Замечаю, что с годами все больше становлюсь похожей на папу. Иногда самокритично уточняю: «В роли Бормана». А дочь Варвара — копия бабушки. Моя мама Ада Якушева звала внучку «клоном». Докладывала по телефону: «Клон прибегал, поел, взял какие-то книжки и убежал». Они по-прежнему с нами — даже отражением в зеркале. А еще воспоминаниями и песнями, которые в исполнении Вари получили новую жизнь. Так что папа был прав: разлуки — лишь сон, которому не нужно верить.
Историю моей первой встречи с отцом десятки раз — в красках и деталях — рассказывали родители. Двадцать второго ноября 1958 года в окно роддомовской палаты, расположенной на четвертом этаже, заглянули два взлохмаченных мужика. Представляю ужас, который испытали бедные женщины при их появлении, но мама быстро успокоила соседок: «Девочки, не пугайтесь — это мой на дочку посмотреть пришел». Взять отвесную стену роддома отцу и его лучшему другу Володе Красновскому удалось с помощью альпинистского снаряжения и водосточной трубы, на которой они и закрепились в ожидании торжественного момента — младенцев вот-вот должны были привезти на кормление.
Пока висели, слушали восторженные речи мамы: «Девочка — просто чудо, красоты неописуемой!» Когда наконец кулек был поднесен к окну, отец, по его собственному признанию, потерял равновесие и чуть не сорвался. А потом, не сказав ни слова, стал спускаться вниз. Через годы он так объяснял свою реакцию: «Рот у тебя, Татьяна, был от уха до уха, нос — размером с рот, а волосы — цвета крови парижских коммунаров».
К счастью, у новоявленного папаши была возможность немного отойти от потрясения — на другой день он отбывал в командировку. Из роддома меня и маму встречал друг родителей Максим Кусургашев, человек, любивший Аду Якушеву всю свою жизнь — с момента первой встречи и до последнего вздоха. История отношений отца, мамы и Максима достойна быть описанной в романе, вот только если придать ей художественную форму, вряд ли кто поверит, что так бывает...
Они вместе учились в Московском педагогическом институте: и Юрий Визбор, и Ада Якушева, и Максим Кусургашев, и Владимир Красновский. А еще — Юлий Ким, Петр Фоменко, Юрий Ряшенцев — люди, имена которых вскоре стали известны всей стране. В середине пятидесятых МГПИ был настоящим кладезем талантов, однако по числу поклонниц с отцом никто равняться не мог. Вот как об этом в своей книге «Три жены тому назад» рассказывала мама: «Он писал стихи, которые часто публиковались в многотиражке «Ленинец», хорошо пел и играл на гитаре, считался классным спортсменом, писал сценарии студенческих капустников-обозрений, водил туристские группы. Любого из перечисленных достоинств было бы, наверное, достаточно, чтобы обрести популярность в нашем сугубо женском вузе. А еще он был весьма пригож собой. Неудивительно, что за ним постоянно увивался длинный хвост поклонниц. ...А потом случилось неизбежное — я тоже влюбилась в Юру».
Весной 1955 года, получив дипломы, Визбор и Красновский отправились по распределению на станцию Кизема Архангельской области — учительствовать в местной школе. При прощании и отъезжавшие, и большая компания провожавших поклялись писать как можно чаще. Поначалу весточки от Визбора, хоть и приходили на мамин адрес, были обращены к анонимным «милым, славным девкам», оставшимся в Москве. Ответы тоже сочинялись сообща. Однако вскоре число соавторов пошло на убыль. Полгода мама писала отцу на станцию Кизема, а следующие два — в воинскую часть в Кандалакше, куда Визбора и Красновского определили для прохождения армейской службы.
Эта переписка многое открыла мне в отношениях родителей. Поначалу лишь письма мамы были наполнены нежностью, а те, что приходили от отца, были просто дружескими. У Юрия Визбора в Москве оставалась невеста, на которой, отслужив в армии, он собирался жениться. Мама об этом знала и очень страдала. Интроверт по натуре, своими переживаниями она делилась с единственным человеком — Максимом Кусургашевым. Безнадежно влюбленный Макс выслушивал, утешал. В том, что чувствует сам, признаться не мог, поскольку был несвободен: женился еще на третьем курсе — до того, как познакомился с Адой.
Не прошло и года после отъезда из столицы Визбора, как его невеста отправилась в ЗАГС с другим. Прочие пассии отца, тоже клявшиеся в вечной любви, сошли с дистанции еще раньше. Продолжала писать и ждать только мама. Ее любовь была такой сильной и беззаветной, что отец не устоял и сам влюбился по уши. В одном из писем есть такие слова: «Захожу в зал, полно красивых девушек и ни одной тебя...» Домой, по его признанию, возвращался с мыслью: «Без Адки жить невозможно». Вскоре они поженились. Максим Кусургашев был свидетелем на регистрации. А поздней осенью 1958 года на свет появилась я.
Первые несколько месяцев, пока не подошла очередь в ясли на пятидневку, со мной, сменяя друг друга, нянчились оба родителя. Мамина мама тяжело болела (она умерла, когда мне был год), а папина — Мария Григорьевна Шевченко — заведовала отделом гигиены питания в Минздраве СССР и, занимая столь высокий пост, выполнять обязанности бабушки не имела никакой возможности. Корреспондентам радиостанции «Юность» Визбору и Якушевой приходилось корректировать свои рабочие графики, чтобы ребенок был под присмотром. Очевидцы рассказывают, что папа иногда привязывал меня, завернутую в ватное одеяло, репшнурами (у альпиниста-разрядника снаряжение всегда под рукой) к подоконнику и открывал окно, чтобы ребенок дышал свежим воздухом. Такова семейная легенда, но возможно поэтому вскоре у меня появилась коляска — коллеги родителей подарили.
После яслей, куда меня доставляли в понедельник утром и забирали вечером в пятницу, был детсад-пятидневка. Сегодня это кажется немного диким, а в конце пятидесятых считалось в порядке вещей. Одно из моих первых воспоминаний — висящая над кроваткой карта Советского Союза, на которой папа отмечал свои маршруты: Москва — Уренгой, Москва — Хабаровск, Москва — Якутск. Мама так далеко и надолго не уезжала, но в Подмосковье и соседних областях не найдется, кажется, ни одного села, где бы журналист Ада Якушева не побывала с радийным магнитофоном. Если в папиных командировках выдавался перерыв, в нашей комнате в коммуналке на Неглинной непременно собиралась большая компания. Гитара ходила по кругу, все пели, читали стихи, обсуждали грядущие восхождения на горные вершины и байдарочные походы. Я в это время ползала под столом или сидела на коленях у гостей (у каждого поочередно) до тех пор, пока, убаюканная разговорами и песнями, не засыпала и меня не относили в кроватку.
Помню два первых серьезных открытия: что не все взрослые умеют играть на гитаре и что родителей у меня только двое — папа и мама. Я-то считала таковыми всех, кто бывал в нашем доме, пел песни и ходил в походы. Отец любил рассказывать историю, как однажды навестил меня на даче в Кубинке, куда приписанный к Минздраву СССР детский сад традиционно отправляли на все лето. Чтобы подработать (ну и для собственного удовольствия, конечно), он брал в выходные туристские группы, которые водил по Подмосковью. Как-то команда из двадцати пяти человек оказалась недалеко от Кубинки и было решено, сделав небольшой крюк, навестить ребенка. Увидев толпу людей в полном туристском облачении, следившая за нами во время прогулки воспитательница растерялась:
— Вы к кому? Дети, это чьи родители?
«И тут, — смеясь, вспоминал папа, — двухлетняя Татьяна вышла вперед, окинула взглядом всю туристскую компанию и, никого конкретно не выделив, сказала:
— Мои!»
В первый класс меня собирали соседи по коммуналке: гладили форму, выбирали ленты для кос, складывали тетрадки в портфель. Родители были в командировках, но отец каким-то чудом смог вырваться в Москву на один день, чтобы проводить меня в школу. Помню, как шагала рядом с ним и гордилась, что у меня самый красивый папа.
Той осенью отец снимался в фильме «Июльский дождь», где сыграл свою первую роль в кино. Когда позвонили с «Мосфильма» и сказали, что режиссер Хуциев приглашает на пробы, он не поверил. Решил: разыгрывает кто-то из друзей. На киностудию в назначенный день и час поехал только для того, чтобы посмотреть шутнику в глаза. Но на вахте — совершенно неожиданно — получил пропуск и уже через несколько минут разговаривал со знаменитым режиссером. Хуциев сказал, что давно ищет исполнителя на роль Алика — бывшего фронтовика, ироничного, даже немного циничного интеллигента-ловеласа с гитарой. То, что Юрий Визбор не актер, а журналист, Марлена Мартыновича не смущало.
Отец сделал образ фронтовика Алика глубже и драматичнее, чем было прописано в сценарии. Тема войны, на которую выпало детство, была ему очень близка. Визбор читал все, что выходило в печати: мемуары маршалов и генералов, воспоминания рядовых фронтовиков, документы из архивов. И умел настолько погрузиться в материал, настолько его прочувствовать, что когда начинал рассказывать, у слушателей возникало ощущение: он лично принимал участие в боях. Друзья отца вспоминают забавную историю, как Визбор стал заложником этого своего дара. Они ехали в поезде большой дружной компанией, и на одной из станций в вагон вошла симпатичная девушка. Визбор пел песни о войне, рассказывал фронтовые байки, а юное создание взирало на него с нескрываемым восторгом. А потом девушка попросила поведать о совершенных во время Великой Отечественной войны личных подвигах. «Юра смеялся до слез, — вспоминали друзья, — его приняли за ветерана. Поухаживать не удалось».
Предполагалось, что в «Июльском дожде» Визбор исполнит только песню Окуджавы «Простите пехоте...», но когда Хуциев услышал «Спокойно, товарищ, спокойно...», которую папа написал во время съемок, то сразу включил ее в фильм. А окуджавскую «Пехоту» отец спел так, что мурашки по коже. На мой взгляд, никто, включая автора, лучше него это сделать не смог.
На съемках «Июльского дождя» папа познакомился с актрисой Женей Ураловой, которая стала его второй женой. До сих пор часто слышу вопрос: как вы пережили развод родителей? «Никак, — отвечаю. — Я его просто не заметила». Это правда, потому что отца никогда не теряла. Из командировок, в которых по-прежнему проводил восемь месяцев в году, он постоянно писал мне письма, а когда возвращался в Москву, все время был рядом. В том, что расставание родителей не стало для меня трагедией, прежде всего заслуга мамы. Конечно, она страдала, но я не видела ее слез и не слышала об отце ни одного дурного слова.
Есть письма родителей друг другу, по сути — эпилог истории их любви. Вот строчки из письма мамы: «...Милый мой! Я чувствую, сбывается то, о чем я тебе когда-то говорила. И я готова снова все понять и простить, потому что моя доброта к тебе и моя нежность безграничны. Люби, если тебе любится, и если кто-нибудь спросит, скажи, что я знаю и понимаю. ...Прощай, мой зверь! Всего тебе хорошего и радостного, что ты не смог получить от меня...» А эти — из ответа отца: «...Я безгранично благодарен тебе за твою любовь, за твою большую, настоящую человечность. ...Я знаю, что нет на свете другого человека, который бы так хорошо понимал меня, а главное — так хорошо чувствовал меня, который был бы для меня столь же беззаветным. Это, как ты понимаешь, почти все. Вот с этим чувством к тебе я и живу».
Один из друзей отца рассказал мне об эпизоде, которому был свидетелем. Родители только что расстались, но о том, что папа ушел к другой женщине, уже знало все бардовское сообщество. Перед концертом за кулисами кто-то из мужчин-коллег подошел к маме и вместе со словами поддержки и утешения ляпнул что-то нелицеприятное про отца. «И наша милая, тихая Адель (так звали маму друзья. — Т. В.) влепила ему пощечину! — изумлялся рассказчик. — А потом отчеканила: «Про Визбора так могу говорить только я — и никто другой. А я этого не делаю. Значит, и ты заткнись!»
В том, что отец тоже очень любил маму, у меня сомнений нет. Именно ей посвящены его лучшие лирические стихи и песни, в том числе знаменитая «Ты у меня одна...». Он высоко ценил ее поэтический талант и первым предсказал признание, которое получат написанные женой «Ты — мое дыхание...», «Вечер бродит по лесным дорожкам...», «Другие города»... Но прожить вместе всю жизнь им было не суждено. Виной тому одна из особенностей папиного характера — он был очень влюбчивым. «Визбор часто повторял блоковское утверждение, что «только влюбленный имеет право на звание человека», — писала мама. — И могу засвидетельствовать, что в подобном состоянии он пребывал постоянно. Подозреваю, что он пытался вылепить цельный образ идеальной для него женщины. И скульптурной этой работе не видно было конца...» А вот строчки из ее стихотворения, датированного 1965 годом:
...В снег не хочу и в жару не хочу
Я прислоняться к другому плечу.
Хватит ли сил мне, не хватит ли сил,
Я не хочу, чтобы ты уходил.
Мне все равно, сколько лет позади,
Мне все равно, сколько бед впереди.
Я не хочу, чтобы ты уходил.
Не уходи или не приходи...
Так что и до встречи с Евгенией Ураловой у Юрия Визбора случались романы, которые не оставались для жены тайной. Но я не помню скандалов или ссор между родителями. Однажды, уже во взрослом возрасте, стала пытать бабушку:
— Мама с папой когда-нибудь ругались?
Мария Григорьевна на мгновение задумалась, а потом воскликнула:
— Конечно! Да! Из-за рассветов!
В соавторстве родители написали всего две песни: шикарную «Да обойдут тебя лавины...» и проходную, которую мало кто знает, — «Бегут, бегут колеса...» Когда сочиняли вторую, и случился тот самый единственный конфликт. К слову «рассветы» нужно было придумать прилагательное. Папа предложил вариант «красивые», который мама сочла пошлым и банальным. И выдала альтернативу — «холодные». Отец сказал, что это еще большая банальность и глупость. Разругались в пух и прах. С возгласом «Ах, так!» мама завернула меня, мирно спящую, в ватное одеяло и выскочила на улицу, где мела пурга. Следом за ней в накинутом поверх ночнушки халате и домашних тапочках выбежала бабушка: «Мне плевать, какие там у вас рассветы, — вы мне ребенка простудите!» Забрала меня у мамы и отнесла домой. Прерванный творческий процесс был возобновлен, и к утру рассветы стали «дрожащими».
О бабушке Марии Григорьевне хочу рассказать отдельно. В девятнадцать лет, только-только окончив медучилище, она вышла замуж за бывшего красного командира и уехала с ним из Краснодара в Москву. В столице Юозас Визбарас (скоро непривычное русскому уху «ас» отпало, средняя «а» превратилась в «о», а имя — в известное всей стране Иосиф) служил в уголовном розыске. Из МУРа его командировали в Душанбе — бороться с местными бандами. В Таджикистане молодой следователь получил пулю из маузера, которая прошла в миллиметре от позвоночника. В 1934 году судьба его уберегла — может для того, чтобы увидел и подержал на руках сына, который появился на свет два месяца спустя.
Арестовали Иосифа Визбора в 1938-м. Не дожидаясь, когда ее как жену врага народа отправят в ссылку, Мария Григорьевна вместе с трехлетним сыном уехала в Хабаровск и вернулась в Москву незадолго до начала войны. Квартира, в которой жили прежде, была давно занята другими людьми, пришлось поселиться в небольшой комнатке двухэтажного дома у Академии имени Жуковского. В башнях Петровского замка, где располагалось учебное заведение, были установлены зенитные пушки, защищавшие аэродром от немецких самолетов. Папа вспоминал, как во время отражения фашистских налетов на них сыпался град осколков.
Во время войны бабушка снова вышла замуж. Не думаю, что по большой любви, — скорее, чтобы избавить себя и сына от клейма «ЧСВН» (члены семьи врага народа). А еще из благодарности: когда заболела тифом, претендент на руку и сердце, служивший в Наркомате путей сообщения, доставал в голодной Москве куриное мясо и поил ее целебным бульоном.
Бабушка и в зрелые годы была невероятно хороша собой, а в молодости, судя по фотографиям, — глаз не отвести. Наверняка муж гордился, что заполучил в жены первую красавицу, да еще и с высшим образованием. У него-то за плечами был только рабфак, а бабушка, работая фельдшером, параллельно училась в мединституте, который окончила одной из лучших. Конечно, этот человек любил Марию Григорьевну, а вот пасынка люто ненавидел: попрекал куском хлеба, то и дело пускал в ход кулаки и «подручные средства», а однажды сломал о его спину лыжу.
Получив в школе аттестат, папа ушел из дома и поселился в подсобке аэродрома Тайнинка (сегодня район Мытищ). До этого он уже два года занимался в Московском аэроклубе и мечтал, окончив Борисоглебское авиационное училище, стать летчиком. Думал, где достать деньги на дорогу, когда в Тайнинку приехала Мария Григорьевна. Сказала, что развелась с мужем и хочет, чтобы сын вернулся домой. От намерения стать летчиком пришлось отказаться: Мария Григорьевна настояла, чтобы единственный ребенок поступил в гражданский вуз и получил «нормальную профессию».
Больше замуж бабушка не выходила. Двух неудачных браков хватило, чтобы дальше не испытывать судьбу. Мария Григорьевна была веселым, жизнелюбивым человеком, но страх перед «органами» и «черными воронками» оставался с ней до конца дней. Однажды, уже после окончания МГУ, я принесла домой повести Булгакова «Роковые яйца» и «Собачье сердце» и устроилась с книгой у окна. Бабушка поменялась в лице:
— Немедленно уйди оттуда! Пересядь на диван! Вдруг кто-нибудь через стекло увидит, что ты читаешь?!
Я отмахнулась:
— Эта книжка продается в магазинах — запрет с Булгакова сняли.
— Все равно отойди! Сегодня сняли, завтра опять наложат. А ты у кого надо уже будешь в списках!
Вернусь к школьным годам. Во второй класс я пошла уже не с Неглинки, а с Загородного шоссе, куда мы с мамой переехали после развода родителей. До сих пор с теплом вспоминаю крошечную квартирку в хрущевке, состоявшую из четырехметровой кухни и пятнадцатиметровой комнаты, половину которой занимал рояль Becker. Вдвоем мы там жили недолго: вскоре мама вышла замуж за Максима Кусургашева, а через год у них родился сын — мой брат Максим.
Из роддома Аду с малышом встречали Кусургашев и Визбор. Вот такое у отца и Максима случилось роддомовское алаверды...
И у родителей между собой, и у папы с Максимом до последней минуты сохранялись самые теплые отношения. Они были родными, близкими людьми. У нас с Максимом, которого я звала «отче наш», тоже сложились дружеские отношения.
В нашей хрущевке все время кто-то гостил: то родственники из глубинки, то приехавшие в Москву по делам коллеги мамы и Максима. Сын Кусургашева от первого брака Алеша жил неделями, закрепив за собой постоянное спальное место на рояле. А негаданных гостей хозяева укладывали на раскладушке, половина которой оказывалась под кухонным столом, а вторая — в коридоре, перегораживая вход в ванную и туалет. Зачастую дом просыпался от дикого вопля постояльца, который, решив встать, спросонья бился со всего маху головой о столешницу.
Мне в этой вечной толчее было абсолютно комфортно, но когда папа с женой и дочкой получили трехкомнатную квартиру, я переехала к ним. Временно — пока мама и Максим тоже не получат нормальное жилье. Вариант с переселением предложил папа. Приехав в очередной раз навестить нашу дружную семейку, спросил маму: «А давай я заберу Татьяну к себе?»
После переезда моя вольная жизнь закончилась. У Жени Ураловой все было по строгому распорядку: завтрак, обед, ужин. Отбой ровно в девять, как у маленькой Анюты. Последнее казалось крайне несправедливым: мне уже двенадцать, а значит, имею полное право еще хотя бы час смотреть телевизор или читать книжку! Однако все протесты мягко, но неумолимо пресекались: «Тебе завтра в школу — нужно хорошенько отдохнуть. И сестренка без тебя не уснет». На выходные я уезжала к маме и уж там отрывалась на полную катушку: до сумерек играла с ребятами во дворе, а потом читала до полуночи.
Справедливости ради скажу, что в этот подростковый период именно такая женщина, как Женя, была мне необходима. И на самом деле я ей очень благодарна. Она многое мне дала: привила любовь к дисциплине и порядку, придала женственности, научила вести дом. То, что умею хорошо готовить, шить и вязать, — целиком заслуга второй папиной жены. Причем обучение рукоделию всегда проходило исподволь:
— Ой, Женя, откуда у тебя этот шарф? Какая красота!
— Сама связала. Это совсем не трудно. Хочешь, покажу?
Садились рядышком на диване, и мачеха терпеливо объясняла, куда заводить спицу, как протягивать нитку.
Три года прожив в новой семье отца, я искренне привязалась и к Жене, и к Анюте. Но однажды папа объявил: «Собирай свои вещи — мы уходим». Каким ударом это стало для Жени, даже описывать не берусь. О чем говорить, если сама рыдала чуть не сутки — от жалости к себе и к ней, от неловкости, стыда. Наверное, эту душевную сумятицу мне было бы легче пережить рядом с мамой, но она только что родила дочку, уходу за которой отдавала все силы.
Чтобы как-то разбавить грустное повествование, расскажу одну историю. О папиной любвеобильности знали не только в бардовской среде, но и, как бы сегодня выразились, в мире шоу-бизнеса. В канун 1977 года его попросили написать сценарий новогоднего «Голубого огонька», где ведущими были Алла Пугачева и Игорь Старыгин. И вот шагаем мы с отцом по коридору «Останкино», а навстречу — будущая примадонна. Смотрит испытующе на папу, потом на меня, отвечает на приветствие: «Здравствуй, Юр!» — и идет дальше. Вечером звонит папа и, смеясь, рассказывает: «Только что говорил с Аллой. Специально позвонила, чтобы узнать, с кем это я был.
— С дочерью, — говорю.
— А-а! Понятно! — отвечает. — А то я думаю: и Визбор старый, и девушка молодая, а все равно на Адку похожа!»
С мамой Алла Пугачева была знакома — однажды в составе бригады радиостанции «Юность» они ездили по колхозам, пели песни для героев уборочной страды.
Новую пассию папы, к которой мы переехали, звали Татьяной. Она была художницей. Отец любил третью жену сумасшедшей, немыслимой любовью, но этот брак продлился всего восемь месяцев. В некоторых источниках, рассказывающих биографию Юрия Визбора, значатся только три законные супруги: Ада Якушева, Евгения Уралова и Нина Тихонова. Однако на Татьяне отец тоже был женат — официально, с печатями в паспортах. Впоследствии выяснилось, что уже через полгода после свадьбы Татьяна завела себе богатого «друга» и Визбор сразу стал не нужен.
К каким только ухищрениям эта женщина не прибегала, чтобы выставить нас из дома! Но ослепленный любовью отец был таким тупым, что никак не мог понять: да, его в самом деле выгоняют... Поверить в такой расклад не позволяло и мужское самолюбие — ведь прежде только он оставлял женщин. В конце концов Татьяна решила прибегнуть к еще одному, как оказалось, беспроигрышному варианту — оговорила меня. Что сказала, уточнять не стану, хотя бы потому, что ничего подобного она обо мне не думала.
Мы с отцом вышли ночью на улицу с чемоданом и рюкзаком, в которых поместились все наши вещи. Меня он отвез к маме, а сам поселился у друзей. Раньше таким раздавленным Визбора никто не видел. Чтобы помочь выбраться из черной депрессии, друзья-альпинисты увезли его в Фанские горы. Там отец написал несколько песен, по которым можно проследить этапы выхода из сумрачной безнадеги. Первой, которую спел у костра, была «Не жалейте меня, не жалейте...»:
В то лето шли дожди, и плакала погода
Над тем, что впереди не виделось исхода...
<...>
В кровь израненные именами
Выпьем, братцы, теперь без прикрас
Мы за женщин, оставленных нами,
И за женщин, оставивших нас...
Следующая уже была наполнена не безысходностью и тоской, а горькой яростью. Эту песню мало кто знает, Визбор почти не включал ее в концерты — видимо потому, что была слишком конкретной, автобиографичной:
Охота, охота, охота
На старых богатых мужей.
Красавиц стальная пехота
На приступ идет рубежей.
Летят бомбардирши удачи,
На Минском шоссе — словно шлях,
Неверные ангелы к дачам
Слетаются на «жигулях».
Третья песня свидетельствовала о том, что депрессия осталась позади:
Нас память терзает и судит,
Но я говорю: «Не горюй!
Ведь хуже, чем было, не будет, —
Я точно тебе говорю...»
Избавившись от Визбора, Татьяна вышла замуж за богатого «друга» и уехала с ним в Америку. Несколько лет назад она приезжала в Москву — разыскала мой номер, позвонила, предложила встретиться. Я отказалась:
— Зачем, Таня? У меня без вас жизнь прошла.
Немного помолчав, она спросила:
— Вы меня ненавидите?
— Да боже сохрани! Ненависть — это очень сильное чувство, а я к вам никак не отношусь...
Из всех папиных жен только Татьяна осталась для меня никем. Когда я выходила замуж, за свадебным столом сидели и Женя Уралова, и Нина Тихонова, четвертая, последняя жена отца. С обеими у меня и у мамы были самые теплые отношения. На протяжении многих лет. Хотя с Женей они на какое-то время прерывались. Когда отец ушел к Татьяне, мама звонила Ураловой: «Я лучше других понимаю, как тебе сейчас тяжело. Приезжай — выпьем, поговорим». Но Женя в тот момент не хотела видеть никого, кто напоминал ей о Визборе. И говорить о нем тоже не хотела...
Приехав с Фанских гор, отец первым делом заглянул к нам. Возник на пороге с чемоданчиком в руках и сразу заявил:
— Я хочу вернуться!
«Ситуация, сами понимаете, сложилась тупиковая, — с присущим ей юмором рассказывала о визите бывшего мужа мама. — Первая мысль: «У меня же Максим, дети! Но Юре-то как отказать? Никак же невозможно!» Чтобы не упасть, схватилась за косяк. И тут до меня доходит, что фраза имеет продолжение: «...вернуться к Жене». Облегченно выдыхаю:
— Ох, господи! А я уж не знала, как быть. Конечно, попробуй — она же тебя очень любит, может, простит и примет».
Женя его не приняла. Продолжала любить, но сразу простить не смогла. Возможно, через какое-то время, когда рана немного затянулась, а боль перестала быть такой нестерпимой, у них бы все и наладилось. Но отец один раз получил от ворот поворот, два, а потом на его горизонте появилась Нина Тихонова, с которой он очень скоро отправился в ЗАГС. Однажды Александр Городницкий так сказал о Визборе: «Юру можно было уважать за то, что на каждой своей любви он женился. Он никогда не прятался, не скрывался, не держал фигу в кармане».
Другой друг отца как-то заметил: «У Юры не было пристрастия к определенному типу женской красоты, но каждая из его избранниц непременно обладала чувством юмора. Увлечься девушкой, которая неспособна оценить шутку или принять участие в розыгрыше, он просто не мог бы». Что правда, то правда — по части розыгрышей Юрий Визбор был большой мастер.
Как-то после традиционных посиделок с гитарой отец остался ночевать у друзей — Аркадия Мартыновского и его жены Юлии. С мытьем посуды и уборкой закончили во втором часу ночи. Улеглись, а сон не идет. «Вот мы не спим, а другие уже давно добрались до дома и сладко храпят, — с завистью заметил Визбор. — А может, и нет. Давайте проверим».
В жертвы выбрали опытного альпиниста и байдарочника Анатолия Нелидова, который в качестве инструктора уже несколько лет вел занятия в спортклубе Ивано-Франковска. Имитируя украинский акцент, отец начал импровизировать:
— Толя, здрасьте! Мы из Ивано-Франковска. Одиннадцать человек — восемь парней и три девушки. Нам ночевать негде, на вокзале милиция гоняет. А еще мы ужасно голодные...
Тут Юля Мартыновская, не выдержав, хихикнула.
— Кто у тебя там смеется? — настороженно поинтересовался Нелидов.
— Да это пьяная девушка, еле стоит, — с ходу придумал Визбор и не давая собеседнику опомниться, пообещал: — Мы уже к вам едем, ждите. Не беспокойтесь, адрес знаем, — и положил трубку.
Следующий звонок — в квартиру Смеховых. Шутникам было известно, что глава семьи на съемках, но почему не разыграть его жену Аллу? Начала Юлия, которой доверили роль телефонистки:
— Это квартира Смеховых? Ташкент вызывает. Сейчас с вами будут говорить.
Эстафету принимает отец — представившись режиссером киностудии «Узбекфильм», он начинает уговаривать Аллу срочно дать разрешение на экранизацию повести Смехова «Служенье муз не терпит суеты», только что опубликованной в журнале «Юность». Супруга колеблется:
— Это должен Вениамин Борисович решать — он же автор.
Но Визбор продолжает наседать:
— Мы заплатим серьезные деньги, только нужно ваше согласие на переделку сюжета. Главного героя будет играть узбекский актер, и придется добавить местного колорита. А еще мы намерены снять этот фильм в жанре боевика: с погонями, перестрелками...
В короткие паузы, когда папа переводит дух, Алла Александровна пытается вставить реплики:
— Но повесть же совершенно о другом... Давайте все-таки дождемся Вениамина...
Однако собеседник ее будто не слышит. Наконец, взмокший от еле сдерживаемого смеха, Визбор кладет трубку. Через полминуты номер Смеховых набирается снова, и Юлия бесстрастным голосом ночной телефонистки спрашивает:
— С Ташкентом говорили? Двадцать шесть минут. Счет придет по почте.
— Это не я звонила! — протестует Смехова. — Это они сами!
Перед Аллой Александровной компания решила расколоться сразу — уж больно испуганным был голос. Позвонили еще раз, сказали, что разыграли. Она так обрадовалась, что не придется оплачивать телефонный счет, что даже не ругалась:
— Я так боялась, что Венька меня убьет, — этот счет из Ташкента половина его зарплаты в «Таганке»!
А Нелидовы долго пребывали в неведении. Когда спустя несколько месяцев Визбор и Мартыновский поинтересовались, не звонили ли им среди ночи ребята из Ивано-Франковска, Анатолий с женой Антониной их чуть не побили: «Так это были вы?! Мы после звонка так разругались, что решили развестись! Пытали друг друга, кто дал адрес, орали: «С какой стати эти пьяные люди едут к нам?!» Потом стали стаскивать с антресолей спальные мешки и надувные матрасы. Полтора часа раскладывали по квартире, стелили белье, а потом, так и не дождавшись гостей, на них и уснули».
А вот еще одна веселая история, но уже не розыгрыш, а своего рода производственная необходимость. Вскоре после выхода на экраны фильма «Семнадцать мгновений весны» отец снимал на Ставрополье документальный фильм «Хлеб легким не бывает». И вдруг его вызывают в Москву. Срочно. Билетов, конечно, нет — август, разгар курортного сезона. У касс в аэропорту огромные толпы не потерявших надежду, что кто-то откажется от билета или снимут бронь. На фоне жаждущих вернуться домой отдыхающих — в трениках и футболках — отец очень выделялся: голубая рубашка, клетчатый пиджак, ультрамодный галстук, темные очки. Видимо поэтому толпа, не чиня препятствий, пропускает его к окошку. Визбор приподнимает очки и, пристально глядя в глаза девушке-кассирше, тихо спрашивает:
— Вы меня узнаете?
Та морщит лоб, закусывает губу — пытается вспомнить, где видела пассажира.
— Я — Борман, — все с тем же каменным лицом сообщает отец и не дав кассирше опомниться, добавляет: — Мне нужно срочно улететь в Мюнхен.
Девушка растерянно хлопает ресницами:
— У нас рейсы только в Москву, на Мюнхен нет...
— Давайте! — командует отец и через час уже сидит в салоне самолета.
Кто-то может посчитать эту историю байкой, но в аэропорт Визбора сопровождали участники съемочной группы, которые подтверждают: все так и было!
По народной любви с «Семнадцатью мгновениями весны» мог бы посоперничать разве что легендарный «Чапаев». Так же как ленту братьев Васильевых, фильм Татьяны Лиозновой тут же разобрали на цитаты, а про героев стали сочинять анекдоты. Прежде всего, конечно, про Штирлица с Мюллером, но и персонаж отца удостоился народного творчества. Помню такой анекдот: «Борман приходит в бункер к Гитлеру, а тот в полном отчаянии рвет на себе волосы:
— Мартин, что делать?! Война проиграна! Русские под Берлином!
Борман кладет фюреру руку на плечо:
— Да успокойся ты, Адик! Давай лучше споем... «Лыжи у печки стоят, гаснет закат за горой...»
После роли Бормана у отца не было отбоя от режиссеров. Но что предлагали? Интеллигентных убийц, палачей с мятущейся душой, царей с плохой наследственностью и нездоровой психикой. Звонки от ассистентов всегда начинались одинаково: «Юрий Иосифович, вы так замечательно сыграли Бормана, что режиссер (далее следовало имя) очень хочет снять вас в своем новом фильме!» В конце концов папа перестал брать трубку, а когда звонил телефон, ворчал: «Скажите им — Борман в уборной!»
Однако популярность приносила и полезные плоды. Например в общении с гаишниками. Как-то в жуткий гололед папа возвращался с дачи в Москву. Вместе с ним ехали супруги Мартыновские, благодаря которым эта история и получила известность. На одном из перекрестков зажегся красный, отец начал тормозить, потом попытался поменять траекторию движения — безрезультатно. По ровному, как зеркало, льду машина плавно въехала в зад стоявшей на светофоре иномарки. Оттуда вышел то ли японец, то ли кореец и стал что-то лопотать, удрученно качая головой.
Было видно: товарищ с Востока хоть и сильно огорчен случившимся, настроен абсолютно мирно. Чего не скажешь об отце. Он двинулся на японца-корейца как танк, а от его крика: «Ты чего, такой-сякой, тут встал?! Если бы не твоя дурацкая консервная банка — все хорошо бы было!» — сыпался иней с проводов. Дежуривший неподалеку и видевший обстоятельства аварии милиционер направился было в сторону столкнувшихся автомобилей, но вскоре замедлил шаг: разъяренный водитель кого-то ему напомнил. Узнал гаишник в виновнике ДТП «рейхсляйтера Бормана» или нет, история умалчивает — но только развернулся и пошел обратно. А бедный корейский японец, увидев, что даже страж порядка не стал связываться с продолжавшим изрыгать проклятия «танком», быстренько юркнул за руль и втопил педаль газа.
Хочу заметить, что эта история совсем не показательна для Юрия Визбора. С машиной папа управлялся как профессионал. Бог наделил его таким количеством талантов, что хватило бы на десятерых. Среди прочих был и дар предвидения. Летом 1978 года с большой группой друзей-альпинистов отец приехал на Кавказ в альплагерь «Узункол». Я уже была там — приехала неделей раньше. В один из дней пятеро ребят-спартаковцев решили взойти на вершину красивой горы с неромантичным названием Трапеция. Отец стал отговаривать:
— Мне что-то неспокойно. Не ходите! Гора несложная, но магнитная — бьет через все ущелье. А вдруг гроза?
— Да ты что, Юр? Брось! — отвечали ребята. — На небе — ни облачка. Через сутки уже обратно прискачем!
Поднялись на вершину без всяких проблем, но когда стали спускаться, внезапно упал такой плотный туман, что пришлось сделать остановку. Легли спать, а через пару часов началась гроза и в палатку влетела шаровая молния. Олег Коровкин погиб сразу, остальные четверо получили ожоги. Хорошо еще, рацию не повредило и ребята смогли связаться с лагерем.
Вертолет за ранеными не прилетел. «Вертушки» для людей, чья жизнь висела на волоске, у чиновников не нашлось, зато нашлись цинковые гробы. Их подвесили на канатах, которые закрепили на бортах грузовика — чтобы днища не касались пола кузова. Это хотя бы немного облегчило страдания ребят, пока машина тряслась по горным дорогам.
Когда стал опускаться туман, отец, у которого на душе и без того было муторно, еще больше помрачнел. Ушел к себе и за час с небольшим (гроза еще не началась, и ребята были живы-здоровы) написал песню, где рефреном звучало:
Непогода в горах, непогода,
В эту смену с погодой прокол,
Будто плачет о ком-то природа
В нашем лагере «Узункол».
Нам-то что? Мы в тепле и в уюте
И весь вечер гоняем чаи,
Лишь бы те, кто сейчас на маршруте,
Завтра в лагерь спуститься б смогли.
Спустя два года эта песня прозвучала в память о Владимире Высоцком. Двадцать пятого июля 1980 года папа принимал участие в сборном концерте, который состоялся в научном центре Зеленограда. Вышел на сцену без привычной улыбки и, жестом упредив аплодисменты, спросил: «Читали сегодняшние газеты? Видели траурные рамки на первых полосах? Они, — отец коротко взглянул наверх, — скорбят вместе с Парижем. Умер Джо Дассен. А для нашего Володи Высоцкого не нашлось места даже на последней странице». Весь зал встал. Песня, которая начинается словами: «Свечка темно горит...», звучала как реквием, многие плакали.
Папа как будто предвидел и время своего ухода — вот строчки из песни «Прикосновение к земле», написанной им в 1981 году:
...Есть важный и последний из этапов —
Этап прикосновения к земле,
Где с посохом синеющих дождей
Пройдет сентябрь по цинковой воде,
Где клены наметут свои листки
На мокрую скамейку у реки.
До его «цинкового сентября» оставалось три года. И год — до инфаркта, после которого отец, не дав себе возможности толком реабилитироваться, вернулся к незаконченным сценариям для двух документальных фильмов «Битва за Днепр» и «Победная весна». В начале восьмидесятых творческое объединение «Экран», где он был штатным сценаристом, работало над циклом «Стратегия победы».
Не хочется думать, что одной из причин папиного инфаркта была несправедливость, с которой мне пришлось столкнуться, но скорее всего это так. Параллельно с учебой на факультете журналистики МГУ я работала в молодежной редакции Центрального телевидения, причем не от случая к случаю, а постоянно — коллеги вообще были уверены, что состою в штате. К моменту получения диплома в деканате лежал официальный запрос от руководства «молодежки», куда выпускницу Татьяну Юрьевну Визбор — опять же официально — и распределили. Прихожу в отдел кадров, а там говорят, что не могут взять меня даже уборщицей. На одном из собраний председатель Гостелерадио СССР Сергей Георгиевич Лапин выдал афоризм: «У нас не завод «Красный пролетарий», нам не нужны трудовые династии!» — и его свита тут же взяла под козырек. Когда совершенно убитая пришла с плохой новостью к отцу, он сказал: «Хочешь, я уйду из штата?» Это были не просто слова — отец оставил бы любимую работу, если бы его жертва имела смысл. Но ведь и маме с Максимом, работавшим на радиостанции «Юность», тоже пришлось бы уволиться.
По-настоящему в профессию я вернулась через восемь лет, перед этим потрудившись в НИИ машиностроения, где чертила бланки для рацпредложений, и в «Союзинформкино», где писала заметки о выходящих на экран фильмах — в газетах они публиковались под рубрикой «Афиша». Впрочем, все это в далеком прошлом. Скоро будет четверть века, как веду прямые эфиры на радио — вопреки заветам товарища Лапина, продолжаю династию...
И в университете, и в первые годы на радио у меня было много наставников, большинству из которых искренне благодарна. Но урок, который получила от отца, запомнила на всю жизнь. Может, потому что никогда — ни до ни после — мне не было так стыдно. В 1966 году в журнале «Кругозор» на гибкой пластинке была записана песня-репортаж Юрия Визбора о подвиге летчика-курсанта Павла Шклярука. Двадцатилетний парень ценой своей жизни спас сотни людей: когда отказал двигатель, не стал катапультироваться, а увел самолет от нефтехранилища, которое размещалось на окраине большого поселка. Когда было решено снять сюжет о подвиге Павла Шклярука, я со съемочной группой молодежной редакции Центрального телевидения поехала к папе домой. К интервью не готовилась, думала: «Сам все расскажет — не будет же ребенка подводить». Ребята выставляют звук, свет, включают камеру, я задаю какой-то дежурный вопрос, на который отец отвечает: «Да». И все. Задаю второй — и слышу: «Нет». От позора перед коллегами (начальство тоже здесь — контролирует процесс) покрываюсь липким потом, а отец молчит и улыбается. Вызываю его в ванную (в однокомнатной квартире на Чехова, где он тогда жил, больше уединиться негде) и с упреком спрашиваю:
— Ты чего меня подставляешь?
Он смеется:
— Каков вопрос — таков ответ. Готовиться надо было, дорогая!
Мне было всего двадцать пять, когда отца не стало... Незадолго до этого он весьма своеобразно поздравил меня с юбилеем. На улице стояла страшная непогода: дождь пополам со снегом, пронизывающий ледяной ветер. Папа позвонил одним из первых: «Знаешь, Татьяна, день, в который ты родилась, был такой же говенный, как сегодня». Потом, хохоча, мы долго муссировали тему влияния погоды на личные качества новорожденного, которые разовьются в будущем.
Вечером все собрались за праздничным столом. Пришли мои друзья, папа с Ниной. Второй тост (первый, естественно, за именинницу) отец поднял за маму. Говорил о ее потрясающем поэтическом таланте, о том, что песни Ады Якушевой, которые он тоже исполняет в концертах, слушатели принимают на ура. А под занавес вдруг выдал: «Был бы сейчас молодой, все равно бы на Адке женился!» Признание было встречено дружным хохотом и звоном бокалов.
В январе следующего, 1984 года тем же составом собрались на дне рождения мамы. Отец преподнес имениннице студенческую фотографию, на которой были запечатлены легендарные футболисты МГПИ, в том числе Визбор и Кусургашев. Вручил снимок со словами: «Какая ты, Адка, счастливая! У тебя оба мужа в одной футбольной команде!»
Спустя два месяца, в марте, отец поехал с друзьями-альпинистами в Осетию — кататься на горных лыжах. Вернулся помолодевший, загорелый, красивый. А через некоторое время вдруг стал жаловаться на боли. Нина возила его по разным клиникам, но врачи разводили руками: «Анализы в порядке». Двадцатого июня отпраздновали его пятидесятилетие — квартира была заставлена букетами, которые и приносили, и присылали возами. Отец невесело шутил: «Лежу как покойник среди горы цветов». А через две недели в онкоцентре на Каширке ему поставили диагноз: «рак». В последней, неоперабельной стадии.
В то время говорить больному, что он обречен, было запрещено. Догадывался ли папа о вынесенном ему приговоре? Не знаю. При мне, когда приходила навестить, он держался, даже пытался шутить. Нину тоже щадил. Видя, что лекарство, которое муж пьет горстями, совсем не помогает, она предлагала:
— Юра, врач выписал наркотик, давай сделаем укол. Сразу станет легче.
Отец мотал головой:
— Не хочу привыкать. Еще втянусь — и стану наркоманом.
Открыться, какие страдания терпит, Визбор мог только таким же настоящим мужикам, как он сам. На похоронах Юлий Черсанович Ким рассказал, что во время последней встречи с отцом услышал от него слова, после которых едва сдержал слезы: «Юлик, если бы я мог — достал бы пистолет».
В последний раз мы виделись с папой за неделю до его ухода. У меня и в мыслях не было, что это прощание. Зная прогноз врачей, не верила, что он умрет. Это казалось совершенно невозможным...
Юрий Визбор был патриотом, бесконечно любившим Родину, а власти постоянно подозревали его в диссидентстве. У папы есть песня «Рассказ технолога Петухова», которую приписывают то Галичу, то Высоцкому, то вообще заносят в раздел «народное творчество». Ее припев знают все, даже те, кому имя Юрия Визбора ничего не говорит: «Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей».
Так вот, власти усмотрели в этих строчках страшную крамолу — то ли раскрытие государственной тайны, то ли издевательство над славными достижениями советского народа. Отцу это здорово аукнулось: в типографии «совершенно случайно» рассыпали гранки уже набранного поэтического сборника, на студии грамзаписи «Мелодия» отложили выпуск пластинки, перестали публиковать в журналах. Негласный запрет на Визбора длился почти десять лет! Хорошо, что на радио остался и не был лишен возможности участвовать в концертах.
Когда папа умер, места для проведения панихиды не нашлось. Доводы при отказе приводились самые благопристойные: «Идет ремонт», «Помещение занято под важное мероприятие». Потом прошел слух, что команду «не привлекать внимания к кончине барда Визбора» дал первый секретарь Московского горкома Гришин: нам, мол, второго Высоцкого не нужно. Прессе, само собой, тоже было велено молчать. Но скорбная новость передавалась из уст в уста, и к спортивному диспансеру на улице Чкалова, главврач которого предложил провести прощание у себя в актовом зале, стали стекаться люди. Только гроб туда не привезли: за два часа до начала панихиды главврачу позвонили из райкома КПСС и сообщили, что как раз сегодня, девятнадцатого сентября, в помещении диспансера пройдет заседание районного партактива — нужно срочно приготовить зал для ответственного мероприятия.
Хоронили папу на новом Кунцевском кладбище. Помню, что шел дождь и что все вспоминали его стихи-пророчество о сентябре и цинковой воде. Помню лица друзей отца, говоривших о нем замечательные слова, — Аркадия Мартыновского, космонавтов Виталия Севастьянова и Валерия Рюмина, актера Валентина Никулина, телеведущего Юрия Сенкевича, Булата Окуджавы, Александра Городницкого, Евгения Клячкина... Но все это было как во сне — я не верила, не хотела верить, что папы больше нет.
Два месяца не выходила из дома — лежала на кровати лицом к стене. На работе все понимали и прикрывали. Плакать уже не могла, и от этого было еще тяжелее. Мама, для которой уход отца стал страшным ударом, рядом со мной старалась держаться. Женя, Нина тоже пытались помочь — утешали, говорили, что нужно продолжать жить. А я была как Марья-искусница из детской сказки: «Что воля, что неволя — все равно...» Не знаю, как скоро смогла бы оправиться от удара, если бы не встретила Сергея. Он подарил мне желание жить. Через два месяца после знакомства мы поженились и вот уже тридцать лет вместе...
Мы с мужем шутим, что долгим браком обязаны Нине, моей второй мачехе. Однажды поехали в гости. Она нас замечательно приняла, а моему мужу (имея в виду, что у Юрия Визбора было четыре официальных жены, не считая легких увлечений) дала наставление: «Сережа, ты с Таней поаккуратнее, у нее очень плохая наследственность!»
Нины Филимоновны не стало в мае 2013-го. Через полгода после того, как мы попрощались с мамой. Максим Кусургашев ушел из жизни четырнадцать лет назад — в сентябре 2002 года. Маму смерть мужа не просто подкосила — она не хотела жить. Нет, никаких мыслей о самоубийстве не было, но вся ее энергетика оказалась направленной на то, чтобы приблизить уход. Глядя на маму, я и решила, что должна круто поменять свою жизнь, привнести в нее что-то еще, кроме семьи и работы. Поняла: человеку, чтобы выкарабкаться из самой глубокой пропасти, нужно много разных зацепок. И уже осенью 2002-го дала согласие участвовать в фестивале бардовской песни, который проходил в Апатитах. Это был первый для меня опыт публичного выступления за пределами столицы.
Мой широкий — благодаря мачехам, отчиму — родительский круг сузился до одной Жени Ураловой. Каждый раз, бывая в церкви, я ставлю свечку за здоровье рабы Божией Евгении и прошу долгих-долгих лет. Аня Уралова (Визбор), Максим и Даша Кусургашевы — очень близкие, родные мне люди. А мои дочь и сын общаются с их детьми. Традиции «большой итальянской семьи» продолжаются. И это так здорово!
Знаю, что все дяди-тети, двоюродные братья и сестры переживали за мою дочь Варвару, когда она выступала в проекте «Голос». Отправленную на шоу заявку Варя считает чистой авантюрой. Говорит, поддалась на уговоры родных и друзей, несмотря на то что была уверена: «Поскольку для «Голоса» — совершеннейший неформат, меня даже на отборочные прослушивания не пригласят». Пригласили и среди немногих допустили до «слепых». Конечно, мы переживали, что к Варе не повернулся никто из наставников. Тем не менее опыт с участием в «Голосе» ни в коем случае нельзя считать лишним, напрасным. Хотя бы потому, что армия Вариных поклонников увеличилась в сотни, а может, и в тысячи раз. И что песня Юрия Визбора «Зима» получила новую жизнь. Как до этого ее получили «Ночная дорога», «Ты у меня одна...», «Радуга».
В моей семье никогда не было культа Юрия Визбора. Я не подкладывала детям сборники его стихов: «Это ваш дедушка написал — обязательно прочитайте!» Не усаживала смотреть фильмы с его участием, не прибавляла звук у телевизора, когда звучали его песни. Думала: «Вот если, став постарше, сами заинтересуются — тогда и книжки дам, и пластинки».
Варя была еще школьницей, когда однажды я взяла ее с собой на бардовский концерт «Песни нашего века». Дома дочь стала мурлыкать услышанные там мелодии и донимать меня вопросами:
— А это кто написал?
— Юрий Визбор.
— А где взять, чтобы послушать?
— Там, где лежат старые пластинки.
— А эта песня чья?
— Ады Якушевой. Сборник ее стихов — маленький, с фиолетовой обложкой — стоит в книжном шкафу.
Очень скоро интерес Вари к творчеству дедушки и бабушки разделил и младший брат. Юру бог при рождении поцеловал в темечко. Дед моего мужа когда-то руководил оркестром народных инструментов, и в доме свекра и свекрови много лет пылились без дела балалайки и домры — так наш Юрка еще совсем маленьким сам научился на них играть! Подбирал на слух сложнейшие мелодии и прекрасно их исполнял. А потом почти самостоятельно освоил гитару, пианино. Сегодня он профессиональный композитор, пишет музыку к спектаклям. А еще вместе с Варей придумывает новые аранжировки для песен, которые впервые прозвучали полвека назад. Написанные бабушкой и дедушкой — одни из самых ими любимых и часто исполняемых.
Их первым совместным опытом стали песни Юрия Визбора «Мадагаскар» и «Десять лет варила суп...». Боже, что тогда началось! Почитатели папиного таланта и даже некоторые его друзья-барды говорили: «Так нельзя!» А я, хоть и не сразу, пришла к выводу, что дети почувствовали нерв этих песен и в таком варианте они звучат сегодня острее, актуальнее и современнее. Ревнителей «чистого жанра» я убеждала: «Нас, хранителей бардовских традиций, и людей, готовых слушать песни в первоначальном варианте, с каждым годом становится все меньше. Придет время — не останется никого. И песня умрет. Вы сходите на Варькины концерты и убедитесь, сколько там бывает молодежи. И с каким воодушевлением, с каким восторгом они ей подпевают!»
В последнее время на концертах дочери часто делаю для себя открытия. Когда спрашиваю:
— Варя, а чья это песня? — и слышу:
— Дедушкина, бабушкина.
Удивляюсь: я их никогда не знала или забыла? Если понимаю, что справлюсь, беру в свой репертуар и исполняю на вечерах и фестивалях. И потом уже сама слышу вопрос: «А кто написал эту классную песню?»
В новом альбоме Варвары, выход которого предварят два сольных концерта, тоже будут песни Юрия Визбора и Ады Якушевой. Так что они по-прежнему с нами. Не будем верить разлукам!
Подпишись на наш канал в Telegram