Я человек команды — это еще мой тренер по баскетболу в спортшколе заметил. Могу пасовать, разыгрывать мяч, но я — не премьер. Так и в кино. Вот в нашем сериале «Ольга» ведущая — Яна Троянова*, а мы все игроки в ее сборной. Но зато какие!..
Одна Роза Хайруллина чего стоит! Троллит всех не по-детски, в первый же съемочный день выдала представление. Когда ее героиня — бабушка Гриши — знакомится с Ольгой, Роза является на площадку с хлипким букетиком полевых цветов, сорванных в палисаднике по пути. И давай шпарить горбатого: «Оля, какая вы красивая, у вас с Гришей такие дети будут прекрасные...» Ничего этого в сценарии нет. Прибегают авторы Артем Лемперт и Павел Орешин с выпученными глазами. Роза им:
— Что, плохо?
— Да нет, — смеются, — очень хорошо!
— Ну тогда не выносите мне мозг! Бамбалейла!
Присказку, ставшую визитной карточкой ее героини, кстати, Роза тоже сама придумала. И при этом Хайруллина мне говорит: «Вась, поражаюсь — у тебя каждый дубль разный». А все потому, что я выходец из той же старой школы импровизации, которой когда-то обучали театральных актеров.
В одной из сцен мой герой — алкоголик Юрген — в своем жалостливом рассказе «хоронит» дочку, чтобы соседка ему водки налила. Потом в дверях появляется живая Ольга, бабка начинает орать истошным голосом и креститься. Почти цитата из моего любимого фильма «Любовь и голуби» — уже смешно! Но Юрген же должен как-то оправдаться, а по сюжету героиня Трояновой его просто отчитывала. Тут я кручу пальцем у виска и сообщаю дочке: «Так бабка с ума сошла!» Этого в сценарии не было. Режиссер говорит:
— Стоп! Почему не предупредил?
— Сам не планировал!
В сериале моя придумка осталась и, как мне рассказала потом Троянова, очень понравилась ее мужу — драматургу Васе Сигареву. С Яной у нас и за кулисами отношения почти как в сериале. Пришел как-то с похмелья на площадку, она тут же мое состояние прочухала — и без лишних церемоний сразу зарядила кулаком по морде: «Чтобы больше я тебя таким не видела!» Я даже не обиделся, мы ведь семья. После каждой отснятой сцены все актеры дают другу другу пять — такая появилась традиция.
Однажды Яна увидела, что постановщики в перерыве завалились спать в кроватях ее киношных детей, и показала им кузькину мать! Всех разбудила: «Это мой дом, чего разлеглись?» Именно она настояла на том, чтобы сценаристы Лемперт с Орешиным стали режиссерами третьего сезона. Позвонила мне: «Вась, они так классно все придумывают, а мы играем — зачем нам какие-то еще режиссеры?» Я согласился, другие актеры тоже, волна дошла до автора проекта и продюсера Артема Логинова — и он пошел нам навстречу! Уникальный случай, когда актеры решили судьбу проекта.
Третий сезон — огонь! Ждем его в ноябре, это будет новогодняя история с сюрпризом. Детали раскрывать пока не имею права, могу сказать только, что к нашей команде присоединился новый ухажер Ольги Гоша Куценко. Мы же с ним оба мхатовцы, только он учился лет на пять позже меня и в другом здании, которое наш курс для них помогал ремонтировать.
— Я для тебя МХАТ построил! — сообщил я Гоше.
— Да ты что?! — обрадовался он, и мы по-студенчески столкнулись плечом о плечо.
Замечательный комедийный актер Павел Майков сыграл одноногого соседа Ольги. А мой Юрген с собутыльниками Чичей и Романычем окончательно превратились в троицу Трус, Балбес, Бывалый — сценаристы идут по стопам Гайдая. В общем, стало еще веселее, особенно жителям Чертаново — нас ведь в одном дворе с первого сезона терпят. Есть очень активные старушки — была такая, что прямо в кадр влетела:
— А что это вы снимаете здесь?
— «Ольгу», сериал! — отвечаю.
— Так в том году уже снимали!
— Не получилось, — говорю.
— А, ну понятно! — махнула рукой.
Действительно, зачем по телевизору смотреть, если все уже в окно видели?
Обычно мой герой в трениках ходит — во-первых, бывший спортсмен, во-вторых, это традиционный наряд дворового алкаша. А тут как-то мне выдали хороший костюм, чтобы познакомиться с родителями парня моей киновнучки. Другая чертановская бабушка увидела и вздохнула: «Ну наконец-то принарядили старичка!»
И наши герои, и двор узнаваемы. Я сам вырос в подобном районе — только не в Чертаново, а в Люберцах, где только копни рядом с винно-водочным магазином — вся земля на метр во втоптанных пробках от пива и водки. Рядом «пьяная аллея», на которой я не раз видел и своего папу. Должен сказать правду — у него были проблемы с алкоголем. Мы с сестрой Валей, видя, как мама мучается, даже уговаривали ее развестись. Но она отвечала: «Нет, вы не останетесь без отца, мы справимся». Когда мне было лет шестнадцать, однажды пришлось его ударить... Поэтому я и своего героя не могу оправдывать — не понимаю, как можно так со своей семьей поступать. Это же череда предательств по отношению к близким! И я, к сожалению, во многом черпаю эмоции из детства для воплощения своего Юргена.
Но о покойниках принято говорить хорошо — были у моего отца Петра Васильевича Кортукова и положительные стороны: учил рыбу ловить, грибы собирать, мастерить. Папа мог, например, сам сконструировать грабли. И у меня благодаря ему руки откуда надо растут.
Родом мы из Тульской губернии: мама Марья Ивановна Юряева из деревни Мильшино, папа — из соседней Потетино. Молодежь из обеих собиралась на вечерку с песнями под гармошку. Папа обычно шел во главе, растягивая мехи, и маме глянулся: вечером шоумен, утром тракторист! И Петя на нее запал, но Маша была старше его на пять лет, а для деревни это огромная разница, можно оскандалиться. Поэтому они не решились открыться друг другу в симпатиях, а после школы жизнь их разлучила: моего будущего папу забрали в армию, а мама вскоре уехала в Москву. Перетащил ее туда старший брат Иван.
В маминой семье было трое детей, и они всюду вместе ходили. В деревне говорили: «Вон ВаньМаньДунь идут!» — то бишь Ваня, Маня и Дуня. Мой дядя воевал в артиллерии, в первые месяцы войны получил ранение в кисть руки, пришлось ее ампутировать. С тех пор носил на протезе перчатку, но исправно владел одной правой. И смог сделать карьеру — в Москве был и технологом, и старшим инженером. Устроившись на Люберецкий хлебозавод, пригласил на работу сестру Маню.
Когда папа вернулся из армии, разыскал маму через знакомых в Москве и сделал предложение. Сначала у них появилась дочка Валя, а еще через семь лет я — родителям тогда уже дали двушку в «хруще» с таким же двориком, как в сериале «Ольга», где все друг друга знают. Папа любил играть на гармошке и здесь — даже покрасил лаком для ногтей мехи: «Чтобы культурно все было». А она потом слиплась и больше не играла. Еще читал бабкам свежую прессу. Очень плохо, с ошибками, но, думаю, у него были актерские задатки, которые я перенял. Старушки благодарно слушали, а когда отца хоронили, сокрушались: «Кто же нам теперь будет газеты читать?!»
На меня большое влияние оказала сестра. Кстати, она по характеру напоминает нашу сериальную Ольгу, что уверенной рукой направляет своих близких по жизни. В школе Валя училась прилежно, и учителя ко мне заведомо хорошо относились. Был среди них колоритный персонаж, с которого я частично срисовал характер своего Юргена, потому что большего чудака в жизни не знал, — Анатолий Филиппович Веровенко. У сестры он преподавал физику и каждый урок сначала проводил разминку: выдавал двоим ученикам боксерские перчатки и устраивал матч, в котором сам был судьей. Кстати, физик отличался зычным голосом, поэтому крики из его кабинета «Давай, мочи слева!» разносились по коридорам школы. Неудивительно, что вскоре Веровенко понизили до физрука (кем является и мой Юрген). Еще он преподавал труд, который требовал называть исключительно «производственным обучением». Знакомил нас с разными профессиями: «Что делают пескоструйщики? Пескоструят!» Уже после выпускного я зашел однажды в школу — встретил Веровенко, тот снял с груди значок и положил мне на ладонь:
— Вася, это твой пропуск!
— Куда? — не понял я.
— Зайдешь через несколько лет в школу — меня уже в охранники переведут. Покажешь значок, я скажу: «Проходи!»
И пошел по коридору, громогласно напевая: «А чири-пари-чири-чири-чири. Хо-хо!» — эту песенку я для образа тоже с благодарностью позаимствовал.
Что еще сказать о школе? Непросто быть самым маленьким в классе и знать чуть больше остальных. Хотя я не ходил в отличниках — гуманитарий с тройками по математике, но хулиганы меня задирали. И когда учился в седьмом классе, сестра решила, что пора мне подрасти — привела в секцию баскетбола. Стал разыгрывающим в люберецком «Спартаке», мог в корзину с нулевого угла попасть, но играть лучше рослых парней, конечно, и не надеялся. Тогда Валя подумала, что брату придаст особый шарм знание французского языка, и направила на курсы, которые я благополучно прогуливал в школьном тире. Сестра также занималась моим стилем. Правда, первые джинсы в четырнадцать купил себе сам: пошел ради этого на завод укладывать хлеб на ленту, заработал и тут же приоделся. Но мода тогда была на колокол — клеш начинался от бедра. Писк! Конечно, найти такие джинсы на советских прилавках оказалось невозможно. Обычно все сами себе шили, а у сестры подруга вернулась из Италии — и Валя мне достала импортные. Еще надыбала две рубахи — желтую и зеленую, а мама связала к ним жилет. И я ходил в школу не в форме!
После выпуска Валя поступила на факультет журналистики МГУ и тут же приперла меня к сугробу:
— Кем ты хочешь быть?
От неожиданности я выдал:
— Актером! — и сам удивился: «Господи, чего это я такое ляпнул?» Но раз сказал — отвечать надо, мужик все-таки!
Самое интересное, что одной мысли о будущей профессии оказалось достаточно, дальше все само начало складываться — тут же пригласили в самодеятельность. Я был счастлив оказаться на сцене Люберецкого ДК, где до этого выступали Магомаев, Высоцкий, «Машина времени», Градский... Солидняк! О театре имел представление еще с двенадцати лет и тоже благодаря сестре — она доставала билеты, например на «Женитьбу» Эфроса на Малую Бронную. И теперь мог с важностью говорить одноклассницам: «У меня сегодня репетиция!», считывая в их глазах зависть. Первая же роль — пьяный мужик в «Железной дороге» Некрасова. На премьеру пригласил родителей. И вот мой выход: ползу из одной кулисы в другую по сцене. Слышу из зала выкрик отца: «Кортуков, хватит притворяться!» С тех пор он так и звучит у меня в голове, что бы ни играл.
Только начав путь в профессии, сразу почувствовал: больше никому не надо доказывать, что маленький, да удаленький. Вот тут-то я и вырос! На выпускном вечере набрался смелости и подошел к девушке Ларисе, которая давно нравилась. Та, как обычно, глянула свысока: «Пойдем к зеркалу! Ты же ниже меня, как мы рядом смотреться будем?» Подходим, а мы одинаковые! Куда ей деваться, пришлось танцевать. А я под любую музыку мог девчонку закружить — тренировался на всех днях рождения сестры с ее подругами, даже степ откаблучивал.
В самодеятельности столько всего придумывал, что руководитель сказал: «Тебе надо поступать на режиссуру». Но стихотворение Маяковского «Я — бесценных слов мот и транжир...» в моем исполнении не оценил. А учительница истории Маргарита Самойловна прямо сказала: «Тебе нельзя Маяковского читать — он большой, а ты маленький». Я никого не послушал, и уже педагоги приемных комиссий театральных вузов спрашивали: «Что же с тобой в жизни такое случилось, бедный мальчик?» Поступал пять раз, пока не понял, что должен смешить, а не слезу вышибать.
Осознал это, глядя на лучших актеров МХАТа. Устроился туда осветителем сцены после первого провала, в семнадцать лет. Там почти все рабочие — реквизиторы, монтировщики — абитура театральных вузов. Только вошел в двери — натыкаюсь на гроб: прощание с народным артистом СССР Алексеем Грибовым... В этот момент я понял, что уже не увижу вживую свой любимый спектакль «Соло для часов с боем» в постановке Анатолия Васильева, которым засматривался по телевизору. Но спустя годы даже узрел во всем этом некий знак: мастодонты уходят, молодая поросль пробивается на подмостки.
Сидя в ложе осветителя, ежедневно получал мастер-класс от лучших актеров страны. Влюбился в Алексея Борзунова — ему мало давали играть, поскольку был остер на язык и не стеснялся посылать куда подальше даже народных. Но лучшего Хлестакова я не видал! Такое на сцене вытворял! Однажды от его сюртука вдруг отлетела пуговица, Борзунов ее тут же схватил с пола и засунул в рот. Городничий от неожиданности говорит:
— Это ж пуговица!
— А? Тьфу! — и Алексей полез под юбку городничихе.
Целый зал школьников зашелся в истерике и не мог угомониться так долго, что уже суфлер вылез из своей будки и цыкнул на зрителей: «Тихо!»
Я сорвал первые аплодисменты во МХАТе, когда красиво выполнил рассвет на спектакле «Мария Стюарт», но в плане актерства меня мхатовцы не поддерживали: «Брось! Не поступишь!» После очередного провала в театральный подошел призывной возраст — пришлось устроиться на военный завод, чтобы не забрили. И я ушел из осветителей, а от отчаяния записался в кружок самодеятельности, которым заведовала Татьяна Романовна Титова, подготовившая многих хороших артистов — Александра Балуева например.
Но и с ее помощью поступил не сразу — случился бурный роман с девушкой Людой из самодеятельности, и я потерял голову. Будучи фанатом фильма «Запах женщины», могу сказать: понравилось, как она пахнет. И этого тогда было достаточно — влюбился, стихи ей читал. Даже поженились, я поселился с супругой и ее родителями. Актерством она была увлечена несерьезно, в миру работала освобожденным секретарем комсомольской организации фирмы «Весна». Так что в плане одежды я был опять упакован — у меня имелась даже вельветовая тройка.
Сам на заводе тоже хорошо получал, но когда с пятой попытки все-таки поступил в Школу-студию МХАТ, пришлось уволиться — учеба отнимала все время. И в семье я вскоре стал обузой: по быту не помогал — только книжки читал как вшивый интеллигент, приносил одну стипендию. Денег, конечно, не хватало — помогала моя мама. У нашей молодой семьи в этом доме была отдельная полка в холодильнике. Большую часть времени я проводил на занятиях, а когда приходил домой, встречал людей, которые не разделяли моих интересов. Первая любовь прошла, и я вдруг понял, что с Людой нам поговорить-то не о чем.
Последней каплей для всех стал такой пердимонокль. Готовлюсь на кухне к экзамену, заходит тесть и достает с моей полки из холодильника банку венгерских жгучих перцев, похожих на черешню. Видно, за компот он их и принял — собрался отхлебнуть. Нет бы мне его остановить, мол, Федор Савелич, не надо, это не то, что вы думаете! Но актерское берет свое: уже интересно увидеть реакцию и положить в актерскую копилочку слезы из глаз, гортанное «кха-а»... Мало того что позволил всему этому произойти, еще и дико расхохотался в финале! Понятно, что мне этого не простили, и в скором времени я уже собрал свои вещи и покинул сию обитель.
Каждый раз, уходя от своей любимой женщины, брал только бритву и ботинки (я фанат обуви, у меня ее всегда по несколько пар, причем югославской). Хотя жалею, что оставил первой супруге коллекцию своих пластинок: The Beatles, Slade, Queen... Достать их в те годы было трудно, посадить за это могли, а новые владельцы их ценности даже не понимали. Сестра опять спасла — приютила у себя на съемной квартире на Садовой-Самотечной, она уже работала редактором на телевидении.
Но вернемся к поступлению: в пятый раз я поставил на кон все — не получится, значит, не мое! И прошел. Читал рассказ Шукшина «Петька Краснов рассказывает», в начале которого были слова «Народу-у, мля!..» Комиссия покатилась от смеха, только декан Олег Герасимов сказал:
— Такой отрывок любой может смешно сыграть.
На что мой будущий мастер Василий Петрович Марков предложил:
— Так покажи, а мы посмотрим!
Тот на провокацию не повелся, и меня зачислили. В личном деле было записано: «Комик, мля».
Наступило лучшее время в моей жизни. Приходил на занятия самым первым: мастер только по лестнице поднимается, а я уже на площадке курю. Звали нас с ним одинаково, поэтому родилась забавная манера общения:
— Василь Петрович, здравствуйте!
— А, ты уже тут, Василь Петрович!
Все работники Школы-студии были персонажами колоритными. Начиная от завхоза, который не говорил, а орал так, что однажды ректор Евгений Вениаминович Радомысленский в кабинете по соседству его услышал. Спрашивает:
— Что происходит?
— Это Сергей Сергеевич с Ленинградом разговаривает, — объясняют ему.
— А по телефону нельзя?
Педагог по физкультуре Смирнов учил нас странным экзерсисам, например как делать эффектные движения полами плаща. Мы удивлялись:
— Зачем это нам?
— Надо! Вдруг будете играть Шиллера...
На одном курсе со мной учился Костя Лавроненко. По-актерски мы с ним конкурировать не могли — у него героическо-романтическое амплуа, а я комик. И по характеру очень разные... Может, поэтому и дружим до сих пор. Он каждую субботу ходит в баню, и я иногда к нему присоединяюсь.
Поражаюсь, в какой прекрасной форме до сих пор Костя, наверное, занимается спортом. Наша художница по костюмам в сериале «Ольга» Анна Бартули работает со Звягинцевым и рассказывала, как они с Лавроненко ходили в Англии на блошиный рынок подбирать одежду для его героя в «Изгнании»: «Я чувствовала, что все женщины смотрят на меня и завидуют!» Он со студенческих времен влиял на слабый пол магнетически.
А я был вечным скоморохом. Педагог по танцу очень любила ставить меня в пару с Таней Агафоновой (будущей Танькой-Голливуд) — она девушка крупная, а я тощий. Таня поднимала меня на руки и кружила — преподавательницу это очень забавляло.
В те годы в Школе-студии МХАТ было всего четыре курса. Конечно, мы все друг друга знали. Сережка Гармаш учился на курс старше, сразу было понятно, что это звезда! Пришли как-то с супругой к ним на экзамен по танцам: девчонки извиваются, кто-то встает на мостик, Игорь Верник залихватски чечетку бьет, а Сережа стоит на сцене ноги иксом и нехотя их в стороны подкидывает. Потом спрашиваю Люду, кто больше всех понравился, она отвечает:
— Гармаш!
— Но он же в плане танца никакой!
— А мне только на него было интересно смотреть!
Или встречаю Гармаша на пятачке между аудиториями — в тулупе, с кнутом.
— Что репетируете?
— «Цыганы» Пушкина. Я — Алеко, Верник — Земфира! — придумывает тот на ходу.
На самом деле ставили Тургенева «Разговор на большой дороге», но ведь сказать, как есть, неинтересно!
Они с Толиком Котеневым вечно попадали в истории. Однажды во время экзамена улетели в Сухуми, откуда родом Анатолий. Котенев в аэропорту никак не мог пройти через рамку — все время звенел, а Гармаш подначивал: «Ну шо, попався?!» В Абхазии они поняли, что очень долго прогуливают, и тут же вылетели обратно. Толик в Школе-студии славился своими карикатурами. Напротив была пельменная, где мы иногда обедали, и он изобразил такую картину: очередь в закусочную из людей, а выходят из нее уже пельмени.
Сереже очень нравился отрывок из спектакля «Старый дом», где я играл алкаша, отца Ирки Цывиной. Гармаш давал советы, как лучше пьяницу сыграть: «Падаешь лицом в салат — так, чтобы огурец приклеился! Потом с себя его снимаешь, занюхиваешь — и в рот!» Когда сестра этот спектакль посмотрела, сказала: «Хорошо, что папу не пригласил». Сразу узнала, откуда ноги растут. Так что в ролях алкашей у меня рука набита.
Мастер меня очень любил, однако на первом курсе я так отличился, что чуть не был изгнан из Школы-студии. В МХАТе студенты выходили в массовке спектакля «Так победим!» по пьесе Михаила Шатрова. Позже за него драматургу, режиссеру Олегу Ефремову и Александру Калягину, который сыграл Ленина, дали Госпремию. По случаю премьеры они накрыли поляну — на банкет собрались и народные, и молодая поросль.
Пока великие толкали речи, мы накидались, а потом пошли тоже выступать. От второго курса рассыпался в благодарностях Игорь Верник: «Спасибо вам за удовольствие и за возможность поучаствовать в таком замечательном спектакле!» Потом товарищи меня к микрофону пихают. Я не подготовился, импровизирую: «Слово имеет первый курс! — смешки в зале. — Хочу выпить за Михаила Шатрова, у него в пьесе «Мои Надежды» есть чудесный тост. Цитирую: «Выпьем за наших врагов! Пусть у них у всех будут кооперативные квартиры!» И не вижу, как вытягиваются лица у сидящих позади Ефремова, Калягина и Шатрова, ведь у каждого по кооперативной квартире, полной ковров и финской мебели! Ректор хватает за руку декана и шепчет: «Это что такое?!» А я торжественно завершаю: «Так выпьем же за Михаила Шатрова и наших врагов!» Калягин с Ефремовым на последних словах удивленно переглядываются, наверное приняв их на свой счет. Лавроненко жмет мне руку: «Молодец, мужик, хорошо сказал!» И тут декан Олег Герасимов тяжело опускает ладонь на мое плечо: «Дурак ты, Вася, и шутки у тебя дурацкие!» Мгновенно наступает отрезвление — иду извиняться перед виновниками торжества.
На следующий день в коридорах Школы-студии на меня смотрят как на подписавшего себе смертный приговор. Доходили слухи, что даже ставили вопрос об отчислении. На «мастерстве» Евгения Николаевна Морес, закурив, сказала Маркову: «Что-то вчера Василий Петрович начудил, но вроде все ему с рук сошло...» Я от радости взлетел — мне отпустили грехи!
На третьем курсе к нам пришел Евгений Саныч Евстигнеев, чтобы поставить вместе с Софьей Станиславовной Пилявской «Женитьбу Белугина». И они доверили мне главную роль — я вдруг понял, что могу и героя сыграть! Как-то во время репетиции мимо проходил Олег Ефремов, заглянул в зал и заметил: «Молодец, мою любимую роль забрал!» Мы все влюблены были в Евстигнеева как кошки: он сам показывал каждого героя, а мы старательно пытались повторить, поэтому все студенты на самом деле играли Евгения Саныча — даже девчонки. Может, поэтому спектакль получился не очень хороший. Я с отрывком из «Женитьбы Белугина» в Театре сатиры потом показывался, и Плучек мне сказал: «Это тебе играть не надо. Дурак!» И в труппу меня не взял.
Не знал, что Евстигнеев собирался сниматься в фильме «Зимний вечер в Гаграх» — на последнем курсе меня туда тоже пригласили, но я никому об этом не сказал. А ведь наш спектакль ставил Евгений Александрович, могли бы договориться. Но Марков меня предупреждал: «Василь Петрович, будут звать в кино — не соглашайся, у тебя три главные роли в выпускных спектаклях!» И я не поехал даже на пробы, в результате роль досталась Панкратову-Черному.
Тем летом все-таки поучаствовал в других съемках — позвали в фильм «После дождичка в четверг» на роль скомороха, однако относились на площадке как к салаге. Съемки проходили в Крыму, и меня вызвали в аэропорт в первый же съемочный день. Ассистент по актерам подвел ко мне Татьяну Ивановну Пельтцер, вручил все ее вещи и сообщил: «Вась, ты сегодня сниматься не будешь. Мы тебя вызвали, чтобы чемоданы помог донести». Подъезжаем к Ялте на машине, за окном — высокие пирамидальные тополя. Пельтцер вздыхает: «Ну вот, последний раз их вижу».
В сказке я играл сначала молодого скомороха, потом меня гримировали под сорокалетнего, щетину клеили. Татьяна Ивановна удивлялась:
— Вась, чего из тебя такого страшного делают?
— Так там ведь сначала присказка, а потом сказка — мой герой уже взрослый.
— Так вот в чем дело?! А я сценарий не читала ни хрена! — последнее слово было даже крепче.
Но свой текст она знала, правда, песенку исполнила дубля с шестнадцатого: «Ты давай, огонек... или уголек? Разожги мой уголек... или тут у нас огонек? Совсем запуталась, дура старая!» — и сдабривала все непечатными выражениями.
А осенью меня ждала армия, поэтому и в театры не брали: показывался в «Моссовета», в «Сатиру», Театр Советской армии, но когда спрашивали: «Ты не можешь откосить?» — отвечал, что нет. В жизни не умею врать, даже психом прикинуться не могу. Хотя в армию жуть как не хотелось.
Забрать пытались еще во время выпускных экзаменов — в Афган. И по фигу, что я в трех спектаклях в главных ролях: «У нас недобор!» — говорили в военкомате. Меня уже разыскивали с ментами. Евстигнеев с Радомысленским лично поехали просить за своего студента. Потом майор, когда меня увидел, желваками от злости играл: «Кто ты такой? Обычный люберецкий пацан, чего из-за тебя такая паника? Народный артист, что ли?» Но все-таки кино меня от Афгана спасло — дали отсрочку ради съемок «После дождичка в четверг».
Когда же осенью приехал на распределительный пункт в Ригу, на нем было человек сто дагестанцев, которые в первый же вечер обкурились и стали плясать. Я всю ночь думал, что меня под сурдинку замочат. Но они оказались дружелюбными, быстро выяснили, что я актер, и сообщили: «Повезло тебе, здесь же ансамбль песни и пляски есть!» Повара, актеры и музыканты в армии в чести. Утром я предстал перед двумя майорами — Гуревичем и Фирсовым. Дали задание: «Нужно прочесть что-нибудь патриотическое для партийной конференции в Калининграде». Что, вы думаете, я им прочитал? Шукшина, «Народу-у, мля!..». Они умерли от смеха и давай кричать:
— Он мой!
— Нет, мой! Вы у меня в прошлый раз забрали кларнетиста!
В результате я поехал на конференцию в Калининград со стихотворением Межирова «Есть в военном приказе такие слова» и с предупреждением: «Если ошибешься — сразу в войска». Но я же профессионал! Так что устроился в армии неплохо. А уважение сослуживцев заработал на стрельбах — трижды уложил мишень. Все восемнадцатилетние были в ауте, что старый актер двадцати пяти лет такое выдал. За это спасибо школьному тиру, где прогуливал уроки французского!
Но потом меня уболтали вернуться в Ригу — настойчиво звали в ансамбль песни и пляски. Приезжаю, а его отправляют с концертами в Чернобыль, где только что произошла катастрофа, поднимать песнями и плясками дух ликвидаторов! Мы оказались в двенадцати километрах от реактора и видели, как вертолеты кружат над станцией. Нам ничего не объясняли, но картина была апокалиптическая. Деревни стояли пустые: колодец-журавль за колючей проволокой, собаки бегают — и вдруг видим, сидит дед, который не захотел родной дом покидать. Терять ему нечего...
У меня там обострились все болячки: каждый день мучила изжога, стали чесаться ноги... Мы понимали, конечно, что здесь произошло что-то страшное. Солдат-срочников присылали снимать самый опасный дерн, заливать почву клеем или асфальтом. С первым концертом мы приехали в эстонский полк, они все сделали и хотели поскорее уехать, а приказа нет. И вот мы поем на сцене, а восемьсот солдат отошли в сторону и давай орать свои эстонские песни из протеста. Худшего концерта у меня не было! Потом отправились к уральцам: те асфальтом все закатали, баню переносную на нем соорудили, достали самогонный аппарат и в футбол играют. Совсем другой менталитет!
По возвращении из армии меня Миша Ефремов сразу взял к себе в «Современник-2». Мы поступали в Школу-студию МХАТ с ним вместе, но поскольку Миша плохо себя вел, Олег Николаевич на первом курсе сдал его в армию. Миша отслужил в Вышнем Волочке. Недавно, когда я там снимался в фильме «Огни большой деревни», позвонил ему:
— Тебе привет из Вышнего Волочка!
— Помолись там за меня! — сказал Миша и положил трубку.
Ефремов вернулся из Волочка опять на первый курс, а мы уже учились на третьем. Дружили с ним с момента поступления, хотели ставить вместе спектакль по шукшинским рассказам, которыми были увлечены. В «Современнике-2» Миша мог позволить себе что угодно, но уже ударился в политику. В основном в труппе были все ребята с его курса: Сережа Шеховцов, Маша Евстигнеева, Миша Горевой, Невинный-младший... Спектакль «Седьмой подвиг Геракла» Роман Хеидзе ставил вместе с Ефремовым-младшим, но Миша почему-то скромно не указал себя на афише в качестве режиссера. Придумали такое авангардное решение: вся сцена превращалась в авгиевы конюшни и была завалена дерьмом, которое изображал белый утеплитель. Мы делали из него автоматы, дрались, почти каждый раз импровизировали... Миша хотел, чтобы спектакль был актуальным, он следил за политической ситуацией в стране. Всегда советовал мне такого рода книжки:
— Прочитай Пелевина!
— Не хочу.
— Дурак!
Однажды в газете «Московская правда» написали, что смелое выступление Ельцина ошибочно. Миша собрал труппу: «Надо сегодня про это в спектакле сказать». В результате Лена Яралова заявила со сцены: «Геракл, не надо ничего чистить, живем в дерьме, и все устраивает. Вот написали же сегодня в «Московской правде», что Борис Ельцин против партии пошел...» Зрители встали, стали аплодировать, кидать в нас цветы — можно было на этом давать занавес. Тогда мы были мегазвездами, все передачи о нас говорили: «Взгляд», Кира Прошутинская... Олег Павлович Табаков отмечал в своих интервью, что мы прямые конкуренты «Табакерки».
На наш спектакль приходили все крупные деятели кино и театра, как-то появился Невинный-старший. А ролька у меня была небольшая, но я из нее сделал конфетку. Потом спросил у Невинного-младшего:
— Отцу понравилось?
— Нет.
— Что, и из актеров никто?
— Да ты ему понравился! — с досадой кинул Славка.
В этом спектакле меня заметил и Юлиуш Махульский — пригласил в свой фильм «Дежа вю». И Станислав Сергеевич Говорухин позвал на небольшую роль сержанта Буханова в «Брызги шампанского». Я горжусь, что поработал с мэтром, хотя это было непросто! В моей сцене шел поезд, параллельно ехал оператор — снимать в движении было трудно. А я должен был выскочить из теплушки, обнять героя Бурыкина и снова залететь в вагон. Ну и напрыгался я тогда! Говорухин кричал: «Почему ты не делаешь, как в спектакле, на разрыв? Еще дубль!» — а мне казалось, что в кино надо играть поспокойнее. И я не люблю, когда режиссер ругается, это не помогает, а мешает.
В результате Станислав Сергеевич схватил меня за шкирку, оттащил в сторонку и сказал: «Ты считаешь, что эпизод у меня играешь? Да у тебя главная роль сейчас — нужно так накрутить Бурыкина, чтобы он зарыдал на рельсах!» Благодаря Говорухину я понял, что маленьких ролей не бывает, и на озвучании режиссер уже был явно доволен тем, как я сыграл.
Перестройка заканчивалась, и ажиотаж вокруг «Современника-2» потихоньку спадал. Все-таки Миша Ефремов был слишком раздолбайским для руководителя театра, он сам это вовремя понял. Коллектив жил очень весело, но мне хотелось играть главные роли, а Миша их не давал. В результате я психанул и в 1991 году решил уйти из «Современника-2», из-за чего Миша до сих пор иногда на меня бурчит: «Ну что, предал меня? Хорошо тебе теперь на свете живется?»
Волчек как расчетливый человек держала «Современник-2» до тех пор, пока он собирал публику. А когда начались проблемы с дисциплиной и Миша на гастролях театра в Сочи хорошо покуролесил со своей бандой, Галина Борисовна не выдержала: «Хватит, я ваш проект закрываю!»
Ефремов вернулся к тому, что ему сам бог велел — как актер он, на мой взгляд, даже круче отца. На одних посиделках Миша пошутил про себя: «Я советский человек и живу пятилетками — за двадцать пять лет произвел пятерых детей». А потом и шестой ребенок у него появился... Миша отрастил солидный животик и окончательно перешел в разряд комиков. «Чего ты лезешь на мою территорию?» — подкалываю я его. Раньше-то он играл героев-любовников, Дубровского!
Мы по-прежнему с Ефремовым дружим, оба «спартачи» — МХАТ всегда болел за «Спартак», так уж повелось. Иногда он приглашает меня на матчи в ВИП-ложи. Болеем мы яростно! Однажды английский полузащитник Макгиди вел мяч по правому краю поля, а Миша так возбудился, что побежал параллельным курсом — благо проходы между рядами на ВИП-трибуне очень широкие — и практически обогнал спортсмена! Конечно, вся трибуна наблюдала уже за Ефремовым, а не за Макгиди.
Году в 2007-м у нас с Мишей случилась отвязная история в Питере — я там тогда жил, а Ефремов был по делам. Встретились у вокзала, решили пойти в ресторан в Кирпичном переулке — езды минут десять. «Там охренительная грузинская кухня, мне Мерзликин сказал!» — говорит Миша. Предлагаю ехать на автобусе, но Ефремов отвечает: «Ты что, меня там все узнают!» — и накидывает капюшон толстовки. Подходит к такси:
— Сколько?
— Триста.
Роемся по карманам — набрали рублей сто десять. Миша снова к водителю:
— Мужик, это все, что у нас есть.
— Да пошел ты! — видимо, водитель его не узнал.
И тут Миша с криком «Жмот!» как плюнет ему в рожу! Захлопывает дверь — плюет на стекло, бьет руками по капоту. Подъезжает другая машина, мы в нее запрыгиваем, мчим в Кирпичный переулок, а первый таксист рванул за нами. Когда добрались до места, все повыскакивали из машин. Оплеванный водитель кричит:
— Я узнал тебя! — и угрожающе приближается.
Поняв, что его сейчас будут бить, Миша выставил перед собой телефон и объявил, глядя в экран:
— Нападение на народного артиста! Срочно звоните Матвиенко, вызывайте МЧС!
Таксист, поняв, что его снимают, бочком пробирается за руль и уезжает. Миша показывает мне телефон:
— А где тут камера-то включается? — и я вижу старый аппарат.
— На твоем никакой камеры нет! — говорю.
Этим летом встретились по трагическому поводу: вдруг не стало Сережи Шеховцова, гулял с собакой и умер — сердце. А что стояло за этим, какие переживания, никто и не знал. Прощание было в холле «Современника».
— Я сейчас буду плакать, — в какой-то момент сказал я.
— Не надо, а то я тоже заплачу. Давай лучше выпьем!
Напились мы с Мишей тогда сильно. Так получилось, что я Шеховцова сосватал в короткий метр, который снимал мой кум. Хорошее получилось кино, только кто же знал, что для Сережи оно будет последним? В одной из сцен он там роет могилу... Как тут не стать суеверным! Гармаш предложил показать кино на открытии сезона «Современника» — в память о Сереже.
Ушел я из «Современника-2» еще и потому, что безумно влюбился в актрису Елену Козельскую, которая пришла к нам на спектакль. Мне просто снесло башню — не выпускал ее из постели и сам никуда не хотел идти. Эта женщина с рыжей копной волос просто меня околдовала...
Когда закончились запасы еды, все-таки пришлось искать заработок. Началось мое путешествие по «Творческим мастерским», которые находились там, где сейчас Центр Мейерхольда. Сначала Московский Маленький театр, потом театр «Улисс», где я сыграл в спектаклях «Лес» и «Безотцовщина». Со мной на сцену в них выходила Лена Казаринова — самая моя любимая актриса. Между нами возникла нежная дружба, и я считал ее лучшей партнершей. Но в пятьдесят два года Лену разбил инсульт, и она просила меня не приезжать в больницу — не хотела, чтобы я увидел ее в болезни. Так мы и не попрощались. Ее фотографию я держу дома в рамке рядом с фото своих родителей.
Спектакли ставили интересные, но в девяностые наступили сложные времена, зарплату нам стали выдавать таблетками: мало того что на сцену выходишь, теперь еще по три ящика аспирина надо ежемесячно куда-то сбывать! Я приторговывал коньяком, который воровали из заводских канистр: мужики останавливали по дороге машину, перекупали алкоголь и доставляли мне его в кислородных подушках. В каждой по тридцать два литра — запомните, вдруг где пригодится! Я разливал его дальше по бутылкам и банкам и реализовывал в актерской среде, благо там всегда хорошо пили. Однако дегустаторов было больше, чем покупателей, и особого навара я не имел, зато похмельных гостей в семь утра на пороге квартиры — постоянно.
А надо было кормить жену, снимать комнату на Преображенке, откуда нас вскоре поперла хозяйка, которая сразу жильцов невзлюбила: «Поздно приходят, еще и моются каждый день!» Но просто расстаться она не могла и придумала способ пооригинальнее. Моя жена Козельская решила, что для пущей красоты на стене в нашей комнате должно висеть какое-нибудь оружие. У меня имелась подаренная сестрой сабля из Афгана и очень хороший муляж пистолета из театра. В результате хозяйка сообщила в милицию, что у нас хранится боевое оружие. Менты акт составили, сказали мне: «Мы твою саблю сжигаем, ты не против?» — и отпустили. Наверняка у кого-то из полковников теперь на стене висит моя сабля. Тогда Козельская поменяла свою питерскую квартиру на «однушку» в Переделкино, где мы и поселились.
А потом я и вовсе лишился заработка, потому что попал в загадочный театр Клима (режиссера Владимира Клименко) — понравился ему в спектакле «Безотцовщина». Просто так к Климу попасть было невозможно. Я знал, что среди актеров — Костя Лавроненко, Виталик Хаев, но они считались уже «старшими». А я попал в группу новичков. Клим использовал оригинальные методы — мы все занимались медитацией, но в подвале водились блохи, которые кусали в мягкое место и мешали просветлению. Репетировали по двенадцать-четырнадцать часов, путали день и ночь, не выходя из подвала.
Это делалось специально, чтобы дезориентировать актеров и они перестали думать о чем-либо, кроме ролей. Как-то мне не давалась сцена из «Укрощения строптивой». Клим сказал: «Раздевайся!» Я снял всю одежду, стал читать — и сдвинулся с мертвой точки. Со старшими он этого не делал, только с нами, но я стал играть хорошо и больше не обнажался. Козельская тоже просилась в театр Клима, но я ее по этой причине не пускал: будет еще там голой ходить! Хотя понимаю, что это просто часть нашей профессии. Например в первом сезоне «Ольги» Юрген должен был в ванне пьяным валяться. Полагались трусы телесного цвета, но мне покаянно сообщили:
— Трусы купили белые, не заблеришь — будут сверкать!
— Ну и чо? — говорю.
Разделся и лег в ванну. Тоже мне, проблема!
У Клима мы почти не зарабатывали: режиссер нас подкармливал, давая по десять-пятнадцать долларов на руки, когда мог. Ушел я после того, как он показал нам такой перформанс. Обычно на репетициях Клим делал долгие паузы, а потом начинал объяснять образно. В тот раз взял красивую рюмку: «Вот это мой спектакль. — Поставил. Потом поднял пластиковую полторашку с водой — мятую, без этикетки. — А это вы. — Уже неприятно! — Мне для спектакля надо столько, — наклоняет бутыль, рюмка переливается, рядом остается лужа. — А все остальное можете выкинуть!» — и бросает бутылку через плечо. Может, на кого-то это не произвело такого убийственного впечатления, но эта бутылка будто попала в меня! Когда ты днями и ночами сидишь в этом подвале, где даже блохи сытее, чем люди искусства, а потом тебя вот так выкидывают через плечо... Я психанул, ушел от Клима и вообще из профессии!
Подтолкнули и проблемы в личной жизни. Знал, что Козельская мне изменяет: такая у нее была природа и она этого не скрывала. А я мучился, но бросить ее не мог — натуральное наваждение. Наконец Лена пропала недели на три, и мне в голову полезли нехорошие мысли: захотелось ее убить, прямо как Рогожин Настасью Филипповну. В отчаянии отправился бродить по Москве в надежде увидеть Козельскую — вздрагивал, когда в толпе промелькивала чья-нибудь рыжая шевелюра. И наконец встретил — Лена с довольным видом шла на очередное свидание. Подошел к ней с таким лицом, что она мне сразу сказала:
— Не бери грех на душу.
— Не могу без тебя. Уеду на заработки, накоплю много денег, только не бросай! — взмолился я.
У меня действительно был такой план: друг собрал бригаду — они в лесу под Питером занимались строительством бревенчатых домов. Лена согласилась, я уехал. Но потом пообщался с ее подругой по телефону и понял, что измены продолжаются и больше меня в Москве никто не ждет.
Снилась ли она по ночам? Да! Но я дошел до какой-то кризисной точки — будто разделся, а дальше снимать нечего. Мне тридцать три года, страна разваливается, кино не снимают, в театр зритель не идет, семьи не получается...
В лесу отвлекался делами насущными: хочешь чаю — надо воды натаскать, холодно — дров нарубить и печь затопить, голоден — за хлебом надо речку Бурную переплыть и еще пешком пять километров до поселка брести. Зато рыбой, грибами и ягодами мы с ребятами были упакованы. На природе я получал удовольствие: зимой меньшее, летом большее. Птицы поют, рыси скачут, косули дефилируют... Красота! Начал писать стихи, глядя с нашей поляны прямо в космос: «Звездами смотрит на нас небо — тысячи глаз. Не одинок ты».
Оказалось, что и впрямь не одинок — третьей жене мои стихи очень нравились. Познакомились мы у нее дома, в Питере на Малой Морской. Я же бывал в Москве у родных и друзей, и как-то меня общая знакомая попросила передать подарки однокурснице по ЛГИТМиКу. Приехал я к Ане под Рождество, а на Пасху все случилось. Хотелось создать нормальную семью — не тусню какую-то, а чтобы были душевное тепло и домашний уют.
Анна Замотаева воспитывала дочку Лизу от первого брака с актером Лешей Ниловым, они поженились на четвертом курсе ЛГИТМиКа. Когда я появился, девочке было десять лет. И хотя теща подбивала, чтобы она называла меня папой, я был против — чувствовал, что ей это тяжело. Предложил: «Давай так — ты Лиза, я Вася». И всегда старался быть ей другом — ходил на экзамены, когда поступила в Санкт-Петербургскую академию театрального искусства, делал замечания, ругался: «Что за отвратительные педагоги!» Помогал ей с отрывками.
С Лешей мы тоже подружились. Однажды Нилов интервью давал, пришел к нам домой с фотографом и сказал: «Вот это моя семья». А когда мы Лизу выдавали замуж, ко мне подошла Анна и спросила:
— Ничего, что я с Лешей буду молодых с хлебом-солью встречать?
— Конечно, — говорю, — ты мама, он папа, а я друг семьи.
Наша общая дочка появилась на свет в 1997 году. Я тогда еще в лес на стройку постоянно уезжал. Срок подходил, и я просил жену: «Ты без меня-то не рожай». Она клятвенно обещала, а сама на второй день после моего отъезда разродилась! Мобильных тогда не было, возвращаюсь — дома никого. Звоню Галине Панкратьевне, маме Лешки Нилова. Она говорит: «Сейчас передам трубку Лизе, пусть она тебе все скажет...» А я уже и так понял, что стал отцом!
Ждали пацана, хотели назвать Ванькой — в честь моего дяди. Пол нам никто не объявлял.
— А вдруг дочка? — были сомнения.
— Тогда будет Васька!
Так и получилась Василиса Васильевна, с Лизой у них разница двенадцать лет. Сначала приезжал из леса — нырял в пеленки-распашонки, а через три-четыре дня уезжал. Через два года жизни такой жена сказала: «Ты нам нужен здесь, рядом». И после семи лет я вышел из лесных дебрей, стал искать работу в городе. Попал в строительство, потом в мебельный цех.
К Василисе в школу приходил, когда у нее там были проблемы. Дочка плохо училась, и ее не хотели переводить в девятый класс — по семи предметам двойки, забила на все. Меня вызвали на педсовет, начали втыкать. Я говорю:
— Такое ощущение, что вы рассказываете про другого человека. Нашли козла отпущения! Дайте ей доучиться, она уйдет в музыкальное училище! (Васька правда с шести лет на фортепиано играет.)
— А вы уверены, что ей там понравится?
— Вам играют Дебюсси на ночь по заказу? А мне да! — дочка действительно играла мою любимую музыкальную тему из фильма «Фрэнки и Джонни» с Аль Пачино.
В результате уговорил директора школы дать ребенку закончить обучение. Сейчас дочке двадцать один, музыкантом она быть не захотела, актрисой тоже — работает «в продажах» (у них такой сленг). Высокая, красивая — может, попробует еще и в театральный поступить. В конце концов родители у нее — хорошие актеры. Правда Анна по специальности не служит, а я вернулся в профессию только в 2007 году.
Наверное, лет пять я на мебельном заводе отработал. Увидев мои организационные способности, меня сделали начальником деревообрабатывающего цеха с главной функцией — не подпускать пьяных к станку. Они отсыпались в раздевалке или уезжали домой. Но глядя на это, со скуки сам стал выпивать. Как-то иду на работу мимо храма Ксении Блаженной и говорю себе: «Тебе сорок семь, и что дальше? Будешь ходить тут до самой пенсии?» Пришел к жене и заявил:
— Увольняюсь!
Она в ответ:
— Правильно, а то сопьешься! — и предложила обратиться к подруге, которая нас познакомила, а она работала тогда кастинг-директором в кинокомпании Amedia.
Стал получать небольшие роли в сериалах — поначалу исключительно ради денег. В «Однажды в милиции» играл Анатолича, который ничего в кадре не делает, только читает газету и боится, что его выгонят с работы. Сначала мой друг и агент Ольга Логинова сказала, что денег предлагают немного, но зато пообещали восемнадцать смен в месяц — я сразу согласился. За сговорчивость гонорар подняли вдвое: полгода ходил по фонам с газетой и получал почти как главный герой! Когда на площадке об этом узнали, была истерика. А я заработал на дачу, о которой давно мечтала жена: у нее были лабрадоры и она хотела заняться их разведением на природе.
Потом и более интересные роли появились. Когда пригласили на кастинг в фильм «Горько!», я снимался в сериале «Москва. Три вокзала». У меня был поезд в столицу, поэтому я заскочил на пробы с сумкой, тут же стал шпарить, не зная текста. И что интересно, многое из того, что я на кастинге придумал, вошло потом в кино. На роль отца жениха уже почти утвердили другого актера, но Жора Крыжовников сказал: «Вы убедительно попробовались».
Мне про своего героя надо знать максимум и все объяснить для себя, каждую деталь. На съемках подошел к Крыжовникову:
— Почему мой герой в темных очках все время?
— Не знаю, иди к сценаристу!
Обращаюсь к Алексею Казакову и слышу: «Потому что». А что играть? И я придумал — мой герой не может на такую жизнь смотреть — ему горько!
Команда была замечательная, мы много импровизировали. На съемках «Горько-2» был момент, когда надо поменять Лавыгина на Цапника в гробу. И мой персонаж просит героиню Елены Валюшкиной: «Дайте сигнал, я их отвлеку!» Но когда она мне подмигнула, мой герой затупил и думает, что она ему глазки строит. Оператор за камерой просто лег от смеха!
В сцене поминок мой персонаж сначала петь не должен был, но мне очень хотелось — ведь в первой части у него была своя песня. Попросил режиссера, а тот головой качает:
— Нет места, Василий Петрович.
— Но мой герой когда выпьет, всегда поет! — вскипаю я. — И на поминках ему сложно будет сдержаться!
Хитрый глаз — вижу, что Жоре приятно: я читал сценарий целиком.
— А какую?
И тут озарило:
— «Звездочка моя ясная».
Так эта песня и появилась в кино.
На «Горько!» я очень хорошо заработал — столько ни в лесу, ни в театре не получал. Тут же по актерской ставочке взлетел. Купил жене дорогую машину.
Только когда вышли c супругой с премьеры, она заявила: «Я бы в таком дерьме не снималась!» О чем дальше говорить? Что-то оборвалось... Я ведь не только ради себя снимаюсь, но и своих близких хочу радовать. Вот дочка сказала: «А мне фильм понравился, пап!» Жену же я понять не смог... После других съемок болело сердце, плохо себя чувствовал и наговорил нехороших слов теще. Супруге это не понравилось... Недопонимание накопилось — и мы разошлись после семнадцати лет брака.
Больше всего переживали за дочку, Василиса тогда заняла сторону мамы — может, ей было так удобнее. Я очень старался наладить с ней отношения, и сейчас мы дружим. Иногда Васька советуется со мной по части личной жизни: понимаю, что ни в коем случае не могу в нее вмешиваться, а вот слушать и сопереживать — пожалуйста.
Поскольку работы после обеих частей «Горько» в столице прибавилось, в 2013 году вернулся в Москву. Сначала, как всегда, поселился у сестры, потом снял квартиру. Карьера пошла в гору, хотя я считал, что уже и так на ней нахожусь: сериал «Принц Сибири», полнометражный фильм «Огни большой деревни», три сезона «Ольги», недавно вышел сериал «Бывшие»...
Но нравы в кино довольно жестокие — в сериалах бешеная ежедневная выработка. На «Принце Сибири» снимали девять минут рабочего материала — это очень много. Купцы-продюсеры потребовали: «Увольняйте «светиков»!» — кто-то сказал, что они свет долго выставляют. Оператор-постановщик за них заступился... В итоге убрали всех, даже режиссера. Я в это время был на съемках «Горько-2» — возвращаюсь на площадку и никого не узнаю. И меня тоже:
— Ты кто такой?
— Здравствуйте, я вообще-то здесь снимаюсь — начальник лесопилки Кортуков.
— Я сценарий еще не читал, — говорит режиссер. — Ну ты знаешь, что играть? Играй!
Его через две недели тоже выгнали — вот такое искусство.
Так сложилось, что я только к шестидесяти годам стал востребованным в кино. Думаю, дело в том, что мое внутреннее состояние наконец совпало с внешним видом. Правда, немного боюсь застрять в амплуа алкоголика Юргена, уже Миша Ефремов звонит и шутит: «Але, это папа Оли?» А я и других смешных мужичков с удовольствием готов играть!
Подпишись на наш канал в Telegram