В актерскую профессию наш нынешний герой пришел почти в тридцать, но за следующие семь лет многое успел: сыграл главные роли в сериалах «Кровавая барыня», «Квест», «Березка», «Подсудимый». Совсем скоро его можно будет увидеть еще в одной главной роли — врача Александра Родионова в четвертом сезоне «Женского доктора». Поклонники Петра Рыкова возможно удивятся, узнав, что любимый актер с детства хотел связать свою жизнь с музыкой, но исполнение мечты пришлось отложить на несколько десятков лет. И только сейчас появилась возможность ее реализовать.
— Петр, вы четыре года проработали моделью ведущих мировых брендов, могли и дальше продолжать сотрудничество с фешен-индустрией, но вдруг резко все поменяли и вернулись в Россию. Как было принято это решение?
— Оно не было спонтанным и зрело давно. Я очень благодарен за опыт, который получил за время работы, но однажды сформулировал для себя, что моя история в модельном бизнесе подошла к концу и пора делать следующий шаг. Никогда не ставил себе целью построить карьеру в качестве модели, спокойно работал и делал то, что требовалось. Смог посмотреть мир: ездил в Германию, Японию, Америку, Италию, где-то задерживался на долгий период. Была даже возможность поселиться за границей навсегда. Но все же, оглянувшись назад, понимал, что по менталитету навсегда останусь русским, мой родной язык русский и состояться я хочу на родине.
Точно знал, что буду жить в России, но кем стану? Это главный вопрос, который не давал покоя. Ясно, что не офис, не сервис и не бизнес — в этом ничего не понимаю. А что будет интересно всегда, в случае удач и неудач? Либо музыка, либо кино и театр. Я девять лет учился игре на гитаре, но начинать музыкальную карьеру поздно, да и в мире шоу-бизнеса у меня нет ни одного знакомого, который мог бы подсказать, как и за что браться. А с актерской профессией все более или менее понятно.
Завершив дела на Западе, вернулся в Россию. И для начала — чтобы понять, стою ли я чего-то — поступил на четырехмесячный курс в Школу драмы Германа Сидакова.
— Давайте вернемся в совсем глубокое прошлое: расскажите о своих родителях, детстве, юности... Чем занимались первые двадцать четыре года жизни?
— Об отце знаю очень мало: только то, что он, как и мама, учился в Санкт-Петербургском университете, но на другом факультете (она — на прикладной математике) и на два курса старше. Родители «придумали» меня в студенческом общежитии на Васильевском острове — видимо, отсюда и берет начало притяжение, которое я и Питер испытываем друг к другу.
После окончания вуза мама получила распределение в Великий Новгород. Отец папы, мой дед Петр Иванович, помог с обустройством и выбил невестке комнату в бараке. Там мы с ней и жили первое время. На этаже сорок комнат, общие кухня и туалет. Рядом с нашей двухэтажкой стояла общественная баня, куда ходили мыться по субботам.
Отца я видел только на фотографиях. Со слов мамы, от мужской ветви мне достались рыковский нос, фигура, походка и часть обаяния. Слава богу, миновало пристрастие к алкоголю, в котором отметились и дед, и отец. Петр Иванович, крепко пивший и даже поднимавший руку на жену, смог завязать — исключительно благодаря собственной воле, а у Сергея Петровича из-за слабости характера не получилось.
Когда меня спрашивают, не хочу ли разыскать отца, встретиться с ним, отвечаю, что искать точно не стану, потому что не представляю, о чем будем говорить. У меня нет к нему тысячи вопросов, как нет и обид, и ожиданий. Одно могу сказать определенно: если однажды он появится на пороге и скажет: «Здравствуй, я твой отец», дверь перед носом не закрою.
Я рос очень спокойным и самостоятельным ребенком. Мама часто повторяет: «Как же мне с тобой маленьким повезло! Никогда не плакал, не капризничал. Пока не умел разговаривать, просил покормить, показывая пальцем в открытый рот. Если я была занята и опаздывала с ужином, шел в кроватку, ложился и мирно засыпал».
А пятилетним уже и сам хорошо себя помню. По утрам мама ставила Queen или Modern Talking, под песни которых собирались на работу и в детсад. Покормив по дороге бездомную кошку с котятами, шли к остановке, где я садился в автобус № 111, идущий до моего детского сада, а мама ехала на работу.
В пять лет уже бегло читал, мыл пол, сам ходил за продуктами в магазин. А стоя в очереди, разговаривал со всеми как взрослый: «Простите, вы последний? Разрешите, я вас перебью. Будьте добры, скажите, что я за вами, мне нужно еще в другой отдел».
Мама мне всегда очень доверяла, и я ее не подводил. Как-то раз, еще до школы, самостоятельно летал в Барнаул — к деду Пете и бабе Клаве. В аэропорту мама сдала меня с рук на руки стюардессе, а на месте уже встречала родня. Однажды мы летели вместе, и в салоне начал капризничать мальчишка моего возраста — устроил истерику на пустом месте. И я, и мама были в полном недоумении: не представляли, что ребенок может так себя вести.
Хотя это все такие мелочи, потому что о времени, которое я провел в детстве в Барнауле и Златоусте, где жили мои дед Пантелей и баба Маня, всегда вспоминаю с большим теплом. Не зря есть расхожее мнение, что внукам и старшему поколению гораздо легче найти общий язык. У нас было именно так — мы словно жили в одном ритме, понимали друг друга с полуслова и очень ценили те моменты, когда были вместе.
Кроме перечисленного мамой, от рыковской породы мне достались еще и крестьянские руки-лопаты деда Петра. Легко могу представить, как в старости по его примеру буду столярничать, орудуя за верстаком рубанком, фуганком и стамеской.
Петра Ивановича я застал уже абсолютным трезвенником, а дед Пантелей по праздникам позволял себе рюмочку-другую, после чего его обычные сдержанность и скупость в проявлении чувств мгновенно улетучивались. Мама рассказывала, что он размякал, становился ласковым, звал жену и дочь не иначе как Манюня и Танюня, признавался, как нас любит, а потом укладывался на диванчик и через минуту уже похрапывал. В похожих ситуациях сразу вспоминаю деда, потому что веду себя точно как он: дарю направо-налево улыбки, говорю, что всех обожаю, потом на диванчик — и спать. Спиртное никогда не вызывало у меня ни агрессии, ни желания подвигов, а проснувшись, всегда помнил, где я и кто вокруг.
Откуда в моем характере еще одна черта, сказать не берусь, но проявилась она еще в детстве: я мог долго молча терпеть то, что совершенно не нравилось, потом лимит смирения заканчивался, внутри опускалась некая планка и... Развязка могла быть разной. О двух случаях, которые помню смутно, не раз рассказывали мама и бабушки. Первый произошел в Новгороде, мне в ту пору еще не было четырех. Втроем с мамой и бабой Маней, приехавшей к нам погостить, отправились на автобусе в центр города. Мне досталось место посередине, взрослые, взяв меня за руки, устроились по бокам. И ну чесать языками: тра-ла-ла, тра-ла-ла! На улице зима, сугробы выше заборов. Автобус приближается к очередной остановке, открывает двери — я спокойно отпускаю руки мамы и бабушки и выхожу из салона. Ни та, ни другая не успевают даже среагировать и смотрят на мою удаляющуюся фигуру через заиндевелое стекло. Придя в себя, просят водителя затормозить, выскакивают на улицу, догоняют меня, шествующего по теплотрассе в сторону дома:
— Петя, что такое? Что случилось?
И я отвечаю:
— Надоели болтовней своей. На-до-е-ли!
Другая история произошла примерно в то же время. Я гостил в Барнауле, и к бабушке Клаве заглянула на чай подружка, которая стала со мной, на дух не переносившим сюсюканья, лебезить и нежничать:
— Ой, какой хорошенький мальчик! Какие у нас глазки и волосики!
Две минуты стоически терпел, потом подошел к двери и распахнул ее со словами:
— Простите, но вам пора домой.
— А во взрослом возрасте как эта черта проявлялась? Или смогли от нее избавиться?
— Ну как избавишься от того, что составляет часть натуры? Во взрослой жизни я уже никого не выпроваживал — уходил сам. Молчал и терпел до того момента, пока не осознавал, что эта история для меня закончилась или что этого я делать не буду. Разворачивался и уходил.
Согласен с таким мнением: если ты что-то объясняешь женщине и видишь — она не понимает, все! Можешь собирать вещи и уходить, потому что не поймет ни-ког-да! У меня такое тоже бывало — женщина говорит: «Прошу, в последний раз мне объясни, я раньше была неправа, а сейчас внимательно слушаю». Начинаешь все по новой и убеждаешься: ничего не поменялось!
Бывают ситуации, когда расстаться — лучшее решение и для тебя, и для нее. Бесконечные «да — нет», «уйди — останься» никогда еще не заканчивались идиллией. Люди годами поддерживают мучительные отношения, оправдывая это сохранением семьи, заботой о детях. Какое сохранение, какая забота?! В конце концов все равно разводятся, но уже ненавидя друг друга и нанеся страшные раны душе и психике ребенка, которые никогда не затянутся.
Безумно жалко детей, растущих в семьях, где родители якобы ради них приносят себя в жертву, а на самом деле превращают сыновей и дочерей в разменную монету. Меня просто переворачивает, когда слышу речь, обращенную мамашей к ребенку-младшекласснику: «Батя, батя... Козел твой батя!» Или «любящая» жена при детях кричит на мужа: «Ты, слышь, рот свой закрой! С матерью своей так будешь разговаривать!» И эти люди ставят себя в пример, да еще и пальцем вокруг ковыряют, чтоб у всех было так, как у них. Да не хочу я как у вас! И ни один нормальный человек не хочет!
На этой теме я всегда дико завожусь, хотя по натуре человек уравновешенный и даже, как утверждают знакомые датчане и шведы, по-скандинавски невозмутимый и сдержанный.
— Предлагаю, включив эту «функцию», продолжить рассказ о детстве.
— Согласен. Вскоре после того как мне исполнилось шесть, мама вышла замуж. Ее второй муж был человеком творческим, зарабатывал на жизнь конферансом и исполнением эстрадных скетчей. Мы переехали к нему в Смоленск и поселились в коммуналке на две семьи.
Однажды муж мамы спросил: «Петя, не хочешь называть меня папой?» И я стал его так звать, а мотивы этого предложения понял спустя годы. Не думаю, что у него была внутренняя потребность в том, чтобы я звал его папой, а он меня — сыном. Мне кажется, этот человек жил по неким общественным нормам, которые диктовали правильные поступки. За словами «отец», «мать», «сын», «дочь» должны стоять огромная любовь и ответственность, у нас же получилось иначе: «Ты называй меня папой, я тебя — сыном, но за этим ничего нет». Хочу уточнить: я никого не обвиняю — просто размышляю...
Первой же смоленской осенью пошел в гимназию. Английский там преподавали со второго класса, и по этому предмету я был одним из лучших. Спустя два года уже смотрел принесенные из видеопроката фильмы без русских титров, понимал практически все диалоги и автоматически работал над правильным произношением. С пятого класса ввели второй язык — немецкий, и с ним тоже не было никаких проблем.
В девять лет меня отдали в музыкальную школу учиться игре на классической гитаре. Первые три года были сущим мучением — и для меня, и для пожилого преподавателя-испанца, много лет назад перебравшегося в Советский Союз. Инструмент был плохой, из-за этого мало что получалось. А на летних каникулах перед четвертым классом я узнал, что мой учитель умер. На его место приняли молодого педагога. Мама купила мне гитару получше, отчего энтузиазм удвоился, и вскоре занятия музыкой стали приносить настоящее удовольствие.
Девять классов в гимназии окончил одновременно с музыкальной школой. Уже видел себя студентом музучилища, а спустя четыре года — консерватории, но мама сказала: «Давай-ка получим полное среднее образование — мало ли как жизнь повернется».
И я пошел в десятый класс, не испытывая никакого желания постигать физику, химию и прочие точные науки — понимал, что в жизни они мне не пригодятся. Был прав: еще ни разу не понадобились. Когда представляю, скольким гуманитариям «узкие предметы» потрепали нервы, сколько времени впустую на них убито...
Чтобы не утратить навыков, параллельно с учебой в десятом и одиннадцатом классе продолжал заниматься в музыкальной школе. Получив аттестат, поступил в Смоленское музучилище имени Глинки, которое бросил в середине третьего курса. Почему? Просто никто не мог объяснить мне перспективы: что ждет после получения диплома? Шел 2000 год — людям, пребывавшим в ту пору в сознательном возрасте, не надо рассказывать, какое это было время. И все же будь я пианистом или вокалистом, вполне мог бы неплохо устроиться, зарабатывая музыкой на жизнь. Но кому в провинциальном городе нужна классическая гитара?
Мама моему решению, конечно, не обрадовалась, но протестовать и уговаривать не делать резких движений не стала. Она, кажется, даже чувствовала за собой вину, потому что сказала: «Наверное, ты был прав, а я нет. Нужно было после девятого поступать в музучилище». А я нынешний могу сказать, что не жалею о том, как сложилось... Прежде чем сделать следующий шаг, всегда думаю, что он мне даст.
Расставшись с музучилищем, подал документы и с ходу поступил на факультет иностранных языков Смоленского гуманитарного университета. Учился с удовольствием, заниматься художественным переводом было интересно. Сейчас, спустя годы, понимаю, что выбор учебного заведения был правильным: я вполне мог бы кормиться переводами беллетристики или, например, зарубежных сериалов, если бы остался в профессии.
— Художественный перевод и моделинг — два полюса. Ничто, кажется, не может еще дальше отстоять друг от друга. В столь резкой смене жизненного маршрута виноват случай?
— В общем да. Летом после третьего курса с мамой и ее мужем поехали в круиз по Дунаю через Москву. И здесь я впервые попал в столичный ночной клуб. Там ко мне подошли с вопросом: «Слушай, не хочешь сняться для журнала? Гонорар за фотосессию — сто долларов».
В голове не было ни единой мысли о возможных подводных камнях, да и весь прошлый опыт подсказывал: ко мне подходят только приличные люди. Поскольку был воспитан абсолютно толерантной мамой, в ответ на предложение не бросился на незнакомца с кулаками, а был даже польщен.
Говоря о «приличности», вовсе не имею в виду принадлежность к высшему кругу или престижность профессии. Никогда ни одного человека не стану презирать за низкую ступень на общественной лестнице — мое отношение и к депутату Госдумы, и к дворнику, и к проститутке изначально одинаково. Если потом окажется, что передо мной свинья и сволочь, другое дело. Но презирать только за род занятий? Нет! Ведь неизвестно, где каждый из нас может оказаться в будущем...
На следующий день мы уехали отдыхать, а по возвращении, опять же через Москву, состоялся мой дебют в качестве фотомодели. Домой отбывал со ста долларами в кармане — очень неплохими по тем временам деньгами.
Смоленск начала нулевых ничем не отличался от других провинциальных городов: серость, скука, отсутствие каких бы то ни было развлечений и перспектив. Но и сюда стали доходить глянцевые журналы, по которым, помимо прочего, можно было судить о царившем в Москве модельном буме. В Смоленске у молодежи выбор подработки был невелик: бармен, официант или крупье в казино. Столица же давала гораздо больше возможностей, одна из которых — моделинг. Не могу сказать, что спал и видел, как бы мне туда попасть. Примеривал профессию на себя — это да.
Мне по-прежнему нравился смоленский вуз, мои прекрасные педагоги, но появилось понимание, насколько больше возможностей для молодых есть в Москве. Рассуждал так: «Если в столице будет три-четыре съемки в месяц, смогу с кем-нибудь на двоих арендовать квартиру и на еду кое-что останется». Это была реальная возможность, и я решился...
Первое сентября 2004 года встретил студентом четвертого курса Московского гуманитарного института имени Дашковой, а после лекций стал бегать по кастингам. Сколько же в этих забегах было стоптано ботинок и кроссовок!
В первый московский год мне здорово помогала мама, изредка подбрасывал деньжат перебравшийся раньше меня в столицу отчим. Он уехал один, мама осталась в Смоленске, и через какое-то время их отношения сошли на нет.
Через год я немного освоился в отечественном мире моды, стал получать приглашения, участвовать в показах. Помню один такой в Барвихе, куда привезли из Милана трех моделей-мужчин. Один из итальянцев вдруг сказал: «Старик, если есть возможность, ты мог бы попробовать показаться в Милане». Это был дельный совет, сказанный без лишних эмоций, как я люблю. Без всяких «Да ты всех там порвешь! Давай, не тормози! Вперед!»
Спустя полтора года мы встретились с этим парнем на Неделе моды в Милане, и он меня узнал:
— Привет! Приехал все-таки?
Я улыбнулся:
— Ну да. Как видишь, получилось. Спасибо за совет!
Возвращаясь в «домиланский» период, хочу рассказать об одном важном телефонном звонке. Он был из агентства с предложением сняться для мужского журнала. Мне сказали: «Завтра в 8.15 утра съемка. Не опаздывай». Я пришел за пять минут до назначенного времени, чем несказанно удивил всю съемочную бригаду.
Спустя пару дней еще звонок — от одного из московских фешен-менеджеров:
— В редакции журнала показали снимки с фотосессии, спросили, не хочу ли отправить их в Милан. Вот звоню тебе спросить разрешения.
— Да я не против, конечно. Отправляй.
Положив трубку, скомандовал себе: «Так, Петя, не вздумай зажигаться мыслью о Милане!» Интуитивно и уже по кое-какому опыту знал: чтобы желаемое осуществилось, надо очень сильно этого хотеть, но не зацикливаться и не упираться.
Через три дня снова звонок от фешен-менеджера: «В Милане есть хорошее агентство, и там готовы тебя принять. У них все отлажено — покупка билетов на самолет туда-обратно, оплата номера в отеле, комплект документов для получения легальной рабочей визы. В течение двух недель тебя будут знакомить с заказчиками, поучаствуешь в фотосессии — отобьешь потраченные агентством деньги».
Съездил я так удачно, что не только покрыл затраты принимавшей стороны, но и купил себе за девятьсот евро новую модель компьютера — в 2006 году она только-только была запущена в производство.
Вернувшись в Москву, защитил диплом, получил документ, что могу работать переводчиком английского и немецкого, а наутро снова улетел в Милан — на кастинги для Недели моды. Первым шоу, в котором участвовал, был показ коллекции Dolce & Gabbana на тему Олимпийских игр. На «язык» всех выпускал Стефано Габбана, вдохновляя и заряжая напутствием: «Вы герои! Герои!»
Знаете, когда ты молод и находишься в начале пути, идя по подиуму, ощущаешь, что никого главнее в мире нет — все взоры и объективы обращены только на тебя. Из чувств — сплошной восторг: что оказался в этом мире, сделал первый шаг — и получилось! Кажется, что мир отвечает твоим желаниям и так должно быть всегда. Мне повезло. Хочу, чтобы каждый испытал что-то подобное!
— У вас была возможность сравнивать. В чем, по-вашему, главное отличие западного моделинга от нашего российского мира моды?
— Главное отличие в том, что у нас никакого мира моды нет — случившийся в начале нулевых бум не перерос в индустрию. Второе отличие продиктовано разностью менталитетов: у них за молодость, грацию платят, но не покупают, а у нас стремление заиметь в собственность чужую красоту — сплошь и рядом.
— Вам пришлось побывать в роли жертвы такого стремления?
— К счастью нет, хотя часто приходилось наблюдать что-то подобное. Я прекрасно понимаю унизительность положения «объекта страсти». Богатые дамы и господа, которых влечет чужая молодость, переносят свое доминирование в бизнесе на личные отношения. И подарки дарят не ради того, чтобы порадовать любимую или любимого, а лишь чтобы удержать их при себе, сделать обязанными. Для кого-то такие отношения лет в двадцать еще, возможно, простительны, но в тридцать и старше — уже сомнительны.
Кстати, у меня никогда и не было сумасшедших поклонниц. Знаю, что в Сети есть моя фан-группа, но люди там собрались деликатные, и обсуждения ведутся только вокруг моих ролей. После сериала «Подсудимый» появилась статья в «Википедии» — думаю, это тоже их заслуга.
Минус во всем этом только один: нечего рассказать журналистам, которые просят интересных историй о харассменте и фанатках. Жалко их разочаровывать, однако так уж сложилось.
— Итак, вернувшись на родину и решив понять, чего стоите, вы поступили в Школу Сидакова...
— И за четыре месяца учебы сыграл в четырех отрывках: Тригорина в «Чайке», Львова в «Иванове», Николая Турбина в «Днях Турбиных», Рогожина в «Идиоте». Над каждым работал с разными режиссерами и партнерами, вместе с которыми прошел все стадии: азарт, мучительные поиски, полную апатию из-за того, что ничего не получается, новое возгорание и безумное счастье, когда начинало получаться. Эта школа для меня стала маленькой моделью «взрослого» театра и кинематографа, и оказавшись внутри нее, я понял, что все-таки двигаюсь в верном направлении. Смог доказать себе, что есть способности, которые нужно развивать.
Герман Петрович — прекрасный педагог, и если бы по окончании его курса у меня была возможность сразу оказаться на съемочной площадке или в труппе театра, допускаю, что ВГИК и не понадобился бы. Однако такой шанс не представился, а наглости, чтобы пробиваться в эту среду нахрапом, навязывая себя, в моем характере нет.
Получая диплом у Сидакова, уже понимал: кино мне ближе, чем театр, поэтому подал документы во ВГИК, чтобы получить фундаментальное образование. На мою удачу, актерский курс в тот год набирал замечательный драматический артист Игорь Ясулович, которого видел и на экране, и на сцене, и всякий раз поражался его мастерству, разнообразию и глубине образов.
Программу для показа приемной комиссии составил сам: «Два гепарда» Ахмадулиной, отрывок из «Евгения Онегина» «Театр уж полон; ложи блещут...», «Невыразимая печаль» Мандельштама, кусочек из монолога Рогожина. На первом туре у меня, конечно же, спросили, чем занимался аж до двадцати восьми лет. Рассказал, что окончил гуманитарный вуз, потом работал моделью. Слушали доброжелательно, с интересом — видимо понимали: в актерскую профессию иду осознанно, зная, что в ней каждый за себя и начинать, скорее всего, придется с эпизодов.
Волновался страшно — зуб на зуб не попадал. Пока читал стихи и прозу, Игорь Николаевич делал пассы: то манил подойти поближе, то, выставив ладони вперед, просил немного отдалиться. Потом я понял, что это такой тест, своеобразная проверка: если абитуриент делает то, о чем просит педагог, значит, живой человек, а если продолжает со стеклянными глазами тарабанить свое — робот. Когда попросили спеть, исполнил а капелла «Самый быстрый самолет» Гребенщикова.
После этого преподаватель актерского мастерства Григорий Алексеевич Лифанов спросил: «Ну что, может, сразу на третий тур?» Я в ответ пожал плечами и что-то промямлил. Окажись один на один с приемной комиссией, возможно, набравшись решимости, и согласился бы: «Давайте на третий», но нас в аудиторию запускали десятками, и было неловко перед остальными девятью. В результате оказался на втором туре, потом успешно прошел третий и конкурс.
Наш курс был особенным хотя бы потому, что сильно разнился возраст студентов — от четырнадцати до двадцати восьми лет. Когда начались этюды, я испытывал дискомфорт и со страшной силой завидовал вчерашним школьникам, с пылом и энтузиазмом бросавшимся демонстрировать свои наблюдения за предметами и животными. Мне было тяжело — не хватало их непосредственности, место которой заняли в голове приобретенные за предыдущие годы многочисленные контролеры. Педагоги это понимали и на моем участии в этюдах не настаивали. Я был зрителем, которого кошечки, собачки и уточки одних сокурсников ужасно смешили (еле сдерживался, чтобы не расхохотаться), других — заставляли восхищаться наблюдательностью и полным вживанием в образ.
Не знаю, как было раньше, но беда нынешнего ВГИКа в том, что несмотря на присутствие в учебном плане дисциплины «Работа артиста на съемочной площадке», многие студенты выпускаются, так и не представ ни разу перед камерой. Я попал в правильную мастерскую, благодаря чему за время учебы снялся в десятке короткометражек у ребят с режиссерского факультета. Кроме того, занятия с педагогами позволили убедиться, что и театр мне тоже интересен.
Летом после первого курса взялся перечитывать «Преступление и наказание» — искал отрывки, чтобы предложить для постановки педагогу по актерскому мастерству. Остановился на паре диалогов Раскольникова и Порфирия Петровича, выбрав для себя роль второго. По характеру, складу ума, мотивам поступков пристав следственных дел был мне гораздо интереснее, чем студент, укокошивший старушку-процентщицу.
Честно говоря, немного переживал, что мой выбор героя может показаться педагогу странным. Ведь у Достоевского Порфирий Петрович — абсолютно водевильный персонаж: рост ниже среднего, полный, с брюшком, имеющий в наружности «даже что-то бабье», говорящий про себя: «У меня и фигура уж так самим богом устроена, что только комические мысли в других возбуждает...»
Вернувшись с каникул, на первое занятие по актерскому мастерству шел с мыслью: «Сейчас поделюсь с Лифановым своей идеей», но Григорий Алексеевич меня опередил. Сказал: «Петр, в отрывке из «Преступления и наказания» хочу предложить вам роль Порфирия Петровича. Как вы на это смотрите?» Редкий (а то и единственный) случай, когда моя интуиция сработала не на сто, а на двести процентов!
Вы замечали, что одно упоминание о Порфирии Петровиче заставляет всех встрепенуться и начать оглядываться по сторонам? Кто произнес имя героя Достоевского, почему, в какой связи? Для актеров подобные образы — подарок, навсегда оставляющий след. Вот и я мыслями часто возвращаюсь к приставу следственных дел из романа Достоевского. А недавно в актерской компании — не помню, с чего и как, — случился разговор об этом удивительном персонаже, и все сошлись на том, что из Порфирия Петровича, ставшего прародителем всех наших литературных и киношных следователей, легко сделать супергероя. Как Гай Ричи сделал из Шерлока Холмса.
— До ВГИКа у вас за плечами уже был серьезный студенческий опыт — пять лет в гуманитарных вузах. Это как-то облегчало учебу и вообще жизнь?
— Первый курс мне дался очень тяжело. Начав курить еще в музучилище, я никогда это дело не бросал, но в первый вгиковский год был настолько сосредоточен на учебе, этюдах, постановках отрывков, что о тяге к сигарете даже не вспоминал. Тащишься в общежитие абсолютно выжатым, по дороге заглядываешь в магазин и стремясь хоть чем-то себя порадовать, покупаешь глазированные сырки. В общаге заглатываешь их живьем и валишься спать.
Ситуация повторяется и сейчас, когда две недели снимаюсь без выходных, проводя на площадке по двенадцать — пятнадцать часов в сутки. Приплетаюсь в гостиницу без сил, заказываю самую большую пиццу, уминаю ее — и спать, спать, спать... Правильно говорят: «Еда — первая форма любви». Откроюсь: как люблю работать, так люблю и бездельничать, как люблю хорошо выглядеть и держать себя в форме, так же люблю и безответственно наесться. Вот такая я противоречивая натура.
— А когда вас стали приглашать на пробы в сериалы?
— На втором курсе. Поначалу страшно зажимался — не знал, что отвечать, когда просили рассказать немного о себе. Казалось, в биографии еще нет фактов, которые имели бы значение для кино. А уж если режиссер или ассистент по актерам смотрели с ухмылкой: дескать, все понятно, двадцать девять лет, да еще модель — готов был сквозь землю провалиться. Спустя год стал увереннее: «Думайте про меня что хотите. Нужен — берите, нет — ну и ладно! Продавать себя не умею и пороком это не считаю!»
Мне очень повезло с учителями: Сидаковым, Ясуловичем. Они — взрослые, хлебнувшие разного на своем веку люди — сразу начинали работать со мной по-серьезному. Оба понимали, что в большинстве случаев, когда не справлялся, виноваты мой возраст и засевшие в мозгу контролеры. Если бы кто-то из наставников ткнул в неудачу носом, меня придавило бы как каменной глыбой. Любое замечание могло убить остатки веры в себя: «И чего ты, Петя, удумал? Какое актерство? Тебе в эту сторону вообще не надо было ходить!» Но каждый на своем этапе промолчал — за что им большое спасибо. Впрочем, это одна из граней педагогического таланта — помочь ученику обрести уверенность.
Выпускники ВГИКа, мастером у которых был Игорь Николаевич, говорили нам, «новобранцам»: «Поначалу еще будете помнить наставления других педагогов, но спустя время в памяти останутся только слова Ясуловича». Так оно и вышло.
Студентом третьего курса получил одновременно два интересных предложения: роль второго плана в экранизации классики от известного российского режиссера и роль Клавдио в шекспировской пьесе «Мера за меру» от английского мэтра Деклана Доннеллана, уже поставившего с русскими актерами несколько спектаклей. Когда ты еще студент и получаешь сразу две серьезные роли, тяжело сделать правильный выбор. По первоначальному графику у меня получалось совмещать. Уже была примерка костюма героя телесериала, как вдруг звонят из съемочной группы: «Сроки экспедиции в тверские леса переносятся» — и называют дни, на которые у Деклана назначены читка пьесы, разбор персонажей и этюды. В меня будто копье попало! Посидев немного с железякой в грудине, набрал номер администратора сериала: «Простите, но если сроки перенесут, я не смогу сниматься».
Через пару дней ко мне во ВГИКе подошел Ясулович: «Мне все известно. Вы сделали правильный выбор — серьезный, профессиональный. На этом этапе для вас важнее опыт в театре. Бывает очень сложно, но всегда надо стараться не вибрировать».
Что мастер имел в виду, я понял сразу. Как если бы стал метаться: «Откажусь от сериала — известный режиссер больше не позовет, пожертвую «Мерой...» — дорога в театр может навсегда закрыться! Боже, что делать?!»
Зная историю самого Игоря Николаевича, не сомневаешься в истинности его наставлений: «Со всех сторон твердят «Надо не упустить свой шанс!», внушают, что он может быть только один — прошляпил, и все. Неправда, жизнь дает несколько шансов, но при условии, что честно стараешься делать свое дело».
Совет «не вибрировать» и слова мастера про несколько шансов постоянно держу в голове. Это очень помогает при принятии сложных решений, мгновенно и на корню обуздывает внутреннюю суету.
Что касается верности того, теперь уже давнего выбора, то его подтвердили несколько счастливых лет в театре, с которым расстался (почти уверен, не навсегда), когда стали чаще приглашать в сериалы. Совмещать сцену и съемки стало тяжело, а порой невозможно.
— Ваш сериальный дебют в главной роли состоялся...
— В криминальной драме «Солнечный круг», которая была готова к показу в 2014-м, но до зрителя пока не дошла. Поначалу я ждал премьеры, очень хотел увидеть, что получилось, тем более что продюсеры уверяли: все случится вот-вот, чуть ли не на следующей неделе. Через год понял, что этим словам и обещаниям грош цена. Дал себе команду «не вибрировать» и сосредоточиться на другой работе: «Все, что был должен, ты сделал. Дальше от тебя ничего не зависит».
На съемках «Солнечного круга» очень помог театральный опыт, но тогда же я убедился, что киношный ритм мне ближе: собрались, сделали, разбежались. Не люблю привязываться к людям и строить долгие отношения. У театра есть свои преимущества: там ты сразу получаешь обратную связь от зрительного зала, аплодисменты. Но ведь их может и не быть. Взамен — хлопанье сидений кресел во время спектакля или полупустой зал после антракта. При таком раскладе уж лучше лежащий на полке сериал.
Кроме «Солнечного круга» среди снятых, но не увиденных зрителями сериалов — «Украденная жизнь», «Матрешка». В последнем, где действие происходит в Москве начала девяностых, у меня эпизодическая роль бандита, сутенера и романтика по прозвищу Герцог. На озвучке мой персонаж выглядел настолько обаятельным и так мне понравился, что с языка сорвалось: «Ребята, по-моему, это лучшее, что я сделал как актер». Пока это единственный случай, когда в душе готов был воскликнуть: «Ай да Петя! Ай да молодец!»
— Когда читали сценарий «Березки», не смутило большое количество любовных сцен?
— Во-первых, в «Березке» их не так уж много — в «Кровавой барыне» гораздо больше. Во-вторых, почему, собственно, должно смущать? Это часть профессии. Главное — «на берегу» понять, как сцена будет сниматься и что мы все хотим видеть в кадре.
Сценарий «Березки» вызвал некоторое замешательство по совершенно другой причине. Люба Константинова, игравшая милую провинциалку Варвару Горшкову, засомневалась: «Не мог Алексей уйти от ослепительной красавицы к моей Варе-воробушку!» Вдвоем стали придумывать «оправдание» поступку Покровского: дескать, поднаелся парень романами с записными красотками — вот и потянуло к чистому светлому человечку. Понимали, что версия шаткая, не имеющая отношения к реальности. Герой-красавчик, конечно, мог на какое-то время увлечься девочкой-воробушком, но чтобы прикипеть к ней на все времена — я в это не верю... Ну не бывает так в жизни!
У каждого из актеров, игравших солистов «Березки», имелись дублеры, однако на крупных планах приходилось отдуваться самим. Лучше всех получалось у Любы, а я порой чувствовал себя березовым пнем. В танце, где мой Алексей предстает в образе матроса, а Люба — его девушки, пришлось выбивать каблуками дробь, из-за чего дико разболелась голова. Ребята из ансамбля объяснили: «Даже если просто пройтись, стуча пятками, пару десятков метров — взрыва мозга не миновать. Чтобы избежать резонанса, надо знать правила». Показали, научили.
Поначалу мы своих дублеров страшно стеснялись — боялись, что в их глазах выглядим парнокопытными на льду. Но ребята и девчата нас постоянно поддерживали: «Все вы делаете замечательно!»
«Березку» я и Люба смотрели по телевизору — одновременно, но в разных местах. Конечно переживали: получилось ли так, как задумывали? В рекламных паузах перезванивались:
— Ну что, Петь, кажется, все не так уж плохо.
— Да, Люб, вроде ничего. Или, как говорит Герман Сидаков, «аллергии не вызывает».
Возможно, кому-то покажется странным, но Алексея Покровского из «Березки» и Сергея Салтыкова, первого фаворита императрицы Екатерины II и любовника «кровавой барыни» Дарьи Салтыковой, я причисляю к ролям «одной колоды». С обеими мне очень повезло, как повезло и с режиссерами, и с партнерами, но появилось опасение, что дальше меня будут вызывать на съемки для ролей по одному лекалу, и хотелось от этого уйти. Я даже коротко подстригся, чтобы предстать в другом обличье.
Только это сделал, поступило интересное предложение сыграть маньяка-убийцу в сериале «Подсудимый». Прочитав сценарий, еще больше загорелся сложным психологическим рисунком роли: монстром моего героя сделали самые близкие люди, с детства ставившие его вторым номером после брата-близнеца и предававшие изо дня в день.
В «Подсудимом» многое из задуманного получилось, хотя то, что сериал — калька с корейского, делает натянутыми некоторые ситуации и эпизоды. Но вообще за мою работу там мне не стыдно. Во всяком случае, кадр не порчу.
Мне нравится придуманная кем-то классификация актеров: звезды и пролетарии. Я точно пролетарий, и когда говорят: «Вот ты снимаешься в кино», понимаю, что это неправильно. Например Алексей Баталов действительно снимался в кино, самом что ни на есть настоящем, и фильм «Летят журавли» останется еще с несколькими поколениями. А я все-таки работаю в сериалах. Конечно, мне не все равно, класть кирпичи или сниматься, но я не делаю из нынешнего рода занятий ни тайны, ни сказки, не принижаю его, но и не возвеличиваю. Есть надежда, что если интересной работы будет много, когда-нибудь она перерастет в нечто большее.
— Ну вот, опять работа... А как же личная жизнь, семейное счастье? Вы вообще человек влюбчивый?
— В юности был влюбчивым, и мои искренние чувства часто оставались без ответа. Известно, что мальчики в нежном возрасте обжигаются, а девочки пробуют свои силы. Мне таких историй тоже избежать не удалось. Не скажу, что неразделенность первой любви и переживания в молодости оставили глубокие следы на сердце, — я из тех, кто любит страдануть и находит в отчаянии и душевных муках повод для вдохновения. Спасибо богу и маме, что спасли от участи самовлюбленного дебила, который идет по жизни с лозунгом: «Я красавчик, и путь мой устлан разбитыми женскими сердцами!» Для личного девиза у меня другой текст: «Мы люди симпатичные, но сомневающиеся».
Полученные в юности любовные уроки научили быть осторожным и сразу расставлять все точки над i. Каждой из своих девушек я говорил, что готов к отношениям, но только в том случае, если она сразу не будет строить далекоидущих планов. Все может сложиться по-разному, и при возможном расставании хочется избежать боли и переживаний.
Едва сдерживаюсь, чтобы не вспылить, когда начинают пытать:
— Петь, почему не женишься, не заведешь детей? Давно бы уж пора! — или еще похлеще — Хватит ждать большой, на всю жизнь любви — найди себе лучше жену!
Так и хочется спросить:
— Вот ты нашел, завел — и теперь считаешь возможным навязывать всем свой образ жизни? А я не хочу по шаблону! Почему если кто-то придумал, что люди должны продолжать свой род — лично я никаких обязательств на себя в этом плане не брал! — то мне ничего не остается, кроме как затянуть в свой круговорот ни в чем не повинную женщину, делая несчастным и себя, и ее, и детей?!
Единственный человек, с которым могу спокойно говорить на эту тему, — мама. Понятно, ей хочется внуков, но в то же время хватает мудрости не устраивать прессинга. Грустно кивает головой, когда говорю: «Не придумывай себе ничего — очень даже может быть, что тебе не удастся побывать в бабушках. Кто знает, вдруг мне предписано встретить старость одному?»
Не знаю человека, общение с которым двадцать четыре часа в сутки не было бы для меня обременительным. Этот номер не прошел бы даже с бесконечно любимой, мудрой и остроумной мамой. Все-таки я закрытый человек, которому необходимо одиночество. Единственное существо, чье присутствие нисколько не напрягает, а даже наоборот — кошка Гертруда, найденная четыре года назад на приютском сайте в Королеве. Крошечным котенком ее подкинули на крыльцо одной из городских ветклиник.
Гертруда — личность. У нее очень умная морда, на которой видны все оттенки настроения, все эмоции и переживания. Когда улетаю на съемки и начинаю паковать чемодан, нет мочи смотреть в ее полные скорби и укора глаза. С радостью брал бы ее с собой, но Герда очень любопытна и разговорчива: когда едем в машине, не успокоится, пока не обследует весь салон, не полазает под педалями, не посмотрит, встав на задние лапы, в каждое окно, не полежит на панели. И все это время громко делится впечатлениями, выдавая множество оттенков одного «мяу». Не думаю, что соседям в вагоне поезда или салоне самолета достанет терпения не взвыть от многочасового кошачьего монолога.
Выросшая в кошачье-собачьем «детдоме», Гертруда очень любит общество, гостей — предпочтение отдает мальчикам, что абсолютно нормально — и с трудом переносит долгое одиночество. Поэтому уезжая, прошу пожить с ней кого-то из друзей. Но от гнева Гертруды это не спасает. Увидев открытый чемодан и услышав мое «Ну прости, Герда!», она разворачивается и удаляется на кухню, на ходу постанывая: «Ну и отваливай, сволочь!» Встречает же всякий раз с гремучей смесью негодования и радости — проклинает, просит и ластится одновременно. В ее мяуканье слышу: «Гад, ты где так долго был?! Мерзавец, негодяй! Я же так тебя люблю и так скучаю...»
— В новом сезоне сериала «Женский доктор» вы, говорят, ловко обращаетесь с новорожденными. Когда в первый раз брали младенца на руки, неужто не потряхивало?
— В первый раз действительно было страшно, зато потом — как по накатанной. Главным было уяснить для себя, что ни голова, ни руки-ноги у младенца не отвалятся. Как только это понял — появилась уверенность. Вообще, съемки нового сезона «Женского доктора» обернулись для меня крушением многих обывательских и киношных мифов. Познакомившись с акушером-гинекологом, который консультировал на площадке, первым делом поинтересовался:
— Если новорожденный не дышит, его ведь по попе нужно хлопнуть?
— Ну вот опять... Какое «хлопнуть»?! — обреченно запротестовал профессионал. — Никто из моих коллег никогда так не делает. Максимум, к чему прибегаем в подобных случаях, — брызгаем холодной водой на гениталии. Хлопок по попе — укоренившийся штамп, который гуляет из фильма в фильм на протяжении полувека.
В «Женском докторе» меня привлекает то, что акцент сделан не на медицинских тонкостях, а на человеческом факторе. На прием к акушеру-гинекологу Александру Родионову приходят женщины, оказавшиеся в разных жизненных обстоятельствах, с разным отношением к беременности, бывает, что и с предрассудками. Кого-то доктору хочется пожалеть, а кому-то и подзатыльник дать. Разделяю возмущение своего героя, когда он повышает голос: «Ну как вы вообще можете так относиться к себе и будущему ребенку?!» Поддерживаю негодование, когда выкидывает из клиники некоторых будущих отцов, замеченных в непозволительном отношении к женам и подругам. Считаю справедливым и оправданным, когда пускает в ход кулаки. Родионов — абсолютно живой персонаж со своими принципами, эмоциями, мотивацией поступков, и этим он мне близок и интересен.
Любовная линия в сериале тоже неоднозначная, не ходульная. Девушка, в которую влюблен мой герой, изводит его ревностью — еще одно качество человеческого характера, которое мне абсолютно непонятно. Увидев Родионова рядом с другой женщиной, будь то коллега или пациентка, она мгновенно взбрыкивает, устраивает скандал. И Александр все чаще задается вопросом: «Я что, должен стать рабом ее обидчивости и собственничества? Бояться подойти к кому-то, потому что вдруг она увидит? И это при том, что никаких грехов за мной не числится...»
Если бы не дурацкая ревность и стремление получить Родионова в безраздельную собственность, он и его подруга могли бы стать хорошей парой. У них много общего, Александр сумел подружиться и наладить взрослые нормальные отношения с приемным сыном любимой женщины. Опять все как в жизни, что мне в сериале и нравится.
Во время съемок сделал для себя еще одно открытие: характер человека проявляется в первые минуты жизни. Приносят одного младенца — орет, будто его режут, извивается ужом, другой лежит себе, хлопает глазками, а третий взял да и уснул посреди киношного шума и гама. Схожесть наших с ним темпераментов заметил сразу: «О, это я!»
— Музыка стала отправной точкой всех ваших творческих ипостасей. Вы ведь сейчас не забросили совсем игру на гитаре?
— Не прикасался к инструменту больше пятнадцати лет, а с недавнего времени музыка стала возвращаться ко мне. Даже в «Женском докторе» есть сцена, где пою серенаду любимой. К сожалению, не хватает времени, чтобы заняться этим всерьез, но когда-нибудь осуществлю давнюю мечту: выйду на сцену с гитарой и спою песни на музыку и стихи собственного сочинения. Такой способ общения с залом считаю совершенно особенным, потому что музыка по воздействию на человека — самое сильное из искусств.
Помню, как обрадовалась мама, когда приехала навестить и увидела у меня гитару. Для нее появление инструмента стало знаком начала нового периода в моей жизни, новых перспектив. Поэтому свой первый альбом хочу выпустить до конца ноября — он станет одним из подарков маме на день рождения.
Песни, которые написал, не для каждого, но мама их понимает и точно угадывает лежащие в основе настроения. Мне интересно ее мнение о том, что делаю, потому что мама не черствый человек и у нее есть вкус во всех областях искусства: живописи, драматическом театре, музыкальной классике. Ей принадлежит и авторство афоризма «Математика, помноженная на музыку, — это язык Вселенной». С музыки началась и моя история...
Подпишись на наш канал в Telegram