Между мной и братом возникали порой недопонимание, какая-то неудовлетворенность друг другом. Бывало, не разговаривали по два месяца. Незадолго до смерти Саша даже обижался: «Ты что, не можешь позвонить?» Но наша внутренняя связь никогда не прерывалась.
Я всегда называл брата Сашей, на домашнее имя — Шурик — права не имел. Так его звал только наш отец. Раньше я считал, что мы с братом никогда особо не дружили, ну так, чтобы проводить вместе свободное время, откровенничать. Были слишком разными. Рядом с ним, вымахавшим на метр девяносто три сантиметра, я со своим метром восемьюдесятью казался пацаном. Тем более что я действительно младше на шесть с половиной лет — в детстве это серьезная разница. Частенько получал от Саши по шее и не раз «сексотил» на него родителям.
Уже в семнадцать лет брат уехал из Ленинграда в столицу, выучился, поступил в Театр имени Маяковского, где и проработал всю жизнь. Женился на москвичке, артистке того же театра Светлане Немоляевой. Он много играл на сцене, снимался в кино, был страшно загружен и нечасто мог выбираться в родной Питер, где я прожил всю жизнь. Но мы с братом никогда не прерывали общения. Саша был внимателен ко мне до последнего вздоха. Блестящий артист, привыкший постоянно быть на виду, работать на публику, на самом деле брат был очень домашним человеком. Часто жаловался: «Господи, ну что за жизнь? Работа, работа, одна работа... Сесть бы в лодку, уплыть куда-нибудь к чертовой матери, никого не видеть и не слышать!» И я его понимал. А с годами пришла уверенность, что, пожалуй, ближе человека у меня и не было...
Сашка родился еще перед войной, в 1938 году. Когда началась блокада, первые два года семья провела в Ленинграде. Наш папа Сергей Николаевич Лазарев был военнообязанным, но страдал болезнью легких, так что на фронт его не призвали. Отец работал в Академии художеств и служил в отряде противовоздушной обороны — дежурил на крышах домов, тушил фугаски. Он часто рассказывал о блокаде, особенно о первой, самой страшной зиме, когда город умирал от холода, голода и утопал в нечистотах: вышли из строя все коммунальные системы. Однажды во время артобстрела они с мамой решили не идти в бомбоубежище. Снаряд попал в соседнее здание, их дом заходил ходуном, и папа сказал: «Если уцелеем этой ночью, то точно выживем!» Так и вышло. Как многие блокадники, родители прожили очень долго: папа умер в восемьдесят четыре, мама не дотянула год до девяностолетия.
У отца есть огромная картина, посвященная войне и навеянная опасениями за маленького сына. На ней изображена женщина, у которой пацаненок выпрашивает хлебные крошки. Несколько раз родители пытались вывезти Сашу из города. Еще в августе 1941-го маме и нашей соседке с несколькими детьми действительно удалось вырваться и даже добраться до Валдая. Но как раз в это время, пока они, счастливые, ждали расселения, немцы прорвали оборону. Мать вспоминала, что уже была слышна канонада боев, а некоторые даже видели вражеские танки: бои шли в двадцати километрах от станции, до которой доехали. Решили возвращаться в Питер. И вот стоит сотня людей на перроне в ожидании поезда. Все с кулями, тюками, все ревут от отчаяния. Начальник станции объявляет:
— Не ждите! Поезд на Ленинград не пойдет!
— Как?! Вы же сказали, что должен быть последний, с беженцами!
— Он настолько переполнен, что мы не станем открывать двери.
Мама кинулась к начальнику с мольбой, и он сжалился: велел ждать отправления, не сходя с места. Когда пришел эшелон, в самый последний момент действительно появился человек, который своим ключом открыл вагон лишь для мамы и ее спутников. Еле впихнул их в вагон, где людей было как сельдей в бочке... Только через полтора года, когда в блокадном кольце появился просвет, родителям с Сашей удалось выехать на Урал в город Чкалов, где в 1944 году родился я.
Название Чкалов просуществовало меньше двадцати лет. В 1957-м городу вернули прежнее — Оренбург. Это была родина отца, он всю жизнь бредил рекой Сакмарой, тамошними степями, охотой, рыбной ловлей. В семье знали, что якобы когда-то в Оренбург переехал из Питера сын великого русского мореплавателя адмирала Михаила Петровича Лазарева. В свое время я пытался обнаружить наше родство с первооткрывателем Антарктиды. Попытка не увенчалась успехом, но, возможно, просто неглубоко копнул. Зато артист Лазарев, который работал в местном драматическом театре, точно был нашим родственником, папа показывал мне его фотографии.
В отцовской родне были преимущественно мужики. Все служили на железной дороге и имели атлетическое телосложение. Как тогда говорили, поднимали на плечах и корову, и лошадь. Но могли загулять, сильно запить, и папин род сегодня угасает. Сын его единственной сестры Анатолий Карпов был одно время ни много ни мало дублером самого Юрия Гагарина. У них с первым космонавтом даже улыбки были похожи. Судьба его сложилась трагически: Анатолий, летчик-испытатель, погиб в воздухе, когда в него врезался самолет, которым управлял неопытный курсант.
В Питер отец приехал поступать в Академию художеств. Это было практически невозможно: туда принимали, как правило, либо элиту, либо «рабочую косточку». Но его зачислили в промышленный техникум при Академии. Он учился у знаменитого художника Павла Филонова. Как-то он написал картину в технике пуантилизма: неоимпрессионисты рисовали мазками, а отец — настолько крошечными точками, что пришлось работать, используя лупу. Увидев эту картину, Филонов возмутился: «Ты что? Собираешься меня обогнать?» Но были художники, которые считали, что отец его действительно обогнал.
Папа был человеком артистичным и экспрессивным. Чернявый и кудрявый как цыган, он потрясающе танцевал, пел, играл на скрипке. Один из старых приятелей отца любил вспоминать, как Сергей Николаевич отплясывал на столах в гостинице «Европейская». Возможно, во время одного из таких застолий он и встретил нашу маму Олимпиаду Кузьминичну. Родом мама с Волги, там семья была «женской» — шутка ли, семь сестер! Все они вышли очень музыкальными, потрясающе пели и танцевали. Молодыми переехали в Питер, тут же выскочили замуж. Одна пошла работать в Александринский театр, где потом заведовала костюмерным цехом. Другие тоже выучились, устроились. Тетя Уля, например, стала прокурором: помню ее в роговых очках и с вечной папиросой в зубах.
Мама была профессиональной машинисткой. После войны она перепечатывала на огромном станке техническую документацию для Китая. А до войны работала в Кораблестроительном институте у моста Лейтенанта Шмидта. В ее машинописное бюро частенько заглядывал Валерий Павлович Чкалов: сотрудницы там были одна красивее другой, но легендарный летчик положил глаз на Липочку. Мама уже была замужем, однако Чкалов не отставал, а услышав очередной отказ, заявил: «Я тебя доконаю. Через полчаса подойди к окну!» Все, естественно, прилипли к окнам и увидели, как национальный герой, демонстрируя потрясающее искусство пилотирования и рискуя жизнью, пролетел прямо под мостом. За что, естественно, попал на три дня на гауптвахту. Мама осталась непреклонной: мужик он был классный, но связывать судьбу с таким авантюристом небезопасно. Знаю, считается, что Чкалов пролетел под другим мостом и в честь совсем другой женщины — своей будущей жены, но из семейной мифологии этой истории не выкинешь. К слову, я услышал ее от Саши буквально за полгода до его смерти. Он страшно удивился:
— Неужели мать ничего не рассказывала?
— Никогда.
— Странно.
Такова уж судьба младшего сына. Саша уехал из дома в семнадцать лет, я прожил с родителями всю их жизнь, но о многом мне пришлось узнать последним.
Вернувшись в Ленинград, мы вселились в нашу старую квартиру на Среднем проспекте, только теперь в одну комнату — две другие оказались заняты семьей офицера-пожарного. Во время войны пожарные обладали огромной властью: они имели право войти в любое помещение для проверки и часто въезжали в пустующую жилплощадь, какая приглянется.
Отец служил в объединении «Ленинградское изобразительное искусство», где писал на заказ портреты советских правителей — от Ленина до Маленкова. Делал это потрясающе. Заказы поступали из Москвы, так что жили мы неплохо — не помню, чтобы бедствовали. Хотя и не роскошествовали. У нас был шкаф, где справа держали одежду, а слева — хлеб, сахар, другие продукты и наготовленную мамой еду. Холодильников тогда не было: скоропортящиеся продукты зимой хранили между рамами, а летом — на черной лестнице, где всегда прохладно. Мама жарила вкусные котлеты, Сашка их обожал. Я был еще мал, но отец вспоминал, что однажды ночью проснулся — спали мы в нашей шестнадцатиметровой комнате, касаясь друг друга пятками, — и увидел, как Саша тихонечко на цыпочках подходит к шкафу, достает кастрюлю и закладывает за обе щеки по котлете. «Да, ребята, — сказал папа, — если вы и по ночам жрать будете, мне на вас никогда не заработать!»
Когда брат и я подросли, соседи согласились передать нам кухню, где мы специально прорубили второе окно. Эта комната стала большим подспорьем: папа написал в ней множество картин. К слову, Сашу отец рисовал всего дважды. На одном портрете он изображен в гриме своего героя из спектакля Театра имени Маяковского «Венсеремос!», его прототипом был Сальвадор Альенде. Второй портрет брат настолько не любил, что даже не хотел принимать в подарок, постоянно отнекивался. Сашке не нравилось, что он на нем смуглый, с усами, похож чуть ли не на армянина. Но сегодня эта картина висит дома у его вдовы Светланы.
В школе у брата было прозвище Гулливер. Говорил про себя: «Я — человек, который стер на Невском проспекте не одну пару башмаков». В те времена Невский и Большой проспект Васильевского острова были главными артериями Ленинграда, по которым вечерами в обязательном порядке прошвыривалась молодежь.
Саша и внешне не отличался от своих сверстников. Серое драповое пальто с поднятым воротником, шарф, намотанный как у Ива Монтана: в кинотеатрах только-только начали крутить французские фильмы. На голове обязательная лондонка — кепка с мягким резиновым козырьком, ставшая «визитной карточкой» легендарного вратаря Льва Яшина. Узкие брюки, ботинки на толстой подошве. На голове — кок, в зубах папироска. Почти стиляга! Брат любил ходить на танцы, особенно в Мраморный зал Дворца культуры имени Кирова, где играл оркестр известного в те годы музыканта по фамилии Атлас. Джаз был на полулегальном положении, на таких концертах часто устраивали облавы. Все туалеты ДК были завалены заточками, которые в случае опасности скидывали уголовники, заполонившие наш район после смерти Сталина и последовавшей за этим масштабной амнистии.
Учился Саша хорошо. Но думаю, что поведение его было далеко от идеального: оба мы в юности шкодили. За мной, худым как дистрофик, папа частенько гонялся вокруг стола, чтобы трепануть за ухо: «Что же ты, мерзавец, делаешь? Отца позоришь!» С братом такой номер не проходил: он рано вымахал, стал выше отца на голову — не ухватишь. К тому же Сашка всегда был куда спокойнее, даже говорил тише. Как оказалось впоследствии, преимуществ это не давало. Брат загонял переживания внутрь, самостоятельно переносил удары судьбы. У меня, горлопана, эмоции вырывались в крик и быстро угасали.
Неудивительно, что высоченный Саша играл в баскетбол, даже выступал за университетскую сборную. Однажды его с одноклассниками погнали на стадион заниматься легкой атлетикой, и брат почти не глядя зашвырнул ядро на первый разряд. Знаменитый спортсмен и тренер Алексеев пришел к нам домой просить отдать Сашу в большой спорт. Отец отрезал: «Хотелось бы, чтобы мои дети работали в первую очередь мозгами, а не ногами». Он был уверен, что спорт только калечит человека, и мы были вынуждены с этим считаться.
Брат был довольно скрытен, далеко не все мне рассказывал. Но папа вспоминал, что после школы он собирался пойти в краснодеревщики или литейщики-модельщики: профессии творческие, но главное — денежные. Не знаю, в шутку или всерьез Сашка строил такие планы. Но никакого особого интереса к искусству он и правда не проявлял: что-то сочинял, что-то рисовал, скорее из баловства. Играл только на гитаре, хотя в доме была отцовская скрипка — ни много ни мало копия Гварнери. Сам он вспоминал, что пошел в артисты почти случайно.
Но сегодня уже трудно отличить правду от вымысла. Насколько я помню, в самодеятельности он все же участвовал. Когда в Ленинград приехала выездная приемная комиссия Школы-студии МХАТ, Саша с приятелем решили, чуть ли не на спор, ей показаться. Просмотр прошли двое — брат и его будущий однокурсник и коллега по Театру имени Маяковского Анатолий Ромашин. До сих пор не понимаю, как родители отпустили старшего сына одного в чужой город. Но отец говорил: «Москва есть Москва, она дает дорогу!» Конечно, тосковал. Но гордость за Сашу затмевала недовольство.
Отучившись, брат вернулся в Ленинград. Мечтал поступить в Театр комедии, которым руководил легендарный режиссер Николай Акимов, чье имя он сейчас носит. Приехал Саша со своим приятелем Евгением Урбанским. Они учились на разных курсах, но в какой-то момент совпали в одном потоке, подружились, жили вместе в общежитии. Когда зашли в Театр комедии, все ахнули: оба — красавцы двухметрового роста, украшение любого театра! Но главный режиссер Николай Павлович Акимов был умен и ироничен. Урбанскому он сказал:
— Вам, Женя, надо перейти Невский проспект — там ваш театр.
Акимов указал ему на «Александринку». Затем обернулся к Саше:
— А ваше место, к сожалению, уже занято.
— Кем? — удивился брат.
— Я только что принял в театр замечательного артиста Геннадия Воропаева. У вас с ним одинаковая фактура.
Саша был вынужден вернуться в Москву. Но все не зря: думаю, очутись брат у Акимова, никогда бы не вырос в артиста, каким стал, — его актерская природа требовала более темпераментного, эмоционального воплощения. Все это он и получил в Театре имени Маяковского, которым руководил режиссер Николай Охлопков.
Я учился в десятом классе, когда по приглашению Саши приехал в Москву на его премьеру. Родители сорваться не смогли. Остановился у брата в общежитии недалеко от улицы Горького, подробностей нашей встречи память не сохранила. Помню только, что стены довольно большой Сашкиной комнаты были не оклеены обоями, а выкрашены по моде тех лет в разные цвета. Зато «Иркутская история» произвела на меня такое впечатление, что не забуду до конца дней. Модернист и выкручиватель театральных истин Охлопков поставил очень необычный по форме спектакль.
Через весь зал был проложен подиум, и артисты выходили на сцену прямо на уровне плеч зрителей. Уже одно это ошарашивало. Мне было удивительно, что на сцене — мой брат: дистанция между нами в те годы была огромная. Эмоциональным центром постановки была цыганочка — пляска любви и отчаяния — которую танцевал Сашин герой. Что это был за темперамент! Было понятно, откуда ноги растут: отец нам такие коленца показывал, что будь здоров, а мама, когда я поступал в театральный, учила меня именно цыганочке. Пляску брата сравнивали с легендарной тарантеллой Комиссаржевской в «Норе». О Саше сразу заговорили как о молодом таланте. Тогда появилась целая плеяда новых имен, достаточно вспомнить певицу Тамару Милашкину из Большого театра или актера Геннадия Бортникова, прославившегося в спектаклях по Достоевскому Театра Моссовета.
Меня «Иркутская история» оглушила — настолько, что определила судьбу. Собирался поступать на биолого-почвенный факультет, а тут тоже решил стать артистом. Саша не был в курсе моих планов, а узнав, что я поступил в Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии, особого восторга не выказал. Наверное, это естественно — одного артиста на семью уже было предостаточно. Но должен сказать: при всех моих недостатках чего никогда не испытывал — это зависти к старшему брату. Одну только гордость.
Учиться мне выпало дважды. Первый раз поступил на курс Георгия Товстоногова и Евгения Лебедева. Товстоногов еще на экзамене постановил: «Играть будешь много, но ко мне приходи только после сорока». Забегу вперед: когда перешел этот возрастной Рубикон, от БДТ осталась только легенда. Отучился три года, и меня, как тогда выражались, зашерстили в армию. Отслужив, оказался на курсе Сергея Гиппиуса, автора знаменитой книги об актерском тренинге.
После института я по направлению уехал в Прибалтику, затем три года служил в труппе Театра на Литейном, потом получил приглашение от самого Петра Наумовича Фоменко, который работал тогда в Театре комедии. Но для него в Ленинграде уже наступали темные времена, вынудившие этого выдающегося режиссера написать заявление об уходе и уехать в Москву. А я так и остался в Театре комедии. Судьба сыграла злую шутку: когда-то Саша хотел попасть именно в этот театр и не попал, я никогда не хотел — и работаю в нем уже сорок лет.
...Совсем небольшую роль в «Иркутской истории» играла молоденькая артистка Светлана Немоляева. Саша мне ее специально показывал: мол, эта девушка ему нравится, они собираются пожениться. Юношеские, еще ленинградские увлечения брата прошли мимо: мне, пацану, было не до его амуров. Брат оказался из породы однолюбов: женился на Свете Немоляевой в 1960 году и с тех пор практически с ней не разлучался.
На свадьбе никто из нас не присутствовал. Тогда не было принято отмечать бракосочетание особым образом. Кажется, они просто сходили в ЗАГС: вечером был очередной спектакль. Помню, как я приезжал в Москву, когда молодые жили у Светиных родителей на Плющихе, недалеко от Дома культуры завода «Каучук». Квартира была коммунальная, но Светлане принадлежала целая комната, и большая — метров двадцать. Ее родители и Светин младший брат, будущий кинооператор Коля Немоляев, жили в соседней.
Саша предложил: «Пойдем-ка на балкончик, выпьем!» Принес какие-то диковинные керамические стаканчики. Разлил полусухое венгерское. Я до этого вообще не подозревал о существовании вин! Дома у нас никогда не пили, в дворовых компаниях в ходу была водка. Ничего не знал я тогда и о Светиной родне. Ее мама Валентина Ладыгина, настоящая дворянка из рода Мандрыка, была звукооператором, работала с первыми режиссерами своего времени. Отец Владимир Викторович Немоляев был известным режиссером, снял фильм «Морской охотник» и стереокартину «Машина 22-12».
Когда старший сын привез молодую жену на смотрины в Питер, папа воспринял ее... скептически. Если у Сашки было врожденное чувство иронии, которое уберегало его от конфликтов, то папа любил подпустить сарказма. Но Светлана образованна, знает себе цену. Ко времени нашего знакомства, по ее словам, прочла всего Бальзака. К тому же всегда охотно и свободно говорила, не скрывая, что думает. Например о картинах нашего Сергея Николаевича, которые ей далеко не все нравились. Светлана признавала, что портреты у отца — потрясающие, дескать, кроме Глазунова так никто не пишет. А вот его картины на социальные темы не принимала.
Отец говорил о Свете: «Ну о-очень умная женщина». Помню, что ругался отец с невесткой часто. Хотя Светлана, входя в чужой дом, вела себя почтительно, с должным уважением. Немоляевы вообще отнеслись к нам очень доброжелательно, никогда не подчеркивали свое аристократическое происхождение. Это счастье, что Сашка попал не в чужеродную среду, а в семью порядочных и талантливых людей. Света мне признавалась, что вначале пыталась мужа переделать, что называется, «под себя», но быстро поняла, что это не нужно и бессмысленно. Да, в роду Лазаревых были не дворяне, а уральские казаки, но ценности в обоих домах оказались схожи. Разве что у нас из-за тесноты не было рояля, а разговоры велись не о кино, а о литературе и живописи.
Но внутренние уклады Лазаревых и Немоляевых отличались. Мне казалось, у новых родственников каждому предоставлено больше свободы. Они относились друг к другу куда легче и проще, чем в нашей семье, на уровне «привет — привет». Отец называл это «меньшим участием». Простой пример, отсылающий ко времени, когда уже родился Шурка, мой племянник. Внука надо укачивать. Если мой отец подходил к вопросу со всей серьезностью, то Владимир Викторович затевал игру «кто скорее заснет» и... всегда засыпал первым. Он никогда не артачился, легко шел на компромисс. Папа сердился: «Я нервничаю, потому что меня это волнует. То, что вы спокойны в таком важном деле, — это ненормально!»
Оказавшись в Москве, брат попал под мощное давление. Не в том смысле, что ему, неотесанному, привили вакцину культуры. Слава богу, она у него была, все-таки, как у нас говорят, не из Тетюшей приехал. Но столица его «пообтесала». Школа-студия МХАТ научила держаться, сидеть, ходить, разговаривать. Женившись на Свете, он попал в круг людей, которые в силу происхождения и образования придерживались более свободных взглядов, чем в нашей семье, имели куда более широкий круг знакомых. Саша был довольно резким, а после встречи со Светланой стал мягче, покладистее. Все эти изменения были вынужденными, и, в конце концов, он просто стал старше. Из Питера уезжал пацан-пацаном, а в Москве вырос во взрослого человека, подающего надежды актера и отца семейства.
Наш папа совершенно не собирался брать все это в расчет. Равно как понимать, что с годами его влияние на старшего сына стало минимальным. Скажем, приезжает из Москвы Саша. Пообедали. Мать понесла грязную посуду на кухню. Отец с братом присели на диванчик... Саша к тому моменту уже нюхнул абстракционизма и других модных направлений, отец оставался верен своим привязанностям. Начиналось, например, с Шостаковича.
— Трень-брень этот Шостакович, — рубил папа.
— Он всемирно известный композитор! — кипятился Саша.
— Модильяни вообще рисовать не умел!
— А твой Репин давно устарел!
Отец крякал, хлопал дверью, запирался, начинал за стеной бренчать на гитаре. Прибегала с кухни полуиспуганная мать с репликой как из пьесы «Мещане»: «Что? Опять? Тише, тише! Перестаньте!» Она была буфером, который смягчал отношения между отцом и окружающим миром.
Споры доходили до ожесточения. Отлично помню, как Саша приезжал к отцу советоваться, когда его пригласили вступить в партию. Такая случилась сшибка! Брата подловил парторг театра: «Говорят, в партии состоят недостойные люди. Так почему бы вам, такому порядочному, не вступить, чтобы она стала лучше?» Отец ненавидел власть, нисколько этого не скрывал, мне даже удивительно, что в свое время не пострадал за свои разговоры. Так что решению сына идти в КПСС он радоваться не мог. В конце концов постановил: «Решай сам. Хочешь жить — умей вертеться!» Саша в партию вступил. Но заложенные отцом гены порядочности сохранил до конца дней.
Не чурался папа и замечаний касательно актерского мастерства. Например, обучал Сашу:
— У тебя даже палец на ноге должен играть! А ты стоишь на сцене балбес-балбесом, руки по швам.
— Да нормально я стою!
— Кто тебя учил? Сходи в музей, посмотри, как стоят греческие скульптуры! А если нужно тебе внимание зала — подними руку, как это делали ораторы!
— Пап, ну время уже не то! Сегодня люди ведут себя иначе.
— Поэтому у вас такие плохие спектакли!
И все же нельзя не признать: в семье сложился культ старшего брата. Мы обязательно ходили в кинотеатр на все Сашины фильмы. Иногда отец даже фотографировал его с экрана телевизора. Выискивались статьи, рецензии и интервью, где упоминался Александр Лазарев. Брат, со своей стороны, никогда о нас не забывал. Маминой настольной книгой был популярный в шестидесятые годы роман о двух братьях, в котором младший, бизнесмен, помогал старшему — боксеру. Совсем как Тео ван Гог помогал старшему брату-художнику. Мать все время причитала: «Ох, вот бы Сашка помог — с его-то связями!» И брат помогал. Например — провести телефон в мою новую квартиру. Всегда присылал подарки, когда окончательно встал на ноги, подбрасывал деньги.
А родители старались, как могли, подсобить старшему сыну. Особенно когда Светлана родила им первого внука — моего племянника Шурика. Это случилось через семь лет после свадьбы. Первые годы в театре они слишком много работали — было не до детей. В детстве Шурик часто болел, мучился отитами. Сегодня такая же беда у моего семилетнего внука Никиты. «Дядя Юра, а чего вы хотите? — спросил недавно племянник. — Я сам лет пять ходил весь закутанный в шерстяную одежку!» Отиты, ларингиты — эти болячки у нас семейные.
Родители, уже вышедшие на пенсию, приезжали помогать с мальцом: у артистов жизнь проходит в театре и в разъездах. Летом, как правило, мама с папой ездили вдвоем на дачу в Абрамцево, в финский домик, который построил Саша. Зимой мама приезжала одна на несколько недель, чтобы можно было отпустить приходящую няню. К тому времени семья брата купила кооперативную квартиру на проспекте Вернадского. Домов там было еще не так много, все словно на подбор высотные, одинаковые. Мать вспоминала, как однажды оказалась в ситуации героя фильма «Ирония судьбы...». Возвращалась с котомками из магазина. Удивилась, что встреченная в лифте женщина странно на нее посмотрела. Открыла дверь, начала раздеваться... Тут только огляделась: батюшки! Квартира-то чужая! И как ключ подошел? «Меня чуть паралич не разбил, — смеялась мама. — Выскочила, дверь захлопнула, кубарем скатилась по лестнице!»
Вскоре Лазаревы переехали на улицу Горького, в угловой с Тверским бульваром дом, где магазин «Армения». Они получили квартиру легендарного театрального актера и режиссера Максима Штрауха. Света живет там до сих пор.
Через год после рождения Шурика на экраны вышел фильм «Еще раз про любовь», после которого Саша, как говорится, проснулся знаменитым. Хотя, как мне кажется, он относился к кино довольно прохладно, снимался постоянно с 1961 года, когда сыграл главную роль в картине «Вольный ветер». Спустя несколько лет благодаря брату и я впервые попал на площадку. Он играл в фильме «Время революции» в Питере, и я забежал посмотреть, как идут съемки, в переулочек неподалеку от Эрмитажа. Помню, как удивил меня Саша, показался непривычным — каким-то слишком долговязым, черным, резким, экспансивным.
На мой взгляд, с кино брату не повезло: его театральные работы куда значительнее. Но две кинороли Саша сыграл потрясающе — в «Еще раз про любовь» и в фильме по Чехову «Цветы запоздалые». Конечно, он должен был сыграть в кино Дон Кихота, которого невероятно исполнял в театре. Саша даже пробовался. И по своей сути подходил идеально. Но режиссеру требовался костлявый дистрофик, а не здоровый мужик.
Лишь однажды нам с братом удалось поработать вместе — в картине режиссера Михаила Ершова «Челюскинцы», которая снималась на «Ленфильме». Саша играл Отто Юльевича Шмидта, у меня была роль поменьше. Но это время оказалось окрашено в трагические тона: умирал наш отец...
Сашка во время съемок бывал в Питере наездами, останавливался в гостинице, но обязательно заходил к нам домой: счет шел буквально на дни. И знаете что? Я прожил с родителями полжизни, ухаживал за ними, заботился, это была моя зона ответственности. А глаза папа закрыл при Саше. Я на секунду отлучился на кухню. Мама проживет еще двенадцать лет и тоже уйдет при брате, которого я специально вызову из Москвы...
Когда отца похоронили и все уже начали расходиться с кладбища, вдруг хватились Шурика. Ему тогда было лет шестнадцать. Вернулись к могиле и увидели, что он стоит перед ней на коленях. Дед очень много в него вложил. Когда он ушел, Шурик уже был достаточно взрослым, чтобы это осознать, оценить.
Некоторыми особенно дорогими для себя вещами папа распорядился загодя. Согласно его воле ружье и бинокль передали Саше в Москву: все-таки у него рос парень. Мне отец оставил фотоаппарат и, конечно, картины. Единственный промельк обиды, который есть на брата, — он довольно сдержанно относился к отцу как к художнику. Наверняка мог при своих известности и положении поспособствовать продвижению папиных работ, например пробить ему персональную выставку. А вот Шурик, к счастью, думает иначе. И в 2014 году исключительно его усилиями в Москве прошла выставка отца на Крымском Валу, имевшая большой успех.
Саша никогда не забывал обо мне. Я видел его практически во всех спектаклях, благо Театр имени Маяковского каждое лето приезжал в Ленинград на гастроли. К сожалению, брату удалось побывать лишь на нескольких моих спектаклях: он был слишком занят. Хорошо помню, как мы привозили в Москву «Зойкину квартиру», где играли вместе с женой Марией Кедровой. К моменту нашей свадьбы брат со Светланой Машу уже знали: она играла одну из главных ролей в спектакле Петра Фоменко «Этот милый старый дом», о котором много говорили.
Так же как Немоляевы, Кедровы были не чета нам, уральским казакам. И мне тоже пришлось пообтесаться: культура определяется не только знаниями, но и манерами. Один пример. После женитьбы мы жили с Машиными родителями, а они были оперными певцами, в шикарной квартире, наполненной антиквариатом. Но комнат было всего две, мы спали в проходной. И вот утром открывается дверь и Машин отец — в ночной рубахе до пят и ночном колпаке — шествует мимо нас в ванную, напевая арию. Минут через пятнадцать, так же с арией, проходит хозяйка дома — уже прибранная, в великолепном халате в пол. Первое время я пребывал в шоке.
Но вернусь к «Зойкиной квартире». И Саше, и Светлане спектакль понравился. Мы играли в Театре на Малой Бронной, и по дороге к Сашиному дому, на Тверском бульваре, состоялся наш первый с братом профессиональный разговор. До этого не получалось. В человеческих вещах расхождений у нас не было, однако в том, что касается искусства... Я был студентом Товстоногова, успел поработать с Фоменко, накопить колоссальный опыт. Но Саша со Светланой как столичные жители признавали только один ленинградский театр, все повторяли: «Как приезжаем в Питер, сразу бежим в БДТ к Товстоногову. А когда он оказывается в столице, сразу бежит к нам, в Театр имени Маяковского». Это правда: Товстоногов и Гончаров были самыми уважаемыми режиссерами своего времени, как два кита держали на плечах театральные Питер и Москву. Ефремов, Эфрос и прочие прославились уже позже.
Конечно, между мной и братом возникали порой недопонимание, какая-то неудовлетворенность друг другом. Бывало, не разговаривали по два месяца. Незадолго до смерти Саша даже обижался: «Ты что, не можешь позвонить?» Я простой человек, случалось и мне заморачиваться из-за блох, которые нет-нет да и пробегали между нами. Но наша внутренняя связь никогда не прерывалась Крупных обид не было. Когда Саша приезжал в Питер, мы обязательно встречались. Как-то пришел к нему в гостиницу «Октябрьская», Саша обрадовался:
— Здорово, вот это сюрприз для меня!
Все время повторял:
— Елки-палки, нам бы с тобой на рыбалку съездить!
— Да ты уже лет сорок об этом говоришь.
Сашка вздохнул:
— Понимаешь, то одно, то другое...
С годами все становятся сентиментальными: брат любил вспоминать, как в детстве мы с родителями проводили лето за городом. У одной из теток был домик во Всеволожске с огромной открытой верандой, где собиралось по тридцать человек родни. Когда я стал постарше — снимали дачи. Ходили в лес за грибами-ягодами, ездили на рыбалку. Думаю, Саша тосковал по тем временам, по своей беспечной юности.
Брат не слишком любил светскую жизнь. Это Светлана все повторяла: «Мы — актеры и должны быть на виду, иначе о нас забудут». В этом смысле она права: такая профессия накладывает определенные обязательства. Помню, однажды мы сидели в ресторане с режиссером Геннадием Полокой, отмечали премьеру фильма «А был ли Каротин», где я снимался. Заметив за соседним столиком компанию известных киношников, я спросил:
— А они что тут делают?
— Как что? — удивился Полока. — Роли распределяют.
Для артистов очень важна тусовка, иначе запросто можно выпасть из обоймы. Сашу это тяготило. Однажды звоню, слышу — голос какой-то странный, будто запыхавшийся. Я забеспокоился:
— Сердце?
— Да какое сердце! Это я в гору иду, будь оно все проклято.
Объясняет, что их со Светой пригласили на кинофестиваль в Адыгею и потащили на экскурсию к какому-то водопаду. Саше этот водопад до лампочки, и подъем тяжелый, вот он и злился на весь белый свет. Не выдержал, спросил:
— Почему же ты не отказался?
— Так обязали. Я же член делегации...
Профессия заставляла брата постоянно себя преодолевать. Ему бы посидеть тихо с удочкой или покопаться в монетах: одно время он увлекался нумизматикой.
В последний раз мы виделись зимой 2011-го. Я приехал в Москву на гастроли с театром «Русская антреприза» имени Андрея Миронова. Саша на спектакль не пришел, сослался на плохое самочувствие. Он был в раздрае: у него уже начались серьезные проблемы со здоровьем, врачи рекомендовали сделать, от греха подальше, операцию. Брат попросил:
— Давай встретимся после спектакля. Посидим вдвоем, поговорим.
— Конечно, без проблем.
Мы зашли в итальянский ресторанчик в нескольких шагах от Сашиного дома. Через какое-то время туда заскочила его семья: Светлана, Шурик, внучка Полина. Но они быстро ушли, а мы действительно очень тепло поговорили. Сегодня даже кажется — никогда так душевно вдвоем с братом не сидели. Рядом с Сашей были близкие люди, но ему, наверное, был необходим разговор с кем-то родным, кто не был досконально знаком с историей его болезни. Он и правда не знал, что делать, мучился перед выбором. Я сказал: «Помни, отец повторял: любое вмешательство в организм — это насилие. Но и к врачам, наверное, надо прислушаться». Потом я проводил его до дома, поднялся, мы выпили по рюмочке.
Саша все же решился на операцию. Все прошло удачно, он пошел на поправку. Собирался пожить на даче, восстановиться и вернуться в театр. Но второго мая 2011 года мне позвонил Шурик: «Сегодня папа скончался». Оказалось, оторвался тромб, это не операция виновата — последствие анестезии. Но Света потом рассказывала, что у Сашки накопилось слишком много болячек, нет смысла перечислять. На вид был здоровым, ироничным, а внутри...
Ни в тот день, ни на следующий выехать в Москву я не мог: играл спектакли. Вопросов это не вызвало, ведь и Света, и Шурка отлично знакомы с актерской жизнью. Что бы ни случилось, артист должен выходить на сцену. На третий день из спектакля вывели кусок с моим участием и мы с двумя нашими тетками поехали на похороны. Моя Маша не смогла — сидела с внуком Никитой.
...Так вышло, что Сашин день рождения — третье января — еще и день рождения Машиного отца, моего тестя. В течение многих лет в этот праздник гости собирались у всех Лазаревых — и в Питере, и в Москве, шел бесконечный перезвон. Сегодня скучаю по тем временам. Конечно, продолжаю общаться с семьей брата, но после его ухода связь стала тоньше. В наши дни родственные связи повсеместно разрываются, и это не может не расстраивать. Что поделать? У всех свои дела, свои карьеры, постоянные цейтноты. Казалось бы, дорога от Питера до Москвы на «Сапсане» занимает всего четыре часа. Почему бы не видеться чаще? Но боюсь, нашим детям придется выживать уже в одиночку.
Дочь Шурика Полина тоже стала актрисой. Как и моя дочка Настя. Она училась у потрясающего артиста и человека Петра Вельяминова, я с ним познакомился когда-то на съемках «Челюскинцев». Настя работала в «Нашем театре» под руководством Стукалова, в Театре комедии имени Акимова, но в отличие от всех нас выбрала самостоятельную дорогу: делает спектакли и как режиссер, и как актриса, работает в Арт-кабаре «Бродячая собака», выступает в Доме журналистов в Москве, сейчас записывает альбом своих песен на стихи Марины Цветаевой.
В свое время отец обижался, что мы с Сашей пошли в актеры. Сокрушался: «Господи, ну неужели никто не станет поэтом или художником?» Узнай он, что по нашей дорожке пошли внуки и правнуки, — содрогнулся бы. Но вышло так, что в семье оказался доминирующим именно этот ген. Настолько сильным, что наша фамилия смогла пустить ветви сразу в двух столицах.
Подпишись на наш канал в Telegram