Однажды чуть не стал лесорубом в Канаде. В девяностые многие уезжали за границу, хватались за любое дело, лишь бы как-то продержаться. На картине «Не могу сказать «прощай» меня учили валить и пилить деревья, я считал, что смогу так работать. К счастью, Господь уберег от необдуманного шага.
...Еду на машине, и меня останавливает гаишник — молодой, крепкий, кровь с молоком. Начинает проверять документы и вдруг говорит:
— Ой, это же вы играли в фильме «Не могу сказать «прощай»? Я недавно посмотрел.
— И как вам? Понравилось?
— Честно?
— Честно.
— Я плакал.
Наверное, это был лучший комплимент в моей жизни. Одно дело восторги и слезы сентиментальных дам, обожающих мелодрамы, и совсем другое — реакция такого парня. Она дорогого стоит. Видимо, неслучайно наш фильм до сих пор показывают по телевизору. Он трогает самых разных зрителей, потому что рассказывает о таких вечных ценностях, как любовь, верность, порядочность, дружба, самоотверженность.
И меня узнают по этой картине, хотя с момента ее выхода прошло тридцать шесть лет. В поездках все время кто-нибудь подходит с желанием познакомиться, сфотографироваться на память. Особенно за границей. Наши бывшие соотечественники с ностальгией смотрят советские фильмы и следят за судьбой актеров советского кино.
Когда-то зацикленность публики на одной моей роли, признаться, раздражала. Ведь были и другие — гораздо глубже, интереснее. Но однажды увидел по телевизору интервью замечательного актера Анатолия Кузнецова и понял, что не прав. Анатолия Борисовича спросили:
— Не обидно, что зрители вас помнят и любят исключительно как товарища Сухова из фильма «Белое солнце пустыни»?
Он ответил:
— Нет. Ведь товарища Сухова в моей биографии могло и не быть.
И я подумал: а ведь и Сергея Ватагина из «Не могу сказать «прощай» в моей биографии тоже могло не быть. Так что грех обижаться и жаловаться. Надо благодарить судьбу. Хотя она не всегда была ко мне благосклонна...
В детстве манила романтика моря, я мечтал стать моряком. Семья наша жила в Свердловске. Папа был главным конструктором крупного завода, мама — бухгалтером. Моя старшая сестра Вера два года проучилась на дирижерско-хоровом отделении Свердловского музыкального училища, а потом решила стать актрисой. Родители были в шоке, пытались ее переубедить, но Вера поступила в театральное.
Она была прекрасной разноплановой актрисой и, на мой взгляд, талантливее меня. Еще во время учебы сыграла на Свердловском ТВ главную роль в телеспектакле «Тополек мой в красной косынке» по повести Айтматова. После окончания училища служила в Рижском ТЮЗе у знаменитого режиссера Адольфа Шапиро. Сестра там в свой первый же сезон получила премию за лучший дебют. Потом поступила в Новый драматический театр. Но по прошествии времени ушла из профессии по личным обстоятельствам.
Сначала я хотел поступить в мореходку, отправил документы в Ленинградское высшее инженерное морское училище имени Макарова, но пришел ответ, что я не пройду медкомиссию по зрению. Переключился на Ленинградский кораблестроительный институт. Сдал практически все экзамены, но срезался на последнем — по физике. На вопросы билета ответил, но не понравился преподавателю.
— Что у вас за вид? Не могли одеться приличнее? — проворчала она.
— А какое вам дело до моего внешнего вида? — возмутился я. — Вы должны проверять знание предмета!
На мне был потертый пиджак, но одет я был чисто и аккуратно. Родители обещали справить новый костюм, когда поступлю в институт. После моей отповеди дамочка разозлилась, стала задавать дополнительные вопросы, на которые я отвечал неуверенно. Если преподаватель хочет завалить абитуриента, он всегда своего добьется. Короче, я получил трояк и не прошел, не хватило одного балла. Сейчас я благодарен этой женщине, потому что жизнь могла сложиться совершенно иначе.
Вернувшись в Свердловск, из принципа поступил на физфак Уральского государственного университета. Но ничего нельзя делать назло. Я достаточно быстро понял, что физика — это не мое. Сестра в то время оканчивала театральное, я ходил к ней на дипломные спектакли. Однажды пошел с Верой в общежитие, где ребята долго и бурно обсуждали только что сыгранный спектакль, строили планы на будущее, мечтали создать свой театр. Они горели своим делом, и их увлеченность передалась мне, я подумал: вот профессия, где работа является образом жизни! В общем, заболел ею окончательно. Не зря говорят, что актер — это диагноз!
О своем новом увлечении не сказал ни сестре, ни родителям, решил не торопиться, хорошенько все обдумать. Сдав зимнюю сессию и взяв академический отпуск, ушел в армию — там надеялся разобраться в своих чувствах. За два года неясная мечта действительно превратилась в осознанное стремление. Но я не готовился к поступлению в театральный и целый месяц после дембеля гулял напропалую. Опомнился в последний момент, когда до отъезда в Москву осталось дней десять (решил поступать в столице). Во всем признался сестре. Она свела со своей подругой, работавшей в Свердловском драматическом театре. Та послушала меня и сказала: «Ты не будешь артистом!» Меня не смутил ее приговор, наоборот, завел еще больше. Я же упрямый, как все Овны.
Поступал во все столичные театральные вузы. И везде провалился с треском на первом же туре. До второго дошел только в Школе-студии МХАТ. В то время в периферийных театральных училищах студентов набирали позже, чем в Москве. Это было замечательно придумано. Те, кто срезались в столице, поступали в провинции. Так я оказался в Свердловском театральном училище.
После окончания первого курса снова поехал в Москву. В тот раз везде дошел до третьего тура, но на него надо было принести документы, а они лежали в училище. Как только выяснялось, что я уже студент, мне говорили: «Мы вас взять не можем, вы уже учитесь». Думаю, это было отговоркой. Только в ГИТИСе предложили: «Окончите — приезжайте к нам на заочное, мы вас возьмем». В Свердловске тогда актеры получали среднее образование, а в Москве — высшее.
Я придумал, как обойти препятствие. Вернувшись домой, устроился ночным грузчиком в магазин «Молоко» и завел трудовую книжку. То есть официально стал рабочим человеком. В конце второго курса договорился со знакомой девушкой, работавшей в секретариате, чтобы она тайком выдала мне аттестат, и снова рванул в Москву. Вера к тому времени уже работала в Новом драматическом. Я остановился у нее в общежитии, где познакомился с Борисом Невзоровым, Натальей Егоровой, Николаем Попковым и другими артистами из первого звездного состава. Помню, они собрались большой компанией после спектакля и Вера сказала про меня:
— Вот еще один ненормальный решил поступать на артиста.
— Тебе это надо? — спросил Борис полушутя-полусерьезно. — Подумай хорошенько. Актерская жизнь не сахар!
Но меня уже было не остановить.
Поступал прицельно — в Школу-студию МХАТ. В тот год набирал Ефремов. На прослушивании абитуриентов сидел Игорь Павлович Власов — ученик и помощник Олега Николаевича, который потом работал с нами на курсе. Он поверил в меня, пропустил сразу на конкурс. Подсказал, что и как лучше читать.
На конкурсе сидела вся приемная комиссия, в том числе — прославленный педагог по сценической речи Анна Николаевна Петрова. Прочитал буквально несколько строчек из «Облака в штанах» и вдруг услышал ее реплику, тихую, но отчетливую: «Такого дефективного у меня еще нет!» Все засмеялись. Потом выяснилось, что Анна Николаевна писала докторскую диссертацию и ей были интересны студенты с разными речевыми характеристиками. Впоследствии все четыре года она очень серьезно с нами работала, придумывала разные упражнения, экспериментировала. Думаю, мой уральский говорок сыграл положительную роль при поступлении.
Ефремов слушал очень внимательно. Видимо, уже тогда подбирал ребят для своего будущего театра. Это нам стало понятно позже. Олег Николаевич мечтал создать новый «Современник» и хотел, чтобы мы прошли тем же путем. Мы позже даже занимались в той самой аудитории, где когда-то репетировали будущие актеры «Современника».
Я не послушался Власова, заменил произведение, которое он советовал читать. Что на меня нашло? Как только вышел из аудитории, Игорь Павлович выскочил за мной:
— Зачем ты это сделал?!
— Не знаю. Я так чувствовал...
Наорал на меня, подумал уже — ну все, провалился. Результаты конкурса объявляли не сразу. Просидел в ожидании часа два или три. Наконец вывесили списки тех, кто допущен к общеобразовательным экзаменам, и я обнаружил там свою фамилию. Вышел Власов, рассказал, что у Ефремова по моему поводу были очень серьезные сомнения. Он его долго уговаривал и все-таки убедил.
У нас на курсе собрались очень сильные ребята — Александр Феклистов, Дмитрий Брусникин, Роман Козак, Михаил Мокеев, Марина Брусникина, Яна Лисовская (Людка из фильма «Любовь и голуби»), Полина Медведева, Павел Белозёров, Валерий Войтюк, Александр Смирнов, Андрей Подошьян, Александр Ганнусенко, Андрей Санатин и другие. Вера Сотникова пришла на втором курсе после декретного отпуска.
Через несколько лет на выпускном вечере наш педагог Николай Лаврентьевич Скорик по секрету рассказал, что Ефремов очень долго во мне сомневался. И только после того, как мы с Игорем Власовым и Мишей Мокеевым сделали отрывок из поэмы «Теркин на том свете», изменил свое отношение. Сказал: «Варчук будет артистом. Каким артистом и как сложится его судьба, зависит только от него самого».
Теркина играл Миша, а я — его сослуживца, «проводника» по тому свету. Когда мы показали эту работу нашему курсу и педагогам, все были в восторге, ржали в голос. Ефремов вообще любил посмеяться и был, на мой взгляд, потрясающим характерным актером. Жаль, что в силу ряда причин не смог реализоваться в этом качестве, был более востребован как социальный герой. Показывать отрывок для кафедры нам не разрешили, поэма в то время была запрещена цензурой, но Ефремов добился, чтобы мы его сыграли без зрителей. «Теркин» сделал свое дело. На третьем курсе Олег Николаевич ставил с нами акт из «Трех сестер» и поручил мне роль Соленого. И я все погубил.
Он не мог что-то долго объяснять и на репетициях показывал всех персонажей, включая женщин, — абсолютно гениально. Мы должны были просто повторять. Но мне казалось, что Ефремова невозможно повторить, надо играть по-своему. А для этого — все разложить по полочкам: почему Соленый так себя ведет, что им движет, что он чувствует и так далее.
Я все время задавал Ефремову множество вопросов. Сейчас понимаю, как был глуп и наивен. Мое упрямство и дотошность сыграли злую роль, помешали найти с ним контакт. Он ведь был не столько педагогом, сколько режиссером, и я его раздражал. Потом уже знающие люди объяснили, что Олег Николаевич мог влюбиться в артиста (что в моем случае произошло после «Теркина»), но и навсегда забыть, если тот подводил его хотя бы один раз или не оправдывал ожиданий. Вычеркивал из своей жизни. Наверное, поэтому во МХАТе было так много обиженных на Ефремова. Он их тоже когда-то «вычеркнул».
Олега Павловича Табакова ученики вспоминают как отца родного. Он-де их кормил, лечил, решал бытовые вопросы. К Ефремову нельзя было пойти с проблемами личного характера. Он был довольно жестким человеком. На моей памяти только однажды пришел на помощь студенту — Андрею Подошьяну, у которого произошел конфликт с педагогами. В остальных случаях держал дистанцию. Никогда не участвовал в наших посиделках. У нас была традиция отмечать окончание семестра с педагогами. Один раз, помню, собирались в кинотеатре у Саши Феклистова, где тот работал ночным сторожем. Другой раз — в кафе на улице Горького, где ночными сторожами работали мы с Андреем Гриневичем. Алла Борисовна Покровская, наша «мамочка», всегда к нам приходила.
Курс был разделен на две группы. Одной руководил Андрей Васильевич Мягков, а другой — Алла Борисовна. Я был ее питомцем. Сейчас вспоминаю Школу-студию МХАТ и поражаюсь: у каких людей мы учились! Как нам повезло! Воспитание — это ведь не нотации, а окружение. Друзьями нашего курса были Ия Саввина, Сергей Юрский, Александр Гельман, Анатолий Васильев (актер Театра на Таганке). Дипломный спектакль ставил Александр Александрович Калягин. Ефремов особенно не учил и говорил немного, но создал замечательную творческую атмосферу. Приучал нас быть самостоятельными и независимыми.
Сниматься не разрешал. Выгнал Гриневича, когда тот тайком снялся в каникулы, захватив начало следующего учебного года. Чтобы оправдать свое отсутствие на занятиях, Андрей взял медицинскую справку. Но правда вышла наружу, и Ефремов его отчислил. Не помогло даже то, что мама Гриневича работала во МХАТе.
На первом курсе я пробовался в картину «34-й скорый». Режиссер Андрей Малюков просто попросил сесть перед камерой и что-то рассказать. Результат был чудовищным. Посмотрев свою пробу, я ужаснулся. Решил, что никогда не буду сниматься.
Но на втором курсе Анатолий Исаакович Васильев пригласил меня на роль Германна в «Пиковой даме». Он запускался с этой картиной на «Ленфильме». Сказал, что наблюдал за мной, когда мы ездили все вместе на Соловки (с нашим курсом были Саввина, Васильев и Гельман), и понял, что это моя роль. Германн — такой же упрямый, целеустремленный, одержимый.
Поехал в Ленинград на пробы. Васильев со мной очень долго работал, и я забыл про камеру. Он остался доволен результатом, сказал: «Мне нужен только ты. Никого больше не буду пробовать». В Москву я уехал совершенно окрыленным. Хотя боялся, что в институте не отпустят, запретят сниматься. Правда, Васильев был другом Олега Николаевича и нашего курса. Для него мастер мог сделать исключение.
На «Ленфильме» меня не утвердили. Сказали, студент с такой ролью не справится. Руководство студии навязало Васильеву популярного и замечательного актера Александра Кайдановского. Тот уже начинал заниматься режиссурой, и у него было свое видение роли и фильма в целом. Кайдановский и Васильев не нашли общего языка. Разгорелся скандал, в результате которого Васильев вообще ушел с «Ленфильма». Закрыть картину не могли, на нее уже были потрачены средства. Пригласили Игоря Масленникова, и он снял совсем другой фильм. Роль Германна в нем сыграл Виктор Проскурин...
В кино я попал в конце третьего курса. Достаточно случайно. В Школу-студию МХАТ в поисках молодых актеров пришла Розалина Леонидовна Головащенко — второй режиссер картины «Не могу сказать «прощай». Она побродила по институту в поисках интересных лиц и присела в фойе, где тусовались студенты между парами. Рядом оказались наши девчонки — Марина Брусникина и Яна Лисовская. Розалина Леонидовна представилась, сказала, что ищет парня типа Евгения Урбанского. Видимо, режиссер дал такую установку. Девчонки оживились:
— А у нас есть такой на курсе! Сережа Варчук.
— Как его найти?
— Он сегодня отсутствует. Оставьте свой телефон, Сережа вам позвонит.
Прихожу на следующий день. Они, хитро улыбаясь, протягивают записку с телефоном: «Тебя разыскивают со Студии Горького». Я подумал, что это розыгрыш, у нас любили пошутить. Но решил подыграть девчонкам, пошел в деканат — звонить. Они за мной. Интересно же, что из этого получится. Набираю номер, а сам подозреваю, что на другом конце провода какая-нибудь девчонка — подсадная утка:
— Здравствуйте. Это Сергей Варчук из Школы-студии МХАТ. Вы просили позвонить.
— Да, я вас искала. Хочу предложить главную роль в новом фильме. Когда сможете приехать на студию?
— Сегодня я занят. И завтра тоже.
Девчонки рядом ржут. А я доволен собой — не поддаюсь на провокацию, держу удар.
— Как вам можно передать сценарий?
Мы играли в спектакле «Мятеж» во МХАТе, и я предложил оставить сценарий на вахте, мол, вечером заберу. Положил трубку и благополучно забыл об этом разговоре.
Подхожу к театру, и вдруг у служебного входа ко мне обращается женщина:
— Вы Сергей? Я привезла вам сценарий.
Тут я обалдел. Неужели все правда? И как себя вести? С одной стороны, вроде бы надо продолжать начатую игру, а с другой — напускать на себя важность совсем не хочется. Вдруг спугну удачу, покажусь слишком наглым, самоуверенным? Но решил продолжать:
— Хорошо, давайте. Я почитаю.
— А когда сможете подъехать?
— Ну, не знаю. Надо подумать. У меня каждый день репетиции. Дайте пару дней...
Все эти два дня я думал над сценарием. И вот приезжаю на Студию Горького к режиссеру Борису Дурову. Не знаю, каким я был у него по счету, наверное, далеко не первым. Когда вошел, он что-то писал, опустив голову, и на меня толком не посмотрел, только задал дежурный вопрос:
— Как вам сценарий?
В принципе, он мне понравился. История была близка и понятна, как и мой герой. Я знал, что такое провинциальная жизнь. На вопрос режиссера ответил:
— Что-то понравилось, что-то нет.
Дуров поднял глаза:
— А что не понравилось?
Я стал рассказывать. Он внимательно слушал. Когда закончил, спросил:
— Хорошо, а как бы вы коротко охарактеризовали вашего персонажа?
— Король танцплощадки.
— Интересно. Именно таким было одно из рабочих названий фильма.
— Значит, мы одинаково трактуем этот образ, — довольно нахально резюмировал я.
Потом Дуров признался, что у него был дикий соблазн снять в роли Сергея Ватагина Николая Еременко. После «Пиратов ХХ века» они подружились. Еременко был очень популярен, любой фильм с его участием был обречен на успех. Но за ним тянулся шлейф сыгранных ролей, а Борису Валентиновичу были нужны никому не известные исполнители, чтобы у зрителей они не ассоциировались с другими фильмами и персонажами.
Пробы шли довольно долго. Наконец сообщили, что я утвержден. Дуров подкупил тем, что сказал: «Мне нужны вы. Не то, что придумано сценаристом, а что принадлежит вам — ваши привычки, жесты. Приносите свои предложения». Он не только от меня, но и от других артистов требовал оставаться самими собой. И мы, видимо, были настолько органичными, что в сознании зрителей слились с людьми из народа. Этим, как мне кажется, во многом и объясняется успех картины.
Многие думали, что Настя Иванова, сыгравшая Лиду, никакая не актриса. Тем более что после фильма «Не могу сказать «прощай» она практически не снималась. Я знал Настю не только по Новому драматическому театру (к началу съемок она уже успела там поработать), но и по Школе-студии МХАТ. Правда, не особенно хорошо, она училась на три курса старше. Мне с ней работалось легко. Мы принадлежали к одной и той же театральной школе и ничего, по сути, не играли. Были самими собой. А Настя и была очень чистым, светлым и искренним человеком.
Зрители часто считают, что актеры, играющие любовь на экране, и в жизни близки. У нас были сугубо рабочие отношения. Зато с Борисом Невзоровым у Насти в это время как раз начался роман. Вскоре они поженились. Таня Паркина, игравшая стервозную Марту, вообще была замужем и даже привозила мужа на съемочную площадку. А так хотелось прижаться к ней в постели! Шучу! В то время съемки подобных сцен были жестко регламентированы, если супруги по сценарию лежали в кровати, их руки должны были находиться поверх одеяла. И как только я пытался сунуться под одеяло, чтобы прижаться к своей экранной жене, раздавался окрик нашего режиссера: «Стоп! Убери руку!»
Ни к одной роли не готовился так долго и основательно. Это заслуга Бориса Валентиновича. Подготовка шла по двум направлениям. С одной стороны, он хотел, чтобы я подкачался и тело выглядело более «кинематографичным», рельефным. Поэтому отправил к врачу, работавшему с нашей сборной по тяжелой атлетике. Спортсмены не только тренировались по определенной системе и принимали необходимые препараты, но и использовали миостимуляцию — сокращение мышц под действием электрического тока — для быстрого наращивания мышечной массы. Ко мне тоже подключали такой аппарат.
С другой стороны, мне было необходимо проникнуться диагнозом, потому что большую часть съемок я лежал в кровати, затянутый в корсет. И при этом должен был передать внутреннее состояние героя. Целый месяц ходил в институт спинномозговой травматологии, изучал, как ведут себя больные с такой травмой, как у Сергея.
Настя тоже готовилась. Училась водить самосвал. В картине есть сцена, когда ее героиня проезжает мимо нас с женой на большой скорости и окатывает грязью. За ней гонится гаишник на мотоцикле, запрыгивает на подножку и заставляет остановиться. Его играл Александр Коршунов.
Большую часть картины мы снимали под Серпуховом, в Протвино. Жили все в одной гостинице. Свободное время проводили вместе. Пели песни под гитару, рассказывали анекдоты. Но каждый вечер режиссер и оператор нас собирали, и мы обсуждали план на следующий день, готовились, репетировали. Сейчас так не работают. А тогда Борис Валентинович мог отменить съемку, если что-то не складывалось, ждать солнца. Роскошно жили кинематографисты в советское время, что и говорить. Наверное, поэтому и получались шедевры.
Актерам платили зарплату. Вычисляли ее очень просто: количество съемочных дней умножали на ставку и полученную сумму делили на количество месяцев, на которые растянулась работа над фильмом. Помню, получил триста рублей — сумасшедшие деньги по тем временам — и решил купить джинсы, предмет мечтаний всех молодых людей того времени. Поехал в ГУМ. Аферисты сразу вычисляли простаков. Ко мне тут же подошел мужчина:
— Что ищете? Джинсы? К нам как раз привезли партию. Я работаю в универмаге «Москва».
— И почем у вас джинсы?
— Сто пятьдесят.
— Две пары возьму.
— Тогда поехали, пока джинсы не выбросили в продажу. Внизу ждет такси. Я работаю товароведом. Зарплата маленькая, хочется заработать.
Внутренний голос шептал: «Серега, ты сошел с ума! Тебя кинут!» Но я себя успокаивал: «Ничего, когда дойдет до передачи денег, я не дам себя обмануть».
Заходим в универмаг со служебного входа. Охраны, как сейчас, тогда не было. «Товаровед» со всеми здоровается, ему отвечают. Потом-то я понял, что это ничего не значило, ему отвечали автоматически, как ответили бы любому другому. А у меня сложилось впечатление, что он там свой.
Поднимаемся на третий этаж. Останавливаемся на лестничной площадке перед какой-то дверью. Фарцовщик говорит: «Давай деньги. Сейчас вынесу джинсы. Дальше тебе нельзя. Там склад». Внутренний голос стал кричать: «Не делай этого! Ты не увидишь ни джинсов, ни денег!» Но я решил, что никуда этот мужик не денется, я буду ждать под дверью. Если что — зайду и наведу порядок.
Ждал долго. Наконец не выдержал, открыл дверь, а там — торговый зал. Мошенника и след простыл. Пошел в отделение милиции при универмаге, рассказал, как меня обманули. Они: «Еще один!» Оказалось, в «Москве» облапошили уже несколько человек. Сняв показания, милиционеры сказали, что надежды на поимку преступника нет. Разве что его возьмут с поличным на другой афере... Так я профукал первую зарплату.
Съемки проходили летом между третьим и четвертым курсом, и я о них никому не говорил. Конечно, побаивался, что все вскроется, но надеялся, что успеем снять большую часть сцен к началу учебного года. На озвучание вырваться было легче. Когда добрались до финала, погода была уже совсем не летняя. Пар шел изо рта. Был октябрь месяц. А мы с Настей изображали, как нам жарко. Я сидел без рубашки в инвалидной коляске, стоявшей у кромки реки. Она бегала по воде в ситцевом платьице. В паузах между дублями мы спешили к лихтвагену — передвижному дизель-генератору, рядом с которым было тепло. Ассистенты растирали нас спиртом, чтобы не заболели. Один раз налили по сто грамм.
Неподалеку располагался санаторий. Отдыхающие гуляли у реки в теплых куртках и пальто и с интересом наблюдали, как снимают кино. Это были в основном люди в возрасте. Кто-то из них накатал потом телегу на Студию Горького о том, как спаивают молодых артистов...
В институте все удалось сохранить в тайне. Фильм вышел, когда я уже оканчивал Школу-студию МХАТ. Мы были уверены, что станем самостоятельной молодежной труппой при МХАТе. Оставалось только решить оргвопросы: к какому ведомству нас прикрепить, как финансировать. Главной пробивной силой был наш ректор — Вениамин Захарович Радомысленский, папа Веня. Но осенью 1980 года он умер, а новому ректору Николаю Павловичу Алексееву эту затею пробить не удалось. Олег Николаевич не мог заниматься новым театром, у него уже были серьезные проблемы во МХАТе, которые впоследствии привели к расколу.
Никто из нас не был готов к такому повороту за месяц до окончания. Педагоги советовали искать работу, но время для этого было крайне неподходящее. Во всех театрах шло сокращение штатов. Артистов увольняли массово, даже народных. Начались суды. И когда наша инициативная группа пыталась договориться о показах, везде говорили: «Мы со своими артистами разобраться не можем!» Только Яну Лисовскую после показа пригласили в Центральный детский театр.
Тогда Ефремов решил сохранить наш дипломный спектакль, наделавший шума в Москве (его высоко оценила присутствовавшая на премьере вторая жена Булгакова Любовь Евгеньевна Белозерская, которой был посвящен роман «Белая гвардия»), и волевым решением перенес «Дни Турбиных» в постановке Николая Лаврентьевича Скорика в репертуар МХАТа. Так все участники зацепились за театр. Несколько человек он сразу взял в штат, другие остались на договорах. Потом Олег Николаевич постепенно всех трудоустроил. Спектакли на договорах мы играли практически бесплатно. Я получал шестнадцать рублей в месяц.
Надеялся, что фильм поможет устроить судьбу. Но критика отнеслась к нему пренебрежительно и меня не восприняли как серьезного актера, на которого можно ставить. Зато зрители полюбили картину. Поклонницы забрасывали письмами, признавались в любви. Одна, помню, написала: «Сними номер в гостинице. Я буду в Москве проездом такого-то числа».
Звездная болезнь меня не обошла, но закончилась очень быстро, когда стало ясно: чтобы быть востребованным, нужно беспрерывно доказывать свою состоятельность, работать. Популярность — это прекрасно, но если нет предложений, она совсем не греет.
После выхода картины предлагали исключительно «телогреечно-кирзовые» роли, как я их называю: сварщиков, лесорубов, строителей, военных. Первое время отказывался. Но когда кончились остатки гонорара, стал более сговорчивым. Сыграл лейтенанта Карповича в фильме «Полигон» и еще несколько проходных ролей. К каждой все равно подходил профессионально, старался выложиться по максимуму.
Настоящей отдушиной для меня в те годы стал фильм «И вся любовь», снятый спустя годы Анатолием Васильевым. После «Пиковой дамы» он меня, как оказалось, не забыл, пригласил на главную роль. Но повторилась старая история. Худсовет навязал режиссеру другого артиста — Вадима Спиридонова. Тот тоже занимался режиссурой, и отношения с Васильевым у него не сложились. Начались скандалы. Анатолий Исаакович позвонил мне: «Я неправильно снял тебя на пробах, не в той сцене. Давай снимем другую. Снова покажу худсовету».
Взяли любительскую камеру у Андрея Васильевича Мягкова и недалеко от его дома на Кутузовском проспекте сделали новые пробы — прямо на улице, в скверике. В худсовете посмотрели и сказали: «Ну, это совсем другое дело!» Они понимали, что надо спасать картину. Проблему со Спиридоновым удалось решить полюбовно. Тот сам понимал, что роль не получается. Таким образом через десять лет я все-таки поработал с Анатолием Исааковичем. И сыграл не себя в предлагаемых обстоятельствах, а другого человека и его судьбу. Эта роль стала для меня этапной как для артиста...
Через пару лет после «Не могу сказать «прощай» меня утвердили в фильм «Говорит Москва» на роль лейтенанта Орлова. Моего старшего брата играл Борис Невзоров. Так мы с ним встретились на площадке. Военные сцены снимали в Алабино на танковом полигоне. Во время съемок Борис объявил, что у него с Настей родилась дочь Полина, и я не очень удачно пошутил. Фильм «Не могу сказать «прощай» заканчивается сообщением главной героини о том, что у них с Сергеем будет ребенок. Я и выдал:
— Боря, помнишь, Настя говорила, что у нас будет маленький?
— Ну?
— Извини, долго она дочку носила.
Все вокруг заржали. А Боря бросился на меня и долго гонялся по площадке к удовольствию присутствующих. Я чудом избежал побоев. Больше так не шучу.
В том же году мы с Невзоровым работали в фильме «Город над головой», и я опять играл его младшего брата! Общались достаточно близко и доверительно, но определенная дистанция все равно сохранялась. Например я не бывал у них с Настей дома. Борис другого поколения, он старше меня на несколько лет, и я не смел предлагать ему свою дружбу, дорожил теми отношениями, которые нас связывали. Он был моим старшим товарищем и замечательным партнером, которого я очень ценил. Некоторые артисты работают сами с собой, их никто не интересует. А другие, как Невзоров, заряжают тебя своей энергией и потом заряжаются от тебя, происходит энергообмен. Особенно хорошо я почувствовал это, когда служил с Борисом в Театре имени Станиславского и в нескольких спектаклях был его партнером.
В 1984-м Настю утвердили на главную женскую роль в четырехсерийный телевизионный фильм «Батальоны просят огня». Но с ней случилась очень скверная история. Все дело было в режиссере, которого потом сняли (фильм доделывал другой). Он ставил актрисе такие задачи, о которых неловко говорить. Постараюсь смягчить формулировки, ну, скажем: «Ты на войне. Кругом столько мужиков! Выбирай любого, никто не откажет. Сыграй мне, что ты всех хочешь!» В его устах это звучало гораздо более грубо и недвусмысленно. Настя не могла такое сыграть.
Режиссер специально ставил перед ней невыполнимую задачу, он лоббировал другую актрису, впоследствии и получившую роль медсестры. Когда худсовет утвердил Иванову, стал создавать для нее невыносимые условия, чтобы выжить из проекта. Договорился с оператором, чтобы снимал ее с самых неудачных ракурсов. Через месяц собрал отснятый материал и показал руководству студии: «Смотрите. Она ничего не может. Надо искать другую исполнительницу».
Когда Настю сняли с роли, для нее это стало ударом, от которого она долго не могла оправиться. Стала отказываться от всех предложений. Ее звали в другие картины, но она не могла преодолеть последствия психологической травмы. В нашем деле долго отказываться от работы нельзя, ее просто перестают предлагать. А тут еще началась перестройка, потом девяностые, кино кончилось. И театры переживали кризис. Настя перешла из Нового драматического в «Сферу». Со временем обратилась к религии, стала очень набожной. Они с Борисом даже купили дом в Сергиевом Посаде. Настя подумывала о том, чтобы туда переехать, хотела быть ближе к лавре. Может быть, вообще уйти из профессии.
Мне тоже пришлось помыкаться. Взлетел я быстро. Но оказалось, что надо копить силы, набираться опыта, чтобы продержаться на набранной высоте. Со МХАТом не получилось. Три года играл в спектакле «Дни Турбиных», но так и остался на «разовых» — последним с нашего курса. Когда предложили главную роль в спектакле «Декамерон» в Театре имени Гоголя, пошел советоваться к Ефремову. «Ну, старик, иди, конечно, — сказал он. — Если появится возможность, я тебя возьму». Но я помнил историю со спектаклем «Три сестры» и понимал, что все не так просто. Вряд ли это получится.
«Декамерон» был прекрасным спектаклем. И в театр тогда пришла очень сильная молодежь — Игорь Угольников, Игорь Бочкин, Ирина Шмелева, Татьяна Аугшкап, Михаил Хомяков, Анна Гуляренко (двое последних — табаковцы). Но главный режиссер Борис Голубовский не сделал на нас ставку. Спустя три сезона я понял, что перспектив у меня нет. А тут еще сменилось руководство, пришел Сергей Яшин, который стал вводить на мои роли вторые составы. И я решил уйти.
В Москве тогда открылся экспериментальный молодежный театр-студия Светланы Враговой. Я подумал, там возможно заниматься искусством. Пришел, показался, меня взяли. Стал работать. Но через три года романтические иллюзии развеялись. Реальная жизнь была от них далека. Эксперименты очень быстро закончились, начались интриги. Все подчинялось интересам режиссера и его фаворитов. Не я один был недоволен. Одновременно со мной из театра ушло практически полтруппы.
Неожиданно пригласили в Театр Армии. Я помогал показываться знакомой актрисе, и Леонид Хейфец позвал в свою новую постановку. Репетировали год, но с первого акта так и не сдвинулись. Возможно, я бы еще проработал там какое-то время, но Виталий Ланской из Театра Станиславского предложил роль Томаса Беккета в одноименной пьесе Жана Ануя. Это был настоящий подарок. И партнеры подобрались замечательные. В «Томасе Беккете» я опять встретился с Невзоровым, игравшим короля Генриха.
На одну из репетиций он не пришел. Мы долго ждали, но его все не было. Наконец Борис позвонил, сказал, что приехать не может, потому что погибла Настя. В театре появился только через несколько дней. Надо было включаться в работу, сроки поджимали. Я боялся его расспрашивать, а он достаточно скупо рассказывал о том, как пришел домой и нашел жену мертвой, в крови.
В таких ситуациях обычно подозревают самых близких. Бориса тоже вызывали в милицию, допрашивали. Он возмущался: «Как они могли подумать, что я убил Настю?!» Следователь объяснил, что это обычная практика, так заведено. Постепенно круг поиска расширился. Милиционеры пришли к выводу, что убийца Насти — кто-то из знакомых, человек, вхожий в дом. Чужого она не пустила бы. А с преступником, судя по всему, даже сидела за одним столом.
По горячим следам взять убийцу не смогли. Он сбежал. Борису сказали, что поймать преступника вряд ли удастся. Только если он попадется на каком-нибудь новом злодеянии. Время стояло смутное, 1993 год. Достаточно было уехать в какую-нибудь бывшую советскую республику, чтобы затеряться.
Прошло много лет, и милиции удалось напасть на след. Однажды Бориса вызвали на Петровку и рассказали, что этот человек убит. История была жуткая. Он зарезал сожительницу на глазах у ее сына, и тот в состоянии аффекта зарезал его.
Вина предполагаемого убийцы так и не была доказана, и мы вряд ли когда-нибудь узнаем, он убил Настю или не он. Жуткое преступление, оборвавшее жизнь прекрасной молодой женщины и талантливой актрисы, скорее всего, так и останется тайной. Безумно ее жаль...
В Театре Станиславского я тоже проработал три года, сыграл пять больших ролей. Но время было совсем не театральное. Люди не ходили в театры, они стояли пустыми. Иногда актеров на сцене оказывалось больше, чем зрителей. Я старался честно работать даже на пустой зал, но слышал шепоток коллег: «Ну, Варчук сейчас начнет образок ваять! Давай заканчивай! Отыграем по-быстрому и пойдем по домам!»
Отношения с руководством постепенно испортились. Однажды возникла необходимость съездить в Финляндию на три дня. Договорился с коллегой, что он подменит меня в спектакле, выпадавшем на эти даты, и попросил директора отпустить. Тот отказал. Я взял больничный и уехал. Разразился скандал. Коллеги советовали: пойди покайся. Но я не захотел. Видимо, уже созрел для того, чтобы уволиться.
В психологическом плане на вольных хлебах было легче, но в материальном... Тогда все заглохло. Не проводилось даже каких-то концертов. У людей не хватало денег на еду — не то что на развлечения. Два года работал дворником. Зарплату получал маленькую, но регулярно. Пытался бомбить. Если пассажиры узнавали, денег не брал, особенно когда называли фамилию. Некоторые замечали:
— Вы так похожи на одного артиста!
— Да, мне часто говорят, — отвечал я. — Даже скажу вам, на кого — Урбанского и Бельмондо.
Однажды чуть не стал лесорубом в Канаде. В девяностые многие уезжали за границу, хватались за любое дело, лишь бы как-то продержаться. В газетах было довольно много объявлений о вакансиях в других странах. Женщинам, как правило, предлагали место няни или сиделки, мужчинам — рабочие специальности. В Канаде требовались лесорубы, зарплату по нашим меркам предлагали фантастическую. На картине «Не могу сказать «прощай» меня учили валить и пилить деревья, я считал, что смогу так работать.
К счастью, Господь уберег от необдуманного шага. Появилась роль в сериале «Графиня де Монсоро». Съемки в этом проекте растянулись на три года, что дало возможность продержаться в голодные времена. Хотя деньги начали платить не сразу. Мы с Игорем Ливановым и Игорем Каюковым играли трех друзей из свиты де Бюсси — Рибейрака, д’Антрагэ и Ливаро.
В те времена снимали без прямого звука. И артисты, у которых по сценарию было не так много слов, обязательно открывали рот в кадре, чтобы их лишний раз вызвали на озвучание и заплатили деньги.
Помню, снимали сцену в соборе. Женя Дворжецкий, Саша Домогаров и Александр Пашутин стояли в первом ряду, а мы трое за их спинами. И когда камера дошла до нас, вступили в оживленный диалог. Режиссер закричал:
— Что вы шепчетесь?
— Обсуждаем то, что говорят главные герои.
— А что вы говорите? Этого нет в сценарии!
— Да сами придумали!
Мы с Игорем Ливановым очень сблизились на этом сериале. Жили тогда неподалеку и дружили семьями. Подтягивали друг друга, если предлагали где-то выступить за еду. Многие артисты на это соглашались, не считали чем-то зазорным.
В конце девяностых кино стало постепенно возрождаться. Пошли сериальные проекты. Из тех, что мне запомнились, — «Золото Югры», «Поворот ключа», «Тайный знак». Пару лет я работал на телевидении — в программах «Место происшествия» и «Дорожный патруль» на шестом канале и в «Службе спасения» на НТВ. Это тоже поддержало.
В театр вернулся в 2007-м. Александр Анатольевич Ширвиндт предложил роль в спектакле «Женщины без границ». Звал и в труппу. Но я сказал: «Еще неизвестно, как меня примут. А вдруг артисты будут недовольны, что чужак отнимает у них хлеб? Давайте поиграем, и все станет ясно».
За пятнадцать минут до премьеры узнал, что умер отец. Случайно. Близкие не хотели об этом сообщать перед спектаклем, но позвонила тетя из Свердловска с вопросом, когда приезжать на похороны.
Наверное, справиться с горем помогло то, что я был вынужден сразу переключиться на работу. Перед выходом на сцену посмотрел в зеркало и вздрогнул. Вспомнил, что нам в студенческие годы рассказывал Мягков. Однажды Андрей Васильевич заговорил о том, насколько жестока наша профессия, и привел в пример своего знакомого актера. Когда тому сообщили о смерти близкого человека, он посмотрел в зеркало, чтобы запомнить свою реакцию и свое лицо в этот момент. Я тоже так сделал, автоматически...
Два сезона играл в Театре сатиры, и каждый раз после спектакля одна народная артистка бегала к Ширвиндту и жаловалась, что я не устраиваю ее как партнер. Ее и Зиновий Высоковский не устраивал. В результате и мне, и ему однажды объявили, что больше не нуждаются в наших услугах.
Стал сотрудничать с «Театром Луны». Сначала Сергей Борисович Проханов предложил одну роль, потом — еще две. На банкете публично позвал перейти в труппу, я отказался: «С удовольствием пойду на любую роль, которую дадите. Буду рад с вами работать, но только не в штате. Считаю, что уже заслужил возможность выбирать».
Ефремов когда-то говорил: «Не надо вступать в коалиции, бороться против режиссера. Надо искать своего». Я уже не надеялся его найти. Но однажды позвонил режиссер Михаил Рыбак, сказал, что хочет со мной работать. Мы два часа проговорили по телефону, и я понял, что Михаил Игоревич — такой же романтик театра, как и я. Он живет и работает в Германии, где у него своя труппа, но сотрудничает с Московским областным театром драмы и комедии, базирующимся в Ногинске. Поставил там несколько спектаклей, пользующихся огромным успехом. Мы с Михаилом Игоревичем сделали уже три: «Деревья умирают стоя» Алехандро Касона, «Братская помощь, или Мою жену зовут Морис» Раффи Шарта, «Поминальная молитва» Григория Горина. Бог даст, сделаем и четвертый.
Теперь несколько раз в месяц я езжу в Ногинск играть и несколько раз в год — на гастроли. И не с антрепризой, а с настоящим репертуарным театром, работающим на серьезном материале. Труппа приняла хорошо, все очень помогали. В Московском областном берегут старые традиции, которые во многих столичных коллективах давно забыты. За кулисами лежат ковровые дорожки, на сцену в уличной обуви никто не выходит. Особенно умиляет трепетное отношение персонала к артистам.
Три года назад побывал на фестивале «Амурская осень», где показывали короткометражный фильм с моим участием — «Галоп-апофеоз». Он уже получил несколько призов. Я там играю актера в возрасте, когда-то очень популярного, а ныне подзабытого. По счастливой случайности его приглашают на фестиваль — вместо другого человека, который не смог поехать. На концерте он знакомится со своей давней поклонницей. Она много лет собирала все, что с ним связано. Показывает ему свой альбом с вырезками и фотографиями, и в его душе происходит перелом. Мой герой понимает, что если даже один человек помнит его и его фильмы, жизнь прошла не зря. В финале на торжественном закрытии фестиваля он читает стихи, посвященные актерской судьбе. Звучат овации. К нему бегут журналисты, все хотят взять интервью. Но фильм заканчивается многоточием. Что будет дальше со старым актером — неизвестно.
Коллеги подходили после фильма растроганные, со слезами на глазах: «Ты сыграл про меня!» Мы все боимся быть забытыми. Даже те, кто снимаются. Сценаристы пишут очень мало ролей на людей старшего возраста. В основном — малозначительные, второстепенные. Недавно на этом фестивале снялся в новой короткометражке.
Слава богу, меня помнят. И вообще, я счастливый человек! Дерево посадил, дом построил, сына уже почти вырастил. Ивану — четырнадцать, ростом почти с меня. Учится хорошо. Чем станет заниматься в жизни, пока непонятно. Актерство сына, по-моему, не привлекает. Раньше он участвовал со мной в концертах, ездил на фестивали. А потом понял, что это не самая легкая профессия. Посмотрим, что будет дальше.
Моей дочери Александре уже тридцать пять. Детей у нее пока нет, поэтому я шучу, что по-прежнему молодой папа — раз еще не дедушка! По образованию Саша дизайнер. Работает в фэшн-бизнесе, занимается закупками одежды. Я ею горжусь. Она всего добилась сама. Верю, что и сыном буду гордиться не меньше.
Знакомые и друзья часто спрашивают про своих детей — стоит ли им поступать в театральный. Я всегда уточняю: «Это вы интересуетесь или ребенок? Если ребенок, то однозначно — не стоит». В эту профессию надо идти только в том случае, если нет никаких сомнений. Повезет немногим, и надо очень верить в свою удачу, чтобы сносить все удары судьбы и терпеливо ждать. Счастливый случай может подвернуться, а может — и нет.
Мне он подвернулся очень рано. Потом мои работы были не такими яркими, успех не таким громким, но я все равно остался романтиком в профессии несмотря ни на что. Работаю, больше, меньше — не важно, и не перестаю надеяться и верить...
Редакция благодарит за помощь в организации съемки «Театр Луны».
Подпишись на наш канал в Telegram