Он был прекрасным актером, воплощением интеллигентности. Это не моя оценка — так говорили театральные и кинокритики, когда писали о папиных работах. Никому в голову не приходило, что он может стать ньюсмейкером бульварной прессы. Но после смерти потоки грязи вылились не только на него, но и на моих сестер — Настю и Аню. Это не по-людски...
Папу я очень любил — что бы со мной ни происходило, он всегда был на моей стороне. Но начну с самого начала. Отца Альберт Леонидович Филозов не знал: того арестовали в 1937 году, когда он еще не родился. Мой дед был поляком, и в его мировоззрении христианство причудливо сочеталось с марксизмом. Когда революционное движение в европейских странах пошло на убыль, он рванул из Польши в Советский Союз и стал строить светлое будущее, руководя производством на одной из свердловских фабрик. Еще дед потрясающе «лабал на саксе». Играл настолько профессионально, что в какой-то момент к нему явились представители Mосковской филармонии и умоляли переехать в Москву, обещая сольные концерты.
Но тут начинается трагическая часть истории. Дед, все силы отдававший работе, неожиданно влюбился в шестнадцатилетнюю девочку невероятной красоты. Ее родители бежали c Украины на Урал от раскулачивания. Бабушка едва окончила школу, работала киномехаником. Вот эта любовь деда и погубила. Когда ему предложили перебраться в Москву, юная жена была категорически против: посчитала, что тамошние красотки в два счета отобьют мужа. Дед наплевал на музыку и остался. Через несколько месяцев начались репрессии против советских поляков, их хватали и расстреливали без суда и следствия. Этот «девятый вал» накрыл и деда. Если б он уехал в столицу, возможно, удалось бы затеряться и спастись, такие случаи известны. Но он оставался на виду и погиб.
У папы отношения с его матерью, которая, надо прямо сказать, была женщиной недалекой, были не очень теплыми. По-моему, он так и не смог простить ей ту роковую роль, что она невзначай сыграла в судьбе отца. Тем не менее всю жизнь о матери очень заботился. Бабушка часто нас навещала в Москве, жила подолгу. Когда совсем состарилась, папа перевез мать сюда. На скопленные по грошику деньги сначала купил ей квартиру на окраине Москвы, потом другую, получше, в районе метро «Сокол». Происходило все это, когда он сам жил в гримерной театра «Школа современной пьесы». От нас отец тогда уже ушел, собственным домом не обзавелся. Его нельзя упрекнуть в том, что пренебрегал сыновним долгом. Тем не менее никогда не слышал от него ни одного теплого слова в адрес бабушки, он обращался к ней «мать», разговаривал прохладно и не принимал всерьез.
Первым местом работы отца в Свердловске стал шарикоподшипниковый завод, он пошел туда токарем. Но поскольку у него обнаружился голос, пел в хоре, участвовал в самодеятельности. Когда на гастроли приехал легендарный МХАТ, был объявлен набор абитуриентов в Школу-студию. Папа отправился на прослушивание, прошел все туры и был принят на курс Виктора Яковлевича Станицына. С ним вместе приехал учиться в столицу и его друг Юрий Гребенщиков, тоже будущая знаменитость. Потом они служили вместе в Театре Станиславского.
История знакомства моих родителей напоминает сюжет комедийной мелодрамы. Только вместо «Сердца четырех» я бы назвал ее «Сердца шестерых». Мама училась в ГИТИСе на театроведческом факультете, была веселой, отвязной девчонкой, такой же, как и две ее ближайшие подруги. Одна из них, помимо всего прочего, была девушкой темпераментной, хваткой, целеустремленной, всерьез задумывалась о том, с кем строить ячейку общества, и в один прекрасный день привела подружек в компанию физика, начинающего дипломата и молодого актера. Сама она планировала выйти замуж за актера, тот был обаятельным и симпатичным, но судьба распорядилась иначе. Мама познакомилась с папой, завладела его сердцем, и вскоре они поженились.
Моя мама Алла Александровна — из семьи кадровых военных. Дедушка Александр Агафонович Поцубеенко был крупным военным врачом. Упоминания о нем в советской исторической литературе сводятся к ярчайшему эпизоду его ранней юности. Во время так называемой войны с белополяками жена командира заставы, где он тогда служил, начала рожать, и фельдшер Поцубеенко, выставив в окна медсанчасти три пулемета, в течение восемнадцати часов держал оборону против эскадрона польских улан, параллельно принимая роды. Наконец появились пограничники и отбили атаку, все закончилось хорошо.
Героический фельдшер женился на девушке, происходившей из семьи захудалых, но очень родовитых польских аристократов Покорских. Крестным отцом моей бабушки был, между прочим, Генрик Сенкевич. А еще рано ушедший писатель Александр Козачинский — автор «Зеленого фургона» — считал себя ее дальним родственником. Забегая вперед, скажу, что первой работой отца в кино мог бы стать фильм «Зеленый фургон». Папа даже прибыл на съемки в Одессу, но там вдруг выяснилось, что режиссер обманул: обещал отпросить его у ректората Школы-студии, где не приветствовались съемки студентов в кино, однако не сделал этого. Испугавшись отчисления, папа рванул на самолет, чтобы тут же лететь обратно. Милиция пыталась снять его с рейса, но он все же вырвался.
Дедушка и бабушка всю жизнь безмерно любили друг друга. Их любовь вдохновила Кирилла Рапопорта — одного из сценаристов культового советского фильма «Офицеры», где все, конечно, было изрядно драматизировано. Дедушка еще в Гражданскую был совсем не таким простецом, как главный герой картины: напряженно учился, говорил на нескольких языках, и награждали его орденами и боевым оружием, а не «красными революционными шароварами». Тем не менее трагичный и чистый любовный треугольник между ним, бабушкой и комэска Степой Краснокуцким, прототипом персонажа, сыгранного в фильме Василием Лановым, действительно имел место, и этот человек до самой своей смерти при встречах преподносил бабушке огромные букеты полевых цветов. Александр Агафонович был человеком исключительно образованным, читал на латыни Эразма Роттердамского. Вообще, диалоги Эразма были одной из книжек моего детства, стояли на полке рядом с воспоминаниями Рокоссовского и мемуарами Жукова, которого дедушка знал еще по Халхин-Голу и очень не любил, считая его человеком недобрым, хамом и, что хуже всего, «мясником», мостившим себе путь к победам телами своих солдат. Тем не менее когда маршал уже был в опале, дедушка самоотверженно помогал его дочерям поступать в институт: их никуда не брали из-за такого родства.
Дедушка представлял в советской медицине одно из ее двух стратегических направлений: он занимался кровью, методиками ее консервации и замещения. А Зинаида Ермольева — несчастная бывшая жена дедушкиного друга академика вирусолога Льва Зильбера — антибиотиками: вторым стратегическим направлением. Она создавала отечественный пенициллин. Вот только история без преувеличения великой Зины Ермольевой была художественно изложена в великолепном романе Вениамина Каверина «Открытая книга», поскольку он был младшим братом Зильбера и все происходило на его глазах, дедушке же так не повезло. Кровь и антибиотики — то, в чем в первую очередь нуждались раненые в годы войны, то, что спасло миллионы жизней. Дедушка постоянно летал на линию фронта, сам развозил экспериментальные партии. Однажды самолет сбили, так дедушка целые сутки тащил на себе пилота, у которого были перебиты ноги. Потом оказалось, что дед был ранен куда тяжелее: ему, в частности, пришлось удалить одну из почек и потому умер он не от старости, а от ран, оставшаяся почка уже отказывалась служить.
После войны его перевели в Москву, где до последних своих дней в течение двадцати пяти лет он руководил больницей Министерства путей сообщения имени Семашко. В столице деду дали прекрасную трехкомнатную квартиру на улице академика Королева, которой тогда, по сути, заканчивалась Москва: наш дом номер девять был последним. Там поселились не только дедушка с бабушкой, но и их сын с женой и ребенком, старшая дочь и, наконец, младшая дочь — моя мама — с мужем. Когда я уже был в проекте, дед решил, что с «колхозом» пора кончать. Они с бабушкой купили крохотную, но очень уютную кооперативную «двушку» на улице Гиляровского и съехали туда. А вскоре и мой дядя, который был инженером-химиком, получил отдельную квартиру на проспекте Мира. В итоге на улице Королева мы остались вчетвером — мама с папой, я и мамина сестра тетя Регина, которая так и не вышла замуж и всю жизнь прожила с нами.
Когда папа познакомился с мамой, та была необыкновенно хороша собой, какое-то время она ходила в балетную студию, потом забросила это занятие, но легкий балетный шаг, осанка остались навсегда. Папа сильно увлекся, но все могло закончиться ничем, если бы в один прекрасный день мама не представила его родителям. И вот это была любовь с первого взгляда. Образно выражаясь, по большому счету папа женился на маминых родителях. И дедушка с бабушкой сразу и безоговорочно приняли его в семью и относились как к сыну, любили, буквально сдували пылинки, он был для них таким золотым мальчиком. И папа относился к ним так же.
Дедушка был самым добрым и веселым человеком из всех, кого я знал. Он никогда не ругался, не выходил из себя, обладал абсолютным чувством юмора. Бабушка была настоящей аристократкой, исключительно расположенной к людям. Все заботы о доме она брала на себя. К слову, дед еще в молодости защитил две докторские диссертации — по медицине и химии, и чтобы быть ему интересной, достойной собеседницей, бабушка тоже выучилась на химика и защитила кандидатскую диссертацию. Правда, по специальности не работала, занималась детьми и домом.
Хорошо помню детство, поскольку себя сознавать начал очень рано, в два года уже научился читать по Дантову «Аду» в неадекватном переводе Лозинского. Отец всегда несусветно много работал, иногда по двадцать часов в день. Случалось, в течение суток успевал побывать в четырех местах: сперва играл утренник в театре, оттуда направлялся на съемки, к примеру, на «Мосфильм», потом прибегал домой, кормил меня и ложился поспать на пятнадцать минут. Отчетливо вижу, как папа задергивает шторы и отключается ровно на четверть часа, потом вскакивает и бежит на какое-нибудь озвучание в телецентр, благо его построили по соседству от нас. А оттуда он уже отправлялся в театр играть вечерний спектакль. На протяжении всего моего детства для папы это было нормальным режимом работы. Как теперь понимаю, таким образом он устранялся от семейных проблем. Но кроме того, отец был фанатично предан актерской профессии и такая жизнь не была для него обременительной.
Во французскую спецшколу № 2 меня записали в шесть лет. Почему именно во французскую? Во-первых, в двух троллейбусных остановках от нее жили бабушка с дедушкой. После занятий я совершенно спокойно мог дойти до них и дожидаться вечера. Второй причиной было то, что отец неплохо знал французский. Правда, читая его интервью, я с удивлением обнаружил, что у него с возрастом появилась странная черта — склонность к безобидным мистификациям. К примеру, папа рассказал журналисту, как снимаясь в «Тегеране-43» всю ночь учил роль на французском, чтобы наутро поразить Алена Делона. Полная ерунда! Он великолепно знал этот язык с его неправильными глаголами, свободно на нем разговаривал, читал книжки. Меня и отдали во французскую школу, потому что он мог помогать мне с уроками, чем папа и занимался вплоть до седьмого класса, поскольку учился я, прямо скажем, спустя рукава.
Вторая мистификация связана с музыкой. Отец в интервью говорил примерно то же: мол, получив роль, он, как дрессированный заяц-барабанщик, денно и нощно разучивал отдельные мелодии для того, чтобы поразить режиссера. На самом деле ему не было нужды что-то механически заучивать, поскольку был чуть ли не профессионалом: дома он часто по три-четыре часа играл на фисгармонии Баха и Генделя. Культурного человека сделал из себя сам, когда рабочим пареньком приехал в Москву. Тогда был поглощен занятиями музыкой и научился играть на фоно еще в Школе-студии.
С мамой они оказались очень разными людьми. Мама у меня чрезвычайно эмоциональна и экспансивна. Любой пустяк мог легко вывести ее из себя. С людьми посторонними она играла роль веселой и неизменно благорасположенной светской дамы, а на родных выплескивала все, что накипело. Я был еще совсем мал, когда между родителями что-то пошло не так, они уже тогда начали отдаляться друг от друга. И с годами пропасть только расширялась. Но убейте, не могу сказать, что служило тому причиной. Значит, происходившее никоим образом не было связано со мной. Может, мама ревновала папу? Но он никогда не давал ей поводов к этому, был предан семье. Скорее всего они попросту вовсе не совпадали эмоционально.
Папина реакция была стандартной и с годами не менялась: он не предпринимал никаких попыток с ней договариваться, просто брал меня за руку и уводил гулять. Рядом с улицей Королева — грандиозный Останкинский парк, который плавно переходит в ВДНХ и Ботанический сад. Там мы с отцом странствовали в хорошую погоду по шесть — восемь часов. Зимой наматывали километров по десять на лыжах, постоянно играли в Нансена и Амундсена. Отцу было тяжело физически, он страдал астмой и когда начинал задыхаться, останавливался, глотал прописанные ему таблетки, а после этого мы все равно продолжали прогулку. Домой возвращались, когда мама успокаивалась. Родители никогда не выясняли отношений, что, на мой взгляд, ненормально для совместной жизни. Это значит, что они с самого начала не подходили друг другу. Любовь не проходит, она либо есть, либо ее нет. Проходит влюбленность, возможно, именно это случилось с моими родителями... Тетя Регина не принимала ничьей стороны. Она очень любила и папу, и свою сестру, и меня; для нее все эти конфликты были очень мучительны.
Когда папу утвердили на одну из главных ролей в картину «Расмус-бродяга», он взял меня с собой на съемки в Таллин. Иногда я присутствовал на съемочной площадке, а порой папа отпускал меня гулять по городу в одиночестве, что было вполне безопасно. Напутствовал семилетнего: «Ориентируйся по стене Старого города, вон — видишь башенку Вана Тоомас? — иди на нее». В Таллине не то, что в Москве: там можно было совершенно спокойно отпускать детей шляться по улицам. Я покупал сто пятьдесят граммов голландского сыра за какие-то копейки, по вкусу он сильно отличался от того, что продавали у нас, шел по улице и ел его как пирожное. Хорошо запомнил таллинских милиционеров, которые начинали улыбаться, едва завидев меня, а потом, извинившись за то, что вторгаются в мою семилетнюю жизнь, вежливо спрашивали, не нужно ли чего. Может, надо куда-нибудь позвонить или к кому-то сопроводить? В общем, я проводил время в приятной атмосфере. Как раз в Таллине папа запросто перешагнул через ограждение в музее старинных музыкальных инструментов, сел за небольшой орган XVIII века и полтора часа исполнял что-то барочное, а грозные сотрудники музея стояли вокруг него плотным кольцом, чтобы никто из посетителей ему не мешал. Уже по этому эпизоду можно судить о том, как папа на самом деле умел играть.
Он еще и прекрасно пел, но режиссер «Расмуса-бродяги» Мария Муат предпочла, чтобы все песни в картине исполнил Олег Даль. Он же озвучил папину роль. Естественно, отец узнал об этом последним. С Далем они были знакомы, даже приятельствовали, так что и после этого оставались в хороших отношениях. А вот на Муат папа очень обиделся, и справедливо, по-моему.
Я побывал и на съемках фильма «Отклонение — ноль» под Зеленоградом. Папа с Георгием Тараторкиным играли летчиков. Помню, стояли на летном поле — оба удивительно красивые. Когда папа выруливал по полю на двухмоторном самолете, я им страшно гордился.
Отца трудно назвать звездой советского кино, хотя снялся во множестве фильмов. Звездным статусом он пожертвовал ради работы с театральным режиссером Анатолием Васильевым. Больше десяти лет потратил на чудовищные васильевские репетиции, которые отнимали у актеров все время, все силы, изматывали душу, высасывали соки. Мне трудно в чем-то упрекнуть Васильева: мой отец прославился благодаря ему как театральный актер, сыграв в его спектакле «Взрослая дочь молодого человека». А «Серсо» вообще произвел эффект разорвавшейся бомбы. Об отце стали говорить и за пределами СССР. Но заплатил он за это высокую цену, постоянно отказываясь от интересных киноработ. Игорь Масленников обсуждал с ним роль доктора Ватсона в своих «Приключениях Шерлока Холмса...».
Этот сериал я и по сей день нежно люблю и уверен: отец сыграл бы там гениально. Хорошо отношусь к Виталию Соломину, но его доктор Ватсон не совсем тот, каким я себе его представляю. В этой роли Соломин, на мой взгляд, излишне ироничен. А доктор Ватсон все-таки альтер эго автора, самого Артура Конан Дойла, который был интеллектуалом, человеком чрезвычайно религиозным, при этом свободомыслящим и вместе с тем несколько прекраснодушным — в общем, такая роль была как раз для папы. Слышал от многих его друзей-актеров, что он погубил свою кинокарьеру, а мог бы прославиться не меньше Леонова или Янковского, если бы снимался вместо того, чтобы бесконечно репетировать у Васильева.
Самым близким папиным другом был Юра Гребенщиков. Станицын взял его на свой курс в Школу-студию с того же самого шарикоподшипникового завода, где отец работал токарем, а Юра — фрезеровщиком. Потом они много лет служили в Театре Станиславского. Юра и его жена Наташа Орлова часто бывали у нас в гостях. Надо сказать, отец не любил тусоваться в актерской среде, с кем-то приятельствовал, но настоящим другом считал лишь Гребенщикова. Они оба были нормальными чуваками из своего стиляжного времени, любили слушать джаз — сначала «на костях», потом на виниле, ну и вели себя соответственно. Можно сказать, что во «Взрослой дочери...» они сыграли себя, свое отношение к жизни — конечно же, с поправкой на то, что отец с Юрой были более увлеченными и образованными людьми, чем герои пьесы. В ней действовали такие среднестатистические советские люди. А папа с Юрой все-таки принадлежали к художественной элите тогдашнего общества. А так — чуваки чуваками.
В круг общения родителей входили в основном мамины знакомые — коллеги по ГИТИСу, где она преподавала, искусствоведы, музыканты. Лишь после Юриной смерти папа по-настоящему сблизился с Васей Бочкаревым, Леной Миллиоти. Уход Юры стал для него трагедией. Гребенщиков возвращался домой поздно ночью с вечера памяти Высоцкого. Когда переходил дорогу, его сбил автомобиль, за рулем которого сидел поэт Александр Межиров. Писали, что автор стихов «Коммунисты, вперед!» (на мой взгляд — прекрасных) скрылся с места происшествия. Насколько я слышал, он был в шоке, действительно проехал вперед, но потом все же остановился, вызвал милицию и «скорую». Сдвинуться с места сам не мог, его буквально выковыривали из машины. Юру спасти не удалось.
В нашем доме фамилия Межиров была под запретом, отец его ненавидел, хотя по совести никак нельзя сказать, что сам поэт легко пережил Юрину гибель. Для него это было крахом, о чем он написал так: «Я жизнь свою мошенничеством прожил в мошенническом городе большом, его казну по доле приумножил и подытожил гибельным кушом». Межиров потом эмигрировал в США, где тяжело болел и умер, вряд ли простив себе невольное убийство. Продолжил ли папа общаться с Юриной вдовой и их сыном Кириллом, не знаю. К тому моменту он уже не жил с нами.
В семьдесят шесть лет дедушка лег на операцию, после которой у него отказала вторая почка. Умирать привезли домой, где он недолго протянул. Мне тогда было четырнадцать. Помню, в день смерти дедушки папа напился и с ним случилась страшная истерика. Он сидел в моей комнате, рыдал и не мог остановиться. Кричал: «Ты понимаешь, что произошло?! Ты себе отдаешь отчет в том, каким человеком был дедушка?! Я не знаю, как дальше жить!» Для него уход тестя стал крушением мира. А бабушка прожила без деда всего два месяца. Она не смогла без него, все утратило смысл, подождала только, пока я уеду на каникулы, и тихо умерла. Не хотела никого беспокоить... Думаю, с того момента папа стал постепенно свыкаться с мыслью, что в этой семье ему больше нечего делать. С мамой они стали совсем чужими.
За меня он не тревожился, здесь все было в порядке. Я рано окончил школу и сразу пошел работать по специальности, которая меня тогда занимала. Хотел стать зоологом и три года прослужил в Московском зоопарке: сначала — рабочим по уходу за животными, потом — лаборантом. Кстати, пока в школе доучивался, устроился на полставки токарем на завод «Калибр», мне выписали самую настоящую трудовую книжку, бегал туда, иногда прогуливая последние уроки. Хотел чувствовать себя самостоятельным, вот папа и видел, что я уже не нуждаюсь в присмотре.
Он поддерживал меня во всем, никогда не навязывал своего мнения, это ему вообще не было свойственно. Лишь раз попытался надавить — не хотел, чтобы я становился актером. А я не знал, как донести до него, что он ломится в открытую дверь, поскольку актерство меня не привлекает. Хотя и снялся по предложению Сергея Соловьева в маленькой роли в фильме «Чужая белая и рябой». Играл полубеспризорного-полублатного подростка, который набивает татуировку главному герою. Отработал два съемочных дня, а потом чуть ли не две недели просидел в Средней Азии, не мог вылететь из-за накладок с авиабилетами. Ужасно злился: у меня уже заканчивался отпуск за свой счет, который взял на работе в зоопарке.
Перед тем как ехать на съемки, чуть не покалечился. У нас в квартире шел ремонт, а я полез за книгой на верхнюю полку, укрытую пленкой, — целлофан пополз, полка рухнула и перебила мне нос. А в зоопарке для полного счастья одно нехорошее животное, овцебык, сломало мне еще и передние зубы. В общем, на съемки к Соловьеву явился с кровоподтеками вокруг глаз и щербатым, что ему даже понравилось и, конечно, добавило колорита моему герою. Я выглядел как типичный уличный подросток и при том спокойно делал то, чего требовал режиссер, — Соловьева такое вполне устраивало. А я для себя понял: ну, можно так сняться разок-другой, но вообще актерская профессия довольно скучная.
Когда фильм вышел на экраны, у меня было три потрясающих предложения сниматься! Одно из них я отразил сам, тут мне не потребовалась помощь папы. Соловьев ко мне присматривался, и вскоре он с сыном Митей (мы потом стали приятелями) и я с отцом оказались на Черном море. Лежим на пляже, Соловьев что-то постоянно пишет и в один прекрасный день протягивает сценарий: «Посмотри, как тебе?» Папа мне поясняет: «Вообще-то Сережа хочет, чтобы ты главную роль сыграл. Он под тебя ее писал. Специально с нами крутился, хотел с тобой пообщаться». Читаю: «АССА». А был я нормальным подростком, который отнюдь не тусуется, а работает. В сценарии же какая-то жуткая хрень: главного героя зарезали, есть еще взрослая женщина, которую будет играть, по всей видимости, жена Соловьева Татьяна Друбич, с ней у меня по сюжету секс. Пытаюсь себе представить, как такое может быть, и мне становится не по себе. Хотя я находил Друбич необыкновенно привлекательной и романтической, тем не менее не испытывал к ней никаких чувств. Думаю: «Дядя Сережа меня за кого-то другого принял, не хотел бы я жить в таком мире, какой он изобразил». Соловьев осторожно спрашивает:
— Ну как, понравилось?
А я с солдатской прямотой отвечаю:
— Нет, Сергей Александрович! Полная чернуха! Совсем не понравилось. История какая-то искусственно драматизированная.
Но самого главного ему не сказал: мне, воспитанному определенным образом, жизнь его персонажей кажется дикой, все мои сверстники живут иначе, в бабах и наркотиках я не разбираюсь. Больше Соловьев мной не интересовался.
Папа дружил с режиссером Виктором Гресем, который нас очень любил и хотел, чтобы я сыграл Мордреда в его «Новых приключениях янки при дворе короля Артура» (потом еще прочил на роль Андрия в «Тарасе Бульбе», который так и не снял). К тому моменту стало совершенно очевидно, что под софиты меня не тянет, но мы с папой думали: как это было бы круто нам, отцу и сыну, сыграть отца и сына! Да и с Гресем работать одно удовольствие. Я искренне хотел эту роль, но получил повестку из военкомата и пришлось идти служить.
Варианта «откосить» даже не рассматривал, искренне полагая, что это нечестно. В военкомате спросили: кто-нибудь хочет служить во внутренних войсках? И я вызвался, посчитав, что хоть так исполню свой долг перед обществом. Прекрасно знал, что внутренние войска занимаются конвоированием заключенных, охраной спецобъектов, подавлением беспорядков. И подумал: может, это единственная служба, в которой еще есть хоть какой-то смысл? И сегодня не жалею, что пошел: это подтянуло мою, так сказать, политическую сознательность, избавило от подростковых иллюзий, хотя последствия службы оказались ужасными. В тот момент выстраивались непростые отношения с любимой женщиной, от которой меня оторвали на два года, вернулся же я с таким посттравматическим синдромом, от которого не мог отойти потом на протяжении десятилетия, и часто вел себя как настоящий псих.
Разумеется, ни о какой дедовщине там, где я служил, не могло быть и речи. Служба была боевой, мы даже спали с пистолетами, лишь ослабляя поясные ремни: кому охота получить пулю в брюхо? Порой приходилось голодать, и в последней части, куда я попал, у многих было истощение. Я, всегда как-то приземлявшийся на четыре лапы, отделался одной трофической язвой на голени, которая быстро прошла по возвращении домой. Люди, с которыми служил, неизменно оказывались куда лучше системы, старавшейся нас перемолоть, превратить в безответных рабов. И все это называлось «тяготами и лишениями воинской службы», которые полагалось стойко переносить и которые создавались по большей части искусственно, а люди терпели и, в общем, оставались людьми. И офицерам было ничуть не лучше, чем нам, хоть и по-своему.
Принято думать, что тяжелее всего поначалу. Это не так. Самоубийства случались как раз среди «дедушек», что, на мой взгляд, вполне понятно. Сперва не принимаешь армейские будни всерьез, еще хорошо помнишь «настоящую жизнь», что была когда-то, зато на второй год чувствуешь себя родившимся в сапогах, и вот это по-настоящему нелегко вынести. Оглядываясь назад, могу только порадоваться тому, что мне повезло сберечь не одну свою жизнь, но и пару-тройку чужих: удавалось в критических ситуациях выполнять задачи без применения оружия. Я всякий раз отчаянно молился о том, чтобы не пришлось стрелять в людей, и молитвы мои всегда бывали услышаны.
Отец поддерживал как мог, хотя в подробности посвящен не был. Со службы я вернулся в таком состоянии, что после до конца девяностых годов чередовал депрессии с запоями, выползая из всего этого с помощью врачей.
Через месяц после дембеля я поступил в МГУ на исторический факультет. А через год меня оттуда выперли, формально потому, что никак не мог получить зачет по латыни. На самом деле я был неудобным студентом. Надо честно сознаться: учиться после военной службы я был не в состоянии. Мог получить на экзамене два. А через пару дней пересдать этот предмет на пятерку. Мог невзлюбить преподавателя и из вредности не учить его предмет. Вел себя странно: по первому гуманитарному корпусу МГУ ходил с самурайским мечом — коротким, для самообороны. Меч дала поносить мамина подруга Любовь Александровна Зархи, он был из коллекции ее мужа режиссера Александра Григорьевича Зархи.
В общем, из МГУ меня выкинули, но я с этим не смирился, злобный был страшно, пошел по инстанциям, дошел до тогдашнего министра образования товарища Ягодина, который, надо сказать, от моих злоключений пришел в еще даже большую ярость: он был честным человеком. По мановению его начальственной длани в университете меня тотчас восстановили, но я из принципа перенес документы в Историко-архивный институт. Но через полтора года перестал посещать занятия. В тот момент пил ужасно. Повезло: моя лучшая подруга, доктор наук, кибернетик, на пальцах объяснила, что у меня не плохое настроение и не темная полоса в жизни, а проблемы с головой, которые требуют основательного лечения. Пропив два курса «веществ» под присмотром добрых докторов, я наконец пришел в себя.
Подрабатывал журналистом, писал статьи для серьезных журналов, что-то переводил. Однажды пришел в Историко-архивный забирать документы. Тогда это уже был Российский государственный гуманитарный университет. На мое счастье проректор, доктор наук Наталия Ивановна Басовская приняла во мне большое участие. «Зачем вы это делаете? — спросила она. — Неужели не можете досдать несколько предметов и получить диплом?» Поразило, что академическая дама, большая начальница, так обо мне печется, пытается помочь, беспокоится о моей судьбе! Было бы просто свинством после этого забрать документы. И я доучился.
Родители развелись. То, что папа с мамой — совершенно чужие друг другу люди, понял задолго до того, как пошел служить. Только недоумевал, почему они до сих пор живут вместе. Что за инерция сознания? Уход отца воспринял вполне адекватно. Родители не рвали страсти в клочья, продолжали общаться, мама звала папу ласково Филей, как это у них и прежде водилось. Отец часто приходил к нам в гости.
О том, что в его жизни появилась другая женщина, я узнал через несколько лет после того, как об этом узнали все. По иронии судьбы он встретил Наталью на съемках «Новых приключений янки...», где мы так и не сыграли вместе. Она была заместителем директора картины. Я очень обрадовался за отца, боялся, что он махнет на себя рукой и останется в одиночестве, целиком и полностью отдавшись работе. Поэтому когда папа познакомил меня со своей женой, был к ней чрезвычайно расположен. К несчастью, она не отвечала мне взаимностью. Никогда я не имел ничего против нее, был настроен на то, чтобы дружить, и искренне удивлялся, что не получается. Но на наших с папой отношениях это никак не отразилось.
Мы постоянно общались, он приходил к маме, ко мне — с середины девяностых я жил отдельно. Сначала снимал «однушку» у Олега Чухонцева в Угловом переулке, воспетом в его стихах. Снять-то я ее снял за какую-то номинальную сумму, но денег у меня тогда вовсе не было, а Олегу в голову не приходило их требовать. В какой-то момент уже стало так трудно, что моя кошка повадилась таскать для меня рыбу с соседских балконов, но тут жизнь улыбнулась и появились какие-то средства к существованию. В конце девяностых вернулся домой в нашу квартиру на Красных Воротах, а еще через несколько лет мы с мамой и тетей разъехались, когда я уже вовсю официально работал в одном хорошем журнале: там прослужил десять лет. Правда, потом пришлось снова съезжаться, поскольку и мама, и тетя стали болеть, им было одним трудновато. Тети Регины уже нет в живых, а мама перенесла тяжелый инсульт, и ей было бы нелегко обходиться одной.
С отцом мы продолжали видеться. Однажды рассказал, что у них с Натальей родились девочки-близнецы, но одна из них прожила всего семнадцать дней... Осталась только Настя. При мне он не плакал. Помню, сидели рядом, я гладил его по плечу. Потом на свет появилась Аня. Папа безумно любил дочек, но я никакой ревности не испытывал, иногда мы гуляли все вместе. Правда, до его болезни общались не слишком часто. Последний раз я видел девочек на похоронах бабушки. Да и с отцом встречался лишь время от времени. А потом произошел атомный взрыв...
О страшном диагнозе я узнал от актера, друга наших друзей. Он мне позвонил и плача сказал, что папа умирает: «Только не говори пока ничего Алле Александровне». Я не мог выйти из комнаты с таким лицом, чтобы мама, не дай бог, ничего не поняла. Час пялился на экран телевизора невидящим взглядом, а там — седьмой эпизод «Звездных войн»: Хана Соло убивает его сын. В голове крутилась мысль, что теперь вот всю жизнь буду ассоциировать этот персонаж с папой и думать о том, что в чем-то перед ним виноват. Выхожу из комнаты, а мамы нет. Испугался: она, если собирается куда-то выбраться, непременно меня предупреждает, а тут вдруг исчезла. Минут пятнадцать метался по квартире, решая, где ее искать. Уже стоял в коридоре, когда в замке лязгнул ключ, она вернулась. Ей тоже позвонили: лучшая подруга открытым текстом сообщила новость. Мама вышла на улицу подышать.
Тот актер дал мне телефон Анны Гроголь, директора театра «Школа современной пьесы», где отец служил последние годы. Я дозвонился до Анны, узнал, что она завтра поедет к нему в больницу, попросил захватить меня. Папа лежал где-то за городом, дорога оказалась дальней. Мы едем, и Анна как-то осторожно, обиняком сообщает мне:
— Наталья в очень плохой форме. Она сказала, что они с девочками не вынесут, если Альберт Леонидович будет умирать дома.
А мы увиделись впервые, поскольку последний раз я был у папы на премьере «А чой-то ты во фраке?», когда Анна в театре еще не работала. Она вообще не знала, чего от меня можно ожидать. Я ее выслушал и предложил:
— Может быть, папе ко мне поехать?
Анна не смогла скрыть облегчения:
— Да, так было бы лучше всего. А это возможно?
— Конечно! Что за вопрос?
— Только осторожнее разговаривайте с Альбертом Леонидовичем: врачи ему еще ничего не сказали. Сообщили, что выписывают домой немного отдохнуть перед химиотерапией.
Я говорю:
— Анна, мне это будет очень тяжело сделать — совсем не умею врать. И если честно, не вижу во вранье смысла: папа — христианин. Правильно ли скрывать от воцерковленного человека, что он умирает? Может быть, он хочет как-то подготовиться к этому? Собороваться?
— Давайте действовать по обстановке, — отвечает Гроголь. — Пойду поговорить с врачом, а вы повидайтесь с папой и решите на месте, что и как ему сказать.
Он лежал на кровати одетый, и было видно, что очень слаб.
— Привет, пап.
— Привет. Меня выписывают.
— А ты знаешь, почему тебя выписывают?
— Потому что мне крышка.
— Папа, давай поедем к нам. Будешь диктовать мне свои мемуары, а я почитаю тебе то, что сейчас сам пишу.
— Да-да, поедем!
Показалось, он даже обрадовался, видимо понимая, что конец близок, и не желая травмировать дочек.
Мы тронулись в путь. С дороги я позвонил маме:
— Везу к нам отца. Можешь какое-то время пожить у Нины Зархи или Вали Михалевой?
— Да, конечно! Не проблема.
Маме в ее семьдесят восемь лет самой пришлось бы даже физически трудно, она ничем не смогла бы помочь. А единственным местом, где можно было положить папу, была ее комната, смежная с другой, идеально подходящей для сиделки. В результате за маму я не тревожился: она была под присмотром подруг.
Только мы с Анной успели сбегать в аптеку, приехали Наталья с Настей, позже подтянулась Аня. О девочках я хотел бы говорить вечно, но не решаюсь много о них тут писать, чувствуя присутствие тайны. Потому ограничусь фактами. Неправда, что мои сестры бросили отца. Они приезжали каждый день, сидели с ним с утра до вечера, разговаривали, играли на гитаре, пели. Оставались до глубокой ночи, метро уже не ходило, я вызывал им такси. К счастью, отца не мучили боли, он не страдал, просто очень ослаб. Но каждый день чистил зубы, брился, принимал душ. Стоять долго на ногах не мог, я ставил пластиковый стул в душевую кабину, и папа мылся сидя.
Ложь, что Наталья в этот момент занималась завещанием. Этим делом как раз занимались мы с папой, приглашали нотариуса. Наталья меня совсем не знала и, разумеется, опасалась, что я начну на что-то претендовать как наследник первой очереди. Писали, что она против меня интриговала, но ничего подобного не было и в помине. Она просто понятия не имела о том, чего от меня вообще можно ждать. Когда пятью годами ранее папе поставили диагноз, для нее это было ужасным ударом. Она жила в постоянном страхе, надеялась, что все обойдется, и вдруг — вот так, сразу — весь ее мир обрушился.
Понятно, что реагировала она очень бурно. Ей казалось, что врачи выпихивают папу из клиники умирать, когда можно еще что-то сделать, а они попросту не могли уже ничем помочь и, кстати, готовы были оставить его у себя. Папа сам принял решение ехать ко мне. Он очень тревожился о том, что не успел уладить дела, хотел, чтобы квартира и дача в Жаворонках достались девочкам. А я и сам хотел того же, чтобы Настя и Аня стали единственными наследницами, и от всего отказался. Они еще очень-очень молоды, им по-настоящему нужен какой-то тыл. Было составлено завещание, где я вовсе не фигурирую. Такое решение было принято.
Папа ушел дома. Все произошло очень быстро и внезапно. Помню, что за полчаса до смерти он попросил стакан ряженки, а еще минут через десять мы с ним немножко поговорили. Потом я проходил по коридору мимо комнаты, где он лежал, услышал, как сиделка несколько раз окликнула его по имени. Заскочил и увидел, что у отца началась агония. Долго объяснялся со «скорой помощью», те все пытали: «Почему вы уверены, что он умирает?» Пока я перечислял им все признаки по медицинским учебникам, он перестал дышать. Начали собираться медики, перевозка, милиция. Все это время я сидел рядом с папой, смотрел на него и звонил друзьям. Приехала Анна Гроголь, закрыла ему глаза. Я при всей моей религиозности вполне равнодушен к ритуалу, а она — правильная воцерковленная православная, ей было важно закрыть глаза и определенным образом сложить руки покойному. Театр выбил для папы участок на Ваганьковском кладбище. Документы на могилу оформили на меня, ездить к отцу недалеко...
Многие нам старались тогда помочь, но Анна стала для нас с девочками настоящим ангелом-хранителем, поддерживала во всем, как только могла. Ее присутствие, без сомнения, было чудом. Не знаю, как бы я справился в одиночку. Кроме меня и сестер Анна Гроголь, Василий Бочкарев, Елена Миллиоти да еще папин священник со своим сыном стали для отца последним, ближайшим кругом.
На похоронах Наталья и девочки сидели на складных стульчиках у могилы, а мы с Анной и Васей стояли за ними, прижавшись к стене кладбища. Стена эта была в известке, и под конец мы заметили, что у нас «все спины белые». Думаю, это было первой, очень простой и традиционной папиной шуткой уже «с той стороны», где он, конечно же, снова стал самим собой — тем самым чуваком времен оттепели и Школы-студии, когда все были еще молодыми, веселыми и свободными. Ну и пошутил он в последней своей компании: над теми людьми, кто были с ним до конца.
Уже на другой день начался какой-то бред. «Желтая» пресса устроила настоящий шабаш. Тотчас же вышла в эфир телепередача, где не было ни слова правды, кроме того, что отец умирал у меня дома. Там переврали буквально все, представили Наталью и девочек в ужасающем свете. Анна и Вася пытались рассказывать, как было дело, но их буквально закрикивали люди совсем посторонние, строившие из себя папиных друзей. Про похороны какой-то идиот написал, что я как коршун кружил над сестрами, чтобы они не сказали чего-нибудь лишнего. Действительно, я отгонял репортеров, старался их оберегать. На девочек постоянно набрасывались папарацци и просто мошенники, которых у гроба тоже хватало. Наш отец был, как говорится, широко известен в узких кругах, он — актер, целиком отдававший себя работе, никогда не занимавшийся политической или общественной деятельностью. Почему из его смерти потребовалось сделать какой-то несусветный скандал? Почему обливали грязью моих сестер? Как так можно? И главное — зачем?
Они — чудесные девочки. Настя получила профессиональное музыкальное образование, занимается эстрадно-джазовым вокалом, у нее яркий, фантастический голос. Аня после девятого класса пошла учиться в колледж, готовящий бутафоров-реквизиторов, своими руками делает потрясающих кукол. И они любили папу и всегда будут любить. В общем-то, нас свела эта беда. И я надеюсь на то, что теперь мы станем держаться вместе.
Подпишись на наш канал в Telegram