Однажды, я был еще мальчишкой, мама спросила: «Вот если бы я вдруг решила выйти замуж, кого бы ты хотел, чтобы выбрала? — Я назвал имя. Мама удивилась и расстроилась: — Он же бабник!..» Думаю, мама надеялась, что я скажу: «Рязанов».
Мать и отец познакомились и поженились, когда учились во ВГИКе. Она — на киноведческом факультете, он — на режиссерском, в мастерской Григория Александрова. Выйдя замуж, мать не стала менять свою фамилию — Зеличенко. Скуйбиной, по мужу, она стала намного позже. Говорят, что студенческий брак недолговечен, но союз родителей судьба проверила на прочность жестко и с однозначным результатом.
Родные отца из смоленской деревни, до войны там было много Скуйбиных. Его папа Николай Дмитриевич — военный, в войска был направлен после автодорожного института, и отец вырос в Монголии, где дед служил. В детстве я играл со статуэтками будд из темной бронзы — в Монголии закрывали дацаны, бронзовые фигурки вагонами везли на переплавку, и отец утащил несколько штук. Потом будды исчезли — мать продала их в трудный момент.
Оканчивал школу отец уже в Москве, под присмотром родственников — дед теперь служил в Германии. Николай Дмитриевич вспоминал, как отец из его трофейного пистолета расстрелял фонарь за окном, мешавший ему спать. Был большой переполох, пистолет и прочие трофеи срочно утопили в Яузе. Уцелел только кинжал — «свинокол», переточенный из штыка от японской винтовки «Арисака». Он хранится сейчас вместе с орденами Николая Дмитриевича — советскими и монгольскими — подальше от моего внука.
Еще, к изумлению соседей, Скуйбины привезли из Монголии несколько ящиков книг. Я никогда не видел отца без книги, книга всегда была рядом. После школы он поступил в «Щепку» на актерский, затем параллельно — в МГУ на искусствоведческий и только потом пришел во ВГИК. По семейным рассказам, у него была репутация денди (бабушка хорошо шила) и эрудита.
Родители матери — с Украины, точнее — дед из Харькова, а его будущая жена вместе с родственниками перебралась на Украину из Лодзи, от акцента она так никогда и не избавилась. Кроме нее из их большой семьи после войны уцелела лишь младшая сестра — остальные погибли в Курске во время оккупации. Дед в молодости работал в какой-то смешанной немецко-советской фирме. Во второй половине тридцатых стало ясно, что этот эпизод может ему дорого обойтись, и дед, уйдя из наркомата водного транспорта, перебрался в Ухту, скрывшись с глаз «доброжелателей» на каком-то незначительном посту: рядом с Ухтпечлагом было куда безопаснее, чем в Москве. Бабушка, недоучившаяся медичка, работала в лагерной аптеке, это была важная должность. Сохранился ее портрет, написанный «крепостным живописцем». Там она в роскошных мехах, которых в ее жизни никогда не было...
В сорок первом они собрались было вернуться в Москву, но началась война. Пришлось остаться в Ухте. Жили трудно, у моей будущей матери начался туберкулез. В итоге после войны они оказались под Кенигсбергом, в поселке Янтарный. Что именно помогло — врачи или морской воздух — неизвестно, но мать выздоровела.
Поженившись, родители обосновались в крохотной комнате в коммуналке на 4-й Тверской-Ямской. Места там хватило для дивана, торшера и отцовских книг. Остальные помещения занимала большая и шумная татарская семья. Я жил у деда и бабушки в этом же доме, но в другой квартире. Это тоже была классическая коммуналка — с набором почтовых ящиков и кнопок электрических звонков на огромной входной двери, телефоном на стене в длинном коридоре, тазами и корытами под высоким потолком с остатками лепнины, гудящей газовой колонкой, старинным паркетом и даже с ничейной бабушкой в кладовке позади кухни.
То, чем занимаются отец и мать, я представлял себе плохо, слова «режиссер» и «редактор» по малолетству толком не выговаривал. Произносить букву «р» меня научил отец после того, как логопед в поликлинике потерял надежду на успех, причем получилось это у него как-то легко и просто. Отец знал ответ на любой вопрос, он был огромным и сильным, но видел я его не очень часто. Свой первый полнометражный фильм «На графских развалинах» Скуйбин снял в 1957 году, мне тогда не было еще четырех. Я едва помню, как отец знакомил меня с загорелым до черноты мальчишкой, игравшим в этом фильме, — Семеном Морозовым, будущим известным актером. Через много лет мы с ним познакомились заново. И также лишь годы спустя я обнаружил, что зачитанные мною до полного износа «Фильмы-сказки» — сборники сценариев мультфильмов — были отредактированы матерью: она работала в издательстве «Искусство». Первая в моей жизни экспедиция запомнилась жарой, пылью, невнятными командами из мегафона, опасными гусями во дворе и чудесным щенком, прижившимся у осветителей. Пробыл я там недолго. Съемочная площадка — не лучшее место для мелких детей.
«На графских развалинах» — удивительно хорошо сохранившийся фильм. Легкий, с удачно найденной интонацией, точно попавший в жанр. Пожалуй, ни одну из отцовских картин не показывали столько раз по телевидению. Между тем отец собирался ставить совсем другой сценарий — «Жестокость» по повести Павла Нилина. Фильмопроизводство расширялось, и он с Вадимом Юсовым, работавшим тогда ассистентом оператора, убедили Нилина, человека жесткого и независимого, доверить им свою повесть. Руководство «Мосфильма» рассматривало ситуацию под другим углом: и курсовая работа отца, и дипломный фильм были документальными. Диплом назывался «Под флагом «Спартака», его хорошо приняли на студии и выпустили в прокат. Последовал резкий демарш конкурирующих клубов, был задействован административный ресурс. Вопрос решался наверху, фильм сняли с экранов. Вроде бы и претензий к отцу не было, но осадочек остался. Григорий Александров, у которого он учился, вмешиваться не стал. В итоге снимать «Жестокость» им с Юсовым не дали. Чудом было уже то, что отцу предложили сделать детскую короткометражку по повести Гайдара. Юсову на несколько лет пришлось перебраться на «Таджикфильм». С отцом они дружили, но поработать вместе им не довелось.
В процессе съемок сорокаминутная короткометражка выросла на полчаса и расширилась до полного метра, картина получилась яркой, зрительской, интересной по форме, и мне кажется, у руководства появилась иллюзия, что и «Жестокость» будет снята в подобном ключе. Фактура вроде близкая: двадцатые годы, ЧК, бандиты...
Существует так называемый феномен второго фильма. Предельно выложившись на своей первой картине, режиссер в растерянности решает, что же делать дальше. Первая картина несет в себе его кредо, суть того, зачем он пришел в эту профессию, жизненную позицию. Вторая — просто еще одна работа. Так часто бывает. С людьми молодыми — особенно.
Фильм «Жестокость» в таком раскладе можно считать первым. Он сделан просто, почти аскетично, без попыток использовать жанровые подпорки, с замечательными актерскими работами Георгия Юматова, Бориса Андреева, Николая Крючкова, с огромной внутренней энергией. Сильный и очень достойный фильм, который, несмотря на поуродованный цензурой финал, выводил отца в первый ряд современной режиссуры. Достойный — это было принципиально.
Мать рассказывала, что когда они поженились (а выходила она за студента с невнятным будущим, кино тогда почти не снимали), отец сказал: «Никто не знает, хороши будут мои фильмы или не очень. Могу обещать одно — стыдно тебе за меня никогда не будет».
К концу работы над «Жестокостью» стало ясно, что отец болен. Очень редко случается так, что режиссер снимает подряд, без отдыха. Съемки — это работа на износ, после нужно прийти в себя, подготовиться к новому фильму. Необходим период накопления — невозможно беспрерывно отдавать. Отец вошел в следующую картину без перерыва. Он понимал, что времени впереди очень мало.
Боковой амиотрофический склероз оставляет человеку после появления первых симптомов три-четыре года жизни. Погибают нейроны, управляющие мускулатурой. Атрофируются мышцы. Наступает паралич, пропадает речь. Сознание, интеллект болезнь не затрагивает, они сохраняются до самого конца — когда перестает функционировать дыхательная мускулатура.
Уже много лет спустя лечившая отца Татьяна Львовна Бунина сказала мне, что с этим диагнозом ей встречались только хорошие люди. У единственного мерзавца среди ее пациентов диагноз оказался ошибочным.
Внезапно у отца стал плохо действовать большой палец на правой руке. Начала слабеть кисть. Он пытался накачать руку, таскал с собой резиновое кольцо-эспандер. Ему посоветовали разрабатывать мелкую моторику — занялся живописью. Учился серьезно, были интересные работы, но вскоре он уже не мог удержать карандаш. Одна из картин отца, повторенная в мозаике, — на его могиле. Думаю, что выбор повести Владимира Тендрякова «Чудотворная» для следующей ленты определялся яростным протестом против предопределенности будущего, против судьбы. Икону, написанную для фильма, — темный, гневный лик Спаса Нерукотворного отец повесил у себя в кабинете. Спас глядел на него до самого конца. Сейчас, когда я пишу эти строки, он смотрит на меня...
К концу фильма отец плохо ходил, трудно было держать голову. Речь становилась нечеткой. Перед съемками он поехал в Англию — появились сведения, что в тамошней клинике найден способ борьбы с его заболеванием. Ему помогли купить туристическую путевку. Английские медики сказали, что прорыва пока нет, но успех близок. Нужно продержаться примерно два года. Отец продержался четыре. Средство от бокового амиотрофического склероза не найдено до сих пор.
В 1961 году был сдан кооперативный дом у метро «Аэропорт», жили в нем в основном кинематографисты. Дело было под Новый год. Всю осень я проболел, из нашей старой коммуналки уехал в больницу, а вернулся уже в просторную квартиру, где у меня была своя собственная комната с книжными полками до потолка.
Книг в доме было очень много, я до сих пор не понимаю, где отец хранил их до этого момента: библиотека была хорошо подобрана, такие книги собираются годами. По его эскизам и размерам были изготовлены стеллажи и полки, у каждой книги было свое место, и отец помнил каждую. Когда ему была нужна книга, он безошибочно говорил, где она стоит. Я карабкался к указанной полке — все было верно.
Читал отец постоянно. Постельного режима для него не существовало: он должен был встать, тщательно одеться, побриться, дойти до кухни, позавтракать и сесть с книгой за большим столом в кабинете. С каждым днем выполнять эти простые действия становилось все труднее и труднее, но отец старался сохранить максимум самостоятельности. Я никогда не забуду, как он переворачивал страницы — уже перед самым концом. Рука не работала, отец перемещал ее усилием всего корпуса. Если она соскальзывала со стола, приходилось звать на помощь: рука висела плетью. Ее нужно было поднять, положить на книгу, и тогда отец все же переворачивал страницу. Переворачивал сам.
Балконное ограждение зашили листами пластика, на дополнительных стойках смонтировали щиток для головы — от ветра, чтобы отец даже зимой мог сидеть и дышать свежим воздухом. Его нужно было одеть, отвести на балкон, усадить, присматривать, все ли в порядке, ведь громко позвать отец не мог. В доме появилась крепкая мрачноватая украинка Александра Ивановна — у матери попросту не хватало физической силы. При всем этом у нас не пахло больницей, не лежали на виду лекарства, родители любили гостей, у них был открытый дом. Отец был весел, остроумен, мать — хороша собой и полна обаяния, друзья любили у них бывать, это ничем не напоминало посещение больного.
В то время в доме у метро «Аэропорт» жили люди одного возраста и одной профессии, все друг друга знали, многие дружили и двери в квартиры не запирались. Однажды зимой туда попал допившийся до безумия мужик в тапочках и майке-«алкоголичке», он метался по подъезду, забегал в разные квартиры, заскочил к нам, перепугав бабушку, и нарвавшись наконец на молодого Ефима Севелу, убежал, теряя тапки и крича, что его убивают евреи.
Однажды Эйзенштейна спросили, какое качество кинорежиссера он считает главным. Эйзенштейн ответил: «Бычье здоровье».
Всем было ясно, что отец не в состоянии снять еще один фильм, но он его снял.
Я показывал «Суд» своим студентам. Они обсуждали его без скидок на болезнь режиссера — про болезнь они ничего не знали. Было понятно, что это тот самый случай, когда талант, профессия и жизненная позиция автора в соединении дают то, что называется искусством.
Кино — дело коллективное. Суть профессии кинорежиссера состоит в том, чтобы твои мысли и чувства объединили вокруг тебя десятки людей, чтобы твои цели разделяла вся съемочная группа, чтобы те, кто работает вместе с тобой, верили в тебя и в успех всего дела — только тогда можно рассчитывать на результат. Для самого режиссера все это означает практически круглосуточный напряженный труд.
По оценкам английских врачей, к этому времени отец уже должен был умереть. Он окончательно утратил возможность нормальной речи. То, что отец говорил, полностью понимала только мать. Его сорежиссер на этой картине Аида Манасарова понимала его хуже. Я тоже. Мать стала его руками и голосом.
Все это не имеет ничего общего с ситуацией, когда окружающие идут навстречу тяжелобольному — лишь бы ему не противоречить. Мать всегда верила в отца, в его талант, в силу его воли, всегда старалась поддержать, и у нее это получалось. Поверили и другие, прежде всего — Михаил Ильич Ромм, возглавлявший на «Мосфильме» Третье творческое объединение, где работал отец. Ромм хорошо его знал. Личность и судьба отца во многом определили то, как выглядит герой Баталова в знаменитом роммовском фильме «Девять дней одного года», и он успел увидеть этот фильм.
Запуская «Суд» в производство, Ромм лучше, чем кто бы то ни было, понимал, что предстоящая задача совершенно немыслима для парализованного режиссера. Но отец работал над фильмом полноценно, без скидок на болезнь. Машина привозила его прямо в павильон. Он не мог подойти к камере — для него смонтировали телевизионный визир, в 1961 году такое оборудование на съемках не применялось. В экспедиции Николай Крючков, исполнитель главной роли, сломал ногу. Понимая, что у отца уже нет времени ждать его выздоровления, Крючков снял гипс. На площадке он лежал, вставая только в кадр. Фильм «Суд» посмотрели шестнадцать миллионов человек.
В июне шестьдесят второго отцу исполнилось тридцать три года. На даче у деда Николая Дмитриевича отмечали одновременно и день рождения, и завершение фильма. Были в основном близкие друзья и участники съемок. На снимках отец весел, оживлен, бодр. Если не знать — не заметишь, что он болен.
Теперь я мог проводить с отцом гораздо больше времени, но разговаривать со мной ему было физически трудно. Я не все понимал с первого раза. Он мог что-то посоветовать, подсказать нужную книгу. Радовался любым проявлениям самостоятельности. Помню, как он был счастлив, когда я гордо рассказал о своем прыжке в воду с десятиметровой вышки. О том, что на самом деле перетрусил и только страх публичного позора заставил меня прыгнуть, я тогда умолчал. Было понятно, отец надеялся, что все-таки сам научусь всему тому, чему не имел возможности научить меня он: плавать, бегать на лыжах, драться и вообще — не трусить.
Осенью шестьдесят третьего, когда мне было девять лет, отца не стало. Мы с матерью остались вдвоем в странно просторной квартире. Первое время спали в одной комнате — так меньше ощущалась пустота. Мать поменяла фамилию. Теперь она стала Ниной Скуйбиной.
После смерти отца отношения с его родителями охладились: Скуйбины и раньше не были в восторге от женитьбы сына. Они предельно увеличили дистанцию и общаться со мной начали, лишь когда я уже заканчивал школу. Оказалось, что общее горе не всегда объединяет.
Вскоре мама перешла работать на «Мосфильм» — в Творческое объединение писателей и киноработников. Руководили им Александр Алов и Владимир Наумов. «Здесь больше платят», — попросту объяснила мне мать.
Это было очень сильное объединение. Помимо Алова и Наумова там работали Бакланов и Бондарев, Тарковский и Хуциев, Басов и Швейцер, Карасик и Егиазаров и много других талантливых людей. Идея состояла в опоре на литературу высокого уровня, на сотрудничество с лучшими современными писателями. Непосредственно с автором сценария и режиссером-постановщиком работает редактор. На эту должность и перешла мать.
Настоящий редактор — не цензор, не чиновник, это человек, глубоко разбирающийся в литературе, драматургии, режиссуре, понимающий, как меняется и развивается замысел фильма на разных этапах работы, и видящий то, чего не замечают находящиеся внутри тяжелого и долгого процесса создания фильма авторы. Мама оказалась очень хорошим редактором. Помимо опыта работы в издательстве у нее был еще и опыт четырех картин, прожитых рядом с отцом от начала и до конца. Она была мила и доброжелательна, практически никогда ни на чем не настаивала, но после общения с ней у режиссера или автора сценария появлялись свои собственные идеи и решения. Ее голос очаровывал собеседника, но столь же мягко и безупречно по форме она могла высказать очень жесткие оценки. Вкус у матери был безошибочный. С ней любили работать.
В этот период цензурная ситуация становилась все тяжелее: легли на полку «Андрей Рублев» и «Скверный анекдот», наглухо закрывались такие сильные сценарии, как «Закон» Алова и Наумова. В объединении имелся сценарный договор с Солженицыным. Александр Исаевич написал первый вариант, но к тому моменту о запуске даже самого безобидного его сценария (это была комедия) нечего было и думать. По «вражеским голосам» каждый день читали «В круге первом», от Солженицына шарахались. В принципе, существовала возможность расторгнуть договор, оставив ему аванс, чтобы было на что жить... Влезать в эту ситуацию никто не рисковал. Тогда мама сама поехала к нему в Рязань — как сейчас говорят, разруливать. На память об этой поездке сохранился экземпляр «Ивана Денисовича» с дружеской надписью.
Работа на студии требовала гораздо больше времени и сил по сравнению с издательством. Ради дополнительного заработка мама писала инсценировки для радио. Бабушка (дед умер в 1962 году) переехала поближе к нам, часто приходила, готовила еду. С восьми лет я ездил по городу сам. Район у метро «Аэропорт» в то время был большой стройплощадкой, здесь один за другим появлялись кооперативные дома актеров, писателей, кинематографистов, цирковых артистов, новые корпуса МАДИ — по соседству с деревянными домами и ветхими бараками. Социальная среда получилась пестрая, мальчишеская компания сложилась предприимчивая, и развлечений у нас хватало. Естественно, мы облазили все стройки — от подвалов и коллекторов до чердаков и башенных кранов, сбили замок на вентиляционной шахте на территории МАДИ и спускались в метро...
Почти сразу после переезда на «Аэропорт» выяснилось, что я не умею драться: в первой же стычке аккуратно (чтобы не ушибся) свалил противника на снег и отпустил. А как же иначе — я ведь победил! Противник вскочил и треснул меня по голове половинкой кирпича. Спасла меховая шапка, но прояснение сознания все же произошло, я догнал обидчика и неумело, но старательно отлупил.
Мать никогда не ругала за синяки и раны, она ничего не сказала даже тогда, когда мне зашивали пробитую острой палкой щеку. Я в ответ старался где-нибудь заранее привести себя в порядок, смыть кровь и замазать ссадины, чтобы не пугать ее своим видом. Нам случалось порой выяснять отношения — я был совсем не подарок. К счастью, у нас с матерью схожий темперамент: вспышки гнева проходили быстро и без последствий. Однажды мама перечислила мне ситуации, в которых требовалось сразу «бить прямо в нос» — так она выразилась. Когда я в точности выполнил ее инструкции, мать вызвали в школу. Директору она очень вежливо, но твердо повторила то же самое, что говорила мне. Разбирательство на этом увяло. Я был счастлив и очень ею гордился.
Работая на студии, мать начала курить. Я пытался бороться с этим, добывая отсутствовавшие в свободной продаже хорошие сигареты и выдавая их маме в ограниченном количестве. Результат оказался обратным ожидаемому: мать решила, что у меня где-то всегда есть заначка, и стала твердо на нее рассчитывать. Сражаясь с маминым курением, сам я так и не закурил.
Мать была прелестна в юности и с годами не утратила ни красоты, ни своего очарования, просто в ней появились новые черты — мягкое терпение, спокойное мужество и мудрость. Людмила Гурченко, с которой мама дружила, однажды сказала: «В мире есть три самые умные женщины — ты, я и Маргарет Тэтчер».
Вокруг мамы сформировалась своего рода среда, круг друзей, людей во многом разных, которых объединял общий признак — человеческая добротность и надежность. Думаю, мама легко могла бы выйти замуж, были люди, неравнодушные к ней со вгиковских времен, но, видимо, не такие, каким был отец...
Я помню безнадежно влюбленного в мать инженера Вилю (сокращенное от Вильям), бородатого и трогательного. Он старался наладить добрые отношения и со мной, в результате чего я научился рассчитывать и наматывать силовые трансформаторы. Виля довольно быстро пропал с горизонта, и увидел я его снова через много лет на пороге материной палаты в онкологическом центре: «Нина! Как я рад тебя видеть! А мне тут легкое удалили...»
Когда матери не стало, я подумал, что нужно сообщить об этом и Виле. Мне ответили, что накануне он умер...
Однажды, я тогда был еще мальчишкой, мама спросила меня: «Скажи, вот если бы я вдруг решила выйти замуж, кого бы ты хотел, чтобы я выбрала? — Я назвал имя. Мама удивилась и расстроилась: — Он же бабник!..» Больше мы на эту тему не говорили. Думаю, мама надеялась, что я скажу: «Рязанов».
Эльдар Александрович рассказывал, как он познакомился с ней. Во время учебы во ВГИКе друзья специально позвали его на вечеринку, где она должна была быть: «Как, ты не знаешь Ниночку Зеличенко?» Ниночка Зеличенко действительно оказалась прелестной, но она собиралась выходить замуж за Володю Скуйбина...
О появлении Рязанова в нашей жизни я могу судить лишь по косвенным признакам: помню, как мать в конце шестидесятых увлеченно занималась подготовкой к изданию повести «Зигзаг удачи». Начиная с «Берегись автомобиля» Рязанов и Брагинский, прежде чем нести на студию новый сценарий, старались издать повесть или пьесу. В этом случае сценарий становился экранизацией уже прошедшего цензуру текста и легче утверждался...
Становясь старше, я начинал понимать, что есть человек рядом с мамой, с которым она, например, уезжает летом в отпуск. Я очень старался не мешать матери и вообще не создавать дополнительных проблем. Мы долго жили вдвоем и научились беречь друг друга.
Их роман продолжался около десяти лет и проходил различные стадии. Рязанов признавался, что для него уйти от жены и дочери — все равно что содрать с себя кожу. Мать однажды сказала (видно, сил не было держать это внутри): «Все. Я с ним покончила».
Несмотря ни на что, у матери с Рязановым не получалось существовать порознь. Расстаться они не могли, хотя и пытались. У нее в шкафу висела шуба — прощальный подарок Эльдара. Шубу эту она ни разу не надела. Никогда.
Наверно, это была судьба. Судьба счастливая — можно прожить жизнь и не представлять, что можно так любить друг друга.
Многие говорят, что лучшие свои фильмы Рязанов снял, когда рядом с ним была моя мать. Я не хочу заниматься сравнениями, любая оценка здесь индивидуальна. Но то, что фильмы этих лет наполнены пронзительными чувствами, счастьем и болью, которые не передашь, если не испытываешь их сам, что через лица героинь рязановских фильмов просвечивают черты Нины Скуйбиной, — это правда. Да, мать была на съемках всех этих знаменитых картин, привнесла в работу над ними свои профессиональные опыт и вкус, но не в этом главное. Главное в том, что она просто была — и ее любил Рязанов.
У Рязанова в кабинете висела большая репродукция замечательного ренуаровского портрета Жанны Самари: портрет напоминал ему мать. Когда они наконец поженились, Рязанов отдал его мне и сказал: «Мне он больше не нужен. У меня есть оригинал».
Мать и Эльдар Александрович расписались весной 1979 года, тихо, никого не извещая. Маме было сорок девять лет. К этому времени я окончил ВГИК, отслужил в армии, работал вторым режиссером и жил отдельно. Вышло так, что через несколько месяцев поженились и мы с Валей. В ЗАГСе после регистрации Эльдар сказал нам: «Ребята, я вас поздравляю! Это действительно замечательное событие, оно случается нечасто — всего два-три раза в жизни!»
Рязанов оставил прежней семье квартиру и зимнюю дачу в писательском поселке на Пахре, забрал кое-какие книги — в основном поэзию и перебрался к матери. «Я женился на богатой женщине с квартирой и машиной», — смеялся он. Причем, насколько я понимаю, машину маме он помог купить, мы бы не смогли.
Особенность Рязанова состояла в том, что он стремился все проблемы решить здесь и сейчас, не откладывая. Составлял длиннейшие списки дел и ужасно злился, не успевая выполнить все запланированное за один день. С такой же энергией он принялся «вить гнездо». Рязанов хотел, чтобы у них был свой дом — новый, с нуля. Чтобы в этом доме было хорошо и им с матерью, и их многочисленным друзьям. В новой квартире в Большом Тишинском переулке они с Эльдаром сделали большую комнату, сломав перегородку. Приглашенный паркетчик оглядел получившееся помещение и спросил: «Это что у вас будет? — он поискал правильное слово и нашел его: — Фойе?» С тех пор эта комната так и называлась.
В их квартире не было роскоши и антиквариата, она была отражением своих хозяев. Теплые тона, светлое дерево, непременная обширная тахта, на которой Рязанов любил поваляться с книгой, атмосфера тепла, уюта, хорошего вкуса и юмора. Мать умела минимальными средствами эстетизировать пространство вокруг себя, даже миски и кастрюльки в холодильнике выглядели нарядно. Друзья Рязанова — Василий и Инна Катанян, Зиновий и Татьяна Гердт, Григорий и Любовь Горины, Александр и Наталья Ширвиндт, Татьяна и Сергей Никитины и еще многие другие — давно уже стали и ее друзьями. Дом у матери и Эльдара был гостеприимный и хлебосольный, мама готовила вкусно и красиво.
Проблема питания голодного режиссера была постоянной. Рязанова нужно было кормить часто, но так, чтобы он не толстел, а в идеале — сбросил вес. «Нина, — ликовал он, — смотри, я похудел до серого пиджака!» В шкафу у него висели пиджаки под разный объем. Рязанов был очень подвижен, тратил массу энергии — и разумеется, хотел есть. На съемках в Италии у него случился конфликт с продюсерами из-за базирования группы, и Рязанов заявил, что объявляет забастовку. Его дочь Ольга сказала на это: «Лучше бы ты объявил голодовку».
Однажды я случайно подсмотрел, как Рязанов несколько минут кружил вокруг кухонного стола, на котором какой-то диверсант оставил без присмотра картонную коробку с пирожными. Наконец он стремительно развязал бечевку, вытащил пирожное, затолкал в рот — и оно мгновенно исчезло. Затем с кухни исчез и очень довольный Рязанов.
Матери приходилось следить за его диетой. Проблема частично решалась с помощью самого Эльдара — к обеду он собственноручно нарезал огромную миску салата и в деле приготовления салатов со временем достиг высокой квалификации.
Теперь они имели возможность практически не расставаться. Не сохранилось их переписки — незачем было писать. Они всегда были вместе.
Этот жизненный порядок сломался, когда Рязанов попал в больницу. Если не путаю, он тогда заканчивал «Забытую мелодию для флейты». У него случился микроинсульт, он оглох на одно ухо, и перспектива была не совсем понятной. Эльдар тогда написал стихотворение, полное горечи и размышлений о конце жизни:
Мне здесь дано уйти и раствориться...
Прощайте, запахи и голоса,
Цвета и звуки, дорогие лица,
Кирпичные простые корпуса...
Через много лет, после ухода Эльдара Александровича, малограмотные или попросту бессовестные любители фейков растиражировали его, объявив стихотворение прощальным.
Мать не понимала, что ей делать в те часы, которые она проводила вне больницы. Она не могла ни на чем толком сосредоточиться — ни приготовить еду, ни убраться, все вещи в доме потеряли свои места, а жизнь утратила логику и смысл.
Иногда события в фильмах и в жизни напоминают мистические совпадения. В «Забытой мелодии...» герой остается в живых только потому, что его очень любили...
Фамилии матери нет в титрах ни одной картины Рязанова, хотя редкий редактор так подробно и профессионально работает над своими проектами, как мать работала со сценариями и фильмами Эльдара Александровича.
Тяга к публичности у матери отсутствовала, она предпочитала не светиться на сцене и экране. Зато старалась всегда быть на съемочной площадке, причем и там никогда не лезла вперед к камере и монитору. Думаю, причина тут не в излишней скромности (мать была и оставалась красивой женщиной), а в чувстве собственного достоинства, не позволявшем ей суетливо ловить «минуты славы» рядом со знаменитым мужем. Даже на коллективных снимках, когда съемочная группа фотографируется на память, она не в центре. В центре должны быть создатели фильма...
При этом все понимали, как много привносит в фильм ее присутствие рядом с режиссером — и в плане профессиональном, и в человеческом. Рязанов привык учитывать ее мнение, но дело не только в этом. Съемочная группа — сложный организм, люди работают напряженно, в трудных условиях, и жизненно важно, чтобы не возникали конфликтующие группировки, интриги, склоки. Представьте себе например, как снимался «Гараж», когда на площадке постоянно находились три десятка актеров, причем половина из них — звезды. Атмосфера у камеры тут важнейший фактор, и зависит она даже от того, что вечно голодному режиссеру в нужный момент жена подсунет бутерброд и помидор... Даже сам звук голоса матери, ее улыбка снижали напряжение, предотвращали конфликты. В съемочных группах не очень любили смены в отсутствие мамы: никто не умел так гасить гнев Рязанова, как она.
В 1980 году осенью у меня родилась дочь. Мы никак не могли договориться насчет имени. Жена перебирала — Лиза, Полина, Ксения... В палату роддома прибежала сестра и повела ее в ординаторскую к телефону. Звонил Рязанов: «Ну, как себя чувствует маленькая Нинка?»
Так рядом с Ниной-большой появилась Нина-маленькая. Нину-большую никто бабушкой не называл, да и не похожа она была на бабушку. Она успевала быть и женой, и редактором, и секретарем, заниматься имиджем и пиаром, следить за собой и за домом, поддерживать отношения с многочисленными друзьями и приятелями. Нина-маленькая с возрастом все больше становилась похожей на Нину-большую, и Эльдар все сильнее к ней привязывался.
Они с матерью сначала сняли на Пахре бывшую дачу Романа Кармена (дача знаменитого режиссера Кармена представляла собой щитовой домик посреди заросшего лесом участка, к которому он пристроил огромную веранду с видом на тот самый лес). Потом купили капитальный дом, завели щенка по имени Чонкин (в память о фильме, который Рязанову не суждено было поставить). Чонкин и Нина-маленькая выросли вместе. Когда Нина-маленькая забиралась в кресло перед телевизором, Чонкин садился рядом. Пес быстро рос, сначала он просто отодвигал Нинку своей черной задницей с шишкой вместо хвоста, потом кресло досталось ему целиком. Он превратился в огромного ризеншнауцера, Нину-маленькую обожал, и приблизиться к ней с недобрыми намерениями не мог ни один человек.
Моя дочь рассказывала, что в детстве ее завораживала бабушкина комната — небольшая, нарядная, похожая на изящную шкатулку. Она обожала перебирать украшения Нины-большой. Там не было драгоценностей, все было простым и элегантным — таким же, как хозяйка. Она представляла себе, что танцующие принцессы из сказки братьев Гримм жили в такой же комнате.
Когда Рязанов звал: «Нина!» — к нему прибегали обе. Тогда он и стал добавлять к именам «маленькая» и «большая».
Сразу за их участком начинался лес. Туда вела небольшая калитка, на прогулке Нина-маленькая с Чонкиным носились среди кустов, Нина-большая с Эльдаром шли вместе, и дочь навсегда запомнила их силуэты на снегу — «Мы выходим вместе в снегопад...»
В 1990 году я закончил свой четвертый по счету фильм и Рязанов сделал мне неожиданное предложение — работать над картиной «Небеса обетованные» вдвоем. Доводы были такими: я гораздо лучше знаю ту реальность, в которой существуют персонажи будущего фильма — нищие и бездомные.
В чем-то это было правдой. Рязанова узнавал каждый владелец телевизора, он нигде не мог появиться незамеченным, и в силу этого обстоятельства некоторые стороны окружающей действительности были для него недоступны. Но я понимал, что дело скорее всего в другом: вышло так, что перед самым началом съемок Рязанов остался практически без съемочной группы. Люди, на которых он рассчитывал, ушли на другой проект.
Подробности неважны — они были вынуждены выбирать и сделали выбор. С Рязановым остался лишь замечательный художник Александр Тимофеевич Борисов (мне тоже повезло сделать с ним три фильма). Картина предполагалась трудная, ее целиком нужно было снимать осенью и ранней зимой: в финале начинается снегопад... Директором стал опытнейший Карлен Агаджанов, оператором — знаменитый Леонид Калашников, но в целом новая группа формировалась на ходу, откладывать съемки было нельзя, и Эльдару явно нужен был человек, на которого он сможет положиться во всем.
Я прекрасно понимал, что предложить другую форму сотрудничества режиссеру, в течение десяти лет работающему самостоятельно, Рязанов не мог. Я понимал также, что мы с Рязановым снимаем совершенно разное кино. Жанровые особенности, степень условности, киноязык, художественные решения — все разное. Что у него есть уже концепция будущего фильма, что он снимает трагикомедию, а не более понятную мне социальную драму. И еще я понимал, что в этой ситуации не смогу подвести Рязанова и в особенности — мать. Она отдельно попросила меня — от своего имени.
Я предложил: мы делаем картину Рязанова. Я помогу всем, что умею, придумаю все, что смогу, но в русле его художественных решений. Есть такое понятие — сорежиссер.
Конечно, полного «творческого слияния» не получилось. От некоторых отснятых эпизодов пришлось отказаться, и все же в «Небесах обетованных» не везде ощущаются неповторимые интонации Рязанова. Но мы старались...
Хорошо, что за годы работы в кино я прошел все должности в режиссерской группе — с самой нижней и могу закрыть любую брешь. Картина снималась тяжело. Самый большой объект — городок бомжей на свалке. Холодное предзимье, да еще на помойке... Рязанов как-то сказал: «С тобой все ясно, ты — молодой идиот, снял три картины на зимней натуре. Но какого хрена я, старый дурак (слово было покрепче), сюда полез?!»
Картину закончили как раз накануне ГКЧП. Ее показали в Белом доме людям, которые только что его защищали, те приняли «Небеса обетованные» с восторгом, долгой овацией...
Эльдар с матерью купили дом в деревне на Валдае, с видом на бескрайнее озеро. Они любили это место, полное покоя, свободы и ощущения простора, и старались уехать туда вдвоем.
У него на столе лежала неоконченная повесть «Предсказание». Рязанов дописал финал и сделал по мотивам повести сценарий. Мать одобрила и то, и другое. Фильм «Предсказание» был полон тягостным ощущением надвигающейся беды.
Беда пришла: у матери обнаружили рак. В последней стадии. Михаил Иванович Давыдов, крупнейший онколог, решился на операцию. Она была тяжелая, радикальная. «Все, что нашли, убрали», — сказал Давыдов. На какое-то время появилась надежда. Была предложена терапия, мать вернулась домой. Я метался по аптекам и больницам, добывал лекарства, шприцы, системы... Это был 1993 год.
Рязанов от нее не отходил. Он повез ее в Германию, в немецкую клинику. Там выяснилось, что больше уже ничего сделать нельзя. Давыдов, как солдат, сражался за каждый месяц жизни своих пациентов, но спасением это не было.
Мама страшно исхудала и ослабла, она уже не могла ходить. Я бросил телевизионный проект, которым занимался, и перебрался к ним на дачу на Пахру. Ухаживал за мамой, носил на руках. Ее комната была на втором этаже. Я ночевал на первом и просыпаясь, прислушивался к шорохам над моей головой. Утром я поднимался наверх, видел мать — и это было счастьем.
За все время она ни разу не пожаловалась, не заплакала — всегда прибранная, причесанная, одетая. Больше всего она боялась, что боль станет невыносимой, — мать не хотела принимать ничего, что могло бы ее одурманить, лишить ясности сознания. Она боялась перестать быть собой. Однажды попросила нас с Эльдаром дать ей слово: не бросать друг друга и помогать, когда ее не станет. Мы обещали.
Был прекрасный, теплый, солнечный май. В конце мая мама ушла.
Рязанов добился, чтобы мать похоронили на Новодевичьем, заявив: «Это будет место для меня». В тот момент Эльдару казалось, что жизнь окончена, что впереди — старость и угасание. Слава Богу, оказалось, что это не так. Судьба иногда бывает милосерднее, чем мы о ней думаем.
Он хотел, чтобы на могиле лежал разбитый пополам валун. Ему доставили камень из Карелии, но он оказался с трещинами — в карьере использовали взрывчатку, пришлось искать и обрабатывать другой. Замечательный скульптор и художник Сергей Манцерев сделал памятник — скорбную фигуру из позеленевшей бронзы, стоящую над расколотой пополам неровной каменной плитой. На одной половине камня табличка с именем матери, вторая половина осталась пустой.
Сначала я звонил Эльдару каждый вечер, как привык звонить маме. Потом стал звонить реже. Я старался поменьше бывать в доме на Пахре. После смерти матери находиться там мне было тяжело.
Однажды Рязанов позвонил мне сам: «Я должен тебе это сказать — у меня появилась женщина».
Не берусь догадываться, сколько лет жизни подарила Рязанову своими каждодневными усилиями Эмма Валериановна, его третья жена, но уверен, что немало. Она всегда была рядом, помогала, оберегала, поддерживала и лечила.
Эльдар несколько раз просил меня помочь ему на картинах. Например на фильмах «Привет, дуралеи!», «Ключ от спальни» и «Тихие омуты» ему нужна была помощь в экспедициях и на озвучании. Нинку-маленькую он обожал: она напоминала ему мою мать.
В своем доме на Пахре Эльдар перебрался жить в комнату на втором этаже, которую раньше занимала мама. До конца его жизни там на стене висел портрет молодой и красивой Нины Скуйбиной, снятый в тот самый июньский день 1962 года, когда праздновали день рождения отца и завершение фильма «Суд».
После кончины Эльдара Эмма Валериановна прислала мне этот портрет — упакованный предельно тщательно и бережно...
P. S. В бумагах матери я нашел автограф стихотворения, написанного Рязановым. Оно уже было не раз напечатано, но этот рукописный листок мама бережно хранила. Стихи эти Рязанов посвятил ей...
Когда я просто на тебя смотрю,
то за тебя судьбу благодарю.
Когда твоя рука в моей руке,
то все плохое где-то вдалеке.
Когда щекой к твоей я прислонюсь,
то ничего на свете не боюсь.
Когда я глажу волосы твои,
то сердце замирает от любви.
Когда гляжу в счастливые глаза,
то на моих от нежности слеза.
Как то, что чувствую, пересказать?
Ты мне жена, сестра, подруга, мать.
Не существует безупречных слов,
что могут передать мою любовь.
И от того, что рядом ты со мной,
я — добрый, я — хороший, я — живой.
Стих этот старомоден, неказист
и слишком прост, но искренен и чист.
С улыбкой светлой на тебя смотрю
и жизнь, что вместе мы, — благодарю!
...
Подпишись на наш канал в Telegram