Равик влюбился! В одно мгновение вся его устоявшаяся жизнь полетела к чертовой матери. Он говорил себе, что смешон в роли ухажера, что никакой надежды на взаимность нет: «Ты стар, коротконог, у тебя лысина просвечивает. В отцы ей годишься!»
В первый раз о Равиковиче я услышала, когда училась в Горьковском театральном училище. Мастер курса однажды задумчиво произнес: «Вот, отправился артист из нашего ТЮЗа в Ленинград. К Владимирову в театр поступать. А зачем, когда там уже есть Равикович?!» Хорошо помню, как незнакомая фамилия, словно эхо, несколько раз прокрутилась в голове — Ра-ви-ко-вич — да так там и отпечаталась...
Разумеется, в те времена ни об Игоре Владимирове, ни о Театре имени Ленсовета и мечтать не смела. Была счастлива уже тем, что приехав из провинциального белорусского Мозыря после восьмого класса, поступила в учебное заведение, которое окончили в свое время Евгений Евстигнеев, Людмила Хитяева и Александр Панкратов-Черный.
В свои пятнадцать лет я была очень самостоятельной. Жила на одну стипендию. Рассчитывать на помощь родителей особо не приходилось. Папа работал инженером, мама — учительницей, а в семье росли еще двое мальчишек.
Все время учебы я снимала диван в тесной комнатке, где жили еще две бабки. Одна спала на кровати, другая на раскладушке, через них поздними вечерами я на цыпочках пробиралась к своему спальному месту.
После первого курса меня пригласили на главную роль в фильм «Чудо с косичками». Прототипом героини послужила юная олимпийская чемпионка Ольга Корбут, а я восемь лет занималась художественной гимнастикой, что, конечно, очень пригодилось. На шестнадцатилетие, которое справляли на съемочной площадке, группа подарила мне подкову: мол, загадывай желание — обязательно сбудется. Не помню, что загадала. Но моей детской фантазии не хватило бы загадать то, что ждало впереди...
В прокат «Чудо...» вышло позже фильма «Сказ про то, как царь Петр арапа женил». Но режиссер Александр Митта увидел мое фото в актерском отделе «Мосфильма» и пригласил на пробы. Потом узнала, что ролью Наташи Ртищевой обязана Владимиру Высоцкому — окончательный выбор партнерши во многом зависел от него. Во время съемок мы подружились, он приглашал меня на все спектакли «Таганки».
При знакомстве Высоцкий особого впечатления на меня не произвел, я была совершенно не в курсе его звездности и гениальности. А Володе нравилось, что я такая дремучая. Дело в том, что в родном Мозыре не то что магнитофоном, телевизором не каждая семья могла похвастаться. Володя пел, аккомпанируя себе на гитаре. Ну и что? Подумаешь, мой молодой человек, между прочим, тоже играет на гитаре и сочиняет песни! Его звали Роман. Он был старше меня на полтора года и учился со мной на одном курсе. Мы были совсем детьми и очень любили друг друга.
До распределения осталось полгода, когда от Высоцкого пришла телеграмма: приезжай, Любимов будет в Москве такого-то числа. Володя протянул дружескую руку помощи и устроил мне просмотр в «Таганку». Мы с Романом показывали Юрию Петровичу музыкальный отрывок. Все прошло благополучно... но только для меня. Рому в театр не брали. И тогда я сказала Высоцкому, что мне это неинтересно. А на самом деле просто не представляла жизни без Романа.
Мы вернулись. Учеба подошла к концу. В Горьком проездом был Владимиров, и его попросили возглавить экзаменационную комиссию. Я играла в дипломных спектаклях «Много шума из ничего» и «Три сестры». Собрав студентов, Игорь Петрович ткнул пальцем в мою сторону и спросил:
— А вот ты на пуантах умеешь?
— Нет. Но если надо, научусь.
Моим ответом он остался очень доволен. В Театре Ленсовета недавно отыграли премьеру «Левши», где Лариса Луппиан в роли Блохи танцевала на пуантах. Нужна была актриса во второй состав. Владимиров пригласил еще несколько человек, Романа среди них не было. Но верный Рома поехал в Ленинград со мной.
Мне как молодому специалисту полагалось жилье от театра. Но ждать его пришлось почти два года, и мы скитались по коммуналкам. Сначала нашли настоящие хоромы, хоть и в полуподвале. На радостях заплатили хозяевам за год вперед. Скоро выяснилось, что мы серьезно влипли. Соседи по коммуналке были алкашами, муж каждый день гонялся с топором за беременной женой. С трудом выдержали опасное соседство несколько месяцев и съехали. Деньги, естественно, пропали. Долго еще мыкались по Ленинграду, меняя адреса, прежде чем мне дали общежитие.
В «Ленсовете» я сразу же стала вводиться в спектакли «Левша», «Двери хлопают», «Трубадур и его друзья». Как любой новичок бросилась пересматривать весь репертуар. Разумеется, очень хотела увидеть Равиковича. А увидев его на сцене, в ту же секунду влюбилась. Как в артиста, конечно. Его талант и юмор производили ошеломляющее впечатление. В основном он играл возрастные роли — Мармеладова, Санчо Пансу. В мои восемнадцать он казался мне столетним старцем.
На самом деле Равиковичу накануне моего появления в театре исполнилось сорок. Эту дату обычно не отмечают. Но в труппе решили устроить застолье. Игорь Петрович произнес тост в честь именинника. Потом и все остальные наперебой стали говорить о таланте Анатолия Юрьевича, его успешной карьере и прекрасной семье. А тот сидел пригорюнившись и чуть не плакал: «Жизнь кончилась. Мне незачем дальше жить. Ролей особых не будет. Ничего уже не будет... Скучно, скучно!»
Это было в декабре, а первого марта я пришла в театр. Через три месяца после этих слез отчаяния случилось чудо! Как потом шутливо признался Равик: «Ты подействовала на меня как явление молодой жизни у входа в преисподнюю». Пафосно — но верно. Ему казалось, жизнь закончилась, а она — раз! — и началась заново.
Но если бы тогда кто-то сказал, что впереди нас ждет роман, я бы попросту расхохоталась. Равикович был женат, воспитывал девятилетнюю дочку. А я любила Романа, и ничто, как говорится, не предвещало...
Как-то захожу в отдел кадров и застаю там Анатолия Юрьевича, который вовсю любезничает с секретаршей. Вероятно, это была его очередная интрижка.
Сначала Равиковича даже не узнала. Впервые увидела любимого артиста в жизни. Невысокого роста, лысеющий, с черными как смоль бровями и озорными, совершенно молодыми глазами. Мы посмотрели друг на друга, и я вдруг почувствовала, как между нами проскочила искра. С нее-то, наверное, все и началось...
А тут пошли репетиции. В театре решили поставить спектакль по пьесе Иона Друцэ «Именем земли и солнца». Равикович играл учителя, я — школьницу. Однажды прихожу в трикотажной полосатой кофте с пуговкой. Равик, как потом рассказывал, не мог отвести взгляда от полосок, расходящихся на моей груди. Они произвели на него неизгладимое впечатление. Вдруг прямо на сцене Равикович сделал сальто! Все ахнули. А я не догадалась, что этот «подвиг» он совершил, чтобы покорить меня.
Равик влюбился! В одно мгновение вся его устоявшаяся жизнь — карьера, семья, налаженный быт — полетела к чертовой матери. Он ругал себя последними словами, утешаясь в своих длинных внутренних монологах только одним: «Это же временно, этим просто надо переболеть, как скарлатиной».
Он говорил себе, что смешон в роли ухажера, что никакой надежды на взаимность нет: «Ты стар, коротконог, у тебя лысина просвечивает. В отцы ей годишься!» И действительно, ему сорок один, мне девятнадцать. Разве это дело?
Анатолий Юрьевич так отчаянно боролся с нахлынувшими чувствами, что старался найти во мне изъяны. «Да она же пьет!» — убеждал его внутренний голос. Надо сказать, что на театральных банкетах я действительно эпатировала публику. Могла набрать в рот водки, прополоскать ею горло, а потом проглотить не поморщившись. И это с моей ангельской внешностью!
Но после спектакля Равикович забывал обо всех своих «тренингах». Он быстро разгримировывался и, прячась за строительной будкой на колесиках, ждал, когда я выйду из театра. Часто меня встречал Рома. Равик наблюдал из укрытия, как мы целуемся и спешим домой. Он шел по другой стороне, маскируясь за деревьями, и занимался самобичеванием: «Ну что, придурок, куда тебя несет нелегкая?» Но ничего поделать с собой не мог. Ему хотелось меня видеть, общаться, быть рядом.
Я не сразу заметила слежку. Но однажды узнала знакомые туфли, торчащие из-под строительной будки. Равик верно дежурил на своем посту. В тайных провожаниях прошло месяца два. Он вел себя как робкий мальчишка, и это было для него так нетипично. Равикович был известным бабником...
В августе все собрались на открытие сезона. Завтруппой позвала меня в кабинет. «Ира, вы будете играть Бетан в «Малыше и Карлсоне, который живет на крыше». Какое счастье! Это была феерическая постановка с Алисой Фрейндлих и Равиковичем в заглавных ролях. Сбор труппы проходил на Малой сцене. Я устроилась в последнем ряду и стала учить свой текст, совершенно не вникая в то, о чем говорит на сцене Игорь Петрович. Вдруг меня кто-то толкает локтем: «Ира, ты что? Про тебя же!» Подняла голову на последней фразе главного режиссера: «Галя Никулина заболела. Вместо нее сегодня вечером будет играть Мазуркевич».
Речь шла о спектакле «Интервью в Буэнос-Айресе» — единственном в репертуаре, который я еще не успела посмотреть. Главную роль играл Владимиров, в остальных заняты все звезды театра: Фрейндлих, Боярский, Дьячков. Началась репетиция. Мне стали объяснять, что и когда говорить, откуда выходить. А роль-то большая! Как я на это решилась, до сих пор не понимаю...
Мне достался не только персонаж, но и костюмы Гали. Я выбрала совершенно прозрачную кофту с кружевными вставочками. Белья я тогда не носила. Так и вышла на сцену! Для того времени — отчаянно смелый шаг.
Удивительно, но я ни разу не сбилась с текста. Равик в «Интервью...» играл клоуна. По роли он умолял отпустить его дочь из тюрьмы. Я подавала реплики и плакала от жалости к его герою. Это его подкупило. «Оказывается, и артистка она ничего...» — смягчился внутренний голос Анатолия Юрьевича.
После спектакля был банкет. Но дома ждал Рома. Я вышла из гримерки. Навстречу — секретарша Владимирова:
— Ира, вам надо остаться.
— Конечно. Я только предупрежу, чтобы меня не ждали.
На банкете главный режиссер меня похвалил: «В одном месте Мазуркевич не сказала реплику, на которую выходит Алиса. А я сижу и думаю, зачем здесь вообще эта фраза? Надо ее вымарать». Это была единственная крошечная помарка, которую я допустила...
А на следующий день Игорь Петрович вызвал меня к себе. Было видно, что он еле сдерживает гнев.
— Имей в виду на будущее: ты поступила плохо.
— Чем я провинилась?
— Хотела уйти. А это был праздник в твою честь, ты спасла спектакль и не имела права так поступать! Если бы не остановили...
Какая несправедливость! Я стала плакать, оправдываться, сама не зная за что. Секретарша, желая показать свою преданность, услужливо представила, какая я неблагодарная. Это была первая мерзейшая интрига в моей артистической карьере. Урок на всю жизнь...
А еще там случилось нечто, послужившее толчком к развитию наших с Равиковичем отношений. Все хорошо выпили и шумно обсуждали спектакль. Кто-то из коллег, сидевших рядом, громко пошутил: мол, Мазуркевич играет хорошо, а Равикович халтурит. И тут я чисто импульсивно вскочила с места, начала заступаться за партнера. Вдруг чувствую, на глаза навернулись слезы. Я покраснела, смешалась и села на место. А Равик, оказывается, все хорошо слышал, видел и сделал выводы: «Наверное, я ей небезразличен, раз она встала на мою защиту».
И он пошел меня провожать в первый раз. Оказалось, живем неподалеку: мы с Ромой тогда перекантовывались у друзей на Рубинштейна, а Равикович с семьей — на Фонтанке. Разговорились. Он был поражен: я еще и понимающая, и рассуждаю по-взрослому. О чувствах с моей стороны говорить еще не приходилось. Вначале внимание Равиковича мне льстило, потом стало нравиться...
Однажды была в Малом драматическом на спектакле. Выхожу из театра и вдруг боковым зрением замечаю, как сбоку мелькнул знакомый силуэт. Оборачиваюсь — никого нет, наверное, показалось. Иду по переулку к Владимирскому проспекту. Вдруг прямо передо мной откуда ни возьмись появляется Анатолий Юрьевич.
— Ой, здравствуйте! Какая неожиданность. А где вы были? — удивленно поднимает он брови.
Я догадалась, что, дождавшись меня у театрального подъезда, Равик обежал дворами круг и вышел навстречу.
— А я тут случайно. Давайте я вас провожу?
— Давайте.
Кстати, мы долго были друг с другом на вы.
Раз проводил, потом второй... Так постепенно мы сближались. Наступил 1978-й. Старый Новый год по традиции отмечали в театре. Равик пригласил меня на танец, потом на следующий. Заиграл медленный блюз. Мы стояли, прижавшись друг к другу, и почти не двигались с места. Когда ты танцуешь вот так, лицом к лицу, — все сразу становится понятно.
А с гормональным фоном у нас все было в порядке...
— Вы мне очень нравитесь, — робко сказал Равик. — Старый дурак, ничего с собой поделать не могу. Глупость какая-то...
— А я давно об этом знаю, Анатолий Юрьевич. Видела, как вы дежурите напротив театра. И это не так уж глупо с вашей стороны.
Тогда мы в первый раз поцеловались...
Каждый вечер, когда на сцене играл Равик, я приходила в театр. Во время спектакля пряталась за портьерой у входных дверей, чтобы он не заметил. Равикович говорил, что чувствует себя скованным, если видит меня в зрительном зале. Он начал лысеть лет с тридцати пяти и очень этого стеснялся. Хотя старался говорить с юмором: «Я становлюсь классическим комиком: маленьким, толстым и лысым!» А я ничего этого не замечала, внешность не имела для меня значения.
Равикович отращивал сбоку волосы и зачесывал на лысину, «накрывая ее как капотом». Но поскольку роли у него были суматошные, «прическа» разлеталась в разные стороны и ему приходилось все время ее поправлять. «Равик, — сказала я, — думаешь, от того, что ты все время держишь руку на голове, не видно, что ты лысый? Очень даже видно. Тебе надо коротко подстричься». И он послушался и убрал это безобразие...
У нас было много препятствий. Особенно тщательно приходилось скрывать свои отношения в театре. Владимиров настороженно относился к актерским романам. Миша Боярский рассказывал, как однажды главный режиссер его предупредил: «Увижу с какой-нибудь бабой — уволю!» К нашей паре он тоже отнесся очень ревниво, когда узнал.
Нам все время приходилось прятаться. Анатолий Юрьевич был известным актером, его могли случайно увидеть со мной. Мы, как бездомные, целыми днями гуляли по городу. Стояли лютые морозы. Я страшно мерзла в своем тонюсеньком кримпленовом пальто и шерстяном шлеме. Равику было меня жалко. Однажды, глядя на мой посиневший от холода нос, он предложил:
— Ира, а давай мы тебе какую-нибудь куртку купим?
— Нет-нет, мне совсем не холодно.
Надо было где-то встречаться. На электричке ездили на дачу в Комарово к Алисе Фрейндлих. Весной регулярно посещали Волковское кладбище. Очень романтично было бродить по пустынным аллеям Литераторских мостков и до одури целоваться на лавочке у могилы Блока. Договаривались о следующих встречах. Записок друг другу не писали в целях конспирации.
Однажды во время прогулки в темной подворотне к нам подошли двое парней. Попросили у Равика сигарету. Он с готовностью достал.
— Еще одну!
— Пожалуйста.
— Мы, пожалуй, у тебя всю пачку возьмем!
Они явно провоцировали драку, а Равик как настоящий интеллигент этого не понял. Тут в бой ринулась я. Оттеснила его, закрыла своим телом и хорошо поставленным голосом отчеканила:
— А не пошли бы вы!
И удивительное дело, хулиганы растерялись от моей смелости и, смачно сплюнув, удалились.
Нашим убежищем стал трамвай номер двадцать восемь. Уютно прижавшись друг к другу на задней скамье, говорили. Оказалось, мы во многом похоже смотрим на жизнь. Оба любили театр больше, чем кино. Родители Равика когда-то жили в Мозыре, откуда я родом. И ему это показалось хорошим знаком. Анатолий Юрьевич не раз ревниво расспрашивал про Высоцкого:
— Скажи, он тебя клеил?
— Я ему нравилась.
— А он тебе?
— Нравился, но не в том смысле, каком ты думаешь. Он был мне скорее хорошим партнером, товарищем. Много помогал на площадке. Я бывала у него дома. Володя подарил мне книжку стихов Цветаевой.
— А почему не свою?
— Просто я очень Цветаеву люблю. А у него стояли коробки с книгами, изданными в Париже.
— А как же твой муж?
— Вы дурак, Анатолий Юрьевич, при чем здесь Рома? Я не спала с Высоцким.
Вскоре у нас появилось место для встреч. Один артист, который дружил с Равиковичем, оставлял ему ключи от своей квартиры. Он был секретарем партийной организации нашего театра. В условленное время Равик с ключами ждал меня у подъезда. После свидания мы по очереди выходили из дома и разбегались, соблюдая меры предосторожности. Равикович скрывал имя нашего благодетеля, но я вычислила его по рубашке, висевшей на стуле. Равику ничего не сказала. Но теперь, когда мы сталкивались с хозяином квартиры в театре, мне с трудом удавалось подавить улыбку.
Однажды этот товарищ забыл, что дал Равику ключи. Вдруг в самый драматический момент открывается дверь. Толя громко кашлянул, дав знать, что здесь кто-то есть. Бедолага летел по лестнице как сумасшедший, боялся, что я его увижу...
Роману я призналась во всем практически сразу. Он уже и сам догадывался, но молчал. Рома очень меня любил и не хотел расставаться. Для него это было ударом. И мне было тяжело делать этот шаг. Мы поговорили, Рома собрал вещи и ушел. Я рада, что в дальнейшем у него все сложилось. Он работал в Малом драматическом театре, окончил у Товстоногова режиссуру, был журналистом в горячих точках, сейчас в Питере ставит прекрасные спектакли...
Я осталась одна в комнате общежития на Пушкинской. Мне совершенно не хотелось там обустраиваться. Обстановка была спартанской: на полу лежал матрас, рядом в качестве тумбочки примостился чемодан. Коробки с книгами, которые мы с Ромой тащили из Горького, изображали стол и стулья. Вот и вся «мебель». Вещи лежали на «стульях», два выходных платья сиротливо висели на гвоздях. У входной двери стояли босоножки. Скромное жилище освещала голая лампочка, висящая на проводе.
Зато Равик теперь мог спокойно приходить ко мне. Помню, оглядел комнату хозяйским взглядом и сказал:
— Надо купить диван. Что это мы на полу... И шкаф! Как ты живешь в этом... бардаке?
Я отмахнулась:
— Зачем? Мне скоро дадут комнату. Свою! Опять перевозить диван и шкаф?
Но он очень любил уют и налаженный быт. Моя воронья слободка оскорбляла его эстетические чувства.
Однажды, лежа на матрасе, он рассматривал тусклую лампочку.
— Нет, надо хоть какую-нибудь люстру повесить!
— Зачем? Получим комнату, там и повесим.
Он смолчал. А на следующий день приволок из гримерной проволочную корзину для мусора, нацепил ее на лампочку, сверху накинул мою шелковую косынку — и получился вполне симпатичный абажур. И шкаф с диваном потом все-таки купили.
Летом мы с театром поехали в Омск и Новосибирск. Равик на гастролях всегда жил на съемной квартире, терпеть не мог гостиниц, посторонних людей рядом. Он любил сам готовить, не ел в столовках. Я останавливалась со всеми артистами в гостинице, но ночевала у него. Однажды Равикович перепутал время начала спектакля. Его не было на явке, он не отвечал на звонки. Срочно послали машину. Я как раз выхожу из подъезда, а навстречу растрепанный администратор:
— Ира, где Анатолий Юрьевич?
— Откуда я знаю? — возмущенно пожимаю плечами.
Глупейшая ситуация! Я нахожусь на другом конце города, вдалеке от гостиницы, и выхожу из подъезда дома, где живет Равикович. Можно сказать, меня застукали на месте преступления. Прятаться было уже смешно. Но мы продолжали делать вид, что у нас нет романа, а все остальные продолжали делать вид, что ни о чем не догадываются. Коллеги вели себя интеллигентно, хотя некоторые дамы и пытались образумить: «Он же намного старше и женат. А если останешься одна?» Я об этом не думала...
Через полгода наконец-то мне предложили на выбор несколько комнат. Равик, понимая, что и ему придется там жить, взял все в свои руки: «Главное, чтобы коммуналка была перспективная, под расселение». Я в этом совершенно не разбиралась, а он ходил по инстанциям, изучал варианты. Равиковича часто сравнивают с Хоботовым, которого он сыграл в «Покровских воротах». Но он был отнюдь не беспомощным в житейских вопросах. Умел хорошо готовить, обожал обустраивать быт, разбирался в мебели. Благодаря его хлопотам мы выторговали себе хорошую комнату на Гороховой.
Наступила осень 1979-го. Мы встречались уже полтора года, чувство было проверено, и мне казалось, что отношениям пора прийти к логическому завершению. Я хотела семью, мечтала родить ребенка от любимого мужчины. Но Толя об этом и слышать не хотел. Его, конечно, тоже нервировала подвешенность ситуации, но и бросить свою дочь он не мог. А еще, как любой мужчина, боялся кардинально менять жизнь. У нас начались ссоры. Выяснения отношений были бурными, с битьем тарелок. На прочие проблемы накладывалась еще и обоюдная ревность. Равик сам виноват: любил рассказывать, каким раньше был бабником. А он ревновал, потому что видел постоянный интерес ко мне со стороны мужчин. Тут еще и большая разница в возрасте. Равик боялся меня потерять. Но и я боялась потерять Толю, ведь он был для меня лучшим мужчиной на свете!
Как-то сидим с ним в гримерке, и вдруг мне приносят посылку от Высоцкого. А там — записка. Чтобы не было никаких тайн, читаю ее вслух: «Приезжай, нам надо увидеться, Эфрос для нас поставит спектакль, мы будем вместе ездить на гастроли». Равик побледнел, и я демонстративно порвала письмо Володи. Хотелось показать ему, что на всем свете для меня существует только он!
Я-то свой выбор сделала, а Анатолий Юрьевич никак не мог решиться. Мне казалось невозможным и дальше от всех прятаться, скрываться. Кто бывал в похожей ситуации, меня поймет. Конечно, я переживала. Ведь еще было неизвестно, чем вся эта история закончится: останется он со мной или с семьей. Равик панически повторял: «Ты все равно меня бросишь! У нас нет будущего!»
Я осознавала, что ему тяжелее, чем мне. Не закатывала истерик, не ставила жестких условий, жизнь сама диктовала каждый следующий шаг. Ведь недаром он плакал на своем сорокалетии. Значит, не я была причиной разлада в его семье. Не раз потом спрашивала Равика:
— А что было бы, если бы мы не встретились?
— Мучился бы...
Для дочки Толя был и мамой, и папой. Его жена, не слишком приспособленная к быту, много работала. И в доме, по сути, все держалось на нем. Равик не мог бросить людей, которым без него будет трудно. Он был за них в ответе...
Но и жить так тоже было невозможно. После очередной ссоры я уехала к подруге в Москву. Она меня еще сильнее накрутила: «Ты так ему и скажи, мол, хватит уже, сколько можно? Пора выбирать! А то он тебя промурыжит и не женится никогда». Может, и правильно, но как я скажу ему такие слова?..
Но, видно, в тот мой отъезд Равик по-настоящему испугался меня потерять. Когда вернулась в Ленинград, он пришел ко мне с чемоданом. Уйти в коммуналку из родного дома — это был поступок.
Он многим пожертвовал ради меня. Толя знал, что причиняет жене боль, но иначе поступить не мог. Не знаю, как он объявил Лене, что уходит. С женой Равикович прожил двадцать лет, они были однокурсниками, долго мыкались по провинциальным театрам, наконец устроились в Ленинграде, влезли в долги и купили долгожданную квартиру. Толя много работал, ездил с концертами, чтобы расплатиться. Только начали жить по-человечески, и он ушел...
Прошел почти год, а мы все не расписывались. От родителей свое новое положение я скрывала. Однажды Толя отправился на съемки в Минск, где жили мои близкие. Я тоже туда приехала и вечером пригласила его в гости. Представила: «Это Анатолий Юрьевич. Мой коллега по театру, он народный артист». Родители ни о чем не догадались. Но когда Равик ушел, брат спросил с усмешкой:
— Это что, твой ухажер?
— С чего ты взял?
— Когда у него на брюки упал листик салата, ты его подобрала и съела.
Я с возмущением все отрицала.
Потом папа приехал в Ленинград делать ремонт в моей комнате. Пришлось Равика прятать, и он какое-то время жил у друзей. Весной заявился мой прозорливый братец поступать в институт. И тут же углядел в ванной мужские вещи. Отпираться было бессмысленно, но он меня не выдал, молчал как белорусский партизан на допросе. Родители узнали про нас только перед свадьбой. Поначалу они отнеслись к жениху настороженно: намного старше дочки, с ребенком, да еще и с такой национальностью. Только мы с Равиком ничего не боялись. Любили друг друга — и все!
Свадьба была летом в 1980-м. Для церемонии сшила у театрального портного белый льняной костюм: узкую юбку и пиджак с кушаком. Никакой фаты и бабетты с начесом. Просто распущенные волосы. У нас даже обручальных колец не было.
Когда мы подали заявление в ЗАГС, мне выдали пятьдесят рублей на покупку обручального кольца, Равик вступал в брак повторно, ему компенсация не полагалась. И мы решили эти деньги потратить на свадебный банкет. Но где его устраивать? Не в четырнадцатиметровой же комнате в коммуналке!
Выручили наши свидетели — Алиса Фрейндлих с мужем Юрой Соловьем. Они предложили собрать всех у себя на квартире. Гостей было немного. Кирилл Ласкари, брат Андрея Миронова, и Алиса с Юрой. Пригласили и того самого секретаря парторганизации, который давал нам ключи. Он пришел с дамой. Я хорошо знала ее — Нора была режиссером.
Провозгласили первый тост, прокричали пару раз «Горько!». И тут Равик, отвернувшись от меня, стал ворковать со своей соседкой: «Норенька, Норенька!» И нежно приложился губами к ее ручке. Ну как можно в день свадьбы целовать руку посторонней женщине в присутствии новоиспеченной жены?! Это предательство! Сам же рассказывал, как за этой Норенькой когда-то ухлестывал. У меня полились слезы, я кинулась в ванную и заперлась. Друзья стучались, пытались успокоить. Равик под дверью просил прощения. Но я рыдала все горше: «Любви на свете не существует. Как же я в нем ошиблась!»
Праздник был испорчен. Гости стали постепенно расходиться. Только утром с опухшими глазами вышла из своего убежища. Алиса уже ушла на репетицию. Муженек похрапывал в одной из комнат. Я устроилась на диванчике в гостиной и только задремала, как раздался резкий телефонный звонок. «Володя Высоцкий умер!» — тихо сказал Кирилл Ласкари.
И вдруг как молнией пронзила мысль: «А не поэтому ли я так горько и долго рыдала?» Позже узнала, что Высоцкий всю ту ночь умирал в своей квартире на Малой Грузинской. Вспомнила, как герой Володи, арап Петра Великого, говорил мне в фильме: «Светик мой, радость, никому тебя не отдам до самой моей смерти». Мистика какая-то...
С Равиком мы, конечно, помирились. Как иначе?
На свадьбу нам подарили две коричневые козьи шкуры в качестве накидок для кресел. На мездре все гости оставили свои автографы. Они были красивые, но страшно вонючие. Друзья клялись, что запах выветрится через день, просто это свежие шкуры алтайской козы. А на самом деле это был козел. Запах был очень стойким. Что только мы с ними не делали: держали всю зиму на балконе, поливали дезодорантами — ничего не помогало. Промучились пять лет и выбросили.
Жить с ним было уютно. Он учил меня обходиться без долгов, делать загашник. Мы вместе клеили обои, выбирали мебель. Благодаря ему начала разбираться в политике, с увлечением смотрела футбол. А его я посадила за руль. Но притирались друг к другу долго. Я по-прежнему очень ревновала и устраивала грандиозные скандалы. Он отвечал мне с неменьшим темпераментом. Однажды брат послушал наши вопли и сказал: «Как это хорошо! Вот мы с женой всю жизнь шепотом разговаривали. И что? Разошлись в один день, словно чужие люди».
В девяностые всем пришлось туго. Публика перестала ходить в театр. Жить было не на что, и я по-настоящему испугалась. Однажды надвинула на глаза шапочку, надела темные очки и поехала возить пассажиров по питерским улицам. Разрешения у Равика не спросила, знала: все равно запретит. Вернулась и кинула на стол деньги.
— Откуда?
— Бомбила на машине.
— Что?! Как ты жива осталась?
— Ничего. Зато на это можно спокойно протянуть неделю.
Когда зашла речь о ребенке, Толя был категорически против, ему хотелось пожить для себя:
— А как же театр? Получается, я уеду на гастроли без тебя? Значит, нам придется расставаться?
Я его успокаивала:
— Не волнуйся, я все рассчитала. Гастроли в июне. Если рожу в декабре, то к тому времени ребенку будет полгода, можно спокойно ехать с ним.
— А чем кормить?
— Молоком.
Равику пришлось со мной согласиться. Действительно, ну какая это семья без ребенка? И все же он пытался потянуть время, стал убеждать, что растить младенца надо в человеческих условиях:
— У нас же коммуналка, общий коридор, туалет, душ. Ребенок здесь будет болеть. Давай когда квартиру получим...
Я решительно ответила:
— Ну и хорошо, что живем в коммуналке. Соседка Ира нам будет помогать!
Лиза родилась, когда Равик уезжал сниматься в сцене на катке в «Покровских воротах». Только за ним дверь закрыла, чувствую, что-то тянет внизу живота. Стучусь к соседке. Ира говорит: «Да ты рожаешь!»
Я была уверена, что будет мальчик. Мы даже имя ему придумали — Костя. С рождением дочки Равика поздравила дежурная московской гостиницы. Он был ошарашен радостной вестью, написал мне в роддом трогательное письмо: «Ты моя дорогая девочка! Спасибо. Извини меня, что получился не Костя». На двухмесячные гастроли в Иркутск и Красноярск мы, как и было запланировано, летели втроем.
Я была примерной матерью. Днем стирала пеленки, ночью гладила, и утром они аккуратной стопкой лежали у детской кроватки. Вскакивать надо было рано, чтобы успеть приготовить Равику завтрак.
Вскоре нам дали двухкомнатную квартиру в Гавани. Но мы обменяли ее и переехали ближе к театру.
Равик начал сниматься у Михаила Козакова в «Покровских воротах» примерно за полгода до Лизиного рождения. Когда его пригласили на пробы в Москву, он не поверил. С кино у Равика романа не сложилось — проб было много, а ролей мало. На худсовете все шло гладко, пока не произнесли его фамилию. «А почему Равикович? Что, Хоботов еврей?» — спросил начальник актерского отдела «Мосфильма» Адольф Гуревич, про которого ходила шутка: «Хорошего человека Адольфом не назовут». Все сделали вид, что не заметили вопроса Гуревича, но ничего доброго он не сулил. Да и сам Козаков как-то сказал Равику: «Очень просился на роль Хоботова Андрей Миронов». Но в результате режиссер остановил свой выбор на Равиковиче.
И начались для него счастливые и мучительные дни. Счастливые, потому что снимался, а мучительные, потому что снимался у Козакова. Как говорил Равик: «Ему не хватало только плети, чтобы быть настоящим Малютой Скуратовым».
Утром на съемочной площадке режиссер вылезал из машины мрачный, бледный и тут же начинал на всех орать. Он требовал от актеров досконально повторять его интонации, движения рук, ног, глаз. Горе тому, кто переставлял два слова в реплике, — скандал получался грандиозный. Крик прерывался лишь с появлением Регины, тогдашней его жены. Она высыпала на ладонь Козакову горсть успокоительных, и тот на время утихал.
Равик со съемок приезжал уставшим, опустошенным. Я как могла его успокаивала. Говорила, что и со мной такое в кино бывало. С появлением этого фильма Толя связывал большие надежды. Но он долго не выходил на экраны. Почему? Не вытерпев, муж решился позвонить Козакову. «Не выпускают по идеологическим причинам», — мрачно ответил тот.
Год спустя премьера «Покровских ворот» все же состоялась. Единственным, кто на следующий день позвонил Равиковичу, был Рязанов: «Толя, поздравляю! Это великолепная работа». Помню, стоит Толя с трубкой в руке, будто его обухом по голове ударили.
— Ира, у тебя есть телефон Рязанова? Хочу проверить, вдруг это розыгрыш.
— Ты с ума сошел? Уже поздно.
— Ничего, я извинюсь.
Когда он дозвонился, Эльдар Александрович хохотал до слез: «Спи спокойно. Это был я».
Равик на радостях достал из холодильника початую бутылку водки, и мы тихонько, чтобы не разбудить Лизу, выпили за его успех.
А в театре никто из коллег не бросился к Толе на шею с поздравлениями: в «Ленсовете» происходили перемены, увы, не в лучшую сторону. Хотя и театр стал академическим, и Владимиров получил звание народного артиста СССР, спектаклей уровня «Дульсинеи Тобосской» или «Укрощения строптивой» уже не выходило.
Тогда художественные руководители просто так не покидали своих постов. Их могли лишь снять, и только сверху. И однажды Леонид Дьячков пошел в управление культуры с жалобой: мол, Владимиров выпивает, он такой-сякой, ужасно себя ведет, назначьте меня, я могу возглавить коллектив. Естественно, Игорю Петровичу об этом «походе» доложили. И в результате из театра ушел сам Дьячков.
Владимиров болел, ставил все меньше и меньше, пытался влить новую кровь, сделав ставку на своих выпускников. Соратники, с которыми он строил театр, ему, казалось, уже не нужны. А мне было двадцать девять, я считала себя опытной, зрелой артисткой. Мне хотелось играть...
Отношения окончательно испортились, когда Толина старшая дочь решила поступать в театральный. Владимиров, который как раз набирал курс, все ждал, когда же Равик попросит взять к себе Машу. Но Толя категорически не хотел, чтобы девочка стала актрисой, и просить не стал. В результате Машу не приняли. Она окончила режиссерский факультет в институте культуры. Сейчас работает в школе, преподает эстетическое воспитание, ставит спектакли.
Обстановка в «Ленсовете» накалялась. И тут я случайно узнала, что Анжелика Неволина переходит из Театра комедии к Додину. А мы с ней одноплановые актрисы. И я тут же сказала Равику: «Все, уходим в «Комедию»...
Заявление «по собственному желанию» мы подали, когда Владимиров был в отъезде. Директор стал отговаривать: «Зачем, Ира?! Вас же сейчас будут на звание подавать». Для него, партийного функционера, наш поступок выглядел так, будто мы из страны навсегда уезжать собрались. А Игорь Петрович, вернувшись, пришел в ярость. Одно дело, когда ты сам артистов увольняешь, другое — если уходят от тебя. Собрали профсоюзное собрание. Толя благоразумно туда не пошел, а я сидела в зале и поражалась: неужели такое возможно в театре, которому ты отдал одиннадцать лет?! Все считали своим долгом выступить и осудить нас. Друг Равика, тот самый, который любезно делился ключами, кричал громче всех. Выступал и один молодой артист. Клеймил нас, развалившись в кресле и фактически положив ноги на стол. А ведь когда-то ухлестывал за мной, объяснялся в любви...
Я сыграла в последний раз в «Малыше и Карлсоне...» и полетела в Баку со спектаклем Театра комедии «Все о Еве». Никакого зазора не было...
Психологи говорят, что каждая семья переживает кризис через семь лет после свадьбы. И у нас не все было безоблачно. Когда мы еще только собирались пожениться, Равика пугали: «Подожди, лет через шесть-семь она тебя бросит, вот увидишь!» Я влюбилась как раз через семь лет.
Это было еще в «Ленсовете». Там решили поставить пьесу про любовь. Моим партнером был молодой артист, мой ровесник. Мы репетировали, репетировали, и начался роман. Самое ужасное, что Равик помогал режиссеру создавать этот спектакль. Сидя в зрительном зале, он стал невольным свидетелем процесса «возникновения чувств» и как человек опытный обо всем сразу догадался. Но повел себя мудро, не давил на меня, не скандалил. Мы просто стали отдаляться.
Равикович снимался в это время в Минске. Жил у моих родителей. Мама сразу заметила — что-то не так, пыталась его разговорить. Толя вначале отшучивался, потом помрачнел и сказал: «Кажется, мы с Ирой расходимся». Именно от мамы я узнала, какую боль ему причинила, как он страдает.
Из Минска Толя переехал в Одессу на съемки «Приморского бульвара». Было лето, время отпуска, и я отправилась к нему вместе с Лизой. Мы кое-как пытались преодолеть возникший между нами барьер, но не получалось. Равик терпел и молчал, а я ничего не могла с собой поделать и действительно готова была уйти от мужа.
Мы вернулись из отпуска, и я снова встретилась с этим человеком. Теперь все зависело от него. Но в последний момент тот испугался и остановил меня. Сказал, что никогда не сможет соответствовать уровню Равиковича: «Ты все время будешь меня сравнивать с ним...»
Не знаю уж, был ли он искренен, но спустя какое-то время поняла, что прав — точно. Я вдруг словно очнулась. Любовь вспыхнула как комета, но тут же и сгорела.
Мы с Равиком прошли через разные этапы совместной жизни. Поначалу, конечно, отношения были как у дочки с папой. А потом поменялись ролями: я стала его мамой, а он моим вторым ребенком. У него давно было плохое сердце, с возрастом начались болезни. Мне многое пришлось взвалить на свои плечи. Я сама строила дачу, покупала доски, кафель, ругалась с прорабом. В интервью для телепередачи Равикович сказал: «Я просыпаюсь каждый день в страхе ее потерять». Только теперь понимаю: он бы не перенес, если бы я от него тогда ушла...
Мы много путешествовали, стали ездить за границу. Лиза вышла замуж, Равик был счастлив. Он радовался появлению внуков: Лиза родила Матвея, а Маша двоих мальчишек — Афанасия и Филиппа. Мои друзья говорят, что Матвей удивительно похож на Равика. У нас с ним очень близкие отношения.
А вот Маша и Лиза, к сожалению, мало общаются. В детстве у сестер не было такой возможности, а потом как-то не сложилось. А у меня отношения с Машей наладились, когда она окончила школу. Разница в возрасте между нами всего десять лет. Я не старалась ей навязываться, чтобы не причинять боли ее матери. Ведь Лене было бы ужасно обидно слышать от дочери, что мы дружим. А сегодня, когда уезжаю, нашу собаку Кузю отдаю ей на дачу.
И с Машиной мамой мы теперь в хороших отношениях. Сблизились после ухода Равика. Думаю, ему бы это очень понравилось. Он все время говорил с досадой: «Ну почему? Столько лет прошло, а она не может со мной нормально общаться».
Помню, за месяц до его ухода мы ехали в машине. Вдруг звонит Лиза: «Мама, я беременна!» Равик мне сказал: «Какая ты счастливая! У тебя будет двое внуков». Он понимал, что ему осталось недолго.
Знаю, он бы за меня порадовался. И тому, что внуки растут дивные — Матвей и Ева. И тому, что я по-прежнему работаю в Театре комедии, снимаюсь в кино, например недавно у Юрия Грымова в фильме «Три сестры. Сто двадцать лет спустя». Тому, что дочь у нас умница-красавица и совершенно замечательный зять.
Равик всегда беспокоился обо мне. Он часто заводил один и тот же разговор:
— Мы же знаем оба, что я умру раньше...
Видела, как ему тяжело это говорить, и все время прерывала:
— Перестань! Не говори глупостей.
А он снова возвращался:
— Только ты не оставайся одна.
Теперь я понимаю, как он был прав. Человеку одному тяжело.
Вниманием я не обделена. Для меня, кстати, было открытием, как много мужчин среднего и чуть старше возраста не нашли своей половины. Но у людей должна быть взаимная приязнь — химию никто не отменял, и возраст здесь не имеет значения, я это точно знаю. Тогда устоявшийся образ жизни, привычки легко откликаются на новые обстоятельства. А для меня в отношениях еще очень важны игра и азарт. Тридцать два года они были в нашем браке, и это бесценно.
Подпишись на наш канал в Telegram