Если сказать честно, мне жалко, что большую часть жизни я отдал работе. Это был какой-то сумасшедший круговорот: съемки, театр, антреприза, преподавание... Казалось, я не один, а нас, близнецов Гаркалиных, по крайней мере трое. Совсем как в знаменитом фильме!
Я долго не понимал значения этого странного выражения. Мой персонаж Вася Кроликов на вопрос:
— А что это такое? — отмахивается:
— Да мутота одна!
Только сейчас, оглядываясь в прошлое, могу сказать: «Нет, здесь вопрос посложнее!» Мне удалось прожить не одну, а много жизней. Невероятные качели: взлеты и падения, горе и радость, обретения и потери, клиническая смерть и воскрешение — это и есть мои ширли-мырли...
Когда смотрю сериал «Белые одежды», в котором сыграл одну из своих ранних работ, всегда вспоминаю маму. Она умерла после выхода картины. Как-то приехала на киностудию «Беларусьфильм» сына проведать, привезла судки с едой. Я очень стеснялся: вокруг столичные актеры, а тут она с сумками.
Пошел ее проводить, вдруг режиссер картины Леня Белозорович навстречу: «Это что, твоя мама? Пусть посмотрит, как мы тебя будем снимать». Ее посадили прямо в павильоне за печкой, там она тихонько и просидела, пока мы с Натальей Егоровой играли. Когда вижу эту сцену, у меня ком к горлу подкатывает. Кажется — мама жива, сидит тихонько за печкой и слушает...
Как это ни странно звучит, но я не люблю своих детства и юности. К сожалению, память сохранила об этом времени больше плохого, чем хорошего.
На свет я появился одиннадцатого апреля 1954 года в обычном московском роддоме. И кажется, под счастливой звездой. Моя юная девятнадцатилетняя мама была не замужем. В то время рожать детей вне брака считалось неприличным. Чего она, бедная, только не предпринимала, чтобы от меня избавиться. Наконец, отчаявшись, решилась на последнее средство — аборт. Но перед дверью в кабинет врача вдруг передумала.
Буквально с первых дней медработники начали борьбу с моей будущей актерской профессией, заразив меня полиомиелитом. Мама продала все, чтобы купить лекарство. Я был спасен, но последствия страшной болезни остались — до сих пор слегка прихрамываю.
Папа, несмотря на рождение сына, воссоединяться с мамой не торопился. Он пользовался успехом у женщин и продолжал гулять. Мало того, еще и женился на другой. Поэтому первые четыре года я носил мамину фамилию — Полянский. Но родительница моя силой своей любви смогла вернуть отца.
Они не были коренными москвичами. Тогда приехавших на заработки в столицу называли «лимитой». Мама Валентина Вячеславовна — из белорусской деревни, папа Борис Алексеевич — из Тамбовской области. Мама работала кассиршей в столовой завода «Манометр», целый день пробивала чеки. Шутила по этому поводу: «Я работаю чекистом». Папа в автомастерской чинил машины. Жили они в рабочем общежитии в Ростокино: гигантский коридор и клетушечки-комнатки по бокам.
Родители еле сводили концы с концами. Вечная борьба за выживание, им было не до ребенка — меня сразу же отправили в белорусскую деревню к замечательной бабушке Дусе на поправку. Когда через четыре года родилась моя младшая сестра Марина, родители наконец поженились и я стал Гаркалиным. Меня забрали в Москву.
Мама любила меня без оглядки, с отцом все сложнее. Он был очень властным и сильным, а я мягким и слабым. Папа подавлял, развивая в сыне комплекс неполноценности. Чаще всего воспитывал ремнем. Он любил именно эту разновидность разговора по душам, искренне считая, что так наука до пацана дойдет быстрее.
Дом наш стоял на берегу Яузы, окна с одной стороны выходили на Андроников монастырь, а с другой был виден Курский вокзал. Мой письменный стол стоял у окна, делая уроки, я любовался маковками монастыря. Вокзал был старым и обветшалым, но от этого не менее привлекательным для мальчишки. Я много времени проводил на рельсах и платформах, человеческий муравейник знакомил меня с настоящей жизнью, наблюдения за типажами пригодились потом в актерской профессии. Повзрослев, так себя и называл — «дитя Курского вокзала». Все дворовые пацаны того времени дрались стенка на стенку. Я был задирой, провокатором, но если видел приближающуюся компанию, смело переходил на другую сторону улицы.
Уже тогда выделялся среди одноклассников своей артистичностью. Меня уважали за то, что давал концерты после новогоднего представления на заводе «Манометр». Не все родители могли своим детям купить билеты, а я туда ходил и потом все в лицах показывал приятелям. Каждое воскресенье мы с сестрой отправлялись на детский фильм в ДК. После сеанса отводил Марину домой, а сам возвращался, залезал под кресло на балконе и смотрел взрослые фильмы.
Я был страшным сладкоежкой. Родители выдавали школьникам по двадцать копеек в день на обед. На большой перемене «зарабатывал» себе на сладкое: декламировал стихи, разыгрывал сценки, одноклассники скидывались по копеечке. Их набиралось ровно двадцать две — столько стоил в столовой мой любимый эклер...
Отец начал работать в Щелково, ему там выделили трехкомнатную квартиру. Подмосковные городки тогда представляли собой страшное и убогое зрелище. Пить и курить я начал поздно, где-то в классе девятом. Мы пили, прячась по подъездам, дешевый портвейн. Впереди ожидало беспросветное будущее. И только случайность помогла вырваться из окружающей серости.
Спасение мое было в Щелковском Народном театре. Как только переступил его порог, начался новый отсчет жизни, будущее приобрело смысл, краски и цели. Театр был популярным, вскоре юного артиста стали узнавать на улице, а в шестнадцать лет это немало значит. Однажды я даже читал стихи на местном щелковском радио, мне потом в бухгалтерии выдали зарплату — двести одиннадцать рублей.
Благодаря театру два последних года в ненавистной школе пролетели незаметно. Я получил аттестат со всеми тройками, среди них сияла одна пятерка — по пению. Но это абсолютно не расстраивало: будущую звезду ждут не дождутся на подмостках сцены какого-нибудь прославленного театра.
Я очень хотел стать артистом, но, увы, больше никто в мире этого не хотел. К моему удивлению, ни в один театральный вуз меня не приняли. И все из-за «нестандартной» внешности. Это был страшный удар по самолюбию, а взрослую-то жизнь начинать надо. И я пошел работать слесарем на завод контрольно-измерительных приборов. Ну как тут не впасть в отчаяние? А папа был доволен: на заводе из сына наконец выбьют дурь. Он изо всех сил старался искоренить мою страсть к лицедейству. Считал, что мужику надо уметь гайку прикрутить, а не «гримасничать на потеху людям».
Помню, как в детстве мы ходили в гости. Тогда в хрущевках было модно в дверных проемах вешать занавески, а для меня это была готовая сцена. Я распахивал занавес и объявлял: «Выступает Валерий Гаркалин!» Даже маленькую сестру привлекал к представлению. Когда отцу это надоедало, он, оторвавшись от застолья, сурово приказывал: «Валера, антракт!» Я уходил в темную комнату и рыдал.
Слово «антракт» до сих пор вызывает у меня противоречивые чувства: с одной стороны — это отдых, а с другой — повод поплакать. И даже когда я стал известным актером, папа никогда в жизни не похвалил за успехи. Но после его смерти сестра нашла в ящике стола пухлую папку с газетными статьями, посвященными мне. Он втайне от всех собирал архив, при этом продолжая презирать актерскую профессию. И только тогда я понял, как папа любил меня...
Отслужив в армии, снова отнес документы во все театральные училища. После прослушивания в Щукинском меня с группой абитуриентов попросили остаться. Сердце радостно забилось. В голове с быстротой молнии пронесся мой стремительный взлет: я буду работать в театре, сниматься в кино, стану народным артистом! А дама из приемной комиссии сказала: «Молодой человек, вы мне очень понравились, но... вот вам мой совет — никогда не приближайтесь к театральным вузам». Она с такой теплотой произнесла этот приговор, что я не сразу ощутил силу удара. Только когда вышел из училища, зарыдал от горя. Каждый раз, когда иду мимо этого места, вспоминаю, как плакал, стоя на углу.
Как известно, в жизни трагедия повторяется, но уже в виде фарса. Однажды играл спектакль в Театре сатиры, в одной из сцен мой герой душит партнершу. Вдруг в этот момент замечаю в первом ряду ту самую педагогиню. Мои руки непроизвольно сжались на горле бедной актрисы, показалось, что душу не ее, а даму из приемной комиссии. Счастье, что вовремя дали занавес. Партнерша, схватившись за шею, восторженно сказала: «Боже, как ты сегодня был убедителен!»
Одним словом, я снова провалился. При мысли о возвращении на родной завод меня мутило. Спасла мама. Она вычитала в «Вечерней Москве», что Гнесинское училище вместе с Московским театром кукол набирает курс. Эти мелкие строчки объявления, набранные на последней газетной странице, перевернули всю мою жизнь.
«Иди попытай счастья. Вдруг станешь известным кукольником», — сказала мама. Но как можно стать известным, когда тебя не видно за ширмой? На экзамене Леонид Абрамович Хаит задал вопрос:
— Молодой человек, вы действительно хотите стать кукольником?
— Не совсем. Хотелось бы танцевать, петь...
И тут понял, что мой честный ответ не сулит ничего хорошего: «Опять не возьмут!» Вдруг преподаватель протягивает рубль:
— Сбегайте, пожалуйста, и купите мне две пачки сигарет.
Пулей бросился за ними, когда вернулся, робко спросил:
— А как же экзамен?
— Вы приняты, молодой человек.
Я стал учиться на экспериментальном факультете кукольного искусства в «Гнесинке». Мне нравилось абсолютно все: работать с куклой, оставаясь при этом в тени, оживлять ее своим голосом. Ежедневные репетиции Хаит проводил в стенах Театра кукол. Все наши спектакли просматривал Сергей Владимирович Образцов, наш потенциальный работодатель.
Однажды мы с однокурсниками репетировали «Алые паруса», я исполнял роль романтичного капитана Грея. Носил тогда шапку кудрявых иссиня-черных волос, был худым, жилистым. Сам себе в этой роли нравился. Для полного счастья не хватало благодарных зрителей, которые оценили бы мой талант.
Вдруг в темном пустом зрительном зале послышались чьи-то всхлипывания. В первом ряду сидела румяная девушка с пышной копной волос, она с доверчивостью ребенка следила за происходящим на сцене. Присутствие молодой зрительницы придало мне сил, я с удвоенной энергией принялся играть, не переставая украдкой следить за незнакомкой. И с удовлетворением заметил, что она зарыдала. Чем больше эта барышня восхищалась моей игрой, тем больше нравилась мне.
Потом, когда мы стали жить вместе, я понял, что это ее особенность. Стоило только появиться начальным титрам мультфильма «Русалочка» — она уже заливалась слезами...
После репетиции мы познакомились. Оказалось, Катя несколько дней назад была принята на работу в театр педагогом-методистом — занималась юными зрителями. Вскоре мы начали встречаться. Она жила с бабушкой в небольшой двухкомнатной квартирке у площади Маяковского. Софья Львовна была директором картин на Центральной студии научно-популярных и учебных фильмов и часто надолго уезжала в экспедиции. Это тоже сыграло роль в нашем сближении.
Зимой нам, студентам, предложили съездить в Ереван. Все прошло прекрасно, я видел, что нравлюсь зрителям. Это прибавляло уверенности в завтрашнем дне. На гастроли я уезжал из общежития человеком, ухаживающим за Катей, а вернулся к ней уже гражданским мужем.
Произошло это благодаря бабушке. Я приехал к Кате прямо с вокзала с южными дарами. Вдруг они с Софьей Львовной уединились в соседней комнате на совещание. Вернулись и объявили, что я могу перебраться к ним. Радости моей не было предела — бросился за шампанским, чтобы обмыть это грандиозное событие. Вначале бегал по общежитию в поисках нужной суммы, потом долго искал шипучее. Шампанское в те годы было дефицитом. Словом, когда наконец вернулся, взмыленный, с двумя бутылками, застал Катеньку в слезах. Она решила, что я, как Подколесин из «Женитьбы» Гоголя, сбежал от невесты.
С того дня мы стали жить вместе. По тем временам отношения между учащимся и педагогом считались чуть ли не преступлением против нравственности. Катя могла лишиться работы за то, что совратила молодого студента, хотя была старше меня всего на два года. Мы скрывали от всех свой служебный роман, как в комедии «Большая перемена». Я играл роль нерадивого ученика Ганжи, а Катя была строгой учительницей Светланой Афанасьевной.
Утром просыпались в одной постели, завтракали, вместе выходили из дома, по дороге я отставал и забегал в театр чуть позже. У лифта в целях конспирации мы делали вид, будто только что встретились.
— Здравствуйте, Екатерина Викторовна, — первым вежливо здоровался я.
— Здравствуйте, Валерий, — сухо отвечала методист театра.
Как правило, в лифт набивалось много народу. Пока мы поднимались до четвертого этажа, Катя проявляла чудеса актерского мастерства.
— Вы на занятия?
— Да, Екатерина Викторовна.
Выходя на своем этаже, Катя оборачивалась и с улыбкой говорила дежурную фразу:
— Учитесь хорошо, Валерий.
Вечером на кухне я возмущенно кричал: «Что значит «Учитесь хорошо, Валерий»? Катя, ты переигрываешь, как актриса погорелого театра!»
После учебы, во время кемеровских гастролей с однокурсниками решили создать свой коллектив «Люди и куклы» при местной филармонии и остаться в шахтерском городке. Сергей Владимирович был потрясен и очень обижен — он только что всех восьмерых студентов принял в свой театр.
Не скажу, что решение уехать из Москвы далось легко. Накануне, третьего июня 1978 года, мы с Катей поженились. Конечно, у меня были сомнения: жениться или еще подождать — мне всего-то двадцать четыре. Но как-то две мои соученицы зажали в углу театральной курилки и на полном серьезе пригрозили: «Если не женишься на Катьке, мы тебя убьем!» Я перепугался и женился.
А через два дня после свадьбы уехал работать в Кемерово, оставив дома плачущую молодую жену. Катенька скрепя сердце отпустила, обещая при первой же возможности приехать. Она не могла бросить любимую работу. Но еще больше она любила меня. Ей надо было все время что-то придумывать, как-то выкручиваться. Я еще не знал, что в этой балованной московской девочке сидит такая страсть к перемене мест.
Катя попросила отпуск за свой счет на два месяца и поехала с нашим коллективом по городкам и селам Западной Сибири. Эта ситуация продолжалась шесть лет. Мои друзья называли Катю настоящей декабристкой. Она знала, как я тоскую в разлуке «во глубине сибирских руд», бросала все и мчалась к мужу при первой возможности, груженная тяжелыми сумками. Собирала у родственников моих коллег письма, передачки, подарки. Я такой самоотверженной женщины никогда не встречал.
Жили мы, артисты, в гостиницах. В свободное время в основном пили. А что еще делать в этой глуши? Там даже тратить деньги было не на что. Дошло до того, что приезжали на гастроли и сразу же отправлялись искать местный винный магазин. Однажды зарплату нам выдали с задержкой, сумма получилась внушительной — пухлая пачка трехрублевых купюр. В этот день все магазины Кемерово завалили импортным мылом в разноцветных обертках. На половину зарплаты я закупил мешок мыла и полетел в Москву на Катин день рождения. Помню, как она радовалась, когда осыпал ее трехрублевыми купюрами и кусочками ароматного мыла...
Катя очень подружилась с моей сестрой. Они буквально спелись. Гляжу на них и возмущаюсь: «Марина, ты перепутала, ты моя сестра!» — а она только смеется. Однажды «сестры» провожали меня на вокзале. Стоят рядом, у обеих слезы капают, даже руками машут синхронно. Хоть картину рисуй — «Владимир Ильич едет в ссылку, а Надежда Константиновна и Мария Ильинична провожают вождя революции»...
Мы с Катей долго, целых шесть лет ждали ребенка. И уже отчаялись, что когда-нибудь сможем стать родителями. У нас обоих отрицательный резус-фактор крови, врачи уверяли, что чуда не случится. Однажды жена пожаловалась, что ее все время тошнит. Я посоветовал пойти к врачу: «Наверное, что-то с желудком» — и уехал на гастроли в Краснодар. Звоню в Москву из автомата: не успеешь слова сказать, как пятнадцатикопеечная монета со звоном проваливается.
— Катя, ты была у доктора? — спрашиваю, а сам судорожно следующую монету опускаю, боюсь, что разъединят.
— Да. Сказали, что я беременна...
— Катя, прекрати свои шутки. У меня несколько монет осталось. Что там врач, можешь серьезно сказать?
— Я беременна...
— Ты долго будешь издеваться надо мной? Последняя монета!!! Если не скажешь, что сказал врач...
— «Ту-ту-ту...»
Только повесил трубку, вдруг в голове молнией проносится: у нас будет ребенок! Оббежал всех — артистов, швейцаров, администраторов — набрал пятнадцатикопеечных монет и снова помчался звонить в Москву.
Когда родилась Ника, встал вопрос: как помогать жене с дочкой, если нахожусь за тысячу километров? Выход был найден — я первым покинул ансамбль «Люди и куклы». Выбрал семью.
В Москве поступил на режиссерский факультет ГИТИСа, на заочное обучение. Все однокурсники знали, что Катя — моя жена. Она встречала меня после лекций, волновалась перед экзаменами, была свидетелем наших успехов и неудач. Но встречала Катя еще и потому, что мы в ГИТИСе выпивали. И крепко. Причем умудрялись делать это прямо на лекциях. Кто-то под партой наливал водку в крышку от термоса. «Простите, — хрипел «мнимый больной», — мне надо выпить чаю. Горло болит». И отхлебывал из крышки не морщась.
В наше оправдание хочу сказать, что такого никогда не позволяли на занятиях по профессии. С большим азартом репетировали, помню, как Клара Новикова в курсовом спектакле по Гоголю играла Лошадь. А после занятий я иногда... пропадал. Катя искала меня по друзьям, звонила Кларе:
— Ты моего Валерушку сегодня видела?
— Кать, кажется, он загулял.
И девчонки вместе шли меня ловить. Однажды нашли на скамеечке у ГИТИСа, где я мирно прикорнул. Катя помогла подняться и отвела домой. Кстати, никогда не устраивала нагоняев, не было у нее манеры говорить на повышенных тонах. Тихо и спокойно выясняла отношения — недаром же окончила педагогический институт. Я ее в сердцах называл «недобитой Сухомлинской». Но иногда могла так посмотреть, что становилось очень стыдно. Я опускал глаза, когда возвращался навеселе. Как горгона Медуза пронзала меня укоризненным взглядом.
Все это время я сидел без работы и буквально заменил Нике мать. Можно сказать, два года находился в декретном отпуске. Катя ходила на службу, а я был «кормящим отцом», гулял с Никусей, читал ей сказки. Эта новая роль не тяготила, хотя время безработицы все длилось и длилось. Я не находил себе места от вынужденного безделья. Обзвонил все театры Москвы — везде отказали в прослушивании.
В мое будущее верила одна Катенька. Единственным спасением мог стать театр Образцова, но Сергей Владимирович был по-прежнему обижен, сказал, что примет «на общих основаниях». Я трижды поступал в театр, где меня все знали как облупленного. Сейчас, с высоты своего возраста, прекрасно его понимаю: он в нас поверил, а мы уехали в Кемерово в поисках творческой свободы.
Мне помогла его дочь. Наталья Сергеевна сыграла на слабости отца, который любил всех спасать. Когда Образцов в передаче «В мире животных» видел, как за зайцем гонится лиса, подбегал к телевизору, выключал его и довольный говорил: «Спас!» Как-то Наташа подошла к отцу и сказала, что некрасиво так долго обижаться на Гаркалина и разрушать молодую ячейку общества: «Валера — Катенькин муж, у них маленькая дочка. Ну что, ему опять куда-то от семьи уезжать?»
Почти через десять лет я был повторно зачислен в труппу театра Образцова. Приняли на минимальную ставку начинающего актера. Никаких сбережений у нас с Катей не было, да и надежд сделать карьеру в Театре кукол тоже. Но я не жалею о своей работе в этом замечательном коллективе. К счастью, в 1988-м меня пригласил в Театр сатиры Валентин Плучек. Спектакль «Контракт» решил не только мою сценическую судьбу, но и кинематографическую.
Отношения с кино складывались непросто. Это были девяностые годы, мне уже тридцать пять. Сергей Бодров-старший искал для своего фильма «Катала» карточного шулера с благородной душой. Поиски и привели его в «Сатиру». Так по иронии судьбы меня, комедийного актера, пригласили на драматическую роль. Худсовет высказался резко против, но Бодров поставил ультиматум: или я снимаю Гаркалина, или ухожу.
После успеха «Каталы» меня начали приглашать в кино. Замечательный режиссер Николай Рашеев, снявший «Бумбараша», утвердил на роль человека-волка в фильм «Оберег». В Чехословакии, где мы снимали картину, помню, на весь гонорар накупил Катеньке и Нике кучу подарков. Прилетел в Москву, а дальше... начался фильм «Ирония судьбы, или С легким паром!». С кем-то выпил в аэропорту, потом куда-то повезли продолжать. Проснулся в чужом подъезде, без вещей, с синяком под глазом. В таком виде и заявился домой.
Выпив, я становился компанейским, фантастически остроумным, веселым. А Кате, понятное дело, не нравился пьяный муж, но она никогда не пилила, не ругала. Все чаще и чаще, возвращаясь со съемок или гастролей, я огорчал жену. Почему терпела? Не знаю. Думаю, она свято верила, что непременно спасет своего Валерика от неминуемой гибели. Катя скрывала от всех мое пьянство, даже ее родители были не в курсе, она старалась самостоятельно разбираться с этой проблемой.
Все было очень серьезно. Помню, шли съемки многосерийного фильма «Белые одежды». Я мотался между Москвой, Минском и Ленинградом. На площадке встретился с блистательными актерами. Но Андрей Болтнев и Александр Демьяненко, кроме того что великолепные артисты, еще были и большими любителями выпить. Я попал в их компанию и... пропал. Порой даже не понимал, очутившись в аэропорту, в каком нахожусь городе.
Однажды мы условились с Катей, что пересечемся в Шереметьево, — ей нужно было передать мне билет на самолет. Но когда она прошла мимо группы «веселых» актеров, приехавших из Минска, мужа не узнала. Потом рассказывала: «Вижу — вроде ты, но когда стала подходить ближе, поняла — явно кто-то другой. Ты не можешь выглядеть так ужасающе!» Это как в фильме «Чужой»: с виду нормальный, а как выпью, превращаюсь в чудовище.
Меня словно затянуло в воронку. С театром «Человек» улетели в Варшаву. Я играл там два спектакля по Мрожеку. Первый прошел с успехом, даже получил за него какой-то приз. Мы, естественно, бурно отметили триумф. Во время второго представления, почувствовав, что умираю, ушел со сцены. За кулисами пытались привести в чувство, вызвали скорую помощь. Зрителям объявили, что актеру внезапно стало плохо. Все долго стоя аплодировали, а должны были закидать гнилыми яблоками за то, что сорвал спектакль. Врач сделал укол и покачал головой: «У пана совсем не осталось крови, одна водка».
И вот тут у Кати терпение лопнуло. Когда вернулся домой, она объявила, что забирает Нику и уходит. И эта угроза моментально подействовала: я теряю не только профессию, но и двух самых близких людей. Она спасла меня своей решительностью. Я посмотрел в ее глаза — они были полны боли — и поклялся, что больше к рюмке не прикоснусь. Катя готова была заплатить огромные деньги, чтобы я перестал пить. И я закодировался на год. Больше к этой процедуре прибегать не пришлось, поверил в свои силы и покончил с пьянством навсегда.
Как-то спустя годы к служебному входу Театра сатиры подошел Андрей Болтнев. Вид его был страшен: он то ли почернел, то ли пожелтел. Андрюша предложил с ним выпить, я отказался. «Тогда ты мне не интересен!» — обиделся Болтнев и ушел. Очень скоро его не стало...
Сколько огорчений я принес своей Катеньке, сколько страданий причинил! Еще один порок доставил ей немало переживаний. С пьянством я покончил, но, видимо, мне был необходим какой-то адреналин — уж очень я был страстным человеком. А нашел новое «увлечение» неожиданно на гастролях в Америке.
Нас привезли в Лас-Вегас. В первый же вечер я отправился в казино. Моя партнерша и боевая подруга Таня Васильева не уследила за мной. Довольно быстро продул почти сто долларов, в кармане осталась только мелочь. За какие-то минуты на последние монетки выиграл два раза по две тысячи пятьсот долларов. Невероятное везение — я словно сошел с ума!
Пять тысяч долларов стали роковыми. Это было время, когда почти на каждом шагу в Москве сверкали призывными огнями казино. Но чем больше я играл, тем больше проигрывал. Впереди замаячила судьба сошедшего с ума Германна из пушкинской «Пиковой дамы».
Свою преступную страсть старался скрыть от жены. Носился по всей Москве в поисках денег, долги мои росли со скоростью света. У Тани Васильевой тоже брал. Изворачивался как мог, а отдавать-то было нечем. Начал прятаться от кредиторов, перезанимать.
Очень скоро все стало известно Катеньке. Она как верная подруга снова подставила свое плечо и раздавала за меня долги. Для нее было важным, чтобы в глазах друзей ее Валерик остался честным человеком. Я клялся, божился, что завяжу, но снова срывался. Пять лет «болел» игроманией. Катя боролась за меня и снова победила. Чего ей это стоило, я понимаю только теперь...
Катя и Таня Васильева очень дружили. С Таней познакомились в Ялте, это был тот редкий случай, когда мы там отдыхали семьями: Васильева с мужем и я с Катей. Как-то за большим столом собрались обитатели Дома актера. Я рассказывал один анекдот за другим, все смеялись, только Таня поразила — ни разу не улыбнулась.
Мы — я, Васильева, Армен Джигарханян, Наташа Гундарева — стали пионерами антрепризы. Слава обо мне шла дурная. Выражение «Ты что, хочешь быть как Гаркалин?» стало нарицательным. Мы с Таней исколесили с представлениями много стран. Она в заграничных поездках всегда помогала выбирать подарки Кате. Тесно дружил с ее последним мужем Жорой Мартиросяном. Но когда они разошлись, я взял сторону Тани. Она обо мне заботилась. Всегда — в поезде, в самолете — доставала приготовленные дома бутерброды и кормила меня. Не давала выпить лишнего. Сколько часов мы провели вместе в поездах, которые мчали нас на гастроли! Как любит говорить Васильева: «У Валеры есть слабое место — проводницы». Я их называл «дежурными».
Один раз мы ехали с Таней в каком-то страшном поезде. Стояла невыносимая жара. «Дежурная» с раскосыми глазами стояла у печи и все время подбрасывала туда уголь. Я устроил за ней слежку: как только она брала в руки лопату, выскакивал из купе и отбирал у нее это орудие пытки, страшно матерясь при этом. Отгонял, размахивая лопатой, от топки.
Помню, однажды мы с Васильевой играли антрепризный спектакль в северном городишке. День милиции, в зале сидели пьяные милиционеры и их нетрезвые жены. Одна зрительница, шатаясь, ходила перед сценой и громко звала мужа: «Вань! Вань, ты где?» В зале стоял шум, там шла своя жизнь. На нас, артистов, никто не обращал внимания. Таня возмущенно шептала:
— Какой кошмар! Сейчас уйду со сцены!
Я ее успокаивал:
— Нам надо доиграть, перестань...
В 1994-м мне прислали сценарий со странным названием «Ширли-мырли». Начались пробы на главную роль. В процессе узнал, что режиссер Владимир Меньшов пробовал на Васю Кроликова чуть ли не всех молодых артистов страны, даже себя. Долго мучили, все никак не утверждали. Меньшов и во время работы, казалось, был недоволен моей игрой. Как ни посмотрю на него после съемок сцены, он все глаза прячет. Это обижало, я нервничал, Катя успокаивала: «Думаешь, что неподражаемый? Тебе безумно повезло, ты попал в компанию с великими актерами. Учись у них».
Однако я все никак не мог успокоиться. Как-то в гримерке пожаловался Инне Чуриковой:
— Меньшов меня не любит, наверное, уйду из картины.
Она вдруг резко прервала мои стенания:
— Что ты слюни на кулак наматываешь? Прямо сейчас подойди и скажи ему в лицо все, что думаешь, как мужчина мужчине!
Открываю дверь, и тут на мою беду идет Меньшов.
— Вы не любите меня! — гулкое эхо пронеслось по пустому коридору.
Меньшов оторопел и обернулся. Потом он мне рассказывал, что увидев актера в таком пылком состоянии, подумал: «Гаркалин сошел с ума. А с ними надо разговаривать на их языке». Дальше произошла смешная сцена. Меньшов упал на пол и пополз на коленях.
— Я люблю тебя! — он обнял мои ноги. — Почему ты так считаешь?
— Вы стоите возле камеры и не улыбаетесь, когда я играю.
— Буду улыбаться, обещаю.
Меньшов невозмутимо стряхнул с брюк пыль и быстро пошел дальше.
С тех пор на съемках сцен со мной Владимир Валентинович старательно играл роль «режиссера, который любит актера». Однажды после дубля я не увидел его у камеры. «Стоп! Снято!» — вдруг откуда-то сбоку бежит Меньшов, растянув губы в улыбке.
После выхода картины началась моя бешеная популярность. Куда бы с Катей ни улетали — на Гоа, в Париж, — всюду находились люди, которые просили автограф. Подходили незнакомцы, здоровались и расспрашивали, как дела. Вначале терялся и пытался лихорадочно вспомнить, как зовут моего собеседника. Потом привык. Однажды на праздновании Нового года, который мы с компанией решили провести на Красной площади, какой-то мужчина с хохотом сорвал с меня шапку: «Не спрячешься, мы тебя узнали!» Я понял: вот она, оборотная сторона медали.
Но одна история примирила раз и навсегда с тяжелой ношей славы. Я давал интервью на гастролях где-то в провинции. В прямой эфир дозвонилась женщина, она сказала: «Если б не картина «Ширли-мырли», меня не было бы в живых. Я приняла решение уйти, когда мне попалась кассета с этим фильмом. Посмотрев ее, передумала умирать». «Господи! — подумал тогда. — Если я своей работой спас хоть одного человека, все не зря...»
Я отношусь, наверное, к редкому типу актеров — немечтателей. Никогда не мечтал о роли Отелло или Сирано де Бержерака. Всегда делал то, что поручали режиссеры, отдавая все силы. Возможно, поэтому посчастливилось сыграть Хлестакова, Петруччо, Моцарта. Я ушел из репертуарного театра очень легко и нашел себя в антрепризе, а в 2002-м набрал свой первый курс в ГИТИСе. Я и так был загружен по горло: играл в спектаклях, снимался в кино — а тут еще лекции. Иной раз приходилось летать из города в город почти ежедневно. Одним из главных помощников на поприще преподавания стала Катенька. Она была настоящей мамой курса: кормила ребят, давала им деньги, тщательно скрывая это от меня, они с ней делились секретами.
Катя не только всегда поддерживала во всех моих начинаниях, но и мирила с друзьями. Как-то я поссорился с Ширвиндтом, мы несколько лет с ним не разговаривали. Я читал интервью, где он нелестно обо мне отзывался. В желтой прессе муссировали этот скандал, писали: «Ширвиндт уволил Гаркалина». Но я к тому времени два года как ушел из Театра сатиры, работал там по контракту только в «Укрощении строптивой».
Дело было так. Однажды два моих спектакля — один антрепризный на «Таганке», другой в «Сатире» — совпали по времени. Я попросту забыл про график. Не люблю подводить людей, а тут нашло полное затмение. Неустойка за неучастие в премьерном спектакле антрепризы была такой огромной, что я не смог бы ее оплатить, и в этот вечер играл на сцене «Таганки». Руководство «Сатиры» предпочло устроить скандал, им пришлось меня заменить. Мы с Ширвиндтом не подавали друг другу руки.
И вот как-то сидим с Катей в кафе ЦДЛ. Мимо нашего столика проходят Ширвиндт с женой. Неловкая ситуация: нужно сделать вид, что мы незнакомы. Вдруг Катя поднялась и кинулась к нему в объятия:
— Здравствуйте, Александр Анатольевич! Хочу познакомить вас с моим мужем.
Ширвиндт не растерялся, оценил Катин юмор и подыграл:
— Очень приятно, давно хотел.
Мы пожали друг другу руки:
— Валерий.
— Александр.
Ширвиндт резко дернул меня за руку и прижав к груди, прошептал:
— Сволочь!
Я тут же парировал:
— От сволочи слышу.
На этом наши разногласия закончились. Катя была на седьмом небе от счастья, а я благодарен Александру Анатольевичу за то, что он окончательно обрубил хвост, связывающий меня с театром. Свободен и ничей!
Наступил 2008-й. Кроме многочисленных антреприз и преподавания я согласился на участие в огромном проекте «Гуманоиды в Королеве». Это была русская версия популярного американского сериала «Третья планета от Солнца». А решился я потому, что моей партнершей должна была стать Татьяна Васильева. Работали мы ежедневно, порой прямо со съемок приходилось улетать на спектакли и тут же возвращаться обратно.
Друзья говорили, что я очень плохо выгляжу. Пятого июня меня осмотрели врачи, ничего катастрофического в сердце не нашли и разрешили отправиться на гастроли. Мы с Таней Васильевой и Сашей Феклистовым уехали в Прибалтику со спектаклем «Ботинки на толстой подошве». А шестого июня я умер. Прямо на сцене потерял сознание. Таня отволокла меня за кулисы. А я, оказывается, очнувшись, стал вырываться и кричать: «Куда ты меня тащишь? Я еще монолог свой не сказал!»
На скорой привезли в больницу Клайпеды. Уже на столе случился второй инфаркт, вдобавок оторвался тромб. Три минуты не билось мое сердце. Наступила клиническая смерть. И на четвертой минуте я вдруг открыл глаза и спокойно спросил: «А в чем дело?» — с разорванным сердцем, буквально вернувшись с того света. Это было как в фантастических рассказах о невероятных случаях воскрешения из мертвых. Только, к сожалению, не могу похвастаться, что видел свет в конце тоннеля или архангелов с белыми крыльями, как любят описывать это состояние писатели.
Возле меня все время дежурили врачи, Катю и Нику, которые примчались в Клайпеду, пускали на час. Я отметил про себя, какой взрослой стала наша дочь. Но не подозревал, что она повзрослела потому, что на ее хрупкие плечи легла тайна. Они с матерью берегли меня и скрывали, что Катя смертельно больна...
Я лежал в реанимации и думал о многом. О том, как, оказывается, коротка жизнь. И о том, что из-за страшной занятости так мало времени уделял дочери. Однажды Ника утром долго прихорашивалась перед зеркалом, я решил включить запоздалое «родительское воспитание»:
— Ну хватит уже, в школу опоздаешь!
На что она с иронией ответила:
— Пап, я уже, между прочим, на втором курсе института учусь.
О том, что мне всегда везло. Повезло, когда встретил Катеньку, повезло, что стал актером, повезло, что выжил. И выжил благодаря жене. Все ее силы, энергия были направлены на мое спасение. И с тех пор я верю, что чувства, если они искренние, способны победить смерть. Она вытащила меня с того света, отдав свою жизнь. Да, это мне досталась жизнь, а Кати меньше чем через год не стало. Я ничего не предчувствовал, не думал, что потеряю ее. Не уберег, не спас, не помог. Если бы знал...
За полгода до трагедии заметил в Кате изменения. Она стала худеть, мы все очень радовались: жена давно об этом мечтала, всегда стеснялась своей полноты. Помню, идет по комнате и задевает пышным бедром мебель. Я ей шутя говорил:
— Ты ведешь себя как бронепоезд 14-69. Неужели не видишь, что не впишешься? Посмотрись в зеркало.
Она отвечала:
— В зеркале я всегда вижу высокую блондинку со стройными ногами.
Тридцать два года вместе. Мы прожили счастливую жизнь. Жаль только, что она закончилась с ее уходом. Я часто думаю: «А что со мной стало бы, если б я вообще не встретил Катеньку?» Я был слеп и не понимал, что трагедия так близко. У нее существовало всего два проекта: один — «Валерий Гаркалин», а другой — «Ника Гаркалина». Она ушла, когда оба блестяще выполнила...
Катя отправила мне на прощание из больницы эсэмэску: «Если и была в моей жизни радость, то ее приносил ты, Валерик». И в этот момент думала не о себе, а обо мне. Надо успеть признаться в любви к ближнему, пусть даже за пять минут до смерти...
Дочь полдня скрывала от меня уход Катеньки. Она боялась сказать правду, боялась за мое сердце. Я долго натыкался дома на какие-то коробочки с безделушками. Катя любовно покупала их заранее, чтобы потом подарить друзьям ко дню рождения, на 23 Февраля, 8 Марта. Жена страдала манией подарков. Жалко, что коробочки не были подписаны. Мне не дано узнать, для кого они предназначались...
Я без Кати стал совершенно беспомощным, рядом со мной всегда была Ника. Только тогда заметил, как она похожа на мать, как самоотверженно взвалила на свои плечи тяготы нашей семьи. Ника — яблочко, которое совсем недалеко откатилось от яблоньки.
Говорят, время лечит. Это неправда. Я до сих пор разговариваю с Катей. Так, словно она находится рядом. Спрашиваю ее: «Куда ты положила мой любимый серый свитер?» И она мне подсказывает — сразу же нахожу потерянную вещь. Она стала моим ангелом-хранителем.
Мы никогда не вкладывали гонорары в шубы и золотые унитазы, зато собирали яркие впечатления. Когда появилась возможность, путешествовали, ездили по миру. И теперь, когда приезжаю туда, где был когда-то с Катей, каждый раз чудится: вот она сейчас выйдет из-за угла и привычно спросит: «Выпьем кофейку?»
Двадцать девятого марта 2012 года у Ники с ее мужем Пашей родился первенец — Тимофей. У меня снова возникло желание жить, я помогаю дочке за нас двоих — за себя и Катеньку. Она умела радоваться каждой минуте и научила этому Нику. Мне будет нелегко передать этот счастливый дар Тимофею, но я обязан постараться ради памяти о ней. Многие люди, знавшие и любившие Катю, часто спрашивают, почему я не женюсь. Но как им всем объяснить, что я не вдовец, не холостяк, а именно Катенькин муж? То, что она умерла, ничего не меняет в моем к ней отношении. Пожалуй, сейчас я люблю ее даже больше...
Если сказать честно, мне жалко, что большую часть жизни я отдал работе. Это был какой-то сумасшедший круговорот: съемки, театр, антреприза, преподавание... Казалось, я не один, а нас, близнецов Гаркалиных, по крайней мере трое. Совсем как в знаменитом фильме «Ширли-мырли»!
Сейчас, думаю, я понял: не надо посвящать всю жизнь профессии, не это главное. Жизнь — это когда лежишь в реанимации и ничего не делаешь, просто смотришь в окно. Бесценный дар!
Подпишись на наш канал в Telegram