как автор и ведущий сделал ряд проектов в «Останкино» на Первом канале, провел там же «Соловецкую неделю», где было показано несколько моих фильмов. С телевидением была долгая и интересная история... Потом стал петь в церковных хорах, открыл для себя произведения для храмов наших самых великих композиторов от Бортнянского до Рахманинова, Чайковского и Архангельского, да что перечислять, почти все классики лучшее писали именно для Бога.
Дети выросли, все трое учились в Православном Свято-Тихоновском университете. Младшая дочь Елизавета только окончила последний курс — она художник-реставратор темперной и масляной живописи. Всегда поражаюсь ее внешнему сходству с Кюнной. Со старшим сыном Савватием и женой Галиной мы начали работу над книгой-исследованием о замечательном крае Московской области; средний, Арсений, после университета пошел в армию, так решил сам, и должен вернуться в ноябре. А я стал меньше снимать и больше писать. Хотя все равно остался избалованным лентяем.
P. S. Об «особенных» пристрастиях Дика я, естественно, слышал. Но меня это не коснулось. Для Запада это давно «не проблема», а для меня — неприемлемо и немыслимо. После жизни будут судить. Не хочу об этом говорить, неинтересно: Дик давным-давно покинул мою жизнь. А мама — осталась. Осталась навсегда...
Подпишись на наш канал в Telegram