«Имена вымышлены, совпадения случайны» — давайте я так начну эту свою историю. Не исключено, что в восприятии ее героев, точнее — героинь, события минувших лет выглядят совсем иначе...
— Я с теплотой вспоминаю маленькую Полю. Ее любили все, она умела очаровывать. Думаю, актерский талант у нее с детства. Времена тогда стояли тяжелые, но полные надежд — и все мы были счастливы. То, что десятилетиями являлось подпольным искусством, вдруг обрело статус и успех, которому все аплодировали. Пьянящий дух свободы сохранялся еще несколько лет — это и есть Полин бэкграунд.
Ее мама Светлана тогда была роскошной красоткой — точь-в-точь как Поля сейчас, и кстати, она тоже очень любила петь. Была ли Света на самом деле певицей, как рассказывала, — ничего об этом не знаю.
Когда я познакомился с Пелагеей, ей было два года и звалась она Полина Сергеевна Смирнова. По своему родному отцу. Ни разу его не видел. Если Света и Поля ничего о нем не говорят, то я и подавно не скажу, так как кроме имени и фамилии ничего о нем не знаю.
«Пелагея Ханова» вначале был творческий псевдоним. В сочетании с русскими народными песнями я воспринимал его как странное созвучие — ведь Ханов чисто восточная фамилия. Вероятно, Поля сменила фамилию отца на мамину, которая после развода со мной оставила ее себе. Сложно? Я и сам запутался. До меня Света была Светланой Геннадьевной Бобрышевой. Она старше меня на три года, почти на четыре.
— О детских годах Пелагеи известно очень мало. Как она росла?
— Начну рассказ со своего знакомства с ее мамой.
Ленинград, конец восьмидесятых. Стук в дверь. Спрашиваю:
— Кто там?
— Здесь живет Андрей Ханов?
Выглянул — и вижу яркую даму в красной шляпе. Передает привет от Коли Гнедкова, моего приятеля — барда и музыканта. В восьмидесятых, когда еще начинал рисовать, я написал на репетиции Колиной группы «Идея фикс» картину. Она называлась «Звуки, стаканы и пустые бутылки». Один из музыкантов, Джим, который несколько лет спустя повесился, помню, зачеркнул стакан на холсте со словами: «Я больше пить не буду!»
Выглядела Света как сейчас Пелагея. Просто один в один: лицо, фигура, улыбка, даже голос и смех. Симпатичная, обаятельная, жизнерадостная. Проживали они тогда с дочкой Полиной в Новосибирске.
Как я жил — тема отдельного рассказа. В середине восьмидесятых в недостроенном студенческом городке университета в Петродворце научная среда пересекалась с художественной. В университетский кампус набивались артисты и художники всех мастей, тут же в коридорах общежития репетировали андеграундные музыканты.
Я учился на физическом факультете, влился в эту тусовку и возглавил художественное направление. Формально вел студию живописи для студентов. Помещением для нее служил огромный Дом культуры. Там мы часами играли на роялях, дергая за струны и ввинчивая в них болты и прочие посторонние предметы. Это называлось «психоделия без психоделиков». Позднее я узнал, что в послевоенном Нью-Йорке такими экспериментами с музыкой и живописью занимался Джон Кейдж. А у нас Питер восьмидесятых.
И теперь представьте себе: дом по адресу улица Ефимова, 4 — это почти самый центр — поставлен на расселение. Жильцы съезжают, и огромные коммуналки с крепкими стенами и высокими потолками понемногу пустеют. Освободившиеся площади, одну комнату за другой, начинают занимать представители контркультуры, обустраивающие здесь свои мастерские. Мольберты, краски и кисти — вот и вся обстановка. В городе белых ночей в то время так жили сотни свободных художников. Жили полуофициально. Было распоряжение городских властей — авангардистов не выгонять. Мы являлись элитой грядущего времени, как бы громко и даже пафосно это ни звучало.
У меня в мастерской было комнат двадцать, у соседа Влада Квитковского — тридцать. Отличие таких мастерских от мастерских академий было только в одном: у нас не было интриг, конкуренции — жили и творили в свое удовольствие, мечтая о новом свободном искусстве.
Время было такое — конец восьмидесятых, предчувствие свободы. Близились перемены, и мы жили просто райской инфантильной жизнью в ожидании этих перемен. Голову кружил пьянящий дух свободы — Россия открыла железный занавес и показала миру лицо. Инфантильная эйфория длилась недолго. Но то была совсем другая Вселенная, чем до или после. Сейчас это сложно понять.
Один из нас был по совместительству депутатом, он исправно информировал коллег о планах властей: не собираются ли те дом сносить. Рядом было еще несколько подобных арт-центров — сквотов. В одном обитали «тимуровцы» — последователи художника-постмодерниста Тимура Новикова, он в конце девяностых ослеп, потом умер. А в другом, на Фонтанке, был сквот «депрессионистов» Геры Малышева. Геры тоже давно нет.
Сквот на Пушкинской, 10 поддерживала любительница Виктора Цоя — американка Барбара Хазард, этот арт-центр единственный сохранился до наших дней. Еще была Гангутская, 8 у Летнего сада.
Мало-помалу сквоты превратились в своего рода культурные центры. Мы даже выставки там проводили. На них наведывались музейщики, галерейщики и перекупщики. Платили щедро. Живопись находилась на пике. Мои работы были востребованы, особенно на Западе.
Мне тогда исполнилось двадцать пять. Ни разу не пожалел, что бросил физику и ушел в художники. Вопреки слухам о якобы серой беспросветности последних лет СССР мой Ленинград конца восьмидесятых был ярким, успешным, пестрым, полным жизни.
Проводилось много выставок, концертов. Эта андеграундная культура являлась материализацией наших представлений о том, какой должна быть правильная жизнь художника и музыканта. Утопия. Не как в СССР.
Разумеется, компетентные органы не обделяли нас своим вниманием. Их сотрудники знали всю нашу компанию в лицо и пофамильно. Но из расселенных домов не выгоняли.
Я тогда любил эпатировать. Например устроил выставку своих картин на заборе в центре города. Народ собрался, смотрит. Вдруг как из-под земли вырос знакомый майор из пятого управления и принялся объяснять нудным голосом, что искусство не должно быть в таком месте. Как раз проходила выставка «Авангард в Русском музее», официальная и пафосная. Ее афиша висела на заборе рядом с моими картинами.
— Если перестанешь выпендриваться (слово было менее литературным), — сказал майор, — лет через пятьдесят и у тебя такая будет.
— А зачем ждать так долго? — ответил я и вычеркнул на афише слова «в Русском музее». Написал: «на заборе». Теперь читалось «Авангард на заборе».
На следующий день в самый разгар выставки хмурые работяги протаранили забор грузовиком, побросали картины в кузов и вывезли на свалку. Рядом стоял майор. Он подошел с видом победителя: «Ну что, доволен?» И тут мой взгляд упал на мостовую. Часть ее недавно отремонтировали, положили «заплатки» — каменные плиты. Причем они были с заброшенного старого кладбища — в эпоху тотального дефицита в ход шло все, что под руку попалось. Рабочие, естественно, укладывали их надписями вниз. Но некоторые из плит во время сноса перевернулись так, что можно было прочесть фамилии усопших. Сам не знаю зачем, я вдруг абсолютно спокойно сказал майору:
— Послушайте, вы ведь не со мной хотите поговорить.
— И с кем же?
— А вон с тем, кто лежал под той плитой, — я кивнул на первую попавшуюся.
Он сделал шаг к ней. Я тоже. И мы прочли «Ханов». Ничего себе! Майор посмотрел на меня с ужасом, а я молча развернулся и ушел. Больше мы не виделись.
...Свете в Ленинграде понравилось. Целью ее визита было выяснить, может ли переехать ко мне Коля Гнедков со своей музыкальной группой. Конечно может! Коля в итоге переехал. И сама Света тоже осталась в мастерской.
Я был не против: места много и публика у нас интересная. Частенько бывали буддисты Оле Нидала в оранжевых одеждах и пели мантры, еще собирался философский клуб, состоявший из седых старцев, с увлечением споривших сутками напролет о Платоне и Аристотеле.
Правда, предупредил Свету: «Я на днях уезжаю с друзьями-художниками на Черное море». Она загорелась поехать тоже. Но сказала, что сначала вернется в Новосибирск — там были дела, а потом уже на побережье. Я назвал место, где мы отдыхали, — в заповеднике в Малом Утрише. И они приехали — Света и совсем маленькая девочка. Девчушка бодро скакала по камням с рюкзаком, который на ее фоне казался просто огромным. «Какая сильная, — подумал я, — ну прямо Красная Шапочка».
Света представила малышку. «Папа», — первое, что Поля сказала, забравшись мне на шею прямо со своим огромным рюкзаком. А я ничего делать не стал, так на шее она и осталась!
С Полей мы сразу же начали понимать друг друга с полуслова. Уже тогда она вызывала восхищение и была всеобщей любимицей. Девочка умела подобрать ключик к каждому. Светло-русые волосы, светлые глаза. Полина очень часто улыбалась. Просто маленькое солнышко в розовом платьице!
Возвращались в Ленинград мы уже втроем. Бурная романтика быстро сменилась буднями. Но со временем я привык к новой жизни и очень привязался к Полине. Я ее не удочерял официально, но любил как собственного ребенка и уважал как личность. Она уже в два года была личностью со своими убеждениями и представлениями.
Разместились мы там же, в мастерских. Для Поли обустроили отдельную комнату. Моя жизнь по большому счету никак не изменилась. Просто в ней теперь была дочка. Я катаюсь по мастерской на спортивном велосипеде — она едет рядом на трехколесном (благо огромные площади позволяли). Пишу картину — стоит позади и вдруг спрашивает:
— Папа, скажи, а как приходит вдохновение?
Ничего себе вопрос! Пытаюсь объяснить на доступном ребенку языке:
— Понимаешь, это как сны. Тебе что-то приснилось, и ты пытаешься это изобразить.
Она серьезно кивает — поняла. Смотрит внимательно на мою работу:
— А вот здесь (показывает пальчиком) я бы добавила сочного желтого. Дай-ка кисть.
Я не возражаю. Мне даже кажется, что картина после ее вмешательства стала лучше.
Фиолетовый цвет — она называла его «туалетовый» — вызывал у нее восторг! Поля больше просто копировала мои движения кисти, то есть играла в художника. Но будучи от природы талантливой актрисой, делала это замечательно. Ее взрослость и самодостаточность мне нравились.
Но вот заставить ее дурачиться — это надо было постараться. Серьезная! Помню, ехали в трамвае и я скорчил рожу. Поля изумилась:
— Ты что, так нельзя! Ведь вокруг люди — что они о тебе подумают?
Интересно, откуда у нее взялся этот нравоучительный тон? Я, рассмеявшись, ответил:
— А мне неважно, что они подумают!
Снова изобразил на физиономии нечто неподобающее, да так и замер. Поля держалась несколько минут, а потом состроила рожицу в ответ. Лед тронулся... Мы побежали в фотоавтомат — этот снимок с нашими физиономиями где-то сохранился.
Пела она тогда всего две песни. Первая — из «Мушкетеров», из комнаты Поли доносилось: «Пора, пора, порадуемся на своем веку красавице Икубке», — она считала, что Икубка — это женское имя. И еще ей нравились «Гардемарины» — их песню тоже пела речитативом, по-детски.
Писать и читать Поля училась, печатая на машинке мои книги по искусству или письма в комитет по культуре о выставках. Мы их вместе туда и относили.
— Художественные мастерские со своеобразной публикой — не самое лучшее место для маленького ребенка, вы не думаете?
— Это же просто большая квартира. Почти замок. С другой стороны, вы правы. Богемные компании и тусовка... Но Света была взрослой женщиной — под тридцать и сама отвечала за себя. Мы тогда не были женаты. Что мне было делать? Выгнать их? Этого я не мог точно.
Меня, безусловно, огорчало например, что Поля не посещает детский сад, не общается со сверстниками. А это важный момент воспитания. По себе знаю — сам в свое время туда не ходил. Родители были заняты учебой, потом карьерой и практически мной не занимались. Был предоставлен самому себе. Обязанности — приносить продукты из магазина и отводить сестренку в ясли. Остальное время я гулял по Ботаническому саду, разглядывая разные растения, или сидел в темном чулане, слушая по старому ламповому приемнику сводки о войне во Вьетнаме, представляя себе все эти ужасы. Из темноты возникали чудовища, и они были моими единственными друзьями и игрушками. Этот детский опыт позднее сильно мешал мне социализироваться.
Понятно, что поэтому я был категорически против ранней концертной деятельности Поли-Пелагеи, против взросления без общения со сверстниками. И делал все возможное, чтобы хоть как-то ей это компенсировать. Искал художников с детьми — водил ее к ним в гости. У меня была приятельница художница старой школы Муза Викторовна с такой же мастерской на улице Марата — наследство ее папы, которую она превратила в жилье. Там Поля и играла. К встрече с ней внуков Музы Викторовны наряжали как на бал. И они, нарядные, носились по мастерской бабушки вместе с Полей. С Полей носиться было можно. Ее обожали!
Но таких встреч со сверстниками было немного. Малышкой она с утра до вечера составляла мне компанию и даже писала со мной картины. Это было ее индивидуальным детским садом. Рисовала, спрашивала о природе творчества, и я отдал как-то одну из ее картин на выставку «Современный автопортрет» вместо своей. Никто и не понял, что это работа ребенка.
Позже, когда Полине было уже лет пять, она пожаловалась мне на... чудовищ, которые живут в темных углах комнаты. И что ей страшно. Я постарался успокоить, сказал, что в детстве тоже их видел и что они совсем не злые, что мы даже подружились. «И я научилась с ними договариваться, — сказала тогда Поля. — Говорю, что пришли не по адресу, ошиблись. Потом читаю молитву, и они исчезают».
Я пытался объяснить Свете, что все мы «родом из детства» и лучше, конечно, если оно у ее дочки будет полноценным, иначе позже могут появиться психологические проблемы, знаю это по собственному опыту. Но понимания не встретил.
Света искала себя поначалу в живописи — пробовала рисовать, а затем в маркетинге. В этом ей помог художник Светослав Чернобай. Он личность уникальная. О нем в журнале Art in America писали. Это он с Курехиным перформансы делал — поливал себя краской под музыку Сергея. Однажды разрисовал маслом единственное Светино пальто. Сказал, что это нужно для расширения ее сознания и связи с космосом. На пальто он останавливаться не собирался и начал колдовать над личностью Светы, пытаясь пробудить в ней дух свободы: «Никогда никому не позволяй навязывать тебе свое мнение!» И еще втолковывал какие-то космические знания. Светослав надеялся, что получив их, Света организует ему турне по музеям мира. Но вышло по-другому: звездой стала Поля-Пелагея.
Полин взлет, по-моему, начался с вполне определенного события. Я дружил с художником Геной Гарвардтом. Он был шестидесятником, диссидентом, высланным за сто первый километр в Чудово, точно как его кумир Венечка Ерофеев, автор бессмертной поэмы «Москва — Петушки». Страстью Гены был джаз.
Как-то мы с Полей поехали к нему в гости. Чтобы занять ребенка, Гена выдал ей самый современный на тот момент проигрыватель и свою коллекцию джазовых пластинок.
Он увлеченно рассказывал о великих джазовых исполнительницах. Поля слушала очень внимательно. У нее было удивительное качество: она впитывала образы окружающих людей — очень талантливых — и копировала их. Это актерский дар. Воспроизвела она и Гену Гарвардта. Когда он приехал к нам в гости, устроила ему ответный джазовый концерт.
Мы на цыпочках входим в комнату Поли и что же видим? Из радио, висящего на стене, звучит джаз, а Поля, рассадив своих кукол, поет им. Причем очень мощно, объемно, четко попадая в ноты. Гена был потрясен и признал трехлетнюю Полю великой джазовой певицей. Я не знаю, насколько она певица, но актриса — да! Джонни Депп номер два!
Она заметила нас, поклонилась и, кажется, даже послала в нашу сторону воздушный поцелуй. Теперь Поля играла в известную певицу. Голос у нее действительно был мощным.
Поля не стеснялась. Она в каждой компании была своей. Это еще один важный момент. Многим взрослым людям и детям мешают проявлять свои артистические таланты стеснительность и зажатость. Полина так входила в образ, что просто забывала о существовании публики. Все это вместе взятое плюс стремление Светланы к успеху дочки во многом обеспечило появление маленького чуда.
Возможно, и я оказал на нее влияние, как Хантер С. Томпсон на Джонни Деппа. Хотя, думаю, моя роль скромнее. Дух отсутствия культурной нормы стал для нее нормой. Другой среды и другой жизни она просто не знала. Поэтому у Поли не возникло барьеров, когда сама занялась творчеством.
А этот ее «джазовый концерт» привлек внимание мамы. И Света, бросив все свои дела — она шила картины в стиле «русский фолк» из тряпочек, — занялась дочкой. Звезды совпали. В результате, я так думаю, и родился сценический образ Пелагеи. Они обе — мама и дочь — обобщили свое видение жизни, обрели цель. Жаль, Светослав так и не получил того, чего ожидал от Светы, — мирового турне по музеям мира.
Первое серьезное выступление Поли состоялось на одной из художественных выставок. На этом настояла Света. Думаю, она увидела в дочери возможность реализовать свою собственную мечту о сцене. Теперь Света с Полей дни напролет репетировали народные песни. Почему именно их? Возможно потому, что сибирякам они вообще близки.
Измаил Гемуев, мой друг и тогда замдиректора по науке новосибирского академического Института археологии и этнографии, часто приезжал на мои выставки. Потом мы всей компанией ехали домой. После второй рюмки он начинал петь «Ой, да не вечер, да не вечер, мне малым-мало спалось...»
Поля, играя в соседней комнате, много раз это слышала. Но то домашние посиделки, а тут — специфическая ленинградская публика. Да еще и выставка картин о, так сказать, полетах в параллельные миры. Основной контингент — психоделические личности, бомонд, актеры и музыканты.
И вот Поля вышла в центр зала и запела народную песню. Некоторые стали подпевать, но вдруг кто-то рассмеялся, в итоге юная исполнительница разрыдалась и убежала. Выступление было провалено. Мне же пришлось объяснить почтенной публике, кто есть кто: «Вы просто дураки и не понимаете, что перед вами будущая великая певица!» Публика пристыженно умолкла. А мы пошли домой.
В глубине души я был рад провалу. Ну какая концертная деятельность в таком возрасте? Талант — это колоссальная ответственность, а не игра. Пусть девочка подрастет. И тогда уже сама решит, кем быть: певицей, а может, художником или актрисой — у нее много талантов. Но сначала должен сформироваться характер.
Сейчас я думаю, правильно ли поступил, что не воспрепятствовал ранней карьере артистки, не настоял, чтобы у ребенка было больше детства и она больше училась? Но тут же понимаю, что для Поли такая жизнь была единственным шансом добиться успеха. Это же хорошо, что она стала звездой!
Трудно сказать, нравилось ли выступать самой Поле. Думаю, тогда она еще не в состоянии была разобраться в себе. А Света искренне верила, что ее материнское предназначение — не останавливаться, не опускать руки. Несмотря на первый провал, она сделала ставку на «народный жанр». Возможно, чутьем будущего менеджера и директора поняла, что белокурая малышка из Сибири с таким репертуаром может стать изюминкой любого концерта. Света теперь постоянно с кем-то встречалась, договаривалась о просмотрах и выступлениях. Собственноручно шила дочери сценические костюмы.
Света всем показывала дочь как маленькое чудо. Девочка пела. Все слушали открыв рот и признавали великий талант. Кстати, одним из первых, кто ее оценил, был Слава Полунин, он бывал у нас в мастерской.
Как-то к приятелям приехала из Москвы знакомая пара с дочкой, которая работала на телевидении. Мы оказались за одним столом. К концу вечера телевизионщица в восхищении от Поли пообещала организовать ей выступление на ТВ. Но дальше слов дело не шло. Телевизионщиков можно понять: в девяностые в стране появилось так много жизненно важных проблем, что им явно было не до юного дарования. Но Света руки не опускала, искала новые возможности и знакомства.
Но вот пришло время Поле идти в школу. Петербургской прописки у них не было. Один выход — ехать в Новосибирск. Переехали мы втроем. Отказаться я не мог — привязался к Поле, видел в ней интересную личность и... свое отражение. Мне тоже пришлось рано повзрослеть, и тоже не по собственной воле.
В Новосибирске она пошла в школу. Прибегала оттуда довольная. В общем, не скучала. Я был рад, что у нее наконец-то появилась возможность общаться с ровесниками, прикоснуться к полноценному детству. Иногда Полей занимались бабушка и дедушка, родители Светы. Но помню их, правда, смутно.
Потом девочку отдали в музыкальную спецшколу для одаренных детей. Классная руководительница попросила меня оформить коридоры моими картинами. Я согласился, приехал, за разговором зашла речь о Поле.
— Если честно, педагоги совершенно не понимают, чему ее можно научить, — призналась классный руководитель. — На скрипке и фортепиано ей играть неинтересно, а петь — это не к нам.
— На инструменте все-таки пусть играет, — ответил я. — Это и певице пригодится.
Между тем жена и в Новосибирске всячески продвигала дочь. Светина подруга работала на местном телевидении, при ее содействии появилась возможность снять девочку в рекламе мороженого. Света рассказывала, что Поля перед камерой ела лакомство с огромным удовольствием. Когда съемка закончилась, восхищенная талантом режиссер предложила юной актрисе доесть реквизит. В ответ Поля очень серьезно сказала, что вообще-то ненавидит мороженое. А как сыграла! Будто обожает! Актриса!
Я снова молчал. Спорить, говорить о том, что ранняя звездность может навредить, было бесполезно.
Переключился на собственные дела и проекты. Стал издавать художественный журнал, по-прежнему писал картины. Начал устраивать выставки. Там собирался местный бомонд: банкиры, чиновники, телевидение... Выступали музыканты, поэты. Поля и среди них выделялась.
Вскоре Поля вышла на сцену с профессиональным ансамблем «Забайкальские узоры». Это был серьезный уровень — по сути, первый профессиональный концерт. Почти сразу после этого Света подала на развод. Моя помощь была им больше не нужна.
Я вообще-то не жалел, у меня были другие интересы. Сам несколько раз пытался прекратить отношения, и только ответственность за судьбу Полины препятствовала окончательному разрыву. А теперь, получив свободу, я всецело отдался творчеству. Много путешествовал. Меня интересовала древняя мифология Сибири и ее отражение в современной живописи. Забирался на самые высокие горы и залезал в самые глубокие пещеры. Изучал наскальные изображения в жару и в мороз.
Работал и продолжаю работать со многими музеями разных городов. Был принят в тувинский род, пройдя своеобразный обряд посвящения — скачки на необъезженной кобыле. Она вихрем понесла меня с горы, скинула наземь и убежала обратно налегке. Всего не расскажешь! Познакомился в Сибири с художниками-единомышленниками, например с Андреем Геннадьевичем Поздеевым из Красноярска.
О прошлом — никаких сожалений. Трудился «няней на полставки», как я шутил, а потом «няня» стала не нужна. Так бывает. Поля уже сама ходила в школу и была в порядке. Я же по натуре фаталист: если что-то случается, значит, так задумано свыше. Не задавай судьбе вопросов и иди дальше.
Пришел в местную картинную галерею к приятелю. Попили чаю, он спросил, что собираюсь теперь делать.
— Пока наслаждаюсь свободой, о будущем не думал.
— А давай я тебя пристрою преподавать в художественное училище, — предложил он.
С училищем не сложилось. Но я успел нарисовать для него несколько десятков работ, с которыми меня стали приглашать разные музеи. Там нужны были новые экспозиции. Я организовал крупную выставку в Новосибирском университете, она называлась «Сибирская культура — связь времен», была посвящена сибирским шаманам и представляла собой синтез современной живописи и древней культуры. Об этом событии писали все местные газеты. Народу было — не протолкнуться. Весь свет Новосибирска. И вдруг неожиданно звонок от Светы. Она просила, чтобы дал выступить Поле. Я удивился. На выставке — с черепами древних людей, старинными камнями с рисунками, которые я привез из экспедиции в Туву, и моими картинами — зачем им это? У них ведь большие концерты.
У Поли был конкурент за выступление на этой выставке перед местным бомондом — Саша Кувшинов. Он ходил в белом кимоно и загадочно стучал в огромный медный гонг, издавал свои собственные переводы Лао-цзы и называл свою медитативную музыку «Тихим театром». Мы были знакомы еще по ленинградским мастерским. На этот раз Саша появился за пару дней до выставки и попросился там выступить. Он уверял, что его выход будет в тему: Кувшинов собирался представлять публике что-то сугубо «древнекультурное».
«Послушай, — сказал я, — выставка-то про шаманизм, а ты ведь не шаман». Он тут же спросил, как стать шаманом. Я дал ему почитать книгу Измаила Гемуева, о котором уже упоминал. Измаил, кроме того что любил застольные песни, писал серьезные труды, в том числе и про шаманов. Кувшинов книгу прочел и на следующий день пришел снова. Сообщил, что «сделал все как надо»: перекрасил кимоно в черный цвет и нашил бахрому, как у Чингачгука из фильмов про индейцев.
— Но у тебя нет духов-помощников, — заметил я Саше.
— А где их берут?
— Возьми медные монеты, проделай дырочки и пришей на кимоно. Чем больше, тем лучше.
Я надеялся, что с таким заданием Саша не справится и у меня будет предлог отказать. Но он явился вновь, звеня монетками как кольчугой, похожий теперь на Чингачгука и цыганку-гадалку одновременно. Делать было нечего, пришлось разрешить ему выступить. Но я предупредил: «Только немного, вначале — для атмосферы».
Он обещал, но обманул — не сдержался! Лупил в свой гонг и рычал. Вошел в образ! Гости — журналисты, академики, финансисты и чиновники — жались к стенам, но смотрели с большим интересом. Я не знал, как прекратить этот концерт.
Чуть поодаль были накрыты столы для банкета — предполагалось провести его после торжественной части. Но пока Кувшинов ревел, отрабатывая новый образ, зашли несколько десятков студентов и с порога набросились на угощение. Я подумал: пусть ребята поедят, с нас не убудет. Но тут возникла Света, выгнала студентов, затем так же быстро без лишних слов подвинула Кувшинова и выпустила Полю. Пока публика не очнулась. «Ой, да не вечер, да не вечер, мне малым-мало спалось...» — затянула та.
Народ потянулся к столам отмечать. И только один Измаил Гемуев остался стоять посреди зала потрясенный. Он вспомнил девочку, которая играла, пока он пел в соседней комнате...
Ну а дальше моя жизнь складывалась еще интереснее, чем прежде. Предложили ездить в экспедиции, и я согласился. Собирал материалы, месяцами колеся по тайге с археологами и этнографами. Это отдельный и довольно интересный этап. Я отрастил бороду и выглядел как настоящий Робинзон Крузо.
Несколько раз звонила Света, умудряясь найти меня даже в тьмутаракани. Просила помочь деньгами. Я бы рад, зла не держал совершенно. Да вот только доходов моя кочевая жизнь почти не приносила. В карманах гулял ветер. Но меня это мало волновало, на первом месте было творчество.
Долго искал настоящий мир: а какой он, настоящий? Для этого изнурял себя длительными путешествиями к местам силы. Жил рядом с медведями. Хотел узнать предел страха, найти его конечную станцию. Во время оформления одной из выставок в художественном музее огромное стекло упало и перерубило мне сухожилия. Был не в состоянии рисовать руками, зажимал кисть зубами — и вперед: совсем не работать не мог, умер бы. Потом путешествовал.
В начале нулевых чуть не погиб. Это было в одной из экспедиций — я замерз и пережил клиническую смерть. Мир реальности и видений перепутался.
Пошел в декабре в горы один. Вдруг резко похолодало, подул сильный ветер, и я стал замерзать. Ощущения странные. Начал видеть вокруг себя множество существ. Волки скакали по верхушкам деревьев, сбрасывая снег, люди какие-то сновали... Или нелюди — духи? Параллельная реальность, как во снах. Вдруг снег начал таять, а в небе появились три солнца и между ними радуга. Потом эта картина стала тускнеть и сворачиваться в одну точку. Перед тем как погаснуть, точка дернулась — и превратилась в фары случайного грузовика. И я вернулся в наш мир. Меня подобрал водитель, буквально вытащил с того света.
Оставаясь в глуши, я не один месяц приходил в себя. Между тем среди знакомых поползли слухи о моей гибели. Говорили, что я исчез, замерз в горах. Возможно, докатились они и до Светы.
Но я «воскрес». Начал жизнь с чистого листа. Из Сибири уехал лет десять назад, решив больше не искушать судьбу. С тех пор живу в Москве. Есть своя мастерская. Читаю лекции — у меня родилась новая арт-теория, и я рисую свои концепты.
— С Полей и ее мамой вы больше не виделись?
— Узнав, что я жив и перебрался в столицу, Света несколько раз звонила, делилась успехами Полины. Не буду приводить здесь наши диалоги.
Света сказала, что меня Поля видеть не хочет. Почему — не спросил. Сам с удовольствием бы с ней встретился и поговорил. Но навязываться не стану. А ведь у меня даже общих фото совсем не осталось — затерялись во время многочисленных переездов. У Поли же, возможно, сохранился снимок, где мы с ней вместе корчим рожицы.
Как-то Света пригласила меня на концерт Поли в клуб. И я пришел. Если честно, не понравилось. Голос, народные песни Поли-Пелагеи я уже слышал, когда ей было три-четыре года. Возможно, все это и хорошо, но если делаешь лишь то, чего от тебя ждут, подстраиваешься, — это не путь художника. Творчество, искусство не в успехе, а в преодолении обыденности, привычки. Поля в три года такие способности имела, была прямо ребенком из будущего, поэтому, конечно, я ждал большего.
Но мало ли чего я ждал. Девочка стала звездой, у нее получилось. И это замечательно. История Поли — воплощение самой настоящей американской мечты на русской почве: невозможного нет. Разобраться в причинах ее успеха сложно. Она просто опередила время, впитала мечты и надежды воспитавшей ее среды — особой, неповторимой, которой уже нет. Стала бы Поля звездой при других условиях? Трудно сказать. Но история не знает сослагательного наклонения.
Миллионы девочек теперь могут мечтать о том же и стремиться к успеху. И Поля молодец, и ее мама. И я, наверное, тоже, но почему — сам не знаю.
Из старых знакомых мало кто остался рядом. Жив-здоров Светослав. Пишет стихи. «Один из последних представителей art informel (беспредметного искусства) в России», — написала о нем немецкая арт-энциклопедия. А вот Гена Гарвардт уехал в Стокгольм и, к сожалению, там умер.
У меня с возрастом гены предков Хановых дали о себе знать. Чеченцы и жители Дагестана говорят при встрече: «Брат!» Нашлись дальние родственники, рассказали нашу историю. Хановы из Ирана прошли через Кавказ и поселились на Урале. Это было еще во времена Золотой Орды...
Читаю в прессе, что Поля вышла замуж и ждет ребенка. Пусть у нее все будет хорошо! И у ее мамы тоже. Ну а я купил себе синтезатор, буду писать музыку.
Подпишись на наш канал в Telegram