День рождения народного артиста СССР Ивана Лапикова приходится на седьмое июля. Но на меня, его единственную дочь, будто заклятие наложили: помнила, что летом, знала число. И частенько поздравляла... седьмого июня — на месяц раньше. Отец удивления не выказывал. Благодарил, принимал подарки. А накануне настоящей даты звонил:
— Ленка, привет. Не забудь — завтра седьмое июля.
— Упс...
Папа старался сдержать смех:
— Так когда заедешь?
Я вновь неслась в магазин — за спиннингом или блеснами для рыбалки, особым чаем, очередной трубкой...
Отца не стало в 1993 году. А пять лет назад родительская квартира совсем опустела — ушла и мама, Юлия Фридман. Они были совсем разные. Папа — из крестьян, глубоко верующий, закрытый, ершистый. Мама — дворянского рода, убежденная атеистка, взрывная, решительная настолько, что когда я была еще маленькой, исчезла из нашей жизни на несколько лет. Но думая о родителях, всегда вспоминаю известный афоризм о том, что браки заключаются на небесах. Недавно нашла папину открытку: «Да здравствует день двадцать шестое июля! Вива, Куба! Вива, Юля!» Мама родилась в день начала кубинской революции.
Отец был совсем не таким суровым, как на экране. Умел пошутить, рассказать анекдот, обожал цыганские песни. В молодости, когда еще работал в театре, блистал в сказках и комедиях. Но в кино начал сниматься уже зрелым актером, и режиссеры видели его только в одном амплуа: простого человека, что называется — от сохи. В газетах писали, что в фильмах «Председатель», «Андрей Рублев», «Они сражались за Родину», «Россия молодая» Иван Лапиков выражает суть национального русского характера. Папу часто спрашивали, как ему удается добиваться такой достоверности своих персонажей. Он неизменно отвечал: «Я вырос среди них. У нас на Волге все мужики такие — так же ходят, думают, чувствуют».
Иван Герасимович не любил вспоминать. Ни о детстве в селе Горный Балыклей, ни о военной юности, ни о начале актерского пути. То немногое, что знаю, — со слов его мамы, бабушки Марины Елисеевны, для меня просто Мариши.
Родился папа в поле: пуповину чуть ли не серпом перерезали. Глава семейства — дед Герасим Васильевич — хозяйствовать умел, и в округе Лапиковы считались зажиточными. За что пострадали: в тридцатые годы кого-то из ближней родни записали в кулаки и даже сослали. Дед с бабкой затаились, испугались за себя, за детей. Несколько раз переезжали, пытаясь затеряться. Обошлось. Но анкета отца на долгие годы была подпорчена. Папа навсегда сохранил в душе крестьянскую настороженность. Никого не впускал глубоко в свою душу, тяжело сходился с другими людьми.
О том, насколько отец религиозен, я узнала только после его смерти, прочитав дневники. А ведь он категорически запрещал меня не только крестить, но даже подводить к церкви. В советское время это было чревато неприятностями, и папа их опасался.
Дед с бабушкой своей набожности не скрывали. Герасим Васильевич категорически возражал, чтобы сын Иван шел в артисты. Считал, что лицедейство — занятие греховное, богохульное. Но отец на своем стоял твердо. И после школы уехал поступать в театральный институт — почему-то в Харьков. Не проучился и трех лет, как началась война. Дед прислал телеграмму: «Немедленно возвращайся!» В тяжелое время семья должна была держаться вместе. Отец вернулся, пошел в военкомат, был определен в рядовые.
Линия фронта уже приближалась, и его мобилизовали в батальон, строивший противотанковые заграждения. В селе во всех дворах были лодки, и папа вместе с соседями сформировал небольшую флотилию, которая перевозила раненых на другую сторону Волги — в тыл. За это он был награжден медалью «За оборону Сталинграда», которой очень гордился.
Сразу после войны думать об учебе было некогда: предстояло поднимать хозяйство, налаживать быт. Тут бы деду порадоваться, что по его воле вышло — не стал сынок артистом. Но уже весной 1945-го папу, так и не получившего высшего образования, приняли в труппу Сталинградского драматического театра имени Горького как характерного артиста второго плана.
Совсем маленькой я проводила в Горном Балыклее каждое лето. Тогда казалось, что это «ссылка»: с детьми здесь не тетешкались, держали дистанцию, в случае чего — сурово наказывали. Мне не нравился деревенский уклад, принятые в семье немногословность и сдержанность. Помню, как я, городская жительница, удивлялась, что все женщины ходят в платках, из-под которых и пряди не выбьется. Волосы собственной бабушки впервые увидела только лет в тринадцать. Мы пошли вместе в баню, и я обомлела: Мариша оказалась Златовлаской!
Сегодня понимаю, что жизнь в селе была райской. Волга, воздух, простор! Как-то утром забегаю в летнюю кухню и вижу на столе плошку, полную какой-то черной крупы. Бегу к бабушке: «Свари, пожалуйста, кашу». Мариша полезла куда-то в шкаф. Я удивилась, тычу пальцем в миску: «Свари из этой!» Хохотала вся семья: «крупа» оказалась черной икрой, которую в деревне сами засаливали.
Забегая вперед, скажу, что после смерти бабушки отец хотел забрать Герасима Васильевича к себе в Москву. Но дед поселился в Волгограде у младшего сына Василия. Папа был уверен, что с нами дедушка прожил бы куда дольше. Родители ездили на похороны, но даже на поминки не остались. Отец до конца жизни жалел, что родственники не разрешили ему взять на память ни одной из церковных книг, которые дед сохранил после разрушения местного храма.
Отношения между братьями прервались. Я в этот скандал не вмешивалась: отец не терпел, когда влезали в его дела. А мама папу поддержала. Кстати, дедушка относился к ней очень уважительно. Он выращивал фрукты, дыни, арбузы, тыквы. Но сорвать грушу или яблоко можно было только по высочайшему позволению и не раньше конца августа. Исключение делалось лишь для мамы. Со всеми строгий, в невестке дед души не чаял. Возможно, чувствовал родственную душу: ту же деятельную натуру и несгибаемый характер.
Моя мама Юлия Александровна наполовину немка. Девичья фамилия бабушки — Готгольд. А дед родился с императорской фамилией Романов, которую уже после революции во избежание проблем сменил на Фридман. Он занимал высокий пост начальника Закавказской железной дороги. В 1937-м попал под арест, в тюрьме почти сразу умер, так что семьи репрессии не коснулись. В 1947-м, окончив театральный институт, мама получила распределение в Сталинградский драматический театр, где уже два года работал Иван Лапиков. Девочкой я ее часто расспрашивала:
— А ты в папу как в сказке влюбилась — с самого первого взгляда?
Мама сантиментов не любила:
— Не было между нами ничего сказочного! Вечером того дня, когда в Сталинград приехала, я побежала на спектакль: посмотреть, с кем предстоит на одной сцене работать. Ваня играл крошечную роль, но из всех артистов только он понравился. Живой. Настоящий.
Заметить она его заметила, но хвостом тем не менее повертела. Мнения о себе мама была высокого и жила по принципу: «Я — красавица! Пропади все пропадом!» Женихов вокруг вилось предостаточно, отец ее года три обхаживал. Он уже выбрал маму в жены и действовал с крестьянской настойчивостью.
Артисты часто ездили на длительные гастроли по волгоградским степям на специальном поезде. В нем и жили. Папа поднимался чуть ли не в четыре утра и мчался на местный рынок за маминым любимым варенцом — сливками, томленными в русской печке. А еще собирал для нее полевую землянику. Мужчины-актеры приходили кадриться в женский вагон с гармошками и гитарами, устраивали целые представления. Папа, который в юности участвовал в самодеятельном струнном оркестре, играл для мамы на балалайке.
Как-то подсел к ней на прогоне спектакля, надел на палец колечко. Украшений тогда практически не носили, жили очень бедно. У мамы даже уши не были проколоты. Впрочем, она вообще драгоценности не признавала. Я шутила:
— Ты какая-то неполноценная женщина.
— Тебе хочется? Покупай. А мне вот нисколечко. Деньги лучше потратить на что-нибудь действительно необходимое.
Но папино колечко ее, конечно, растрогало. Спросила:
— Что, Вань, замуж меня зовешь?
— Нет, просто подарок. На рынке выменял. Предложения я пока не делаю. Но подумай, хотела бы ты за меня выйти?
Папа правильно рассчитал. Маму, естественно, заело: как так? Кольцо надел, а предложения не делает? Безобразие! Многое в жизни мама совершала, что называется, из принципа. Помню, уже на исходе советского дефицита долго примеряла в магазине платье. В очереди кто-то сказал: «Что она копается, старая тетка? Все равно носить такое короткое не станет». Реакция была молниеносной: «Это платье я беру. Пробивайте!»
Короче говоря, скоро мама узнала, что беременна. Родители поженились. Когда я родилась, даже кроватку купить было не на что: укладывали спать в чемодане с оторванной крышкой. Сталинград был полностью разрушен, одно из немногих зданий, что сохранилось, — бывший Театр музыкальной комедии прямо на берегу Волги. На сцене играли спектакли, в подвале, служившем в войну бомбоубежищем, жили. Когда пленные немцы отстроили на набережной первые двенадцать домов, в одном из них получили двухкомнатную квартиру. Вскоре к нам переехала бабушка со стороны мамы — Мария Федоровна — помогать ухаживать за маленьким ребенком.
С раннего детства помню, что папа мне все разрешал, а мама наказывала. Бывало, играю во дворе, идет отец:
— Гулена, через три минуты домой.
Я начинала канючить:
— Ну папочка, ну пожалуйста, можно наподольше останусь?
— Если мама тебя застукает, я уже ничего не смогу сделать.
Впрочем, родители понимали, что ребенок брошен на бабушку. Поэтому старались проводить со мной все свободное время, доставлять как можно больше радости. На Новый год выставляли мои валеночки к балкону: первого января в них появлялись игрушки и сладости. А вот в Деда Мороза и Снегурочку я не верила: в праздничные дни мешок с бородой, косой и кокошником всегда валялся у нас в коридоре. Родители старались подзаработать и разъезжали с новогодними поздравлениями по школам и заводским домам культуры.
Мама, получившая театральное образование почти случайно, оказалась талантливой и быстро выбилась в ведущие артистки. Играла все главные роли. Папина карьера не слишком складывалась, но его считали способным. Так бы и прожили: прослужили в театре до пенсии, встретили старость на берегу Волги. И никто никогда не узнал бы о таланте Ивана Лапикова. Но случилась беда, перевернувшая их судьбы.
Мама начала терять слух. Сказалась контузия, полученная во время бомбежки по дороге в эвакуацию. Для красавицы-актрисы это стало настоящей трагедией. Театр в те годы в городе был один, и местную звезду Юлию Фридман узнавали на улице. Она вспоминала, что когда входила в магазин — очередь расступалась. Любое ее желание выполнялось по первому слову, и мама к этому привыкла. Однако прекрасно понимала: будь ты хоть трижды раскрасавицей, оглохнув, окажешься никому не нужной. А жалости к себе она бы не пережила.
Глухота, причем на оба уха, развивалась стремительно. Мама плакалась отцу:
— В театре уже начали шушукаться у меня за спиной.
Он пытался успокоить:
— Юленька, родная, не переживай, все наладится. Тебе сделают операцию в Ленинграде, и слух вернется.
— Я боюсь, Ваня. А вдруг операция не поможет? Как я буду играть? Как жить? Мне ведь всего тридцать пять!
Но когда мама поняла, что не слышит реплики партнеров по сцене, все-таки уехала на операцию. Хирург рассказал, как она будет проходить, перечислил существующие риски. Это маму настолько впечатлило, что она испугалась. Не решилась позволить кому-то ковыряться у себя в голове.
Из театра пришлось уволиться — роли отдали другим артисткам. До сих пор прямая линия судьбы оказалась перечеркнутой, надо было думать, как жить дальше. Решение мама приняла кардинальное: все бросила и уехала. Просто сбежала от свалившегося на нее несчастья. Сама бы я на такое никогда не решилась. Как можно оставить ребенка, мужа, налаженную жизнь, знакомый город, привычную среду? Хотя головой понимаю: она пребывала в полнейшей панике.
Мама уехала в Москву, где жили родственники и близкая подруга. Устроилась преподавателем в культпросветучилище на станции Левобережная, где проработала всю оставшуюся жизнь. Вела занятия по сценической речи, режиссуре, гриму. Чтобы читать лекции, необязательно хорошо слышать. Да никто и заподозрить не мог, что она совсем глухая. Мама научилась читать по губам. Когда в продаже появились слуховые аппараты, стала их носить. Все секла, на экзаменах видела студентов насквозь. Впоследствии сама делала дипломные спектакли как режиссер. Превратила заштатное училище в настоящий театральный институт.
Мы остались в Сталинграде втроем. Мне уже исполнись девять. Привыкла, что родители всегда пропадают на работе, а мною занимается бабушка. Так что обделенной себя не чувствовала. Жизнь текла по-прежнему: я ходила в английскую спецшколу, папа работал в театре. Он, конечно, очень переживал. Прекрасно понимал, что для мамы с ее деятельным характером произошедшее стало настоящей трагедией. Меня родители в свои отношения не посвящали. Но уверена: обиделся отец крепко. В его мужицкой голове просто не укладывалось: как так можно — рвануть куда-то в новую жизнь без оглядки, оставив ребенка и мужа? Который — и это было немаловажно — вынужден уживаться с тещей. Папа с бабушкой не скандалил. Понимал, что одному ему с ребенком не справиться. Но я знала, что он ее не слишком жалует.
В конце концов Иван Герасимович не выдержал и поехал в Москву наводить мосты, уговаривать жену вернуться. Она — ни в какую. За те несколько лет, что родители жили порознь, даже ни разу не приехала нас проведать. Но меня к маме привозили. Поначалу она поселилась у бабушкиной сестры тети Юли — в самом центре, на улице Горького. Помню, как поразила меня Москва с ее обилием огней, широченными мостовыми, летящими машинами, нарядно одетыми прохожими.
Сегодня мне кажется: люби отец маму хоть чуточку меньше — они бы расстались навсегда. Она действительно хотела забыть всю предыдущую жизнь. Вычеркнуть Сталинград из своей биографии. Но папа был упертым. Когда-то отбил маму у всех ее женихов и теперь сдаваться не собирался. Был у него внутри какой-то стержень, который ни вырвать, ни переломить. Если один раз что-то решил, будет только так, как ему надо. Точка.
Родители разбежались не из-за личных проблем. Мама папу тоже очень любила, о романах на стороне и речи не было. Съехав от родственников, она снимала комнату в коммуналке, и в папины появления — стараясь наладить отношения, он ездил в Москву довольно часто — они жили вместе. Тем не менее пришел день, когда мама сказала:
— Я уже достаточно встала на ноги, чтобы забрать маму и Лену к себе.
— Юлечка, дорогая. Подумай еще раз. Я тебя люблю. Возвращайся. Мы все тебя очень ждем.
— Прости. Поверь, я бы очень хотела. Но не могу.
Папа понял, что дело — швах. В Волгоград жена не вернется. Вопрос о том, чтобы ему переехать в Москву, даже не поднимался. Отцу уже исполнилось сорок. В столице не было ни друзей, ни связей. Но видно, родительский брак действительно был заключен на небесах. В той же московской коммуналке жила семейная пара, работавшая на «Мосфильме». Соседи рассказали, что скоро состоятся пробы в какую-то картину, и убедили папу попытать счастья: может, удастся зацепиться в столице. Это ничем не кончилось, но фотография Лапикова осталась в актерской картотеке студии. До этого он уже снимался: редко, случайно и в крошечных ролях, иногда даже без упоминания в титрах. Теперь стал получать приглашения на пробы гораздо чаще.
Рассказывают, что с переездом в Москву Лапикову помог Смоктуновский. Это неправда, хотя они действительно делили одну гримерку в Сталинградском драмтеатре и сохранили добросердечные отношения. Сама пару раз видела, как беседовали в Доме кино, вспоминали общих знакомых. Но помимо этих случайных встреч они с Иннокентием Михайловичем никогда не общались. Кого действительно стоит благодарить за сохраненную семью и, как потом выяснилось, актерскую карьеру отца, так это Олега Ефремова.
Он приехал в город, уже переименованный в Волгоград, на съемки фильма «Командировка» — сельскохозяйственной драмы из жизни трактористов. Один из актеров, который должен был участвовать в картине, неожиданно заболел, и режиссер Юрий Егоров подыскал замену в местном театре: роль пасечника Татьяныча сыграл Иван Лапиков. На площадке они с Олегом Николаевичем, что называется, пришлись друг другу: проводили много времени вместе, общались. Папа рассказал ему о своей семейной ситуации.
— И почему ты здесь? — удивился Ефремов. — Хочешь вернуть жену — переезжай в Москву.
— Да вроде не мальчик уже новую жизнь начинать. Ты все про московские театры знаешь. Думаешь, удастся найти работу?
— Да, конечно! Давай, решайся. Где-нибудь пристроишься.
Услышав это напутствие, отец будто энергетический заряд получил. Но отважился на переезд только после того, как его утвердили на одну из главных ролей в фильме «Председатель» режиссера Алексея Салтыкова.
Следующие несколько лет мы проведем «двое на двое»: родители — в Москве, мы с бабушкой — в Волгограде. На семейном совете было решено, что ребенка не стоит выдергивать из хорошей английской спецшколы, переселять из квартиры в бесконечную вереницу съемных комнат, лишать налаженного быта. Я не обижалась на маму, когда она уехала, не обижалась и на папу. Дети актеров не чувствуют себя обделенными вниманием, они к нему просто не приучены. Приезжала к родителям на все каникулы и праздники. Они постоянно передавали посылки с чем-нибудь вкусненьким.
Роль Семена Трубникова стала для Лапикова судьбоносной. Мне казалось, что он полностью лишен актерского тщеславия. К жизни отец всегда относился философски, любил повторять украинскую пословицу: «Шо было? А шо будет? Шо было — то и будет». Но сразу после выхода «Председателя» — я как раз гостила у родителей — ехали куда-то вдвоем в метро. Вид при этом у обоих был довольно зачуханный: я в перешитом с чужого плеча пальтишке, папа в кепке и плащике. В вагон зашла группа ребят. Они отца тут же узнали, о чем-то между собой зашушукались. Когда на следующей остановке мы вышли, вслед понеслось уже не сдерживаемое восхищение: «У-у-у-у!» Папа улыбался. Мы ничего не обсуждали, но я видела, что ему приятно. Кто бы чего ни говорил, а проявление зрительской любви дорогого стоит. О признании мечтает любой актер, уж такая это профессия.
Вторую главную роль в этом фильме — председателя колхоза, родного брата и антагониста папиного героя — сыграл Михаил Ульянов. За что получил Ленинскую премию. Отец нисколько не уступал ему в актерском мастерстве. Заговорили, что Ивана Герасимовича обошли с наградой и он вправе обидеться. Что вы! Папа был так счастлив! Наконец-то он сделал что-то достойное и его заметили, страхи позади, впереди — новые роли, и все только начинается. Отец хранил пригласительный билет с премьеры. Ульянов на нем написал: «Дорогой мой брат, что бы ни случилось, я всегда буду помнить о нашей работе». А Нонна Мордюкова, исполнившая роль жены папиного героя, добавила: «За всю свою короткую творческую жизнь я встретила первого первоклассного Актера с большой буквы. Я говорю правду».
Играли на разрыв аорты. Сегодня, пересматривая «Председателя», недоумеваю: как они вообще в живых остались? В знаменитой сцене драки братьев совсем забыли об осторожности. За девять дублей, которые отсняли, отец что-то Ульянову вывихнул, а тот так сильно приложил Ивана Герасимовича к березе, что у него случилось сотрясение мозга. Месяц пролежал в «Склифе», мы с мамой его навещали. Помню, папа все время недоуменно повторял: «Господи! Он же меня чуть не убил».
Впоследствии Михаил Александрович нам очень помог. После «Председателя» родители сумели получить квартиру в Химках. Но мама все теребила отца: пора обживаться в Москве. А тут как раз «Мосфильм» начал строительство домов рядом со студией. Ульянов и депутат Верховного Совета РСФСР актриса Юлия Борисова воспользовались своими связями, благодаря им родители прописались в столице и купили хороший трехкомнатный кооператив на Мосфильмовской.
К этому моменту мы уже год как жили вместе. Хотя, окончив школу, я совершенно не собиралась переезжать в Москву. Подала документы в Волгоградский педагогический институт. Не тут-то было! Оказалось, что в голове у мамы созрели совсем другие планы. Она решила, что я должна пойти в артистки, и даже начала готовить меня к экзаменам. Девочкой я росла стеснительной, проболтавшись за кулисами все детство, театр так и не полюбила. Пыталась всячески уклониться, но вразумить маму оказалось непросто. По всей видимости, она ощущала незавершенность своей актерской судьбы и надеялась продолжить ее в дочери. Еще раз вступить на тот путь, который оборвала глухота. Спас отец: он оказался категорически против этой идеи. Так кричал, что стены дрожали:
— Всех разгоню! Но артистов в этой семье больше не будет! Уж лучше в дворники!
Юлия Александровна не унималась:
— Но я договорилась, что ее точно примут во ВГИК!
— А потом? — кипятился папа. — Вдруг у Лены не сложится? У нее ведь может и не быть такого мужа, как я, который все терпит! Что она будет делать?
Думаю, папа просто меня оберегал. По себе знал, как нелегок актерский труд, насколько успех зависит от случая. Видел, как тяжело было маме оставлять сцену, и боялся, что могу оказаться в похожей ситуации. И потом — он меня тоньше чувствовал и никогда не пытался давить. Прекрасно понимал, что с бумажками мне куда комфортнее, чем с людьми.
Отец победил. В Москву я все-таки переехала: необходимо было определяться с пропиской. Но поступила на английский факультет Педагогического института имени Ленина. Папа, мама и я наконец собрались под одной крышей. Вот только поначалу мне это совсем не понравилось. Все студенческие годы старалась бывать дома как можно реже: задерживалась в институте, у подруг.
До переезда, когда бывала у родителей в гостях, они меня заласкивали, задаривали. Старались искупить вину за то, что расту вдалеке. А стали жить вместе — естественно, пришлось притираться. Мама пыталась подчинить дочь своей воле и бесконечно шпыняла. Воспитывать меня было уже поздно, но сопротивляться ее бешеной энергетике не получалось, и я всякий раз попадала под раздачу. Если мама узнавала о моих промахах, в нужный момент обязательно о них напоминала не щадя. Из-за этого в какой-то момент я вообще перестала с ней чем бы то ни было делиться. Мамины студентки признавались, что Юлия Александровна была для них не только преподавателем, но и лучшей подругой. А вот мы близки не были. Как, кстати, и с бабушкой. Она осталась жить в Волгограде, в Москву согласилась переехать только совсем старенькой, после перелома ключицы.
Поплакаться я могла только папе. Рассказать о своих страхах, проблемах, признаться в каких-то ошибках. Он все понимал, успокаивал: «Плюнь, и не такое бывает. Обойдется. Только не говори маме».
Однажды после института пригласила в гости подружку Ольгу. Она пожаловалась:
— Я такая голодная — слона бы съела. Давай зайдем в магазин, купим чего-нибудь перекусить.
— Не надо.
— Но ведь у вас, наверное, шаром покати. Сама же рассказывала, что мама пропадает целыми днями в своем культпросветучилище. Кто же еду приготовит?
— В холодильнике что-нибудь да найдется.
Про себя подумала: «Ну, держись! Сейчас я тебя удивлю!» — знала, что отец был дома. Папа вышел поздороваться, мы отправились в мою комнату. Уже через десять минут из кухни донеслось: «Все готово! Идите мыть руки!» Видели бы вы, как вытянулось Олино лицо, когда она вошла на кухню. Иван Герасимович в фартучке метал на накрытый стол обед — суп, беляши и даже компот!
Отец всегда тащил дом на себе. Ни мама, ни бабушка готовить не умели и не любили. А его еще Мариша научила — в русской печке. Коронным блюдом было «первое»: папа умудрялся доставать где-то пакеты с болгарскими замороженными овощами, из которых варил летние супчики. На праздник обязательно пек «Наполеон» по бабушкиному рецепту.
Если мама работала ежедневно, то папа между съемками сидел дома месяцами. Его приглашали в столичные театры — московский Малый и ленинградский Большой драматический. Но он отказался. Дескать, устал гнуть спину. Ворчал: «Старый стал все время кланяться». Творческие простои его нисколько не тяготили: стряпал, убирал, стирал. Много читал. Готовился к новой роли. Слушал любимый джаз, оркестр Джеймса Ласта, Билли Холидей. Если накатывала скука, ехал на рыбалку.
Мама шутила, что отец ловит рыбу «на терпение». Но я помню точный рецепт той приманки. Он варил манную кашу, добавлял анисовое масло и раздавленную красную икру для запаха. Из получившегося теста лепил маленькие шарики. И таких ловил лещей на эту наживку!
После выхода фильма Сергея Бондарчука «Они сражались за Родину» некоторых артистов пригласили к высокому начальству. Поблагодарили за отличный фильм и спросили, какие у кого надобности. Один захотел квартиру, второй дачу, третий машину. А папа попросил... пропуск в заповедную зону Подмосковья, где можно было порыбачить. Мама потом долго ему это припоминала. Отец недоумевал: «Зачем тебе две квартиры?»
После вступления в вожделенный московский кооператив Юлия Александровна периодически подъезжала к Ивану Герасимовичу, как старуха из «Сказки о рыбаке и рыбке»:
— Ваня, надо купить машину.
— И кто будет ее водить? Ни ты, ни я не умеем. А учиться уже поздно.
— Иван, пора о старости подумать. Надо поднакопить, поднапрячься, построить дачу.
— Зачем? Это же дом, хозяйство. Ты будешь его тянуть? Или мы с Ленкой? Хочешь отдохнуть, поезжай лучше в санаторий.
Он любил повторять: «Все мы на этой земле гости, с собой ничего не унесешь». Такую исповедовал философию. На самом деле мама была ему под стать. Обоих интересовала только работа, творчество. Материальный достаток занимал мысли в последнюю очередь. Мама ворчала скорее для проформы. Ей просто надо было возразить, и не так уж важно, по какому поводу.
Папина известность ничего в нашей жизни не изменила. Для особых случаев у него был припасен единственный костюм: обычно он их не носил. Мама, чтобы приодеться, ездила в Ригу к приятельнице, привозила из тамошних магазинов невиданные в Москве шмотки. Через несколько лет после окончания института я устроилась в Министерство внешней торговли и из командировки в Эфиопию привезла ей в подарок белое шведское пальто. Мама проворчала: «Сама себе привыкла вещи покупать». Однако пальто носила.
Выходить на люди родители не любили. Мама стеснялась своей глухоты. Папа по натуре был домоседом. По этой причине я все институтские годы являлась счастливой обладательницей пропуска в Дом кино. Кинематографисты могли заказать «проходку» лишь на одного из членов семьи. Всю классику, все новинки пересмотрела! По сути, это была единственная привилегия, которой я пользовалась как «дочь Лапикова». Если не считать просторной квартиры, куда можно было пригласить большую компанию.
Отец никогда не выступал против моих друзей, несмотря на то что обычно мы любили устраивать танцы-шманцы — дым коромыслом. Хотя чужих в доме не любил. Даже обои переклеивали только в его отсутствие.
Помню, в Москву приехал кто-то из родственников. Места в гостиницах было не достать, и он попросился пожить. Едва втащив чемоданы, разочарованно протянул: «Вон как живете... У нас в деревне в хатах побогаче!» Я про себя посмеялась: «Ну, старик, ты попал! И всю родню подставил». Критиковать Ивана Герасимовича и уклад его семьи никому бы не посоветовала. Папа не ругался. Просто больше у нас родственники не останавливались.
Когда отца начали узнавать на улицах, он стал объектом повышенного внимания женщин. Конечно, Иван Герасимович был не из тех артистов, кому на шею гроздьями вешаются восторженные поклонницы. И я всегда была уверена, что папа и помыслить не мог о том, чтобы сходить «налево». Не так был воспитан. А несколько лет назад встретилась с сыном наших близких друзей и соседей по дому в Химках. Оказалось, Миша стал свидетелем, как однажды папа приводил к ним незнакомую женщину. Попросился переговорить с ней на кухне. Было слышно: он ее отчитывает за то, что преследует, бесконечно звонит и вообще обложила со всех сторон. Мишка рассказал: «Иван Герасимович требовал: «Оставьте меня в покое! У меня уже есть семья!» Представляешь, какой у тебя был отец? Не мужик — кремень!» Видимо, эта дамочка действительно вела себя чересчур активно. Не у подъезда же объясняться?! Вот и пришлось зайти к соседям — дома была мама.
Самой Юлии Александровне, думаю, в голову не приходило, что муж может ей изменить. Как-то одна известная артистка спросила у мамы:
— Юлия Александровна, а вы не боитесь, что вашего Лапикова уведут? Кто-нибудь помоложе?
— Да пожалуйста! Потом прибегут доплачивать, чтобы забрала обратно.
За этой бравадой скрывались настоящая любовь и безграничное доверие. Мама отца никогда не ревновала. Знала, что они неразлучны. Переплелись мыслями и чувствами так, что уже не разорвать. Несмотря на занятость на работе, мама всегда старалась вырваться к отцу на съемки. Если не получалось, вечерами у нас разрывался телефон: жены артистов делились «боевыми сводками» — новостями со съемочной площадки.
Помню, как звонила Тамара Ивановна, жена Вячеслава Васильевича Тихонова. До нее дошли слухи, что в экспедиции картины «Они сражались за Родину» разбился кто-то из артистов. К счастью, это не подтвердилось. Поэтому так не хотелось верить первым сообщениям о трагедии, действительно случившейся. Я была на тех съемках: как раз гостила у бабушки в Волгограде, а натуру снимали недалеко от города. Отлично помню теплоход «Дунай», в одной из кают которого второго октября 1974 года обнаружили тело Василия Шукшина. Сначала даже говорили, что его убили, настолько эта смерть оказалась для всех неожиданной. Но отец был уверен, что сердце Василия Макаровича не выдержало.
Рассказывают, что отец на съемках мог сорваться, накричать, даже отказаться выходить на площадку. Охотно верю. Но знаю, что папа до последнего старался избежать конфликта. Откуда у человека из простой крестьянской семьи, с незаконченным образованием было такое чувство такта и меры? Всегда предупредителен, со всеми пытался сохранять уважительные отношения. Но в советское время персональных вагончиков для артистов не было, вся группа — в том числе осветители, помощники — ждали команды «Мотор!» в одном автобусе. Случалось, что не трезвые. Отец относился к профессии очень серьезно: к некоторым ролям готовился месяцами. И вот Ивану Герасимовичу через десять минут предстоит перевоплотиться в монаха Кирилла из «Андрея Рублева» или в Панкрата Назарова из «Вечного зова», а его донимают дурацкими вопросами. Или травят скабрезные анекдоты. Естественно, он срывался.
Мама свое мнение выпаливала с ходу, иногда не подумав. Вспыхивала как спичка и быстро прогорала. Папа, напротив, был человеком очень закрытым. Долго молчал, терпел, но если кто переходил грань, так рявкал, что мало никому не казалось.
В эпицентре папиного гнева я оказалась один-единственный раз — когда собралась замуж. Павел по образованию переводчик, часто ездил в командировки за рубеж, потом преподавал историю в МГИМО. Человек был во всех отношениях положительный. Но Иван Герасимович счел наше решение отправиться в ЗАГС скоропалительным. Да и жених не вызывал доверия. Несколько раз я оставалась у него ночевать, а отец считал, что порядочный мужик девушку должен всегда провожать до дома, не волновать родителей. Вот и дал своему скрытому темпераменту разгуляться вволю. На мою защиту встала мама:
— Ленке плохо, она переживает, страдает.
— Ну и пусть страдает. Может, ума хоть на чуток прибавится! Перед тем как создавать семью, надо сто раз отмерить!
На этот раз победила мама. Отец, хоть и был против свадьбы, принес из мастерских «Мосфильма» флердоранж из необыкновенной красоты цветочков с шишечками. Это меня страшно растрогало. А через несколько лет, когда мы с мужем собрались покупать кооперативную квартиру и занимали у всех подряд, одолжил огромную сумму. Причем получать эти деньги обратно отказался. Добавив привычное: «Только маме не говори». Она бы переспросила: «Нет денег? Найди мужа, который зарабатывает».
Но Павла папа так и не полюбил. Слишком закрытым был, чтобы впускать в свой мир кого-то со стороны, даже если это муж любимой дочери. Задушевных разговоров они не вели и даже по рюмочке вдвоем ни разу не выпили. Кстати, никогда не видела отца пьяным. Где-то на съемках, может, и случалось ему хватить лишку. Но почти всегда рядом была мама. Как на страже.
Павел относился к папе очень уважительно. Когда гулял с нашим сыном Лешей на детской площадке перед домом, а отец выходил на балкон, муж тут же ставил его столбиком: «Посмотри наверх, помаши дедушке». Лешка родился через семь лет брака. Я долго болела, мы уже и надеяться перестали. Дедушка во внуке души не чаял. До сих пор лежит дома ковер, на котором угадывается паленое пятно. Это отец с Лешей играли в паровозик и решили почему-то перевозить горящую свечку — она возьми и брякнись. Оба испугались, что я буду ругаться, и долго затирали следы. Папа постоянно подсовывал Леше книжки. Когда к десяти годам сын прочел всего Гоголя, то очень расстроился: «Обидно, что он так мало написал!»
Даже после того как в 1982 году Ивану Герасимовичу присудили звание народного артиста, родители продолжали жить аскетично. Подросший Леша называл деда «монахом». Сколько раз я уговаривала: «Ребята, давайте сделаем ремонт!» Ни в какую! Нам, дескать, и так хорошо. Доходило до смешного. Однажды приехала из длительной командировки. Смотрю, в большой комнате с потолка вместо люстры свисает лампочка на изоляционной ленте. Я давай ругаться: «Позорище! Как не стыдно так жить? Ты, папа, летишь скоро в Чехословакию на съемки. Не надо мне никаких подарков — купи там люстру». Еле уговорила.
Родители старели. Сами они всегда придерживались раз и навсегда принятых представлений о честности и чести, а их часто обманывали. Уже на исходе советских времен отцу прислали денежный перевод. А в нем написано: на телевидении в ходе ревизии проведена проверка бухгалтерии и выявлена недоплата артисту Лапикову. На сумму одна тысяча семьсот рублей! Это при том, что средняя зарплата в те годы была не выше ста пятидесяти. Как же мама кричала:
— Ты совсем не следишь за своими деньгами!
Папа отбрехивался:
— Надо было бегать проверять? Кто же знал? Это же Центральное телевидение, а не шарашка!
Мама требовала, чтобы отец позвонил «куда следует», чтобы такое больше не повторялось. Он только рукой махнул. За себя или своих папа просить не любил и делал это крайне редко. В первый раз — когда умер мой муж. Павлу поставили неправильный диагноз. Четыре месяца лечили в кардиологии, то, что все дело в двустороннем воспалении легких, выяснилось поздно, начался абсцесс. Лекарственной терапии не выдержали почки. Пашу перевозили из больницы в больницу. Три месяца в одной, четыре в другой... Савелий Крамаров передавал лекарства из Америки, мама через Инну Макарову вышла на ее мужа, выдающегося хирурга Михаила Перельмана, он обещал помочь достать искусственную почку. Все оказалось зря...
Так я осталась вдовой в сорок один год, Лешке только двенадцать исполнилось. Не в силах вспоминать о том времени: единственное, что нас с сыном спасло, — это возможность уехать из Москвы. Не могли жить в городе, где стали несчастны, вот и бежали от беды.
К этому времени я уже работала в объединении «Машиноимпорт» Министерства внешней торговли. У нас там заведено: если у кого-то в семье происходит трагическое событие, отправлять человека в длительную командировку. Чтобы дать заработать и тем самым поддержать. Мне предложили поехать в Ирак. Но в этой стране в очередной раз начинались беспорядки. Отец очень волновался и позвонил одному своему высокопоставленному знакомому с просьбой о помощи. Так мы с Лешкой очутились в Китае. Получить командировку в эту страну простому смертному было нереально.
Когда через два года вернулись, оказалось: пока мы жили в Китае, у отца случился инсульт. Мне об этом не сообщали, решили не волновать. Врачи давали совсем не радужные прогнозы, но мама все сделала, чтобы его вытащить. Подняла на уши полгорода, сидела у папиной постели и днем и ночью. Она с него пылинки сдувала! И своего добилась: отец не только поправился, но и продолжил сниматься. А в картине «Семнадцать левых сапог» даже сыграл главную роль. Отказать Иван Герасимович не мог: режиссер фильма Илья Гурин на протяжении многих лет был его единственным другом.
Вышло так, что со старыми волгоградскими друзьями папу жизнь развела. А в столицу он переехал уже в том возрасте, когда близкого человека найти непросто. Помню, часто общался с одним художником — он ушел в монастырь. Еще дружил с оператором дядей Володей Монаховым — тот умер в начале восьмидесятых. Единственным, кто оставался рядом до последних дней, был Илья Гурин. Он обожал свою жену — актрису и настоящую русскую красавицу Валентину Беляеву. Наблюдать за отцом и его другом было очень трогательно: папа к маме все время обращался «Юлечка, Юлечка», а Илья Яковлевич звал свою супругу Валечкой.
Звонит как-то Гурин отцу. Спрашивает:
— Что делаешь?
— На диване лежу. Уже два месяца.
— Сниматься надо. У нормальных режиссеров.
— Ты — нормальный. Запускайся. Готов делать все, что скажешь.
Папа снимался у Гурина в фильме «Россия молодая», а потом в «Гулящих людях», где сыграл отнюдь не положительного персонажа. Мы с мамой отговаривали:
— Зачем тебе соглашаться на роль какого-то кретина?
Но он отвечал:
— Илюше отказать не могу. Предложит сыграть гада — сыграю.
Картину «Семнадцать левых сапог», которая вышла на экраны в 1992 году, мало кто видел: кино тогда находилось в глубочайшем кризисе. Герой, которого играл папа, по сюжету теряет ногу. Все вокруг страшно волновались, как отец справится: после инсульта глаз не видит, рука плохо двигается, а тут еще и нога должна быть всего одна. Иван Герасимович ото всех скрывал, что на костыле в кадре снимается дублер: молодой парень, искалеченный в Афганистане. Только нам с мамой сказал.
Отец всегда и во всем слушался режиссеров. Но когда предстояло снимать сцену погребения, сразу сказал: «В гроб не лягу. Мне и так помирать скоро». Съемки в гробу все актеры считают плохой приметой. Пришлось Илье Яковлевичу снимать с папы маску и класть в гроб муляж с его лицом.
Второго мая 1993 года отец должен был вместе с Сергеем Бондарчуком выступать перед солдатами одной из воинских частей. Накануне плохо себя почувствовал, думал уже отказаться, отлежаться, но увидел по телевизору, как ОМОН колошматит первомайских демонстрантов, и решил ехать. Уличные столкновения становились все ожесточеннее, папа всерьез опасался начала гражданской войны и считал этот разговор с солдатами очень важным. Он следил за новостями, интересовался политикой, просто в силу своей натуры никогда ничего не обсуждал. Отец сильно переживал из-за распада Советского Союза. Он приятельствовал с Дмитрием Язовым, с которым познакомился в Чехословакии, где тот служил, а папа снимался. Когда маршала арестовали как члена ГКЧП, даже посылал ему в тюрьму в день рождения телеграмму с поздравлением.
По словам мамы, утром папа проспал, разнервничался. Несмотря на это, свое выступление он не отменил. В тот день я, как обычно, отправилась на работу. Но вдруг, сама не знаю почему, поехала к родителям на Мосфильмовскую. Только вошла в квартиру, раздался звонок: внезапно, прямо во время встречи папе стало плохо с сердцем. Он скончался в машине «скорой помощи».
Мы долго не могли добиться никаких сведений. Только к ночи узнали, в какой морг увезли тело. Поехали забрать папины вещи — нас не впустили. Честно говоря, даже вспоминать не хочется... В те дни повсюду в стране царил неимоверный бардак. Главное в другом. Не знаю, имею ли право, но думаю: папа был бы не против такой смерти для себя. Не в больнице, не в постели — на выступлении. Перед публикой. На своем рабочем месте.
Мама пережила отца на семнадцать лет. Похоронила ее в 2010-м. Квартира на Мосфильмовской до сих пор стоит нетронутой. Никак не дойдут руки взяться за ремонт. Все осталось так, как было при жизни родителей. Музейная люстра. Ковер, который Лешка прожег на пару с дедушкой. Из мебели — только самое необходимое: стол, стулья, шкаф, книжные полки, секретер с зеркалом в маминой спальне. Папина коллекция трубок. Больше не нажили.
...Когда мы ехали из морга и не могли остановить слез, мама сказала: «Никогда не забывай, что отец тебя любил. Боюсь, даже больше, чем я». Всегда это знала. Папа не демонстрировал своих чувств, был скуп на проявление эмоций, но я всю жизнь ощущала себя под его защитой. Правда иногда, приходя к родителям, чувствовала себя третьей лишней. Конечно, нас связывали узы, которые не разорвать. Вот только помимо прочего мама с папой были еще и единомышленниками. Настолько погруженными в творчество и друг друга, что могли разговаривать без слов. Мама всегда читала сценарии, которые присылали отцу. Была для него не только собеседником, но и первым критиком. Держала руку на пульсе его жизни. Безошибочно чувствовала, как сгладить конфликт, какие сказать слова, чтобы не терял веры в свои силы, не впадал в тоску и депрессию.
Мама очень переживала, что имя Лапикова в последние годы как-то подзабыто. Мне тоже обидно: это несправедливо. Просто он начал сниматься уже в зрелом возрасте, никогда не работал в столичном театре. Папа вообще не был похож на актера по складу своего характера: довольно замкнутый, молчаливый. Ненавидел позерство и не умел лицемерить. Не оставил после себя ни мемуаров, ни сплетен. Только почти восемьдесят картин, в которых, появившись на экране даже на несколько минут, приковывал к себе взгляды будто магнитом. Я убеждена, что время расставит все по местам и строка об Иване Герасимовиче Лапикове в истории российского кино останется навсегда. И уж точно — в зрительской памяти.
Подпишись на наш канал в Telegram