Огромное смирение, которому научился, снимая «Остров», осталось со мной, о чем иногда сожалею, вспоминая себя такого уверенного, отчаянного, веселого, еще ничего не понимающего, ничего не знающего, ничего не боящегося, каким был во времена «Такси-блюза» и «Луна-парка». Того Пашу Лунгина я люблю и скучаю по нему...
На экраны страны выходит военная драма «Братство», в основу которой лег эпизод Афганской войны. В 1988 году, накануне вывода советских войск, командование 108-й мотострелковой дивизии готовит отход через перевал Саланг, который контролирует группировка душманов под предводительством Инженера Хошема. Наша разведка ведет переговоры о перемирии, но моджахеды диктуют условие: шурави должны оставить в заложниках кого-то из своих, чтобы обезопасить душманский лагерь от советских бомб и снарядов...
С разговора о новом фильме началась наша встреча с режиссером Павлом Лунгиным.
— В отличие от некоторых режиссеров, которые в десятках фильмов распахивают одну и ту же тему вдоль и поперек, вы всякий раз беретесь за что-то новое. Для вас обязателен элемент риска: получится — не получится?
— Видимо обязателен, потому что мне неинтересны так называемые простые фильмы, где действие происходит на курорте между яхтой и шезлонгом, а главные персонажи — супруги или любовники, чьи отношения подвергаются испытанию. Для меня важны сложность, риск «езды в незнаемое», герои, ставящие себя в экзистенциальную ситуацию жизни и смерти, высокое эмоциональное напряжение. Каждый мой фильм — это пари с самим собой, перевоплощение и вхождение внутрь событий.
Идея «Братства» родилась, когда мне в руки попала книга воспоминаний Николая Дмитриевича Ковалева, генерала армии в запасе, который в 1988 году был майором разведки по линии Первого главного управления КГБ СССР в афганской провинции Парван и возглавлял операцию по проходу 108-й дивизии через Саланг. Потом мы не раз встречались, я расспрашивал, он вспоминал. А еще называл имена ребят из общества «Офицеры России», которые служили в Афганистане и могут многое рассказать. Написать сценарий я доверил старшему сыну Александру Лунгину, моему соавтору на предыдущей картине «Дама Пик». Саша две недели провел в Афганистане, местные жители показали ему точки, с которых моджахеды расстреливали наши караваны, доставлявшие продовольствие в воинские части, кишлак, где у Хошема было что-то вроде штаба, и то, что осталось от военного городка 108-й дивизии. Вернувшись, сын написал замечательный сценарий, наполненный большим количеством важных деталей, что тоже помогло сделать фильм максимально приближенным к реальности.
Роль офицера-разведчика Николая Дмитриевича, прототипом которого послужил Ковалев, сыграл Кирилл Пирогов, создавший небанальный и совершенно удивительный образ. За его напарником в исполнении Федора Лаврова тоже стоит реальный офицер службы внешней разведки. Есть прототип и у прапорщика Абдусаламова, который пообещал душманам продать автоматический гранатомет, взял немалые деньги, но доставлять «товар» не собирался: «Я присягу давал!» Обманутые покупатели выкрали прапорщика, и у разведчиков прибавилось головной боли — параллельно с выводом войск нужно было еще и спасать Абдусаламова.
Сыгравший эту роль Ян Цапник стал для фильма настоящей находкой, привнеся в образ многое из своего армейского опыта. Ян служил в десантных войсках, хорошо знает воинский быт, все эти ухватки и словечки прапоров, которых в армии называют «кусками». Герой Цапника, хитрец и пройдоха, обеспечил картине мягкий юмор, и мне кажется, зритель будет ему симпатизировать.
Другая находка — Антон Момот, сыгравший главную роль, лейтенанта по прозвищу Грек. Красивый, смуглый, прекрасно сложенный и очень по-актерски точный. Его герой — сумрачный, молчаливый, чуждый всякого пафоса. Эпизод, где лейтенант добровольно идет в заложники к моджахедам, сыгран Антоном обыденно — будто парень не подвергает себя смертельной опасности, а вызывается сбегать в пиццерию за углом. Таких героев в нашем кино еще не было.
«Братство» рассказывает о самоотверженности и самопожертвовании, которые всегда отличали нашу армию, о том, что для русского солдата правило «не бросать своих» является неукоснительным в любых обстоятельствах. А главная идея, которую мы хотели донести до зрителя: «Начать войну просто — закончить очень трудно. И если можно не воевать — лучше не воевать». Съемки проходили в Дагестане — в Гунибе, Дербенте и под Буйнакском, на территории воинской части. Чтобы передать атмосферу конца восьмидесятых, снимали не на цифру, а на пленку.
При глубоком погружении некоторые вещи появляются неведомо откуда. На съемках «Братства» я, никогда не державший в руках оружия, увидел, что актер неправильно берет автомат, и сам был готов показать, как надо. Особое состояние погруженности в действие потом, когда заканчивается работа над фильмом, отпускает. Сейчас я опять не знаю, как воевать. А тогда знал.
— Что-то подобное было и на съемках «Острова»?
— Да. После выхода фильма патриарх Алексий II пригласил съемочную группу в свою рабочую резиденцию в Чистом переулке, где вручил Патриаршую грамоту — наш фильм удостоился награды «за усердные труды во славу Русской православной церкви». После официальной части был живой разговор, в ходе которого Его Святейшество спросил: «Вы, вероятно, довольно долго жили в монастыре, раз так хорошо знаете монашеское бытие, уклад жизни в обители, язык, на котором разговаривают между собой братья? Темы монашества, смирения и юродства раскрыты в вашей картине удивительно достоверно». И был искренне удивлен, когда я признался, что глубокого знания монастырских реалий у меня нет, но на съемочной площадке всегда четко понимал: вот так могло быть, а так — нет. Опять сработали перевоплощение и интуиция.
То, что отца Анатолия в «Острове» сыграет Петр Мамонов, я знал изначально. Прочитал сценарий и понял: это он. Когда в конце восьмидесятых снимали «Такси-блюз», Петя не был глубоко религиозным, но за последующие пятнадцать лет прошел сложный духовный путь, обрел искреннюю веру и воцерковился. Я в эти годы жил во Франции и хотя снимал в России, видеться нам удавалось нечасто. Но на каждой встрече я отмечал происходившие в Пете перемены. Он стал добрее к людям и беспощаднее к себе, сумев избежать даже толики самодовольства, о пагубности которого предупреждал Николай Бердяев: мучающийся атеист ближе к Богу, чем самодовольный христианин. Я увидел в нем особый тип веры — юродство, когда человек отказывается от своего разума и тела, заставляет себя не чувствовать голода, холода, смертельной усталости, — и все это во славу Господа.
Сказать о себе, что воцерковлен, не могу, хотя и православный, и крещеный, и тема стыда, страдания от совершенного греха, раскаяния, которые мучают человека, мне очень близка.
Тяжелее всего давались сцены юродства и изгнания беса. Первая — где старец Анатолий режет сапоги настоятеля и топит его пуховое одеяло в море. Сказать брату во Христе, что привязанность к материальному — тяжкий грех, он не может, потому и поджигает келью игумена Филарета, а потом устраивает расправу над вещами, которыми тот дорожит. Здесь легко было скатиться в фарс, но, слава богу, не пережали и не переборщили. Во втором эпизоде Пете помогла Виктория Исакова, которая играла одержимую бесом молодую женщину. Никаких завываний, собачьего лая — только бесконечное страдание в глазах и желание избавления. Я видел, как после съемок этого эпизода Петю несколько часов трясло. А он сам признавался, что каждую ночь, проведенную на берегу Белого моря, «много думал, плакал и молился».
Я и Петя очень разные, но мне с ним легко, потому что мы бесконечно доверяем друг другу и усиливаем друг друга. Удивительный случай: соединяются две непохожие личности — и получается что-то интересное. Мне кажется, он и Ивана Грозного в «Царе» сыграл необыкновенно.
Но вернусь к «Острову». Утверждению актеров на другие роли — настоятеля Филарета, священнослужителя Иова, адмирала, его бесноватой дочери — предшествовали многочисленные пробы. Этот период подготовки перед каждой картиной длится долго и очень важен для меня, потому что во время проб я определяю для себя образ фильма, его композицию, нащупываю характеры героев. До Сухорукова на игумена пробовались многие актеры, у которых вроде было все: и благообразная внешность, и опыт подобных ролей — но я чувствовал: не то... А потом пришел Витя, за которым числились десятки уголовных персонажей, роли Берии, Хрущева, да еще и сам лысый-бритый, как яйцо. Однако буквально на первых минутах я увидел: передо мной бесконечно добрый человек. Когда же Сухорукову приклеили бороду, надели парик из длинных седых волос, а от улыбки возле его глаз прорезались лучи-морщинки, понял, каким будет Филарет: искренним и чистым, как дитя, и как дитя эгоистичным — любящим себя, свой комфорт и в то же время с добротой и нежностью относящийся к братьям-монахам.
Отец Иов, которого сыграл Дмитрий Дюжев, совсем не похож ни на Анатолия, ни на Филарета. Мы оставили зрителю самому додумать, после какой трагедии высокий статный красавец решил уйти от мира и поселился в монастыре. Этот образ тоже сложился во время проб, и главное в нем, что Иов хочет верить, но у него не получается. Он заполняет пустоту административными хлопотами, без устали радеет о монастыре, о соблюдении порядка. Вот все делает правильно, а Бога не чувствует! И никак не может понять, почему этот идиот делает все наоборот, а Божья сила-то с ним? Иов открывает в себе возможность приблизиться к Господу в самом конце — после смерти отца Анатолия. Будто в него переходит вера упокоившегося брата.
Дима не раз говорил, что благодарен судьбе за эту роль, которая помогла ему выкарабкаться из глубокого отчаяния, в котором оказался после череды трагедий в семье. До сих пор слышу от разных людей, что «Остров» стал для них утешением в самые тяжелые минуты, укрепил в вере, помог начать жизнь с чистого листа. Это, собственно, и было нашей целью — сделать фильм для тех, кому больно.
— Сразу после выхода фильма вы сказали, что «Остров» научил вас огромному смирению. Оно по сей день с вами?
— Смирение осталось, о чем иногда сожалею, вспоминая себя такого уверенного, отчаянного, веселого, еще ничего не понимающего, ничего не знающего, ничего не боящегося, каким был во времена «Такси-блюза» и «Луна-парка». Того Пашу Лунгина я люблю и скучаю по нему...
— А по детству и юности скучаете? Благодаря вашим родителям и людям, которые бывали в доме Лунгиных-старших, они наверняка были полны интересных событий...
— С родителями мне повезло во всех смыслах, хотя сам я долгое время считался не очень удачным ребенком. Одни из самых ярких детских и подростковых воспоминаний — как отец с Нусиновым сочиняют сначала пьесы, потом киносценарии. Илья, сгорбившись, печатает на машинке, а отец фланирует по комнате, в которой мы сейчас с вами сидим, или лежит на диване. В ту пору комнату делила надвое занавеска: часть, что ближе к окну, служила соавторам рабочим кабинетом, откуда постоянно раздавались взрывы хохота. Нянька Матрена, появившаяся в нашем доме еще до моего рождения, ворчала: «Как же, работают оне! Разве ж так работают?» А я, сидя по другую сторону занавески, был молчаливым свидетелем рождения сценариев для кинокартин, которые и сейчас, спустя полвека, постоянно показывают по телевидению. Безусловный лидер в этом рейтинге — «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», сценарий для которого писался отчасти и под впечатлением от моих школьных перипетий — меня постоянно отовсюду выгоняли. За что — до сих пор не понимаю. Я не был хулиганом, не бил стекол, не срывал уроков, а просто из-за природного свободолюбия не хотел подчиняться нелепым, дурацким правилам.
В моем полном несоответствии образу советского ребенка, должно быть, виновата мама, до четырнадцати лет жившая за границей, где в двадцатые годы работал ее отец Зиновий Маркович. Однажды он приехал в Союз в командировку и уже сидел в поезде, отправлявшемся в Берлин, когда в купе вошли люди в штатском, забрали паспорт и велели оставаться в Москве до особого распоряжения. От неминуемого ареста, допросов, лагеря или расстрела деда спасла смертельная болезнь. Московское жилье Марковичей находилось в доме Внешторга на Каляевской, и каждый вечер там гас свет в одной или нескольких квартирах, жильцов которых увозили «черные воронки». Дед ждал, что вот-вот придут и за ним, и от постоянного ужаса заболел раком крови. Говорят же, что лейкемия чаще всего спровоцирована мощным стрессом...
После того как Зиновия ссадили с поезда, бабушка и мама, опасаясь возвращаться в Москву, больше года колесили по Европе, но узнав о болезни мужа и отца, сразу приехали. Дед умер спустя несколько месяцев и, возможно, своим уходом уберег от репрессий жену и дочь.
После школы мама поступила в Институт философии и литературы. Получив диплом, была рекомендована в аспирантуру, где к блестящему знанию немецкого и французского, которыми владела с детства наравне с русским, добавила скандинавские языки. Переводила Шиллера, Ибсена, Сименона, Гауптмана, Кауфмана, а еще книги про Карлсона и Пеппи Длинныйчулок. Их автор, шведская писательница Астрид Линдгрен, бывала у нас дома и часто повторяла, что ее герои популярны в СССР как нигде в мире, исключительно благодаря таланту Лилианны Лунгиной. И это абсолютная правда, потому как, например, во Франции никто не знает, кто такая Астрид Линдгрен, у нас же каждый второй цитирует Карлсона и клянется его именем.
Честно говоря, диву даюсь, как у матери получилось оставить такое большое книжное наследство и когда она вообще умудрялась работать, если изо дня в день устраивала судьбы чужих людей — хлопотала, восстанавливала справедливость. Однажды познакомилась в поезде с девушкой-маляршей из орловской глубинки, привела попутчицу в дом и несколько недель готовила к поступлению в Институт культуры, а потом еще и хлопотала за нее перед ректором.
Мамин искренний и добрый интерес к людям творил чудеса: самые мрачные и замкнутые удивительным образом открывались перед ней, а потом любили и помнили долгие годы. Ей удавалось одновременно держать в руках — талант и вовсе редкий! — сотни нитей, тянувшихся к людям, с которыми однажды подружилась. Мне кажется, мама тратила больше энергии и времени на решение разных житейских ситуаций чужих людей, чем на нас с младшим братом. Правда французским со мной и Женей занималась постоянно. Благодаря этим урокам я на нем свободно говорю, читаю, пишу.
Еще помню, как после девятого класса мама со мной и четырьмя моими одноклассниками поехала в Кабардино-Балкарию, где мы месяц жили в палатках у подножия Эльбруса. Как не побоялась нести ответственность за чужих детей, к тому же мальчишек в самом неуправляемом возрасте? Отчаянность, как я сейчас понимаю, присутствовала в ее характере в большом количестве, но и жизнь в то время была другой — более легкой и невинной. На шестидесятые годы прошлого столетия будто выпало детство человечества, а потом с большой скоростью накатила зрелость, а за нею — усталость... Мои друзья любили бывать у нас в доме, а маму просто боготворили: делились с ней проблемами, просили совета и помощи, в которых она никогда никому не отказывала.
Отца с его бессменным соавтором свела тоже мама, которая училась с Нусиновым в одном классе, и Илья — я уверен — в юности был в нее влюблен. Папа и Илья очень быстро подружились, Нусинов стал бывать у нас дома — эти визиты были для него отдушиной. Отца Ильи, Исаака Марковича Нусинова — блестящего лингвиста, профессора литературоведения и члена Еврейского антифашистского комитета, арестовали в 1949 году. Большая часть его соратников по ЕАК была расстреляна, а отец Ильи спустя несколько месяцев после ареста умер в тюрьме. Как сына репрессированного Нусинова долго никуда не брали на работу, пока наконец обладатель диплома с отличием Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского не устроился мастером цеха на завод «Манометр». Илья на этой должности дико тосковал, ежедневная рутина его убивала. А отца в это время как «безродного космополита» выгнали из режиссеров Театра имени Станиславского, и он сидел без работы.
Как-то мама, вернувшись с премьеры в одном из театров, сказала: «Я сейчас посмотрела пьеску — втроем мы подобную напишем запросто! Садитесь и работайте, а я, если что, подключусь». Первый блин не оказался комом — пьесу тут же купили. Илья уволился с «Манометра», после чего они с отцом в удовольствие занимались сочинительством. Написали пять или шесть пьес, одну из которых — «Гусиное перо» — поставили в Центральном детском театре (сегодня РАМТ), Ленинградском театре комедии и даже записали для телевидения. Ну а потом пошли киносценарии, фильмы по которым снимали хорошие режиссеры: Отар Иоселиани — «Жил певчий дрозд», Элем Климов — «Добро пожаловать...» и «Агония», Ролан Быков — «Внимание, черепаха!» и «Телеграмма». Над сценарием картины «Розыгрыш», снятой Владимиром Меньшовым, отец работал уже один.
Илья был удивительным: добрым, умным, тонким, с большим чувством юмора. Они с отцом очень дружили, были верны друг другу как товарищи и как соавторы, и уход Нусинова — в пятьдесят лет, абсолютно внезапный — стал трагедией для всей нашей семьи.
— Ну а после чего все-таки вас записали в хулиганы и попросили покинуть образцово-показательную спецшколу с французским уклоном?
— Для начала вам надо представить, каким я был в ту пору. Маленьким, толстеньким, веснушчатым, переполненным до краев энергией, диким желанием что-то делать, творить, жить — в общем, пузырем, готовым в любую минуту лопнуть! И идея злосчастной выставки, за которую меня поперли, не связана с каким-то вызовом или протестом — никакой социальной подоплеки! — мне было просто интересно. Притащил в класс листы ватмана, краски, кисти и устроил среди одноклассников конкурс на лучшую работу в стиле модного абстракционизма. Картины развесили в классе, а через пять минут меня уже вели в кабинет директора. Мне припомнили все — и мои «грехи», и чужие. В том числе выставку художников-авангардистов в Манеже, которую за полгода до описываемых событий, в декабре 1962-го, разнес в пух и прах Никита Хрущев. Так я оказался в обычной московской школе № 45, окончив которую, подал документы на филфак МГУ, на отделение структурной и прикладной лингвистики.
Мне хотелось такой же интересной, богатой необыкновенными событиями жизни, как у родителей, но они запротестовали: «Ты что, не помнишь, как «Добро пожаловать...» цензоры Госкино не выпускали на экраны? А сколько раз возвращали сценарий «Агонии»? И уже готовым этот фильм десять лет лежал на полке. Нет, мы тебе такого будущего не хотим — давай станешь ученым».
Единственным человеком, который ужаснулся уготованной мне судьбе, был Виктор Некрасов. Он тогда в очередной раз приехал из Киева и по традиции остановился у нас. Будучи человеком деликатным, Виктор Платонович не протестовал, не настаивал, а только спросил: «Паша, зачем ты поступаешь на эту лингвистику? Зачем она тебе?» Конечно, эти слова усилили мои сомнения, однако дело было уже сделано и осенью 1966 года я пошел в МГУ — учиться неведомо чему.
Личность Некрасова и оказанное им на меня влияние достойны отдельного разговора. Писателя привел в наш дом, как ни странно, отец — обычно это была прерогатива мамы. В Театре Станиславского, откуда Семена Лунгина тогда еще не попросили, он ставил спектакль по повести Некрасова. Автор приехал из Киева в Москву, присутствовал на репетиции, после которой они с отцом выпили и подружились.
«Прихожу домой, — вспоминала мама, — с одним желанием: лечь и дать отдых отекшим во время беременности ногам. Вдруг слышу из гостиной незнакомый голос, который почем зря костерит коммунистов. Заглядываю в комнату: муж с неизвестным допивают бутылку водки, и кажется, не первую. Вызываю Семена на кухню: «Ты кого привел?! Он же провокатор!» Спустя короткое время мама и Виктор Платонович подружились, а эпизод с «провокаторством» занял место среди семейных баек.
Некрасов остался в моих воспоминаниях человеком-праздником, совершенно не выносившим рутины и обладавшим огромной внутренней свободой. Он был абсолютно несоветским, неконформным и напоминал старых русских интеллигентов, о которых я читал у Чехова. Его магнетическое обаяние сложно передать словами — можно только почувствовать. О чем бы ни говорил, его хотелось слушать, с ним было все интересно — смотреть кино, пить чай, мастерить. Из командировки в Америку Виктор Платонович привез мне огромную модель корабля «Санта-Мария», на котором плавал Колумб. Несколько недель мы собирали-клеили тысячи деталей — и Некрасов был увлечен этим делом наравне со мной, двенадцатилетним.
Его непокорность проявлялась во всем, в том числе в нелюбви к галстукам. Я никогда не видел Вику в этом, казалось бы, непременном для мужского гардероба аксессуаре и сам ношу рубашки только с расстегнутым воротом. Некрасов укрепил во мне стремление быть свободным и вложил в голову запрет, который по сей день остается во мне на уровне инстинкта: «Не приближайся к власти!»
Сам он следовал этому правилу неукоснительно: спустя несколько месяцев после избрания заместителем председателя правления Союза советских писателей Украины ушел с должности, не пожелав участвовать в кампании против космополитов. Тем не менее большие чиновники не оставляли попыток привлечь автора повести «В окопах Сталинграда», ставшей событием для всей мировой литературы, на свою сторону. Помню, когда Некрасов жил у нас, ему неоднократно звонила Фурцева — приглашала побеседовать, называла время. Виктор Платонович не приходил (даже не собирался), министр звонила снова — а он опять игнорировал встречу. Допускаю, что у Екатерины Алексеевны имелся к писателю и чисто женский интерес. Некрасов был очень красивым, интересным, авантажным. Тонкие благородные черты лица, смуглая кожа делали его похожим на д’Артаньяна, каким тот описан у Дюма, или молодого Жана Маре.
Ему, все дальше дрейфовавшему в сторону диссидентства, жить в советских реалиях было очень тяжело. И он пил, с каждым годом — больше и больше. Я ходил его искать, подбирал в каких-то дворах, и мы бродили по строившемуся тогда Новому Арбату. Виктор Платонович говорил: «Не хочу домой! Старцы нас осудят...» «Старцами» он называл моих родителей.
Американский классик Джон Стейнбек, лауреат Нобелевской и Пулитцеровской премий, приехав в Советский Союз, захотел непременно поговорить с Некрасовым, которого считал писателем, равным Хемингуэю и Ремарку. Чуть ли не на второй день знакомства Виктор Платонович решил научить коллегу пить водку по-русски. Стейнбек и сам любил принять на грудь, поэтому новый способ его заинтересовал. Хозяин повел гостя к Смоленскому гастроному, где постоянно обретались жаждущие скинуться по рублю, а через несколько минут в ближайшей подворотне уже разливали на троих. На Стейнбека этот эпизод произвел неизгладимое впечатление. Он и не представлял, что можно пить вот так: за ближайшим углом, из одного стакана с совершенно незнакомым человеком...
Благодаря Виктору Платоновичу в нашем доме стали бывать Галич, Войнович, Твардовский, Тендряков, Шпаликов, Искандер. Все собирались за одним столом: гости, хозяева, мои друзья, протежируемая мамой малярша из Орловской губернии... Разговоры велись диссидентские, но ни меня, ни моих одноклассников не выпроваживали. Мы сидели развесив уши, а я в силу своего энергичного характера еще и влезал в разговор. Полагаю, иногда взрослым очень хотелось меня заткнуть.
Приобретя некоторый жизненный опыт, удивлялся, как родители не боялись, что кто-то донесет о беседах, которые ведутся в доме. Чувства страха не было, наверное, из-за оттепели, во время которой люди поверили в возможность говорить что думают, не опасаясь репрессий, к тому же их крепко сплачивала принадлежность к фронде, не желавшей иметь ничего общего с властью. С Некрасовым и Шпаликовым у меня связана одна конфузная история. Виктор привез Гене из Италии красивые ботинки и оставил у нас. Шпаликов за подарком долго не приходил, и я потихоньку начал туфли таскать. Сперва по особо торжественным случаям, потом — и в будни. Когда Гена наконец появился, его печальному взору предстала сильно поношенная пара. Вот только финала не помню: то ли Шпаликов обувь оставил, то ли все-таки забрал...
Пока рассказывал о собиравшейся за столом пестрой публике, перед глазами промелькнула картинка: в сторонке, сложив губы в куриную гузку и поджав одну ногу, стоит нянька Матрена Павловна и совсем не по-доброму смотрит на сборище, которое в несколько минут уничтожило плоды ее многочасовых трудов на кухне. Случалось, не дожидаясь ухода гостей, Мотя устраивала родителям скандал за то, что всех кормят-поят, деньги не считают. Неправильно живут! Совершенно невероятные произносила монологи...
Матрена Павловна была родом из Рязанской губернии, из раскулаченных. В шестнадцать лет, чтобы не умереть от голода, пришла в Москву. Работала на фабрике, потом устроилась нянькой в семью голландских коммунистов, я даже помню их фамилию — Трынчеры. Главу семьи в конце тридцатых вместе с другими сотрудниками Коминтерна арестовали и расстреляли. Когда началась Великая Отечественная, Матрена увезла жену и двух сыновей репрессированного коминтерновца к себе, в рязанское Сасово, и все военные годы не покладая рук работала в колхозе, чтоб получать больше трудодней, а стало быть — больше муки, пшена, картошки.
После Победы голландцы уехали на родину, а Мотя вернулась в Москву. Где и как они пересеклись с матерью, не знаю, но в нашем доме нянька появилась осенью 1948 года, когда родители уже ждали первенца — меня.
Мотя была человеком стоического характера, невероятного упрямства и бесконечной преданности. Этот русский тип личности — архаичный, отдающий Средневековьем и крепостным правом, описан в «Капитанской дочке» — верный слуга Пети Гринева Савельич, помните? Ни уговорить, ни переубедить невозможно, остается мириться с требовательной деспотичной любовью, которая порой и досаждает, и мучает.
Добровольно взвалив на себя всю работу по дому, нянька сильно обижалась, если родители решали облегчить ей жизнь. Помню, как Мотя плакала, узнав, что постельное белье отдали в прачечную.
Была в ней и особая юродивость, которую я спустя годы увидел в Пете Мамонове. То ли придурковатость, то ли дурашливость, переходящие вдруг в серьезность. Самоотречение, дающее право обличать... Мотя могла войти в комнату, где я — уже достаточно взрослый — сидел с друзьями, девушками, и устроить отповедь: «Па-а-а-шка, собака ты безразумная! — на этих словах нянька гулко стучала троеперстием себя по лбу. — Назвал всех — пои их теперь, корми! Когда ты уже станешь хорошим мальчиком?!»
Если бы потребовалось, Матрена отдала бы и кровь для любого из членов семьи, и даже жизнь, но больше всех любила, конечно, меня. У нас были невероятно нежные отношения — нянька, по сути, заменила мне бабушек, которые умерли до того, как я появился на свет.
Случалось, родители использовали мои чувства к Моте самым возмутительным образом. После третьего или четвертого класса меня усадили за перевод с французского на русский совершенно дурацкой детской книжки про малолетнего сорванца. Преследовались две цели: чтобы я, пополняя словарный запас, совершенствовался в языке и чтоб потратил на дело хотя бы часть своей неуемной энергии. В качестве стимула пообещали гонорар — десять рублей, несметное богатство по тем временам. Месяц или больше я корпел над переводом, а когда пришло время расчета, родители сказали:
— Ну ты, конечно, не хочешь взять эти деньги себе, а намерен сделать подарок Моте?
Что творилось тогда в моей душе — не передать! Но преодолев себя, кивнул:
— Да.
На мой гонорар мама купила няне жуткий сатиновый халат, который та ни разу не надела.
Очень обидно, что Мотя всего год не дожила до успеха фильма «Такси-блюз» в Каннах. Ушла бы спокойной за «безразумную собаку», ставшую наконец — к сорока годам — «хорошим мальчиком». А родители успели порадоваться: дважды шли со мной по красной дорожке — в 1990-м, когда получил приз «За лучшую режиссерскую работу», и спустя два года — когда следующий фильм «Луна-парк» попал в основную конкурсную программу Каннского кинофестиваля. В этой картине у папы был эпизод, а у мамы целая роль — эмигрантки, решившей после победы перестройки посетить покинутую много лет назад родину и поселившейся с большой компанией новых соотечественников-французов в квартире известного композитора Наума Хейфица — его изумительно сыграл Олег Борисов.
Мои родители были очень разными людьми: мама со своим остросоциальным темпераментом и отец, совершенно далекий от общественных дел. Он — взрывной, вечно импровизирующий, на раз придумывавший характеры для своих героев и бесконечно мягкий. Она — педантичная, требовательная. Общей для обоих чертой было огромное природное чувство юмора, благодаря которому в доме безболезненно разрешались любые острые ситуации. Впрочем, таковые случались редко и без малейшей вины отца, который ни разу не сказал маме слова против. Деньгами в семье распоряжалась только она, что Семена Львовича абсолютно устраивало. Есть такая категория мужчин — «счастливый подкаблучник». Отец был как раз из их числа.
При всей разности характеров жизнь они прожили очень близко, и когда папа ушел, для мамы все потеряло значение. Даже в свою любимую Францию не хотела ехать, говорила: «Мне теперь неинтересно». После отца она прожила меньше двух лет и, кажется, все это время ждала, когда снова сможет встретиться с ним.
— Вашу автобиографию мы оставили на моменте поступления в МГУ. Хочу вернуть вас в конец шестидесятых — начало семидесятых...
— Проучившись пять лет, я, честно говоря, так и не понял, что нам преподавали. В ту пору весь мир бредил идеей выразить язык математическими формулами, овладеть им, как овладели атомной энергией. Но как это сделать, толком никто не знал. После получения диплома устроиться на работу по профессии оказалось невозможно — «разъявшие алгеброй» русский язык специалисты никому не требовались. Меня взяли в НИИ социологии, где я совершенно не представлял, чем должен заниматься. Не представляли этого, судя по всему, и другие сотрудники, потому как в мой первый рабочий день коллеги пекли блины, а потом весело их поедали.
Спустя какое-то время я понял, что коллектив разделен на две части: «дураков», которые с утра до вечера бегают по магазинам в надежде приобрести какой-нибудь дефицит, и «умных», которые по двое — по трое ходят по коридорам и обсуждают, кто уже подал документы на выезд, а кто еще думает. Я не вписывался ни в ту ни в другую категорию, и вскоре меня как балласт попросили на выход. Потом был более длительный период работы в отделе науки «Литературной газеты», откуда уволился сам — из-за смертной скуки.
В силу характера никак не мог понять, для чего вообще создан, что могу. Ближе всего мне были литература и кино, а отец как раз преподавал на Высших сценарных и режиссерских курсах (где сейчас преподаю я). Мне удалось стать учеником Георгия Николаевича Данелии. Дебютировал в кино как сценарист в 1976 году — фильмом для семейного просмотра «Все дело в брате». Спустя два года на экраны вышла картина «Конец императора тайги», потом драма «Все наоборот» с юными Мишей Ефремовым и Олей Машной, приключенческий блокбастер «Непобедимый», главную роль в котором, как и в «Конце императора тайги», сыграл Андрей Ростоцкий. Обе картины имели у зрителя огромный успех.
Тем не менее я не считал себя успешным сценаристом. И вдруг на пороге сорокалетия сложилась ситуация, когда смог снять первый фильм. Ситуация называлась «перестройка». Изменился сам воздух, люди получили новые возможности — в первую очередь говорить о себе. Я в этом плане абсолютное дитя перестройки. В сценарии фильма «Такси-блюз» шла речь о моем поколении, о потерянных людях, которые пили и не знали, куда идти, что делать, а потом вдруг получили шанс изменить жизнь.
С приходом Горбачева в Россию ринулся поток из Европы — всем хотелось увидеть «коммунизм с человеческим лицом», стать свидетелями переломного момента, приобрести картины художников, опальных при прежней власти, а теперь устраивавших мастерские и выставки в каждом подвале. И был такой француз Пьер Риваль, который, по-моему, тоже приехал пополнить свою коллекцию живописи, и кто-то привел его к нам в гости. Мы долго разговаривали, я посетовал, что никак не могу найти студию, чтобы снять кино, а на прощание — без каких-то далеких планов и намерений — дал ему экземпляр сценария.
Прошло полгода — и раздался телефонный звонок из Парижа. Собеседник назвал свое имя — Марин Кармиц, которое мне ни о чем не говорило, и сообщил, что готов вложиться в съемки фильма по моему сценарию. Я, конечно, не поверил — решил, что кто-то меня разыгрывает, однако вскоре получил приглашение приехать во Францию для составления договора.
Во всем, что касается деловой стороны кинематографа, я был человеком совершенно темным: не знал, что такое продюсер (а Кармиц числился одним из самых известных и успешных в этой профессии), какие бывают формы договора, зачем нужна чековая книжка. Не знаю, что французы поняли в моем сценарии, но видимо, что-то поняли.
Марин был приверженцем авторского кино, которое в ту пору переживало бум, имел сеть кинотеатров. Умный, тонкий человек, сильный финансист. Помню, как он сказал: «Мне этот фильм интересен только в том случае, если снимать его будете вы. Я рискну».
Рисковать пришлось небольшими деньгами, потому что вскоре подключился «Ленфильм», отщипнувший немного от своего бюджета. Надо вспомнить энергию и дух того времени, когда казалось, что и жить, и работать следует по-новому, что надо сломать все стереотипы, прыгнуть выше своей головы. Сейчас удивляюсь, как легко и просто тогда принимал решения: «Мы не пойдем на студию, в павильоны, не будем делать декорации! У нас все будет по-другому!» Арендовали огромную квартиру в доме под выселение на Солянке. В одной половине устроили офис, другая стала съемочной площадкой — жилищем таксиста Шлыкова, роль которого сыграл тогда малоизвестный актер из Волгограда Петр Зайченко. Совсем молодой Денис Евстигнеев работал на картине оператором, актриса Наташа Коляканова и лидер рок-группы «Звуки Му» Петя Мамонов сыграли первые заметные роли. То прекрасное время съемок «Такси-блюза» вспоминаю с радостью и восторгом. Монтировал картину уже во Франции, где продюсер снял для меня маленькую квартирку. Посмотрев фильм, Марин сказал: «Везем в Канны! Вот увидишь — там он выстрелит!»
Профессионал Кармиц оказался прав. После приза на кинофестивале моя жизнь совершенно переменилась — я стал известным режиссером. Слава нагрянула неожиданно: меня брала оторопь, когда французы выскакивали из кафе и просили дать автограф. Приглашения на ланч, длящийся с полудня до двух часов, сыпались со всех сторон. Бесконечные деловые и дружеские встречи в ресторанах, из-за чего я дико потолстел. Сейчас думаю: кто эти сотни людей, с которыми ел?
— В некоторых ваших фильмах музыка — в числе главных героев: «Такси-блюз», «Дирижер», «Дама Пик». Говорят, вы питаете слабость и к застольным песням. Что обычно поете?
— Я пою?! Да бог с вами! У меня нет слуха, и я не могу воспроизвести даже самой простенькой мелодии. Вот слушать, как поют другие, — да, люблю. В трех названных вами фильмах мне было интересно соединить музыку с изображением. Став единым целым, они меняются и перестают быть уже просто музыкой и просто зрительным рядом. Вот тут я чуть ли не на физиологическом уровне улавливаю, какая музыка подходит под изображение и способна окрасить его эмоционально.
В том, как приходят идеи фильмов, рождаются сюжеты, обязательно присутствует мистика. Может быть, это самая таинственная вещь в мире. Замыслив «Даму Пик», я очень боялся приступать к съемкам. Знал, что в картине непременно должна звучать музыка Чайковского, но ею же надо было по-умному распорядиться! А еще мне хотелось не только перенести на экран гипнотизм, который присутствует в повести Пушкина и написанной по ее фабуле опере, но и наполнить им главную сюжетную линию — цепь событий, происходящих вокруг постановки «Пиковой дамы» в некоем театре. Воссоздать ощущение трагической неизбежности гибели красоты.
Забегая вперед, скажу, что музыка не только гармонично вплелась в фильм, но и приподняла его, а мне — уже во время съемок — впервые удалось по-настоящему ее прочувствовать.
Первоначально хотел делать картину на английском языке, поэтому отдал написанный по-русски сценарий на переделку Дэвиду Сайдлеру, получившему «Оскар» за лучший оригинальный сценарий фильма «Король говорит!». Пока он этим занимался, искал актрису на главную роль. В иностранном варианте картины непременно нужна была звезда с мировым именем, и мы вели серьезные переговоры с Умой Турман. Однако получив от Сайдлера сценарий, понял, что оскароносец схалтурил, хотя и взял солидный гонорар. Поделка американца не стала драмой, потому что к тому времени я уже уяснил для себя: оперные партии в фильме должны звучать на языке оригинала — значит, надо возвращаться в Россию и делать картину там.
Теперь у меня не было сомнений, кто сыграет примадонну Софью Майер, — Ксения Раппопорт. Зато исполнителя главной мужской роли — молодого, амбициозного, жаждущего славы и денег оперного певца Андрея — пришлось поискать. Я сделал неимоверное количество проб, через них прошли десятки актеров. До начала съемок оставалась неделя, а у меня не было ни малейшего представления, кто может сыграть Андрея. И вдруг в самую последнюю минуту появляется Ваня Янковский, который на первых же пробах ловит интонацию героя, его нервность. Особое лицо, особая пластика — красивый талантливый парень, в котором соединилась кровь Янковских и Фандеры, обладатель редкого дара проникновения в судьбу героя. Иван стал настоящей находкой для фильма, но на площадке ему со мной бывало нелегко.
Однако расстались мы большими друзьями — надеюсь, сможем еще вместе поработать. Дед Ивана, великий актер Олег Янковский, по характеру был другим: очень сдержанным, необыкновенно мужественным, по-старорежимному предупредительным. До съемок «Царя» мы были, конечно, знакомы, но встречались только на фестивалях и церемониях вручения кинонаград. Несмотря на это, еще только приступая к написанию сценария, я твердо знал: митрополита Московского Филиппа, причисленного русской церковью к лику святых, должен играть Олег Иванович. Как и то, что Иваном Грозным будет Петя Мамонов.
На экране они создали равновеликие личности, только одна на полюсе добра, а другая — зла. Грозный, возомнивший себя верховным судьей и заливший страну кровью, и Филипп, посмевший противостоять царю и опричнине, положивший жизнь на то, чтобы остановить кровопролитие, принявший мученическую смерть.
Янковский работал на площадке, как всегда, очень профессионально. Был сосредоточен, выкладывался полностью. Никаких признаков видимо уже сидевшей в нем болезни никто не замечал. Роль Филиппа была не только морально, но и физически очень тяжелой. Облачение митрополита весило около пуда, а кандалы, в которые Грозный приказал заковать друга детства, были настоящими — их изготовили по образцам пятисотлетней давности. Железные оковы в кровь стирали запястья, однако никто не слышал от Олега Ивановича ни слова жалобы. Наверняка он очень уставал, потому как приходилось, отыграв вечером спектакль в Москве, около полуночи садиться в машину и ехать в Суздаль на съемки, но не помню случая, чтобы опоздал к началу смены или дал понять, что вымотан, не выспался.
Болезнь врачи обнаружили, когда шел монтаж картины, в начале зимы 2008 года. Янковский уже проходил тяжелейшее лечение, когда выяснилось, что нужно переозвучить одну молитву митрополита. Я позвонил Олегу — он тут же приехал в тон-студию. Потом я показал ему черновой вариант фильма — без музыки, шумов.
Договорились, что девятнадцатого июня, на открытии Московского кинофестиваля, вместе выйдем на сцену и представим «Царя». Только двадцатого мая его не стало. В роль митрополита Филиппа Олег Иванович вложил душу. И наверное, есть какой-то знак в том, что его последней работой в кино стал русский святой.
— Знаю, что после выхода фильма вам поступали угрозы...
— Всегда есть люди, которые не могут допустить грешности царя, считают, что Бог воплощен в государе. За образ Ивана Грозного меня стращали и карой небесной, и земным судом. Или со слезами на глазах вопрошали: «Как вы могли? Он же помазанник!» Ну да, помазанник, вот только его человеческая сущность от этого не изменилась...
Мне кажется, это здорово, когда фильм вызывает бурную реакцию, дискуссии. Чего бы точно не хотелось — чтобы зритель, посмотрев картину, уже на следующий день забыл, о чем она. Сейчас мной выкуплены права на экранизацию книги Евгении Гинзбург «Крутой маршрут» — о судьбе женщины, проведшей в сталинских лагерях и тюрьмах многие годы. Как видите, я опять не ищу легких путей...
— Старший сын и на этой картине будет вашим соавтором? Чем занимается младший? В вашем втором браке — таком долгом и, видимо, очень крепком — можете назвать себя «счастливым подкаблучником»?
— Так, отвечаю на вопросы по мере поступления. Будет ли Саша работать со мной на «Крутом маршруте», не знаю. Он сам стал режиссером, снял по своему сценарию художественный фильм «Большая поэзия». Это психологическая драма с детективным сюжетом и элементами триллера, где главные герои — двое мужчин, прошедших локальные войны и теперь работающих инкассаторами. Один грезит поэзией, пытается писать стихи, но не очень удачно. Потом они оказываются втянуты в аферу с ограблением банка, и романтик погибает. А зрителю становится понятно, что большая поэзия была его личной войной и что смерть этого парня — тоже как большая поэзия. Я помог Саше продюсировать картину и уверен в ее успехе.
Мой младший сын Иван — художник. Я рад, что он занимается тем, что любит, и становится все более известным. Думаю, его ждет большое будущее, и горжусь некоторой причастностью к тому, что Ваня нашел свое призвание. В конце девяностых я устроил сына в декораторскую группу фильма «Свадьба». Сначала он там что-то красил, а потом вдруг начал рисовать.
Мои сыновья от разных матерей. Саша был рожден в студенческом браке, который оказался недолгим. С Леной, нынешней женой, мы встретились, когда в той семье уже все развалилось. Ей на момент нашего знакомства исполнилось семнадцать, мне было под тридцать. Поначалу совместная жизнь складывалась очень сложно, но оказалось, что это долгий брак, и мы до сих пор вместе.
Что касается «счастливого подкаблучника»... У меня есть такая поговорка: «У каждого мужчины имеется выбор — быть подкаблучником или жить в аду». Большинство предпочитают первый вариант — жить в аду никто не хочет. Мне счастливо удалось миновать и того и другого.
Не скажу, что сыновья между собой очень близки, но они общаются, интересуются жизнью друг друга. Саше сейчас сорок семь, и два с половиной года назад он подарил мне первого внука. Любая возможность увидеться с Федором для меня огромная радость и счастье. Он такой забавный, трогательный — и уже личность.
Ване сорок, и он пока не женат. Художники в большинстве своем одинокие люди. У сыновей разные характеры, но оба — мои самые близкие, самые настоящие друзья. И обоим — эта мысль мне лестна — я передал чувство юмора.
К приближению семидесятилетнего юбилея, который случится нынешним летом, отношусь с недоверием: совершенно не чувствую в себе соответствия почтенному возрасту. Может потому, что продолжаю любить жизнь, в которой столько интересного, неизведанного. Мне было пятьдесят пять, когда увлекся дайвингом и открыл для себя подводный мир — до такой степени прекрасный и молчаливый, что нет никаких сомнений: такое мог создать только Бог.
Мне не чужды и земные удовольствия: люблю французскую, тайскую и марокканскую кухню, хорошие сигары. Мне нравятся женщины с чувством юмора, и сам я тоже стараюсь не принимать себя всерьез. Как и надвигающийся юбилей...
Подпишись на наш канал в Telegram