К очередному юбилею Волчек в редакции подготовили разворот, богато проиллюстрированный фотографиями именинницы. В ту пору я выписывал «АиФ» — получил свежий номер, сижу листаю. Дошел до юбилейной публикации, и взгляд сразу уперся в снимок: «Батюшки, так это же я! В гриме Волчек и с патефоном в руках...»
На съемках «Вечного зова» я чуть не погиб. Работали над эпизодом, где жандармы выслеживают и хватают Федора Савельева, когда тот несет еду прячущемуся на утесе старшему брату-большевику. Федора играл Вадик Спиридонов, Антона Савельева — я. Отсняли финал, где мой герой выходит из укрытия со словами: «Не троньте парня, сволочи! Вот он я!» — и отпустили отдохнуть. Сел в стоявший на крутом берегу пазик — лицом к речке, спиной к кабине — и стал читать. Вдруг слышу, водитель — он был из местных — завел мотор. Спрашиваю у него:
— Федя, ты куда?
— Да вот, — говорит, — сейчас сдам задом к компрессору — колеса подкачаю.
Пазик потихоньку начал сдавать. Я продолжаю читать, но через мгновение будто кто-то толкает в бок. Поднимаю глаза и обнаруживаю, что автобус висит на краю обрыва. Оборачиваюсь к Феде:
— Ты руль-то выверни, а то... — и вижу, как он выскакивает из автобуса и уносится прочь.
В ту же секунду автобус заваливается на бок и кувыркаясь катится вниз, к реке. В голове мелькает мысль: «Надо попробовать выбраться через окно», но что-то удерживает. Я начинаю бегать по полу, стенам и крыше автобуса как белка внутри колеса. Внизу, рядом с водой, — небольшая отмель, на ней-то пазик и замирает вверх колесами. В тишине слышу звук льющейся жидкости — и перед глазами встают кадры из какого-то фильма, в ушах стучит: «Бензин! Сейчас рванет!» Выбираюсь через окно наружу, а ко мне уже несется вся съемочная группа во главе с режиссерами Усковым и Краснопольским. Ощупывают руки-ноги, спрашивают, не терял ли сознание, не кружится ли голова. Чуть ли не на руках затаскивают наверх, и там, глядя с обрыва на перевернутый пазик, холодею от ужаса, представив, что попытался бы выбраться, пока автобус кувыркался. Переломало-перемололо бы как в мясорубке.
Уняв внутреннюю дрожь, стал вспоминать, что уберегло от смерти. Явившийся на долю секунды и принудивший остаться в салоне образ все время ускользал, и вдруг — стоп-кадр, а в нем — лицо бесконечно любившей меня маминой единокровной сестры, тети Липы. Она отрицательно покачивает головой, словно хочет сказать: «Не делай этого!» И вот уже будто слышу ее окающий говорок: «Валерко-о, ты крошечки-то доеда-ай! Они тебе жи-изнь спасут». Выходит, действительно спасли.
Мои родители были глухими. Папа потерял слух в шестнадцать лет после того, как переходя зимой Оку, провалился в полынью. А маме было всего пять, когда сильная простуда дала осложнение на уши. Отец разговаривал так хорошо, что непосвященный мог и не заметить его изъяна, а мама говорила протяжно, будто пела, помогая себе жестами и душой: «Кто та-ам в малино-ово-ом бере-ете / С посло-ом испа-анским го-ово-орит?»
Кстати, «Евгения Онегина» она знала наизусть, часто декламировала отрывки из пушкинского романа со сцены и удивительно быстро учила роли, которые доставались ей в самодеятельных спектаклях. А еще она гениально читала по губам. Бывало, пробормочу нехорошее слово и тут же слышу: «Ты зачем ругаешься?»
Жизнь у моих родителей была непростой. Папа родился в 1913 году в Гродно, после Гражданской войны остался сиротой, колесил по стране, беспризорничал. Был отъявленным хулиганом, подворовывал на рынках, за что его неоднократно били. И вряд ли выжил бы в тяжелые годы, если бы не потерял слух. В больнице Нижнего Новгорода, где после купания в полынье лежал с двусторонним воспалением легких и тяжелым отитом, ему написали адрес местного общества глухих. Там парнишку приняли очень тепло и дали направление на работу в пекарню, где Миша Хлевинский быстро освоил весь процесс — от приготовления опары до выпечки. Через какое-то время пекарня закрылась, и отца устроили в сапожную мастерскую, где он делал мелкий ремонт. Оба ремесла пригодились во взрослой семейной жизни: тесто для домашних пирогов у нас всегда вымешивал папа, он же менял набойки на сапогах, ботинках и туфлях.
Познакомились родители все в том же областном отделении ВОГ (Всесоюзного общества глухих), после переименования города ставшего Горьковским. Отец там вечерами и в выходные выполнял разовые задания на добровольных началах, а мама приехала в командировку из Дзержинска, где служила в недавно созданной районной ячейке общества. Папе, как он сам признавался, новенькая понравилась с первого взгляда, но оказалась девушкой серьезной и строгой. Узнав, что деньги на кино, кафе-мороженое и подарки ухажер зарабатывает за карточным столом, поставила условие: «Или я, или карты». Несмотря на то что всегда оказывался в выигрыше, больше отец не заглянул ни в один катран. Однажды, уже взрослым, я у него спросил:
— Как же тебе удавалось все время выигрывать?
— Да очень просто, — был ответ. — После раздачи карт я смотрел на лица участников партии и по едва заметному движению мышц, по глазам понимал, у кого хорошая комбинация, а у кого — так себе.
Вскоре после женитьбы отец под благотворным влиянием мамы поступил в вечерний университет марксизма-ленинизма, успешно его окончил, а вскоре после моего рождения был назначен руководителем Дзержинского районного отделения ВОГ. Поселили молодую семью в бараке, который зимой нещадно промерзал.
Однажды я свалился с кровати на заиндевелый пол и от холода стал орать, а родители спят себе и в ус не дуют. От превращения в сосульку меня спасли соседи — услышав надрывный плач, стали что есть силы колотить по стенам. Среагировав на резонанс, мама проснулась и не обнаружив меня на месте, смертельно испугалась. Зато по прошествии времени очень смешно изображала, как они с папой искали пропажу: сделав огромные глаза, металась по комнате и показывая языком жестов, будто качает на руках ребенка, голосила «Где Вале-ери-ик?!»
Мама родилась в деревне Хлябишино Костромской области и росла в многодетной семье. Старшие братья и сестра были ей родными только по отцу, который, овдовев, женился на женщине много младше себя. Ни бабушка с дедушкой, ни дети между собой никаких различий не делали — все дружили, все любили друг друга. Самый старший, которого в семье звали Коля Большой, погиб на фронте, второй по возрасту — Алексей Степанович (домашнее прозвище Леля Черный) воевал, попал в плен, бежал оттуда, но все равно был осужден и отправлен в лагерь. Был еще Коля Малый (общий сын бабушки и дедушки), тоже фронтовик, офицер, после Победы служивший в Севастополе. Дядю я любил всей душой и очень радовался, когда во время моих летних каникул он приезжал в Хлябишино в отпуск на пару дней. Это была еще одна причина, по которой рвался в деревню, где меня ждала тетя Липа. Человека светлее и чище душой, чем она, я на своем веку не встречал. Олимпиада Степановна никогда не была замужем, не имела своих детей и всю нерастраченную любовь изливала на племянников. Веруя в Господа, она и нам — без напора, а исподволь — внушала Божьи заповеди, уважение к чужому труду и бережное отношение к хлебу: «Валерко-о, ты крошечки-то доеда-ай...»
В десять лет, а может и раньше, во время хлябишинских каникул я научился верховой езде. Обитавшие в местной конюшне необъезженные двух- и трехлетки были в нашем распоряжении — с местными мальчишками гоняли их на выпас, купали в речке.
Хорошо помню первый опыт езды верхом. Еще по дороге из Дзержинска представлял, как сделаю из палки шашку и рассекая ею воздух, помчусь красным кавалеристом по окрестным лугам. На деле, однако, вышел конфуз. Седел на лошадках, понятное дело, не было, и поспешая за другими всадниками, я так отхлопал себе попу, что она превратилась в один огромный синяк. Домой шел враскоряку, едва передвигая ногами. Тетя Липа, поохав и поахав, отправила меня на русскую печь и несколько дней лечила, обкладывая «боевую рану» подорожником и лопухами. Поправившись, я тут же побежал на конюшню и спустя короткое время освоил-таки науку езды без седла.
Полученные в деревне кавалерийские навыки пригодились в первом же игровом фильме. В картине «Конец Любавиных» по роману Василия Шукшина режиссер Леонид Головня доверил мне роль Егора, сына кулака Емельяна Любавина, который держит в страхе всю округу. Кроме прочего на память о тех съемках у меня остался кадр, сделанный мосфильмовским фотографом. Панорамный снимок сверху запечатлел мой проскок через большую лужу: конь в полете, водяные брызги — красиво...
Вернусь, однако, в лето 1956 года. Мне двенадцать лет, и после смены в пионерлагере требую, чтобы родители немедленно отвезли в Хлябишино. А там ждет сюрприз — из лагеря вернулся дядя Леля Черный. Прежде я видел его только на фотографиях и помнил, как мама все время собирала ему посылки «в Сибирь».
В дядю Лелю я влюбился с первой минуты — такой мощи в этом человеке была жизнелюбивая, залихватски веселая энергетика. Думаю, благодаря ей Алексея Степановича не сломали ни фронт, ни плен, ни лагерь. Незадолго до начала войны у них с женой родилась дочка Дуня, а в пятидесятые, после освобождения, на свет появились еще две — погодки Галя и Ириша.
В конце августа я вернулся домой и перешагнув порог, увидел дядю Колю — в кителе, при орденах. Оказалось, он приехал из Севастополя, чтобы повидаться с вышедшим на волю братом, а Дзержинск местом встречи выбрали потому, что здесь жила любимая обоими младшая сестренка Таня — Татьяна Степановна, моя мама.
На другой день утром она посылает меня и дядю Колю в лавку за керосином. Семья, в которой росла еще моя младшая сестренка Вера, давно переселилась из барака в добротный кирпичный дом с несколькими подъездами. Наш был сквозным, и я на полминуты тормознулся с игравшими в пристенок друзьями. Вылетаю мухой, чтобы догнать дядю Колю, и вижу дядю Лелю Черного с фанерным лагерным чемоданчиком, который возле первого подъезда спрашивает, где живут Хлевинские. Братья идут навстречу, вот они уже совсем рядом, но не узнают друг друга. Я со всех ног бросаюсь к Алексею Степановичу: «Дядя Леля, дядя Леля!» Они останавливаются в паре метров друг от друга, смотрят пристально и после долгой паузы на выдохе тихо произносят: «Коля» — «Леля», потом еще раз «Коля» — «Леля» — и сойдясь, застывают в объятиях. Я стою рядом и вижу, что оба плачут.
Когда в Школе-студии МХАТ давал студентам задание подготовить этюд на тему «Узнавание», всегда рассказывал эту историю и видел, как не только у девчонок, но и у парней на глаза наворачиваются слезы.
В детстве мы с сестренкой ни в чем не знали отказа. Среди всех приятелей у нас первых появился современный проигрыватель для пластинок и катушечный магнитофон. Возможно, из-за глухоты папе с мамой очень хотелось, чтобы я и Вера слушали хорошую музыку.
Впрочем, со мной они пошли еще дальше, купив скрипку. Полгода я, устроившись на подоконнике, терзал смычком струны, а потом кто-то из моих многочисленных друзей нечаянно сел на хрупкий инструмент и раздавил его в лепешку. Второй раз рисковать не стали и купили аккордеон, который я худо-бедно освоил, проходив в музыкальную школу несколько лет. Но так ее и не окончил, потому что увлекся более мужскими делами в школе юных моряков при ДОСААФ: учился грести на веслах, вязать узлы, плавать в матросской робе, семафорить. В восьмом классе к списку увлечений прибавился драмкружок в Доме пионеров, куда меня затащили девчонки. Постоянно был чем-то занят и понятия не имел, что значит томиться от скуки.
Летом 1958 года папу перевели с повышением во Владимир — руководить областным отделением ВОГ. На новом месте я бездельничал недолго — почти сразу записался в конькобежную секцию и поступил в театральную студию при Доме офицеров. В школьном драмкружке тоже участвовал, даже играл в каком-то отрывке молодого Ленина. Родители мое увлечение сценой приветствовали, поскольку и сами принимали участие в спектаклях Горьковского самодеятельного театра глухих во время его гастролей в Дзержинске.
Поскольку день рождения у меня в ноябре, в школу пошел шестилетним, а окончил ее в шестнадцать. На другой день после получения аттестата поехали с папой в Москву — подавать документы в Школу-студию МХАТ. Поступать туда мне посоветовала бывшая выпускница, режиссер Владимирского драмтеатра. О том, что можно держать конкурс в несколько театральных вузов, я понятия не имел. Когда прошел во второй тур, папа тут же взял билет на поезд — на работе его ждали неотложные дела. На третий тур меня не пропустили. Помню, спускался в метро со слезами на глазах, а про себя твердил: «Вы меня еще узнаете! Все равно буду здесь учиться...»
Вернувшись во Владимир, устроился учеником токаря на завод. Проработал до октября, а потом руководитель театральной студии предложил: «Валер, давай ты директору драмтеатра покажешься». В труппу меня приняли с испытательным сроком, но уже через месяц перевели в основной состав. К концу сезона я играл в половине репертуара, причем серьезные, большие роли. А в начале следующего в наш театр пришел Саша Белокринкин, в недавнем прошлом — актер Горьковской драмы и муж Людмилы Хитяевой, успевшей прославиться ролями в картинах «Екатерина Воронина», «Тихий Дон» и «Поднятая целина». Об их недавнем разводе по секрету всей труппе рассказали девчонки из бухгалтерии, видевшие паспорт Белокринкина.
Однажды мне на глаза попался журнал «Театральная жизнь», где была заметка, что в Горьком после долгого перерыва возобновило работу театральное училище. Назывались имена педагогов, о которых я уже слышал: Лебский, Левкоев. В театре только ленивый не рассказал мне историю, как Виталий Александрович Лебский открыл драматический талант Женечки Евстигнеева. Владимирская драма по праву считала Евгения Александровича своим, поскольку после окончания Горьковского училища и перед поступлением в Школу-студию МХАТ он три года прослужил в местной труппе.
В кратком пересказе история знакомства Лебского и Евстигнеева звучит так: «Однажды Виталий Александрович пришел с женой в кино и увидел в джаз-оркестре, игравшем перед сеансом, барабанщика, который на всех собравшихся производил завораживающее впечатление. Артистизм, сумасшедшая пластика, богатейшая мимика! Да еще и на редкость музыкален! Дождавшись окончания номера, Лебский подошел к игравшему на ударных молодому человеку: «Вы никогда не задумывались о карьере драматического актера? Вот адрес, приходите, я вас жду». Так Евстигнеев стал студентом театрального училища, которое сегодня носит его имя.
Мы Евгения Александровича не застали, он перебрался в Москву за четыре года до нашего переезда. Но город продолжал его любить и жалел, что пришлось расстаться. Особенно переживала женская часть населения. Это ведь для страны Евстигнеев в конце пятидесятых был никем, а во Владимире на спектакли, где он играл вместе со своим другом Владимиром Кашпуром (самые заметные кинороли — капитан рейда Фадеич в «Холодном лете пятьдесят третьего...» Александра Прошкина и буфетчик Андрей Фокич в «Мастере и Маргарите» Юрия Кара) — билеты разлетались как горячие пирожки. Что одного, что другого сложно назвать красавцами, однако влюбленные барышни-поклонницы косяками прогуливались возле Дома крестьянина, где в полуподвале жили Евстигнеев и Кашпур.
С журналом «Театральная жизнь» я подошел к Белокринкину:
— Сан Саныч, можно я на следующий год попробую поступить в Горьковское театральное?
— А почему на следующий? Давай сейчас. Я напишу письмо директору училища — она моя хорошая подруга. Тебя там прослушают и, я уверен, примут.
Как Сан Саныч сказал, так и исполнилось: меня взяли в училище со второго семестра. Во Владимире отыграл все новогодние елки, детские спектакли и с чистой совестью поехал учиться. Поначалу однокурсники встретили меня настороженно: ну как же, блатной. Однако жизнь все расставила по своим местам: ребята увидели, что я немного смыслю в будущей профессии и никто из руководства училища меня за уши не тянет. Когда пошли этюды, многие хотели делать их со мной, а в армию провожали как близкого друга.
Повестку получил, приехав во Владимир на летние каникулы после первого курса. А девятого сентября 1962 года уже маршировал по плацу в составе учебного отряда, дислоцировавшегося в Балашихе. До начала октября мы занимались строевой подготовкой, бегали кроссы, ездили на стрельбище, потом нас привезли в Алешинские казармы и выстроили на плацу перед группой офицеров комендантского батальона. Начался отбор: «Рядовой такой-то — первая рота. Шаг вперед!»
Наконец назвали мою фамилию: «Рядовой Хлевинский — отдельная рота почетного караула!» Это было круто. Благодаря росту — сто восемьдесят четыре сантиметра — и могучей нижней челюсти меня взяли в подразделение, участвовавшее в торжественных встречах высоких иностранных гостей и в парадах на Красной площади.
Армия — это ведь тоже своеобразный театр. Помню, как в конце апреля 1963-го встречали на Красной площади Фиделя Кастро, впервые посетившего Советский Союз. Погода стояла жаркая, принимавший гостя Никита Сергеевич Хрущев был одет по-летнему, а на кубинском госте красовалась шапка-ушанка, подаренная североморскими подводниками. В домашнем архиве есть фотография: на первом плане — Хрущев и Кастро (главные герои представления), а сбоку я (массовка) в общевойсковом мундире, получившем название «петух» из-за красной груди колесом. Ее молодцеватая выпуклость достигалась с помощью ватной простежки, из-за чего в жару ребята, случалось, получали тепловой удар и их, терявших сознание, сослуживцы быстро и незаметно оттаскивали в тенек.
Однажды встречали первое лицо какой-то капстраны — кажется ФРГ. Никита Сергеевич, судя по всему, прибыл на аэродром прямо с дачи: в мятых льняных штанах, сандалиях, простенькой тенниске. Поначалу внимание выстроившегося напротив Хрущева и всего дипкорпуса почетного караула было сосредоточено на спущенном носке первого секретаря ЦК КПСС — короткие, на ладонь не достающие до щиколоток штаны давали хороший обзор.
Но вот ряды дипкорпуса пополнились барышней (переводчицей или референтом) в обтягивающем белом платье, не скрывавшем ни точеных форм, ни контуров нижнего белья. Поскольку таких, как бы сейчас сказали, сексуальных нарядов никто из нас прежде не видел, по строю прокатился восхищенный вздох и сто двадцать пар наглых глаз уставились на красотку. Заметив это, барышня вспыхнула до корней волос и начала прикрываться сумочкой, а через минуту тихонько ретировалась в стоявшую неподалеку машину. Понятно, что вечером в казарме все разговоры крутились вокруг одной темы.
Сопровождая траурные церемонии, мы, молодые и борзые, тоже придумывали себе развлечения. Вот очередного покойника из высших слоев общества выносят из Дома Союзов, где проходило прощание, ставят гроб на лафет, за которым рота почетного караула следует медленной торжественной поступью. Оркестр играет Траурный марш Шопена, а мы про себя подпеваем: «Ту-104 — самый лучший самолет, Ту-104 — самый быстрый самолет... — и после десятого такта, с надрывом: — Берегите время, берегите время!»
На третьем году отличников воинской службы стали отпускать на подготовительные курсы в вузах. Я оказался в их числе и опять подал документы в одну Школу-студию МХАТ, но на сей раз уже осознанно — знал, что хочу учиться только там. К творческим турам, по совету своего педагога в Горьковском театральном училище, подготовил отрывок из «Тихого Дона» — тот, где рассказывается о родословной Мелеховых: как Прокофий привез в станицу турчанку и как сельчане ополчились на нее за падеж скота. Сначала меня прослушал ведущий педагог Школы-студии Евгений Вениаминович Радомысленский — и сразу отправил на третий тур. А там уж пришлось выступать перед большой комиссией, которую возглавлял Александр Михайлович Карев.
На середине отрывка у меня из головы напрочь вылетело слово «давя»: «Прокофий раскидал шестерых казаков и, вломившись в горницу, сорвал со стены шашку. Давя друг друга, казаки...» Хорошо, что минутой раньше отодвинул в сторону стул — мог шарахнуть по нему от отчаяния, а поскольку кулак у меня тяжелый — разметал бы щепки по всей аудитории. После небольшой паузы слово в память вернулось — и я продолжил рассказ. Однако через полминуты был остановлен Каревым, который поинтересовался с ехидцей:
— Ну что, вспомнили-таки текст?
— Никто и не забывал! — очень даже натурально оскорбился я.
— Хорошо, хорошо, — видимо, уловив мое крушительное настроение, вмешался один из членов комиссии. — Басню подготовили?
Басню тоже не дали прочесть до конца:
— Достаточно. Теперь танец.
Как же я надеялся, что обойдется, — хореография была моим слабым местом. Вздохнул тяжело:
— Танцевать не умею, разве что цыганочку.
— Давайте ее! — взмахнув ресничками, оживилась педагог по хореографии Ольга Всеволодовна Всеволодская-Голушкевич.
На испытание я прибыл в летней форме: отутюженных брюках-галифе, гимнастерке, пилоточке и входивших в комплект одежды для почетного караула генеральских сапогах. В этом щегольском облачении, выстукивая каблуками дробь и двигая плечами, пошел натиском на комиссию. Был уже у стола, когда услышал:
— Все, все, хватит!
Вызывали нас десятками, и аудиторию покидали тоже скопом. Возвращался на свое место с мыслью: «Ну все, опять провалился!» Когда наша десятка вышла в коридор, следом из аудитории просочился третьекурсник Алеша Кутузов, в числе других студентов приписанный к приемной комиссии в качестве помощника. Первым делом обратился ко мне: «У тебя все нормально. Одни пятерки».
Потом мы с Лешей очень подружимся и он введет меня в компанию ребят своего курса — Коли Караченцова, Жени Киндинова... А моими однокурсниками стали Таня Ицыкович (впоследствии Васильева), Нина Корниенко, Катюша Градова, Толя Васильев, Галя Беседина, Нина Маслова. Мы очень дружили, но после окончания Школы-студии почему-то ни разу не собрались, чтобы посидеть в ресторанчике, поговорить, вспомнить студенческие годы.
Для дипломного спектакля мастер курса Василий Петрович Марков выбрал чеховского «Дядю Ваню». Мне в нем достался Войницкий, жену профессора Серебрякова Елену Андреевну, в которую влюблен мой герой, играла Катя Градова, а доктора Астрова — Толя Васильев. На дипломные постановки Школы-студии МХАТ ходили главные режиссеры всех театров — прикидывали, кого из выпускников можно взять в труппу. Ефремов к началу опоздал и пробирался в зрительный зал через кулисы, в одной из которых стоял я, готовясь выстрелить из пистолета в профессора Серебрякова. Не распознав в темноте, кто крадется, сердито шикнул: «Давай, давай отсюда! Быстрее!» Понял, что приструнил не кого-нибудь, а худрука «Современника», только когда Олег Николаевич занял место в первом ряду.
А на другой день получил от него предложение поступить в труппу самого передового и необычного театра, на спектакли которого рвалась вся Москва. Одной из первых постановок, где вышел в массовке, была «На дне» по Горькому. Ползая по нарам бессловесным обитателем ночлежки, неотрывно наблюдал за Далем, потрясающе игравшим Ваську Пепла. Через несколько лет эта роль перешла ко мне, что-то в ней получалось, но до уровня Олега я все равно недотягивал.
В спектакле «Вечно живые» мне досталась роль друга главного героя. Мой Степан радостно вбегал в дом Бороздиных и с ходу раскрывал тайну: они едут на фронт добровольцами! А Борис и любимой девушке, и родным сказал, что с него сняли бронь и пришла повестка... Ефремов был постановщиком спектакля и исполнял роль отца Бориса — Федора Ивановича Бороздина.
В последний раз вместе играли в «Вечно живых», когда Олег Николаевич уже объявил о своем переходе во МХАТ. Я стоял в кулисе, смотрел на него и плакал. Слезы текли по щекам против воли.
И все-таки когда Ефремов покинул «Современник», ощущения, что все рушится, не было. В театр пришел Валера Фокин, Галина Борисовна уже ставила свои спектакли. Рядом были друзья и коллеги, у которых учился и которыми восхищался: Игорь Кваша, Алла Покровская, Андрей Мягков, Нина Дорошина. Была работа — и это исключало безысходность. Один из гномов в сказке о Белоснежке говорит такие слова: «В работе забываешь о печалях, крадущихся за нами по пятам».
«Современник» той поры был семьей. И наверное, единственным из всех московских театров, чьи актеры не таскали на зарубежные гастроли плитки, кастрюли и личный запас концентратов. Не помню, чтобы кто-то из наших, запершись в гостиничном номере, ел в одиночку или «узким кругом». Вместе шли в супермаркет, покупали продукты и ужинали всем коллективом, включая плотников, гримеров и костюмеров.
В течение нескольких лет я жил в актерской служебной квартирке на Манежной, напротив Кремля. При царском режиме ее занимали фрейлины двора, а после революции — Инесса Арманд, чему имелось подтверждение в виде памятной доски на фасаде. В разное время моими соседями были Леша Кутузов, Валя Гафт, Петр Вельяминов с семьей, Иосиф Райхельгауз, Стас Садальский, Юрочка Богатырев, в память о котором остались три написанных им портрета — мой, сестры Веры и папы. Юра был очень теплым и бесконечно добрым человеком, и отец, приезжая меня навестить, первым делом спрашивал, дома ли он или уехал на съемки. Если я уходил на спектакль, Юра с удовольствием составлял папе компанию — между собой они вели долгие разговоры, шутили, смеялись.
Когда в Кремль везли высоких иностранных гостей, Манежную перекрывали и патрулировавшие внизу ребята из девятого управления КГБ следили, чтобы никто даже не думал высунуться из окна. А мы всей компанией вываливали на балкон. Служба охраны, вопя: «Уйдите! Скройтесь!» — срывала голоса, а нас это будто и не касалось. После прохождения кортежа кагэбисты частенько поднимались в квартиру — ругались, грозили наказаниями, и тогда вперед выходил Садальский: «Товариси, вы видели доску на доме? Могли бы и повезливее с родственниками!»
В «Современнике» одним из главных шутников и мастеров раскалывания партнеров на сцене был Кваша. Но однажды после моей выходки он сам, еле сдерживая хохот, уполз за кулисы. В спектакле «Большевики» мне, недавно пришедшему в «Современник», дали роль заместителя комполка, а Игорь Владимирович играл Свердлова. Всякий раз, когда готовились к выходу на сцену, старший коллега интересовался:
— Как, ты говоришь, фамилия твоего персонажа?
— Батулин.
— Валер, а давай, когда будешь представляться Совнаркому, назовешь себя не Батулин, а... (далее шла неприличная вариация на тему фамилии).
— Игорь Владимирович, пожалуйста, перестаньте, — умолял я. — Ведь могу запутаться и действительно ляпнуть!
Через десяток спектаклей, освоившись, уже чувствовал себя так же свободно, как и старожилы. У моего героя был длинный монолог о покушении на Ленина, которому тот был свидетелем. Дохожу до слов: «Толпа — врассыпную, и я увидел товарища Ленина. Он вот так лежал, лицом к земле, неподвижно...» И мой предшественник в этой роли, и я сам на первых спектаклях просто склонял голову набок и подкладывал под нее ладонь. А тут брякнулся на живот, побился чуть-чуть как раненый фазан, а потом замер. Приоткрыв глаз, вижу, как Свердлов — Кваша, сотрясаясь всем телом, отступает вглубь сцены, а за ним, еле сдерживая хохот, тянется весь Совет народных комиссаров.
В «Современнике» были самые веселые капустники, и в них мне несколько раз выпадала роль... Галины Борисовны Волчек. Наверное, справлялся неплохо, потому что искушенный народ не сразу понимал, что это не худрук вышла на сцену. Коллеги внимали моим речам до тех пор, пока из-за кулис не появлялся оригинал. Тут уж зал взрывался хохотом и аплодисментами.
Однажды правдоподобие созданного мною образа сыграло шутку с создателями и читателями газеты «Аргументы и факты». К очередному юбилею Волчек в редакции подготовили разворот, богато проиллюстрированный фотографиями именинницы. В ту пору я выписывал «АиФ» — получил свежий номер, сижу листаю. Дошел до юбилейной публикации, и взгляд сразу уперся в снимок: «Батюшки, так это же я! В гриме Волчек и с патефоном в руках...» Видела ли Галина Борисовна этот номер, не знаю, но я его худруку не показывал.
Вскоре после начала съемок фильма «Конец Любавиных» я получил еще одно предложение — от Белорусского телевидения, где приступали к экранизации романа Роберта Пенна Уоррена «Вся королевская рать». На главную роль губернатора штата Вилли Старка был утвержден Павел Луспекаев, а мне предстояло сыграть его сына Тома, регбиста-профессионала. В пользу моей кандидатуры была наша с Луспекаевым внешняя схожесть. И вдруг, уже после начала съемок, замечательный актер умирает. Начинают искать замену и берут Георгия Степановича Жженова, с которым мы снимаемся в «Конце Любавиных».
Несколько дней провел в ожидании, что авторы «Королевской рати» сделают мне ручкой. Если для них внешнее сходство так важно, значит, будут искать актера, близкого Жженову по типажу. Переживал напрасно: меня оставили — и я дважды побывал у Георгия Степановича в киношных сыновьях.
В «Королевской рати» есть эпизод, где моего героя, бегущего с мячом, сбивают с ног противники, наваливаются сверху — и ломают ему позвоночник. Участников матча, съемки которого проходили на старом стадионе «Локомотив», играли чемпионы СССР по регби — ребята из московского клуба «Фили». К работе в кино парни отнеслись с большим энтузиазмом и впечатали меня в поле так, что затрещали ребра, от боли чуть не потерял сознание. Так что перекошенное от ужаса лицо Тома Старка, взятое оператором крупным планом, — это не игра. Мне было по-настоящему страшно и невыносимо больно. От второго дубля отказался категорически, как ни просили.
Но был в моей биографии фильм, где не очень приятный трюк послушно исполнил семнадцать раз. В картине о Есенине «Пой песню, поэт...» Сергей Урусевский был и режиссером, и оператором, и соавтором сценария. О его перфекционизме в киношном мире знали все. Урусевский мог полдня ждать особого облака или определенного направления ряби на речной воде. И дублей всегда делал немерено.
Роль Есенина играл Сергей Никоненко, а мы с только что окончившей школу Леночкой Кореневой изображали влюбленную пару. Съемки проходили в Мещерах, под Рязанью. Первый эпизод с нашим участием снимали в августе. Я паромщик, перевожу на другой берег козочек, барашков, а Лена, не сводя с меня нежного взгляда, болтает ножками в воде.
Съемки второго эпизода пришлись уже на осень. 1914 год, начало Первой мировой. Я снова на плоту, но уже в солдатской шинели — перевожу раненых. Рядом с переправой взрываются снаряды, осколок одного из них попадает мне в грудь, и я падаю в холодную воду. Перед началом съемок костюмеры разложили на берегу полтора десятка комплектов воинского обмундирования: шинели, брюки, сапоги. Все это для меня, чтобы после дубля переоделся в сухое. Взрыв, падаю в воду. Мне помогают выбраться на берег и переодеться, поправляют грим, дают пятьдесят граммов водки, чтобы не простыл, — и снова на плот. Урусевский бракует дубль за дублем: то взрыв недостаточно мощный, то брызги от него полетели не в ту сторону.
И вот дубль номер семнадцать, к которому я уже так напятидесятиграммился, что море по колено. Стою на пароме в последнем сухом комплекте и кричу Урусевскому: «Ну что, мне падать или нет?» И не дождавшись ответа, со словами «Где наша не пропадала!» картинно рушусь в ледяную воду.
Ни перед одним, даже очень сложным трюком и самым ответственным ключевым эпизодом я так не волновался, как перед первой любовной сценой: в фильме «Конец Любавиных» мне предстояло поцеловать Марианну Вертинскую. Но ничего, справился.
Спустя тридцать лет, в начале нулевых, подвергся куда более серьезному испытанию в интимной сфере. Мэтру испанского кинематографа режиссеру Хосе Луису Борау, приступавшему к съемкам фильма «Лео», потребовался русский артист на роль тренера по классической борьбе. Я успешно прошел кастинг, о чем мне тут же доложила переводчица: «Вы понравились режиссеру. Все как он хотел — сильный, не очень молодой, с хорошим мужским лицом. И ваше актерское мастерство мэтр оценил».
В аэропорту Мадрида меня встретили и тут же повезли в пригород, где в номере одного из отелей уже все было готово к съемкам. Не успел перезнакомиться с членами команды, как режиссер через замечательную переводчицу Таню дает распоряжение: «Сейчас будем делать фотосессию, где вы и дублерша актрисы Исиар Больяин, которая играет главную героиню, предстанете полностью обнаженными. По сюжету «голые» фото потом найдет один из героев и случится большой скандал».
Прошептал про себя: «Господи, помоги» — и стал раздеваться. Фотосессию сделали быстро, после чего мою партнершу-дублершу, не мешкая ни минуты, увез сопровождавший ее бойфренд. Танюша передала мне от них обоих привет и благодарность за то, что все было очень корректно.
Следующим испытанием стал эпизод, где я и ведущая испанская актриса Исиар Больяин — уже сама — оказываемся в постели. Но я к этому испытанию подготовился: по всем декорациям, которые не войдут в кадр, развесил фотографии жены Оленушки и сына Мишки.
Устроился рядом с Больяин в кровати и прошу Танюшу: «Скажи Исьенке, что я лежу с ней в постели, а думаю при этом о жене и сыне. Они меня дома ждут». Выслушав перевод, Исьенка расхохоталась. Это был мой первый и, к счастью, последний опыт участия в постельной сцене.
После окончания съемок провожали в Москву всей группой и подарили хамон — огромную свиную ногу, которую я нес к стойке регистрации в аэропорту на плече — как теннисную ракетку. Ее хватило чуть ли не на полгода, хотя мы не только сами ели, но и угощали родню, друзей, соседей. Оленушка смеялась: «Этот хамон как горшочек из сказки — сколько ни черпай, каша не убывает!»
Вообще-то родители жены нарекли дочь Ольгой, но я чуть ли не со дня знакомства стал звать ее Оленушкой. Судьбоносная встреча произошла в Сочи. «Современник» приехал в этот город на гастроли, а моя будущая жена отдыхала там с подружками. Впрочем, сама она утверждает, что в первый раз судьба свела нас тремя годами раньше. У женщин прекрасная память на детали, и я подумал: не лучше ли дать слово Оленушке? Вот ее рассказ: «Я делала покупки в ГУМе, вдруг вижу, навстречу идет актер Хлевинский, которого хорошо знала по спектаклям «Современника», телефильмам «Большая перемена», где он сыграл старосту класса Авдотьина, и «Вечный зов». Поравнявшись со мной, знаменитость спрашивает, где буфет. Я показываю дорогу, и мы расходимся в разные стороны.
Летом 1979 года поехали с подругой в Сочи, а через несколько дней к нам присоединилась общая приятельница. Во время первой прогулки по пляжу ее останавливают столичные артисты и приглашают вместе с подружками принять участие в вечеринке после спектакля.
— А на сам спектакль не хотят нас пригласить? — с некоторым недовольством интересуюсь я.
Приятельница бежит спрашивать и через пару минут возвращается с радостной вестью:
— Все, нас посадят на хорошие места. Сегодня дают «НЛО» с Жигаловым, Нееловой и Хлевинским.
Вышли с девчонками после спектакля — кавалеров нет. Говорю подругам: «Сейчас дойдем до конца этой дорожки и если не встретим, отправляемся домой». Когда до финиша остается несколько шагов, невесть откуда возникает актерская компашка.
Перезнакомившись, стали прогуливаться по набережной. Валера шел немного впереди, мне пришлось ускорить шаг.
— А я вас знаю. Мы уже встречались, вы в ГУМе спрашивали у меня про буфет.
Валера задумался:
— Да я в ГУМе сто лет не был.
— Не сто, а три, — засмеявшись, поправила я.
Пришли в гостиницу, где остановились «современниковцы», и в одном из номеров стали накрывать стол. Народу набилось как шпрот в банке — куда ни глянешь, то народный артист, то заслуженный. Пошли тосты — один витиеватее другого. А потом встал Валера и сказал что-то совсем простое, но такое теплое и настоящее, что я влюбилась в ту же минуту.
После душного номера отправились на берег — подышать морским воздухом. Там Валера сказал: «Вы — моя невеста». Это было так неожиданно, так волнующе! Мне признавался в любви взрослый мужчина, известный актер! Валере на тот момент было тридцать пять лет, а я только что отметила двадцатитрехлетие.
Из Сочи мы уезжали раньше, у «Современника» еще продолжались гастроли. Встретившись в Москве, поняли, что не хотим больше расставаться. Вскоре поженились, а через полтора года у нас родился сын, которого в честь отца Валеры назвали Михаилом. А семь лет назад уже Миша со своей замечательной женой сделали нам бесценный подарок — внучку Дашеньку».
Когда родился Миша, я в полной мере почувствовал ответственность за семью и перестал вести себя беспечно во время шефских поездок в горячие точки.
Командировка в Афганистан длилась двадцать дней. Со спектаклем «А поутру они проснулись» мы объездили почти все наши части. Однажды ко мне подошел командир: «Рядовой (фамилию, к сожалению, не помню. — Прим. В. Хлевинского) хочет с вами поговорить. Фильм «Вечный зов» снимался в его родных местах — так что вы вроде как с весточкой оттуда». Через минуту передо мной стоял мальчишка с тонкой шеей и трогательно торчащими ушами. Поговорили, повспоминали, а когда солдат уходил, я мысленно перекрестил его вслед.
Мы выступали во многих госпиталях, расположенных в разных провинциях Афганистана. Но Кабульский центральный, куда свозили самых тяжелых, запомнился навсегда. Сначала сыграли сцены из разных спектаклей перед теми, кто мог самостоятельно передвигаться и кого разрешили привезти в колясках. Какими аплодисментами они нас провожали! Потом главврач попросил: «Пройдите по палатам». Конечно, мы пошли. В одной из палат Боря Сморчков (замечательный актер, запомнившийся зрителям прежде всего ролью Николая в фильме «Москва слезам не верит») подсел на кровать к парню без руки. Поскольку солдатик не вставал, видимо, были еще проблемы с ногами или с позвоночником. Отрывки из постановок мы, конечно, не показывали, а читали по очереди стихи, рассказывали актерские байки. У меня до сих пор стоит перед глазами картина: на аплодисментах солдат, подняв одну руку, дернул вторым плечом, а там — забинтованная культя. Борька подставил ему свою ладонь — так они и хлопали до конца выступления.
В 2001 году, после тридцати с лишним лет в «Современнике», я перешел во МХАТ. Олег Павлович давно звал в «Табакерку», а возглавив Московский художественный, приглашал и туда. Но я все не мог решиться, хотя было ощущение, что в «Современнике» застопорился: новых интересных ролей давно не получал, а в мелких и проходных лишь подыгрывал главным героям. В конце концов работать «на обслуживании» стало невмоготу, и я первый раз в жизни отказался от роли. Позвонил автору и постановщику пьесы «Селестина» Коляде: «Коля, прости, но в этот спектакль меня совсем не тянет. Даже при том, что главную роль играет Ахеджакова».
Вскоре после этого разговора написал заявление об уходе. Галина Борисовна позвала в кабинет: «Ну что, тебе там на пять тысяч больше платить будут?» Постарался объяснить: дело вовсе не в деньгах, Табаков сразу дает несколько больших ролей и у него я не буду на подхвате.
С тех пор прошло семнадцать лет, но до сих пор я ощущаю вину перед Галиной Борисовной и театром. Когда заглядываю в «Современник», сразу чувствую любовь — все бегут обниматься, искренне интересуются делами, здоровьем.
И все-таки о том, что ушел, не жалею. В «Табакерке» и МХАТе каждый год получал новые роли — и какие! Калошина в «Провинциальных анекдотах», купца Ахова в «Не все коту масленица» и Лавра Мироныча Прибыткова в «Последней жертве» по Островскому, Гетмана всея Украины в булгаковской «Белой гвардии», будочника Григория Петровича в гоголевской «Шинели». Другое дело, что многие из этих спектаклей по разным причинам шли недолго и снимались с репертуара...
У моего перехода из «Современника» в МХАТ имелась еще одна причина — я чувствовал, что должен вернуться туда, где начинал. В октябре прошлого года, в дни юбилейных торжеств по случаю семидесятипятилетия Школы-студии, мы играли «Шинель» на сцене учебного театра, откуда я «выпорхнул» пятьдесят лет назад.
Прошедший год был очень тяжелым — утрата следовала за утратой. В марте умер Олег Табаков, в апреле — Ниночка Дорошина. Оказалось, что на ее похоронах мы в последний раз виделись с Тамарочкой Дегтяревой, моей постоянной партнершей в спектаклях «Современника» и Агатой Савельевой из «Вечного зова». Она ушла в один день с Димой Брусникиным — девятого августа. А двадцать шестого октября не стало Коли Караченцова. Список имен, которые поминаю в утренней молитве, становится все длиннее...
В прошлом ноябре мне исполнилось семьдесят пять. В этом возрасте ушла мама, а папы не стало в шестьдесят один. Как ни бодрюсь, внутренняя настороженность все же присутствует. За полгода до своего юбилея попал в больницу с тяжелейшей двусторонней пневмонией, и когда в голову заглядывала мрачная мысль, гнал ее картинками лежащего на отмели вверх тормашками пазика и отвалившегося от УАЗа колеса...
Второе ЧП случилось спустя несколько часов после кувыркания в автобусе. Чтобы доставить на заимку, где снимался следующий эпизод, нам со Спиридоновым выделили уазик-буханку. Устроились с комфортом — и поехали-помчались по уральским горным перевалам! Вадик достал бутылку водки: «Валерка, у тебя такой стресс был — надо снять. И выпить за твое второе рождение!»
Через сотню километров водитель тормозит на обочине: «Мужики, надо бы заправиться. Вон КаМАЗ стоит, пойду поговорю с шофером — может, зальет литров двадцать через шланг. А вы пока погуляйте, разомнитесь». Возвращается довольный: «Все нормально» — садится за руль, трогается с места, и в эту секунду у буханки отваливается колесо. Случись это на перевале да на большой скорости — нас бы по кусочкам собирали.
Вадик смотрит на меня ошалелыми глазами: «Дай за тебя подержаться... Ты, наверное, заговоренный или в рубашке родился — дважды в день мимо неминуемой смерти проскочил!»
К концу пути до заимки я задремал, и мне приснилась тетя Липа. Она улыбалась и что-то говорила — только слов не разобрать. Сейчас, по прошествии многих лет, за меня перед Всевышним кроме нее ходатайствуют родители, любимые дядья и рано ушедшие друзья. Вечная им память...
В заключение хочу поделиться строфами из стихотворения поэта-фронтовика Иосифа Уткина. Если чего-то не рассказал о себе — они дополнят портрет:
Россия... За малую горстку
Из белого моря снегов
Все прелести жизни заморской
Отдать россиянин готов!
За песню в серебряном поле!
За этот дымок голубой!
За... родинку милую, что ли,
Над вздернутой алой губой!
За взгляд, то веселый, то грустный,
За влажных очей изумруд,
За то, что, я думаю, русским
Нерусские люди зовут!
Подпишись на наш канал в Telegram